Текст книги "Космаец"

Автор книги: Тихомир Ачимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

VIII

Неслышно подкрадывалась ночь, она поднималась из ущелий, окутывала дикую, каменистую землю, словно испуганную непривычной тишиной без гула и грохота. После ухода старика Божич долго стоял перед домом, глядя на закат, и ему стало жаль этого пропавшего напрасно дня. С тоской и болью в сердце он следил, как постепенно исчезают вдали горы, скалы, деревья и стены разрушенных домов. В конце концов все исчезло, остался только приятный и мягкий запах темноты.

После скудного ужина – рыбы, что наловили бойцы, Божич почувствовал себя немножко лучше, ему показалось даже, что он никогда не болел, просто это был скверный сон. Он долго сидел молча, а потом разбудил связного, который спал в комнате:

– Если кто будет меня спрашивать, я пошел в роту.

Он знал, что его вряд ли кто будет искать, но все же еще раз спросил связного:

– Ты запомнил?

– А то как же.

– Смотри, не усни, опять все позабудешь.

– Я не сплю, – связной повернулся лицом к стене, закрыл глаза и захрапел, как вол.

Целый день Божич чувствовал безумную потребность оказаться среди людей, посмотреть, как устроились бойцы, проверить, всюду ли расставлены надежные часовые. Да что там говорить! Каждый командир заботится о своих солдатах, как мать о детях.

Опираясь на свою суковатую палку, Иво долго ходил по двору, где разместилась его рота, спрашивал бойцов, как отдохнули, и обещал, что на завтрак будет мамалыга, а на обед похлебка с фасолью и картошкой. Через десять минут уже все четыре роты батальона знали, какие получены продукты и кто их прислал. И, наверное, поэтому песни стали еще веселее. В каждой роте был свой гармонист, нашлась еще жалейка, двойная свирель и кларнет. И если уж все вместе начинали играть, земля дрожала от шума. А партизаны любили музыку! Только послышится гармонь – и сразу же кто-нибудь из девушек заведет:

 
Мы два брата из-под Козари́цы,
Мать здесь только храбрыми гордится,
Коль погибнуть нам судьба сулила,
Мать, не плачь над нашею могилой!
 

И вот уже никто не чувствует усталости, коло растет, ширится, словно плывет, колышется туда-сюда, стонет под ногами земля.

Иногда в каждой роте плясали отдельно, но чаще на какой-нибудь широкой поляне собирался весь батальон. Сборище было пестрое, как на ярмарке, а веселились лихо, словно на бедняцкой свадьбе. Тут все быстро знакомились, и парни из первой роты начинали ухаживать за девушками из второй, они так и набивались в женихи, но девушкам из второй приглянулись ребята из третьей, а парни в третьей роте с ума сходили по девчонкам из санитарной части. Так все это переплеталось, все были так близки друг другу, что трудно было найти точную границу, которая делила бы этих людей. И вот, обходя свою роту, Божич встретился с сотней бойцов батальона, увидел знакомые и дорогие лица, послушал песни, и ему сразу стало легче. С груди его свалился тяжелый груз, который давил его целый день. Но он быстро устал, хотя не плясал ни в одном коло, и поэтому, решил вернуться в свою холодную хибарку.

Всю дорогу он шел молча, погруженный в свои мысли о бойцах – скоро придет время, когда исполнятся их мечты и желания. А сейчас его пугала горная каменистая Дрина, о которой он слышал столько страшных рассказов и которую еще никогда не видел, а ведь они вот-вот должны были вступить с ней в схватку.

Съежившись от вечернего холодка, он наконец добрался до дому. Здесь его ожидал командир батальона с каким-то незнакомым партизаном в просторных немецких сапогах и широких брюках, залатанных на коленях мягкой зеленой кожей. На бойце была короткая спортивная куртка из английского сукна с глубокими карманами, из-под куртки торчал длинный револьвер.

– Куда ты, старина, подевался? – спросил командир и пошел ему навстречу. – Мы уже заждались. Говорят, что ты тяжело болен, я хотел было искать тебя у нашей докторши, да вспомнил, что она еще в бригаде. Там тоже для нее найдется немало молодцов.

Божич обиженно вспыхнул. Ему хотелось ответить резко и ядовито, чтобы так же уколоть командира, но слов не нашлось, и от злости он плюнул себе под ноги.

