Текст книги "Космаец"

Автор книги: Тихомир Ачимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

– Немцы немного отстали, – сказал ему командир, давая задание, и еще раз предупредил: – Не ввязывайся в бой, головой отвечаешь. Будут наступать – отходи и сообщи мне. Сам видишь, какое положение, батальон должен выбраться без потерь.

Усталые и, как всегда, голодные, партизаны едва двигались, отходя под бешеным натиском немцев. Космаец чувствовал, что они наступают ему на пятки. Он поднимался на один склон, а фашисты спускались с другого. Без бинокля были видны их мрачные лица, в лучах солнца отсвечивало оружие.

К вечеру, когда батальон ушел далеко и скрылся за крутым гребнем гор, благополучно избежав опасности, Космаец ощутил, как у него дрожат колени. Силы оставляли его. Теперь он почувствовал всю тяжесть дамоклова меча, который висел над ним все это время. А товарищи выглядели еще более изнуренными. Приходилось выбирать: позорная смерть или неравный бой – один против двадцати пяти. В этом бою они могли пасть как герои, о которых поэты сложат такие же прекрасные песни, как старые юнацкие песни о Я́нко Ка́тиче и Карагео́ргии Пе́тровиче, что поют уже более ста лет, песни, которые никогда не умрут.

– Вот вам мое мнение, а приказ командира вы знаете, – Космаец сел у скалы и посмотрел в глаза товарищам, – умрем как трусы или как герои? Смерть или победа?

– Борьба – победа! – восторженно закричал кто-то и залег у тропинки. – Смерть – предательство!

– Верно! – закричали все в один голос.

Бойцы рассыпались, как орехи, заняли позиции и стали перезаряжать оружие. Они были длинными и томительными, эти мгновения, когда человек ощущает нацеленные на него дула, когда он видит врага, несущегося, как буря, что все сметает и уничтожает на пути.

– Раде, опомнись, ты забыл приказ командира. Мы еще успеем уйти, – напомнила ему Катица Бабич, когда он растянулся под толстым дубом и навел пулемет на наступающих немцев.

– Выполняй приказ командира. А если ты трусишь… Мы будем драться, посмотрим, кто выиграет, – огрызнулся он и припал к прицелу. Немцы, заметив на снегу свежие следы, с каким-то страшным воем рванулись вперед, словно бешеные псы. Все яснее были видны их злые, обмерзшие лица.

– Космаец, стреляй, чего ждешь? – крикнул один из бойцов, когда немцы подошли метров на пятьдесят. – Они нас сомнут!

– Молчи и слушай команду! – бросил командир и только крепче прижал приклад к плечу. – Приготовить гранаты!

В этот момент Космаец увидел на левом фланге около полусотни фашистов. На лыжах, сбившись, как стадо овец, они мчались по поляне. Ему захотелось скосить их одной очередью, и он приказал другому пулеметчику сдерживать тех, что наступали в центре. Секунда, вторая… Метр, еще на метр ближе…

– Гранаты! – как взрыв, голос Космайца. Ахнули гранаты, залаяли пулеметы, завизжали автоматы – все слилось в невообразимый шум. Над горами полетели снопы трассирующих пуль, застонали пропасти, вздрогнули неподвижные скалы и откликнулись издалека глухим, непонятным гулом. На снегу осталось два десятка фашистов, остальные метнулись назад, в лесок. Прошло не больше минуты, партизаны уже собрались отходить, но тут заквакали минометы. Над головами бойцов поднялись фонтаны земли и снега. Горстка бойцов заметалась. Пули отбивали осколки от камней.

– Космаец, кончились патроны! – крикнул один из бойцов и испуганно оглянулся назад. «Отходи» – молча подал ему знак Космаец. Боец вскочил, даже не взглянув, куда несут его ноги, он думал только об одном – спастись. И он не почувствовал ни усталости, ни слабости, ни пули, которая впилась в его спину. Только короткая боль и теплота в груди. Ему показалось, будто что-то теплое проползло по спине, он выпрямился, вздохнул, оглянулся, словно хотел еще раз увидеть товарищей, и сник. Замолчал и пулеметчик. С полуоткрытыми глазами он лежал на снегу, словно так и уснул с пальцем на спусковом крючке; около него расплывалось по снегу кровавое пятно.