За командиром поднялся и незнакомец, и только теперь, при свете месяца, Божич разглядел его пухлые щеки, круглые, как арбуз. Этот человек, казалось, только сегодня пришел к партизанам из какого-то богатого воеводинского села. На первый взгляд он показался молодым. У незнакомца были большие глаза под густыми бровями, брови срослись на переносице и казались скрещенными снопами пшеницы.

– Ну, что нахмурился? Ты радоваться должен, вот тебе новый комиссар. И не притворяйся перед ним каким-то злюкой, – поддразнил Павлович. – Не сегодня-завтра твоя докторша вернется в батальон, видел я ее в штабе бригады.

Приезд нового комиссара растормошил и оживил Божича. В этом вихрастом человеке он увидел опору и защиту в водовороте событий, который закрутил его, гнал по земле, бросал в атаки.

– Так ты говоришь, это комиссар? Вот здорово! Намучился я без комиссара, как поп без креста.

Они крепко пожали друг другу руки, а потом, похлопав друг друга по плечу, обнялись неумело, неловко, как маленькие дети.

– Добро пожаловать, брат!

– Рад с тобой встретиться!

Божич отошел немножко в сторону и еще раз с головы до ног любопытно оглядел Вла́йю Ри́стича, так звали комиссара.

– С барабанщиком на войне веселее, – шутя начал Иво, но тут же весь взъерошился и добавил: – Да только я не под всякий барабан марширую.

– Под этот зашагаешь, – серьезно ответил командир. – Уж если он ударит, вся рота загремит… Большой политик…

– А мне и не могут дать какого-нибудь там бродягу, – важно заявил Иво, – мне нужен настоящий политик. Драться я и сам умею, вот только с этой чертовой политикой не всегда гладко получается.

– Что ты исповедуешься? Мы и без того знаем, что ты пентюх, – пошутил Павлович.

– Вот я и говорю, что я… Погоди, погоди, как это ты сказал, я пентюх?

– Я этого не говорил, тебе показалось.

– И ладно, что не говорил, негоже меня позорить перед новым человеком.

Еще посмеялись, пошутили, а перед уходом командир рассказал, чего удалось добиться в бригаде – ему обещали боеприпасы и продовольствие. Все это должно было прибыть до рассвета, а потом батальон сразу двинется вперед, к Дрине, а там и в Сербию, которая, говорят, полыхает в пожаре боев.

– Через несколько дней мы будем в Сербии, а сейчас отдыхайте, – и командир, простившись с Божичем и его новым комиссаром Вла́йко Ри́стичем, ушел, позванивая шпорами.

Командир и комиссар несколько минут стояли молча, слушали далекую орудийную пальбу. Орудия рычали далеко, а где-то поближе лаял тяжелый пулемет. Кто с кем бьется – не знали, но все были уверены, что это еще какая-то пролетерская[19]19
  Первая пролетерская бригада была сформирована 19 декабря 1941 г. в г. Ру́до, и этот день считается днем рождения югославской армии. Первая пролетерская прошла за войну 19 000 км.


[Закрыть] бригада идет к Дрине, пробивается в Сербию.

– Наверное, Первая пролетерская: дерется за Вы́шеград, – прислушиваясь к стрельбе, заметил комиссар. – Она вчера целый день проходила через Рогати́цу. За ней везли четыре подводы боеприпасов.

– Четыре подводы? – удивился Божич. – Никогда в жизни ни одна бригада не имела столько боеприпасов, чтобы на подводах возить. Мы, например, в лучшем случае могли нагрузить пару мулов.

Они расположились на ночлег, но сон не шел. Лежа курили сигареты, привезенные комиссаром, будто поросята на жару, вертелись на прелой кукурузной соломе, покрытой плащ-палаткой.

– Ты не спишь? – спросил Божич комиссара, когда сигарета погасла. – Раз ты такой большой политик, как говорит Павлович, ты мне ответь на один вопрос: правду говорят или болтают, что мы получим награды?

– Правду говорят. Наградят лучших бойцов, но я думаю, что это будет после освобождения Белграда.

– Ждите, когда на вербе виноград вырастет, – сердито ответил Иво. – Я думал, это будет скоро.

Комиссар не ответил. Наступило молчание. Ночь была ясная, теплая, в оконные проемы заглядывали веселые беззаботные звезды. Откуда-то слышалась тихая партизанская песня, пахло дымком от костров.

– Мне должны дать орден «За храбрость», вот бы взглянуть на него, – помолчав, сказал опять Божич.

– Говорят, что сейчас это самый главный орден. Его трудно получить.

– Ну, не сказал бы. Его мне было легче заработать, чем десять динаров до войны, – и он весело рассмеялся. – Не поверишь, я даже и не вспотел, а испугаться-то и вовсе было некогда. Под Бихачем на меня выскочил танк. У меня, к счастью, оказалась граната, я ее под гусеницы. Он и лопнул, как тыква… Да что я разболтался, ты устал с дороги и спать небось хочешь.

– Не усну я…

– Что верно, то верно, на такой постели всегда одолевают невеселые мысли, – согласился Иво. – Ох, до чего же у меня бока болят, кажется, после войны еще целый год болеть будут, а мозоли так и останутся на всю жизнь.

– Не останутся. И я так думал, когда сидел в кутузке.

– Ты сидел? И на каторге был? За что?

– Организовал в гимназии забастовку, – объяснил комиссар и спросил Божича: – А ты где до войны работал?

– Где придется. Летом пахал и копал, а зимой на шахту уходил и там вкалывал. Перед войной хотели меня взять в армию, а я ушел на шахту уже на постоянную работу.

– Нелегко тебе хлеб доставался.

– Если бы легко, может, ты бы меня здесь не увидел… – Божич не договорил до конца и закашлялся. Кашлял он долго и надсадно, даже на глазах показались слезы.

– На чахотку похоже, – заметил Ристич, – ты бы лучше не курил.

Божич задумчиво смотрел в дырку на потолке, в которую заглядывал месяц. Он с тоской вспомнил о своей первой папиросе.

– Я курить начал после смерти сестры. Ей было всего девятнадцать, мы вместе воевали. Я был пулеметчиком, она у меня помощником. И вот надо же, чтоб как раз в нее попало, а мне ничего, никакой черт меня не берет. Теперь у меня никого больше нет. Остался один как перст. – Тоскливо вздохнув, он попросил у Ристича сигаретку. Закурив, поинтересовался, есть ли у комиссара родные и живы ли они.

– Как тебе сказать, и есть и нет. Отец и мать живы, если можно назвать это жизнью, даже перец и тот по карточкам дают. Была у меня жена и сын, да знаешь ведь, какое сейчас время, убивают всех. – Комиссар сел на постель, закурил и остался сидеть, подогнув к груди колени и закрыв глаза…

В комнате наступило молчание, только было слышно, как где-то в стене беззаботно играет на своей скрипке сверчок. Вдали слышался гул орудий, но Божич закрыл глаза и уснул под эту музыку, как в детстве засыпал под пение матери.

Проснувшись, Иво сразу вспомнил ночной разговор с комиссаром и поднялся, ежась от утренней прохлады. Снимая гимнастерку, он было подумал, что все это дурной сон (плохие сны так часто снятся в тяжелое время), но увидел ремень и сумку Ристича и понял, что все это ему вовсе не приснилось. И все же немного спустя он облегченно вздохнул, теперь ему будет легче, теперь у него есть комиссар, «большой политик», который прошел огонь и воду, даже в тюрьме сидел.

На дворе улыбался теплый августовский день. Грело солнце, а трава и листья на деревьях еще красовались в блестящем жемчуге росы. Пахло спелыми яблоками, а снизу, от реки, где расположился хозяйственный взвод, тянуло запахом жареного лука и подгорелого масла.

У домов, по улочкам и садам слонялись без дела бойцы. Они выспались, побрились, привели себя в порядок, но, как всегда, голодны. Где-то стучит топор, жалобно поет пила, вот послышался смех и гомон, наверное, это играют в жучка. Так бывает в деревнях после уборки урожая: парни ходят по селу и поют, а сами искоса поглядывают, смотрят ли на них девушки.

От костров, которые ночью жгли часовые, поднимался голубоватый дым и стлался по оврагам, а над горными вершинами синели клочья тумана, похожие на белые овчинки, развешанные на солнце. Пулемет вдали молчал, а может быть, его просто не было слышно за дневным шумом, гул орудий тоже стал слабее и доносился будто из глубокого колодца. Всюду кипела жизнь, и только изредка откуда-то издалека доносились звуки, напоминающие о тяжкой борьбе, в которой гибнут люди.

На небольшой полянке, огороженной камнями, Божич увидел своих бойцов и среди них нового комиссара.