– Оставьте мне патроны и гранаты, а сами отходите, – приказал Космаец своим бойцам, – бегите, если хотите, чтобы матери увидели вас живыми.

Смущенные и встревоженные партизаны двигались медленно, они пробирались сквозь кусты, проваливались в глубокий снег, засыпавший лес, и, наконец, скрылись из глаз. На позиции остался один Космаец… Задумчиво опустив голову, он молчал, крепко прижавшись к земле, ждал. Казалось, целая вечность прошла в нетерпеливом ожидании. Вокруг него, взметая снег, ложились пули.

Но после первых минут замешательства немцы поняли по слабому ответному огню, что перед ними, по существу, небольшая дерзкая группа партизан, которую совсем нетрудно уничтожить. Они открыли минометный огонь, и холм превратился в страшный огненный гейзер. Еще злее свистели пули, и, как снопы зрелых колосьев, золотились в вечерней темноте следы светящихся пуль.

«Ну, нет, не пройдете, пока у меня останется хоть один патрон, – думал Космаец, охваченный безумным страхом. – Вы, конечно, не знаете, что я теперь не смею возвращаться в батальон, я ведь нарушил приказ…» И когда пришла эта мысль, страх вдруг покинул его, только в груди осталась холодная, колючая дрожь: «Ладно, хоть за себя отомщу…»

На поле боя на мгновение наступила тишина. Космаец вздрогнул. Остро пахло порохом. И только теперь, поняв, что остался один, он ощутил резкие толчки крови в висках. Позиция не понравилась ему. Он перебежал к какой-то скале и увидел на снегу Катицу. Девушка лежала с автоматом в укрытии неподвижно, словно прикованная к камню.

– Катица! – окликнул ее Космаец и, когда она подняла голову, почувствовал облегчение, но оно было коротким. Взводный подумал, что он уже в ответе за тех двоих, что остались лежать неподалеку, а теперь на его совести будет еще и ее жизнь. Крикнул: – Почему не выполняешь мой приказ?.. Я тебя прошу, уходи отсюда, погибнешь. Уходи, если любишь меня хоть немного…

– Нет, без тебя не уйду, – она отрицательно покачала головой, и в глазах у нее блеснула печальная усмешка. – Раде, если ты меня любишь, послушай… я, как коммунистка, тоже отвечаю за этот бой… У нас есть еще время выбраться.

…Космаец молчал. С тяжкой болью в сердце он теперь вспоминал то, что было после боя на Ливанском поле, когда он вернулся в батальон, потеряв двух бойцов и пулемет… Его не огорчило понижение в должности, ему было бы легче, если бы его связали и поставили перед дулами винтовок, это лучше, чем каждый раз, когда его звали на собрание, выслушивать упреки.

– Нет, если ты мне еще раз напомнишь о том, что было год назад, я опять не выдержу, – вспыхнул Космаец. – Я знаю, я был прав, и не допущу, чтобы меня обливали грязью.

– Ой, какой ты упрямый, и почему только я тебя полюбила? – глядя ему в глаза, спросила Катица. Они одновременно засмеялись и, как дети, запрыгали с камня на камень, направляясь к лагерю.

X

На второй день отдыха бойцы поднялись только тогда, когда заалела заря. Кое-где еще виднелись звезды, в ветвях пели соловьи. С каким-то внутренним беспокойством и тоской Звонара шел к берегу умываться. Глядя на молчаливый лес, он размышлял о том, что ему готовит судьба. Хотелось чего-то прекрасного, светлого. С реки доносился гомон бойцов. Утренний ветерок холодил кожу, а легкий туман серебрился вдали, как огромная стена, через которую никак нельзя перебраться, а что там, за этим туманом, за этой стеной, за этими зубчатыми горами, никто еще не знает. Взгляд, шаги, все стремится вперед, но будущее остается тайной жизни, тайной, которую человек открывает, только шагнув в него. И Звонару охватило предчувствие, злое, огромное, жгучее. Все, что он теперь делал, делал автоматически, даже встреча с неизвестным человеком, который позднее появился перед ним как комиссар отряда, все это было как неясный роковой сон. Страха не было, было только какое-то неясное томление, его терзало, что они стоят на месте, хотелось идти куда-то, пробиться сквозь этот голубой туман, он надеялся, даже верил, что за его пеленой все станет яснее.