Без рубашки, в черной шелковой майке, снятой, вероятно, с немецкого офицера, весь мокрый, как будто из реки вылез, он бросал вместе с бойцами камни. Каждый старался забросить как можно дальше. Все весело смеялись.

– Откуда ты такой взялся, никто с тобой справиться не может? – криво улыбаясь, спросил комиссара один из бойцов.

– Оттуда же, откуда и ты, – коротко ответил комиссар.

– Влайо, разве подобает комиссару слишком уж запросто держаться с бойцами? – улыбаясь спросил Божич, когда потный и усталый комиссар сел рядом с ним на землю.

– Почему не подобает, человеку все подобает.

Бойцы прекратили игру и, как по команде, вытаращили глаза на Ристича, потом в недоумении переглянулись.

– Вот это да, здорово мы осрамились, – смущенно выдавил Милович.

– Да брось ты, ерунда, – засмеялся кто-то из бойцов. – Разве он похож на комиссара? И где у него планшетка? Стева всего-навсего политрук, да и то с планшеткой не расстается.

– Разве вы не видите, Божич нас разыгрывает. Спроси, Бориво́е, нашего комиссара, умеет ли он читать и когда в этом году будет юрьева пятница.

– Юрьева пятница будет тогда, когда ты, товарищ, станешь настоящим человеком. Да и боец ты еще не настоящий. Смотри, на куртке нет ни одной пуговицы. А рубашка прокоптилась, словно ты не снимал ее все семь наступлений[20]20
  Семь наступлений – имеются в виду наступательные операции германских войск против партизан в период 1941—1944 гг.


[Закрыть]. Иди побрейся, выстирай рубашку, пришей пуговицы и явись ко мне.

– А где я пуговицы возьму?

– У мамочки в комоде.

Лицо бойца свела судорожная гримаса, на лбу появились крупные капли пота, а глаза заморгали, как у кота, которого поймали на месте преступления.

Партизаны хохотали.

– Иди умойся, бродяга прокопченный. Весь заплесневел.

– От тебя похуже запашок.

– Не знал я, что ты так здорово лаешь, а то взял бы тебя дом стеречь.

– Если твоя жена овдовеет, я к ней в сторожа пойду.

И так, поддразнивая и подкалывая друг друга, бойцы разошлись.

– Как тебе нравится эта орава? – любопытно заглядывая в глаза комиссара, спросил Божич, когда они остались одни.

– Я еще и не таких видел! Ничего, я люблю воевать вместе с сорванцами! – глядя вслед бойцам, ответил Ристич и, вынув сигарету, спросил: – А скоевцы есть?

– Есть, да еще какие молодцы! И коммунисты тоже есть.

– Коммунистов много?

– Нет, не очень… Гибнут наши товарищи, как сербы на Ко́совом поле[21]21
  На Косовом поле в 1389 г. произошла кровавая битва сербских и турецких войск. Победили турки, и после этого Сербия несколько веков находилась под их гнетом.


[Закрыть]. Сейчас вот собираемся одного командира взвода, Космайца, в партию принимать. Хороший парень, в бою себя не жалеет, а в партию мы его никак принять не можем. Каждый раз чего-нибудь натворит… Чертовский у него характер.

– Космаец, говоришь? Это не тот, что взял в плен немецкого генерала? Я читал в газете… А он откуда?

– С Космая, конечно.

– Ну да. Космайский пастух. Они ведь, братец ты мой, в сорок первом году, первые поднялись, это уже история. А он кто, пастух или пахарь?

– Черт его знает, мне кажется, он и сам толком не разберется. Известно только, что он не из богатых, у нас ведь все пахари и чобаны, железнодорожники, каменотесы, слесари, ты у нас первый интеллигент.

– Брось ты, какой там я интеллигент.

– Ну, знаешь, ты все-таки учился в гимназии.

– Когда это было, я все позабыл.

– Может, это и так, но ты лучше помалкивай, – попросил его Божич. – Не докладывай ты бойцам об этой гимназии.

– Скрывать хуже.

– Ничего. Не любят у нас ученых. А вот что в тюрьме сидел, обязательно расскажи; Ну, приври малость, знаешь, как это умеют настоящие комиссары, расскажи, как тебе там было тяжело, как тебя мучили…

– Никто там меня не мучил, – прервал его Ристич.

– Ну и пусть, а ты скажи, что мучили… Вот наш командир хороший парень, а бойцы долго его не любили, не доверяли, и все потому, что он студентом был. Теперь, правда, совсем другое дело.

За разговором они незаметно подошли к дому, где ночевали, здесь их ждал связной с двумя манерками холодной воды для умывания. В соседних колодцах вода была вонючая – застоялась. Поэтому умывались речной водой, от нее пахло травой и камнями. После умывания связной побежал на кухню за завтраком.

Завтрак готовили впервые за последние три дня, а командир роты уселся на ступеньках дома с бумагами в руках. Тут же пристроился и Ристич, он читал вслух какую-то странную книгу с множеством картинок. Слова в книге были чужие, Божич не понимал их.

– Что ты там бормочешь, читай по-нашему, чтобы тебя все понимали, – заглядывая в книгу через его плечо, сказал Иво. – Бормочет тут «товарищ», «товарищ», когда уже ты грузить перестанешь?[22]22
  Игра слов – товариш (сербскохорв.) означает: грузишь, нагружаешь.


[Закрыть]

Ристич засмеялся:

– Это же русская книга. По-нашему – друг, а по-русски – товарищ, дево́йка – девушка, допа́дати се, – нравиться. Или вот мы говорим: «Жи́вела Црве́на Армия», а русские: «Да здравствует Красная Армия».

– Погоди, погоди, так это ты с русскими разговаривать учишься? И тебе не стыдно скрывать от меня? Нет, вы подумайте, встретимся мы с русскими, он будет с девушками лясы точить, а командир, холостой парень, облизывайся, значит? Нехорошо, брат, не думал я, что ты такой эгоист.

– При чем тут эгоизм, если хочешь, я тебе помогу, учи на здоровье.

– Ей-богу, если меня немцы не укокошат, осилю я твою науку. – Божич увидел Космайца, который спешил куда-то, и подозвал его. – Иди сюда, познакомься, это наш комиссар, учитель Ристич. Вот, смотри, деревенщина, наш комиссар русский учит. Он не такой серый, как мы. Он умница, когда-то в гимназии учился.

– Мы же с тобой договорились не поминать об этом, – заметил комиссар.

– Мы и не будем больше поминать, а Космайцу все можно сказать. Он понимает… Ну, а теперь давай твою науку.

С этого дня Божич принялся учить русский язык, но учение давалось ему туго.

IX

Космаец обнял Катицу, а она, точно только этого и ждала, прижалась к нему, опустила голову на его плечо, и они тихо пошли по узкой тропинке, которая бежала через старый сад куда-то к лесу. Им было все равно куда идти, лишь бы не стоять на месте.

Ночь была великолепная. Над лесом плыла такая тишина, что ясно слышался хруст веточек под ногами и шепот листьев, подрагивающих от легкого, чуть ощутимого ветерка. Горы заливал серебристый лунный свет, и со всех сторон сквозь лохматые ветви заглядывали звезды, такие далекие, холодные и ревнивые.

Космаец не сводил глаз с девушки, он будто впервые увидел кудрявую прядь волос, падавшую на высокий крутой лоб, ее лукавые, быстрые глаза, блестевшие в лунном свете.

– Что ты так смотришь на меня? – прошептала она и обняла его за шею.

– Как я по тебе соскучился! – он притянул ее к себе, но она ловко увернулась.

– Убрал бы хоть свои пистолеты, – не снимая рук с его плеч, обиженно прошептала Катица. – Прижмешься к тебе, а тут одно железо.

– Ах, вот как! – в восторге воскликнул он. – Но ведь это часть моей жизни. А все, что мое, ты должна любить, – говоря это, он быстро отвел оба револьвера назад. Всю войну он носил два трофейных пистолета. Оба в твердой кожаной кобуре, оба на шнурках у шеи. Только это, казалось ему, придает бойцу вид настоящего партизана.

На нем была лишь рубашка с короткими рукавами, и Космаец почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Пала роса. Листья стали влажными и запахли еще сильнее. В долинах струился и гудел воздух, горы как-то странно вздыхали, словно перекатывались морские волны. Катица вспомнила свое Приморье, далекую каменистую Далмацию. Она выходила в море с рыбаками. Прекрасное и счастливое это было время! Бурные волны с белыми гребешками, вокруг парусников все воет и клокочет, мачты сгибаются, скрипят, вот-вот готовы сломаться, барка мечется из стороны в сторону, и черное море мчит ее в бездну. Как это было прекрасно и где теперь все это? Где белые парусники Адриатики, рыбацкие барки, желтоватые искры маяка, которые спасают людей от верной смерти. Словно перистые облака, что летят над горами, проходила перед девушкой ее жизнь, полная мук и тоски, но все же сладкая и дорогая.