Звонара не заметил, как вышло солнце, он жил словно зачарованный и вздрогнул, когда с холма на холм полетел торопливый голос помятой военной трубы: «Бери ложку, бери бак…»

Сейчас не могло быть ничего приятнее этой мелодии, он очнулся от забытья и увидел, как со всех концов села по узким улочкам стекаются бойцы с котелками и тянутся в лесок, где дымятся котлы походной кухни. Оттуда тянуло крепким ароматом горячей похлебки, заправленной жареным луком.

Звонара отправился за товарищами. Сразу стало подниматься настроение, исчезли скверные предчувствия. Боец был ужасно голоден и так изможден, что кости торчали, а глаза ввалились, но все же нашел в себе силы замурлыкать печальную боснийскую песенку. И несмотря на голод, он не бросился, как некоторые, сразу к котлу, а долго стоял в очереди и слушал, как бойцы переругиваются с кривым поваром и разными нелестными словами поминают его мать за то, что он кладет мало мяса, угрожают встречей где-нибудь в темном месте, а заодно обещают лишить повара единственного глаза, который оставили ему швабы.

– Убирайтесь вы с глаз моих, если не хотите заработать черпаком по черепушке, – грозил повар, и, когда буяны отходили, покрикивал: – Живей подходите, что копаетесь. Такой похлебки вам и родная мать не варила, а вы нос воротите, будто я вас лягушками угощаю. Ну, что нюхаешь?

– Кормишь нас помоями.

– От помоев ты и вырос таким ослом.

Любимая шутка повара развеселила бойцов. Со смехом уписывали они горячую похлебку, присев в стороне, дожидались добавки, а некоторые гадали, хорош ли нынче урожай и будет ли хлеб в Сербии.

– Да хватит, хватит, не подохнем. Россия большая, найдется и для нас мешок-другой…

– Эй ты, разиня, что вылупил глаза, как баран на новые ворота? – кричал повар Васа особенно нетерпеливым, которые застывали у котла и тут же начинали орудовать ложкой. Иному даже доставалось черпаком по голове.

И надо же было случиться, что молоденький боец второй роты Ратко, зазевавшись на котел, разинул рот так, словно хотел проглотить его вместе с поваром. А кривой Васа как раз в этот момент гаркнул на него и замахнулся черпаком. Бедняга Ратко зажмурил глаза, дернулся, споткнулся и… растянулся на земле. Котелок вылетел из рук, со звоном покатился по камням, а похлебка вылилась на траву.

– Эй, иди сюда, я тебя подниму, – поспешно глотая свою порцию, заржал Мрконич.

Ратко хотел было огрызнуться, но, увидев, как похлебка течет из-под пальцев, застыл, а по его детским щекам поползли горькие слезы голодного человека. Ссутулившись и опустив голову, он не двигался с места, жадно и с отчаянием глядел на опрокинутый котелок и тер кулаками глаза. Сытный запах пролитой похлебки щекотал ноздри. Чувствуя, что потеряет сознание, если сделает хоть один шаг, Ратко стоял, не шевелясь, с бледным голодным лицом. Когда товарищи окружили его, он попытался улыбнуться, но с трудом открыл рот, из которого показались мелкие белые зубы. И тут он очнулся, словно пробудившись от сна.

– Что блеете, как овцы на соль? – всхлипывая, закричал он. – Ну и пролил, да свою пролил, а не вашу. Я буду терпеть, – и по щекам у него еще сильнее потекли слезы.

– Эх, как же ты, брат? Куда ты смотрел, бедняга? – посочувствовал Звонара. – Это ведь повар кривой, а у тебя-то оба глаза цели.

– Оставь меня в покое, – зарыдал Ратко.

– Эх, – печально глядя на парня, вздохнул Милович и поднял котелок. – Держи, брат, давай поделимся.