Поцелуй Космайца возвратил ее к действительности. Без слов она еще теснее прижалась к его плечу. Она знала, что они потеряли дорогу, но молчала, была уверена, что выберутся из этого густого леса, с петлявшими по нему тропинками, хотя все они походили одна на другую.

– Знаешь, что мне сейчас показалось? – спросила Катица, когда они очутились на небольшой полянке, окруженной высокими деревьями. – Мне почудилось, что нет ни войны, ни смерти, весь мир успокоился, а мы с тобой вышли на прогулку, и теперь нам пора возвращаться домой.

– И правда, смотри, мы дома, – Космаец печально взглянул на горы. – Вот наш дом – горы да лес.

Он посмотрел на луну, висящую над их головами, и, обняв Катицу за плечи, почувствовал ее всю: крепкое тело, прерывистое дыхание, влажные губы, крепкие объятия. Застывшим взглядом смотрел он ей в лицо, ее глаза были перед его глазами, маленькие, чуть прищуренные, влажные, как капли росы, блестевшей в лунном свете.

Они долго лежали на поляне в густой траве, пахнущей эдельвейсами. Лиловатая тьма повисла между деревьями. Тени становились все длиннее. Луна пряталась за острые вершины. Где-то щебетали птицы, внизу журчал поток, будто пел колыбельную.

Катица удобно положила голову на плечо Космайца и широко открытыми глазами смотрела в темноту.

– Эта ночь не забудется. Обещай мне, – шепотом заговорила девушка, словно боясь, что их подслушают. – Вспоминай ее, как и ту ночь, когда ты впервые поцеловал меня. Еще больше вспоминай. Я хочу, чтобы каждый раз, когда стемнеет, ты думал обо мне и об этой ночи.

Он еще раз крепко поцеловал ее между бровей.

– И в этой трудной жизни выпадают минуты радости и счастья. Ты мое счастье, – глядя, как и Катица, куда-то вдаль, ответил Космаец. – Ты светлый луч, что освещает дорогу в жизни.

– Ты меня никогда не забудешь?

– А ты в этом сомневаешься?

– Нет, не сомневаюсь, но ты ведь знаешь, война, – она опустила длинные ресницы и закрыла глаза. – Да, этого, не надо было, нет… Я полюбила тебя еще в тот день, когда мы впервые встретились на Динаре…

Космаец перенесся в трудную осеннюю ночь сорок второго года. Батальон отходил через Динарские Альпы. В горах дул сильный ветер и гнал снег. Трещали от холода деревья, ломались обледеневшие ветки, преграждали дорогу. На одном из склонов батальон встретился с группой далматинских партизан – голодные и усталые, они едва держались на ногах. С ними была и Катица с легким ручным пулеметом за спиной, в итальянской шинели до колен, в тяжелых немецких башмаках на босу ногу. Она вся дрожала от холода, зубы у нее стучали.

– Возьми пулемет у этого ребенка, – приказал Космайцу командир роты, увидев девушку. – Гляди, сейчас упадет.

Космаец только что вернулся из госпиталя после тяжелого ранения и шел налегке с одним только английским автоматом. Он, как было приказано, да это был и его долг, подошел к Катице и протянул руку к пулемету.

– Не трогай, – заносчиво сказала она и оттолкнула его руку. – Мне не нужны опекуны.

– Смотри, какая злючка.

– Берегись, Космаец, укусит! – крикнул кто-то из колонны.

– Не трогай меня, попадет!

– Ой, горе мое, а я-то удивлялся, откуда на Динаре столько битых фашистов. Так это, верно, ты, другарица, их уложила? – съязвил Космаец.

От этой перепалки стало даже вроде немного теплее. Только Катица обиженно замолчала. Космаец шел с ней рядом, подняв воротник шинели, наклонясь в сторону девушки.

– Ну, другарица, нехорошо так, тут столько мужчин, а ты сама тащишь пулемет, – проговорил Космаец, когда бойцы ушли вперед.

– Отстань от меня, – помолчав, сказала она. – Хочешь мне услужить, возьми сумку с патронами. Помощник у меня погиб сегодня утром, так я плечи стерла этими сумками. – Застывшими руками она сняла две сумки, бросила их Космайцу и приказала строго, как комиссар роты: – И не смей отходить от меня. Начнется бой, где я тебя искать буду.

К вечеру батальон оказался где-то в тесной долинке, через которую проходило асфальтированное шоссе, а немного подальше в стороне убегала в лес железная дорога. Пришел приказ, и бойцы залегли в засаде между шоссе и железной дорогой. Ждали какой-то немецкий товарный поезд, который вез снаряжение для группы войск, окруженной партизанами в Боснии. Ветер гнал с Ша́тора[23]23
  Ша́тор – гора, разделяющая Далмацию и Боснию.


[Закрыть] снег и дождь. Катица в мокрой шинели и в башмаках, полных воды и снега, лежала у скалы, ежилась от холода, не мигая смотрела на дорогу и закоченевшими руками смахивала слезы.

Глядя на бедняжку, партизан сжалился, снял шинель, и прикрыл ею девушку, а сам молча потянул к себе ее пулемет. Когда железные сошки заскрежетали по камням, Катица приподняла голову, увидела, что у нее хотят отнять оружие, скомкала шинель и швырнула ее Космайцу, а сама схватилась за пулемет.

– Запомни, меня задешево не купишь! – закричала она. – Возьми свои лохмотья, а пулемета тебе не видать.

– Что ты визжишь? Никто тебя не щиплет.

– А ты бы хотел меня ущипнуть?

– С превеликим удовольствием.

– Вот я и вижу, ты только и способен, что щипать девушек на посиделках. Отдавай мои сумки с патронами, не хочу я с тобой никакого дела иметь.

– Что в мои руки попало, с тем можешь распрощаться, – ответил он ей и забросил на плечо сумки, которые лежали рядом на земле.

– Ты, может, считаешь, что и меня так же можешь сцапать? – уже улыбаясь спросила она. – Поглядим, каков ты мастер… Подними диски, не видишь, вода подтекает.

Вот так Космаец стал помощником пулеметчицы, ползал за девушкой, выполнял ее приказания, в бою бегал за ней с магазинами, а иногда вместо нее шел в охранение. Партизаны поддразнивали его.

– И не стыдно тебе, – подшучивали они. – Как теленок, слушаешься этой девчонки.

– А мне приятно выполнять ее приказания, – не терялся он.

– Ну, ты известный волокита, просто тебе приятно спать с ней рядом.

– Как вам не стыдно! Катица не такая, как вы думаете.

– Все женщины одинаковы. Не из камня же она, да еще если спит рядом с таким парнем.

Космаец все слушал, все терпел и, так же как и в первый день, таскал за Катицей сумки с боеприпасами. Иногда они ссорились, по нескольку дней не разговаривали, а потом все улаживалось. И это продолжалось до тех пор, пока Космайца не ранило в одном из боев. Пуля прошла через мякоть левой руки. Брызнула кровь. Бинта ни у кого не нашлось. Катица, лежа рядом с помощником, оторвала от своей рубахи широкую полосу и перевязала его не хуже настоящей санитарки.

– Ну, теперь у меня есть предлог уйти из роты, – сказал он ей, когда бой затих. – Пойду в госпиталь и постараюсь вернуться оттуда в другой отряд.

Их взгляды встретились. Глаза Катицы были полны тоски, Космаец смотрел немного язвительно.

– Возвращайся обратно в нашу роту, – прошептала она.

– Если бы я знал, что кому-то нужен, я и уходить бы не стал.

– Отчего ты такой упрямый, Раде, – впервые она назвала его по имени, а вообще-то редко кто знал, как его зовут. – Оставайся, рана у тебя не такая уж тяжелая.

– Не тяжелая, – согласился он. – Но…

– Хорошо, я все сделаю так, как ты говоришь… Хочешь, возьми мой пулемет? С ним мой брат воевал, а теперь пусть он будет твой, ладно?..

…Космаец обнял Катицу, притянул ее к себе. Она, не переставая улыбаться, нежно глядела в его лицо.

Вышли на какой-то холмик, внизу, у их ног, спало село, сожженное и мертвое. Из темноты виднелись его черные зловещие очертания.

– Раде, почему ты молчишь? Скажи, ты будешь вспоминать обо мне после войны? Поклянись, что, если я погибну, ты никогда не будешь любить ни одну девушку так, как меня… Ой, какая я глупая… Прости, знаешь, как мне тяжело.