– Правильно, правильно, все дадим понемногу. Я тоже не очень голоден, – закричал Звонара, – к тому же мне сегодня похлебка не очень нравится, вчера была лучше… Каждый по ложке, вот Ратко и сыт будет…

– Вот тебе немножко мясца, – Штефек переложил из своего котелка кусочек мяса величиной со спичечную коробку, – ешь, парень, когда я состарюсь, возьмешь мой пулемет.

– Хватит, хватит, товарищи, – сквозь слезы бормотал Ратко, глядя загоревшимися глазами, как наполняется его котелок.

– Я тоже считаю, что больно жирно будет. Тебе досталось больше, чем мне. – И Мрконич потянул свою ложку обратно.

Горячий и сытный завтрак привел бойцов в хорошее настроение. От кухни они вернулись с песней, собрали свое нехитрое вооружение и толпой вышли на лужок, где их ожидал взводный. Обвешанный гранатами, с двумя револьверами у пояса и с немецким автоматом поперек груди, Космаец, казалось, собирался броситься в атаку. Он тоже был в хорошем настроении, смотрел весело. Просветленное лицо, гладко выбритые щеки, чистая английская рубашка с двумя карманами. Шайкачу он всегда носил немного набок, из-под нее выбивалась кудрявая прядь.

Впервые в жизни он не сбрил усов, и Звонара сразу же стал подшучивать над ним.

– О, товарищ взводный, да у тебя усы как у боснийского кота, – улыбаясь заметил он, видя, как нежно поглаживает усы взводный.

– Ах ты осел вислоухий, при чем здесь кот, это самые настоящие усы.

– Да разве бывают усы из пяти волосков? У моего деда…

– Смотри-ка, а я и не знал, что у тебя есть дед. Я все думал, что ты подкидыш, – съязвил Космаец. – Ведь это только подкидыши такие дурни.

– Хорошо бы и в самом деле быть дурнем, я бы давно стал политруком, а то, может, и взводным, – не остался в долгу Звонара.

– Если бы каждый подкидыш командовал, мы все давно бы сгнили, – притворяясь серьезным, сказал взводный. Помолчав немного, он добавил: – Вот сейчас мы проверим твою мудрость. Покажи нам свое мастерство, сделай мишень и повесь на плетень, что поближе к лесу.

– Я тебе и дворец построил бы, да не из чего.

– А ты прояви сноровку, на то ты и партизан.

– Я знаю, это ты к моей тетрадке подбираешься, – сообразил Звонара и заохал: – Бедный я, бедный, да ведь это грабеж получается, заставляют меня самого себя грабить, а на чем я письма буду писать?

Звонара был, вероятно, единственным бойцом, который регулярно, два раза в месяц, писал домой. Он сообщал, что живет хорошо, как сыр в масле катается, почти ничего не делает, что даже растолстел. Хвалил усташей, немцев, благословлял итальянцев, – иначе цензура не пропустила бы его письма, которые он оставлял на сельских почтах.

В роте знали, что он из Черногории, а его белые оборванные штаны, в которых он пришел в партизаны, молчаливо свидетельствовали, из какой он семьи. Он учился шесть с половиной лет, а окончил три класса начальной школы. Когда началась война, отец спрятал его на горном пастбище, где он пас скот. Но гражданская война ходит по лесам да по горам, усташи случайно наткнулись на Звонару, обвинили его в содействии партизанам и угнали в концлагерь. Два месяца он терпеливо и послушно работал – чинил дороги, взорванные партизанами, копал могилы для погибших усташей, рубил в лесу дрова, а ночами не мог уснуть: его грызли вши и будила стрельба. Однажды ночью он лежал на голых досках, прижавшись к стене, словно хотел спрятаться от пуль, которые дырявили стены и крошили черепицу на крыше. И почти лишился сознания, когда его вывели из барака. В багровых отблесках пламени он увидел неизвестных людей с винтовками за спиной и звездами на шайкачах. Если бы его не захватил людской водоворот, который вынес его из-за колючей проволоки и увлек за собой из города в лес, он, верно, так и остался бы стоять как статуя у барака.

В первые дни после освобождения из лагеря партизаны не дали ему винтовки, а сам он и не попросил.