– Не говори так, прошу тебя, – шепнул Космаец. – Мы все живем теперь, как овцы, и не знаем, кого из нас хозяин раньше зарежет. Смерть уже давно ходит и за тобой и за мной. Она вечером укладывает нас в постель, она поднимает нас утром. Она стережет нас за каждым кустом, за каждым камнем.

Катица сделала движение, будто желая сказать что-то.

– Разве я могу быть счастлив, если ты погибнешь, разве я смогу жить?

Мгновение длилось тяжелое молчание. Катица, опустив глаза, стояла перед Космайцем, крепко держала его за руку.

– Раде!

– Что, Катица?

– Почему именно сейчас мы говорим о смерти? Ну скажи? Мне тяжело, когда ты молчишь, я начинаю бояться тебя, твоих глаз, твоего взгляда.

– Уже поздно, – глядя вдаль, сказал Космаец и сделал несколько шагов по направлению к партизанскому лагерю. И повторил: – Поздно, Катица. «Вот встает заря, а я с любимой рядом», – замурлыкал он песню, которую так любят парни, и сердце его наполнилось нежностью. Стоит ли думать о том, что будет завтра, сегодня он счастлив.

– Не будь таким упрямым, – Катица потянула его за рукав.

Парень подхватил ее под мышки, поднял в воздух и, держа перед собой, поцеловал.

– Ты довольна? – опуская ее на землю, заглянул он ей в лицо.

– Оставь свои шутки, я спрашиваю тебя о том, что меня мучит, а ты не хочешь ответить, – рассердилась она.

– Сегодня ничто не может нас мучить.

– Я раньше никогда не верила, когда говорили, что ты упрямец и спорщик, защищала тебя, а теперь…

– О, а я и не знал, что у меня есть такой хороший защитник, – улыбнулся Космаец.

– Не знал? А что ты мне рассказывал после партийного собрания? Быстро ты забыл.

– Оставь ты это собрание. После него у меня первые седые волосы появились.

– А я-то удивлялась, отчего ты так постарел. На днях опять будет собрание. Стева не говорил тебе? Тебя пригласят.

– Мое присутствие необязательно, – зло сказал он и покраснел.

– Молчи, как тебе не стыдно. Приняли в партию людей, которые воюют всего несколько месяцев, а ты всю войну прошел и до сих пор не коммунист. Я бы умерла от стыда.

– Значит, и ты считаешь, что я в этом виноват? – иронически спросил Космаец и прибавил: – В партию принимают не тех, кто хочет, а кого партийный руководитель прикажет.

– Руководители тут ни при чем, коммунисты сами решают, кто достоин.

– Спасибо тебе, а я и не знал, – ему словно наступили на мозоль. – Может ли человек сам считать себя достойным, или об этом надо спрашивать товарищей?

– Ты так говоришь, словно твои товарищи – враги тебе, – со скрытым сожалением сказала Катица. – А ты не дури, ругают тебя – потерпи немного. Свои же товарищи критикуют.

– А уж твой язык, насколько мне известно, особенно годится для критики.

– Когда тебя в следующий раз вызовут на собрание, я обязательно выступлю с критикой, – улыбаясь и заглядывая ему в глаза, ответила Катица. – Скажу, что ты меня мало любишь.

– Нет, ты этого не скажешь, – вздохнул Космаец и, помолчав, с тоской в голосе продолжал: – А если бы и сказала, я бы не рассердился. Вот так на глазах у всех взял бы тебя и… – он обнял ее, – и сказал: «Солнышко мое ясное, как я тебя люблю!» Эх, до чего бы я хотел быть в партии! Иногда ночью приснится, что приняли меня, а проснусь – такая тоска заберет… И успокоюсь только тогда, когда вспомню, как это вышло…

…Перед ним ожили тяжкие дни на Лива́нском поле. Боже мой, разве можно назвать полем эту долинку, зажатую в крутых, скалистых горах? И разве оно Ливанское? Лучше бы назвать его Полем Мертвых или Партизанским Кладбищем. После тяжелого боя, когда бойцы расстреляли все боеприпасы, по рядам передали приказ отступать, Рота за ротой уходила в горы, не похоронив убитых, не вынеся раненых, не взяв оружие у погибших, бросив обоз и санитарную повозку. Вслед партизанам свистели пули, гранаты, снаряды вырывали деревья в лесу, мины смешивали человеческое мясо со снегом. И в этот тяжелый момент Космаец получил приказ остаться с группой бойцов и прикрывать отход своих.