Он молчаливо шагал за колонной, согнувшись под тяжестью ящиков с боеприпасами, помогал санитарам переносить раненых, подсоблял уставшим стрелкам тащить пулеметы. Но вскоре ему удалось раздобыть двустволку, а позднее и настоящий немецкий карабин с желтоватым прикладом, кожаным ремнем и десятком патронов. В первом же бою он сам захватил немецкую деревянную гранату, это его ободрило. Гранату он до сих пор так и не использовал и таскал ее за собой, привязав на веревочке к поясу.

Звонара привык к боям, к трудным переходам и многодневным голодовкам, постепенно у него развязался язык, и он прослыл известным балагуром. Может быть, именно поэтому ему не доверяли автомата, а уж о пулемете и мечтать было нечего. Военным обучением он совсем не интересовался, а на занятиях чаще всего спал. И сейчас, выполнив приказ взводного, он стянул башмаки и вытянулся на солнышке, как; большая дворняга.

– Храпит, стрелять мешает, – сказал Мрконич Владе, кивая на Звонару. – Посмотришь на него, и самому спать захочется.

Штефек подкрался к Звонаре, пошарил у него в карманах, но ничего не нашел. Тогда он вытащил листок бумаги из пестрой сумки Звонары и только собрался бросить сумку на место, как увидел, что из нее выпала на землю ржавая лошадиная подкова. Он не знал, что с ней делать, поднял было ее, собираясь бросить, но тут же передумал и сунул подкову назад в сумку.

«Смотри-ка, мы его в СКОЮ приняли, а он таскает в сумке подкову, – подумал Штефек и с невольным злорадством засунул бумажку между пальцами Звонары: – Вот поджечь, пусть хоть весь сгорит со своим суеверием, а то надеется на какие-то старые железки». Влада вытащил спички и поджег бумагу.

Мягкая засаленная бумага загорелась быстро. Звонара дернулся, будто рядом с ним разорвалась граната, выпучил глаза и, увидев огонь между пальцев, завопил:

– Вы что, решили меня живьем зажарить и съесть?

На поляне раздался хохот. Партизаны больше всего любили посмеяться. С песней и смехом шли в бой, песня и смех всегда были с партизанами, как честность с порядочным человеком.

– А из тебя, Звонара, выйдут неплохие чева́пчичи[24]24
  Чева́пчичи – национальное кушанье из молотого мяса, поджаренного на вертеле.


[Закрыть], – пошутил Милович.

– На две роты хватило бы, – серьезно подсчитал Штефек.

Звонара дул на обожженные пальцы и ругался:

– Зубы сломаете, черные дьяволы.

– Если нам не понравится, собакам бросим.

– Хорошему же вас научили в партизанах, – огрызался рассерженный Звонара, сверкая глазами. – Ревете, как голодные лошади.

– Бедняга, он даже не знает, что лошади ржут, а волы ревут.

Звонара взглянул на Штефека и только подумал, как бы получше выругаться, как где-то в горах залаял пулемет и ударило несколько винтовок. С деревьев полетели испуганные птицы. Над лесом закаркали вороны. За день, проведенный в Шишарке, бойцы уже привыкли к спокойствию и словно забыли, что их ждут бои, поэтому выстрелы встревожили их.

– Какой там черт веселится? – озабоченно спросил Милович взводного.

– Видно, разведка разгулялась, – предположил Космаец, – а ты что, боишься?

– Не в этом дело, – ответил за Миловича Штефек, – но лучше бы нам здесь не встречаться.

Все замолчали. Они забыли в этот момент о занятиях, уселись на солнышке, сняв рубахи, крошили старые дубовые листья, крутили из газет цигарки и дымили вовсю. В стороне от мужчин сидела Катица Бабич, молча, задумчиво смотрела куда-то в сторону. Рядом с ней лежал автомат и сумка от трофейного противогаза, набитая запасными патронами.

Катица смотрела в сторону, но видела каждое движение Космайца, его острый взгляд, продолговатое лицо, тонкие брови, тонкий орлиный нос; она ждала, что он подойдет к ней. Так хотелось услышать его голос, увидеть его рядом, заглянуть в эти улыбающиеся глаза. Она задумчиво встала, взяла свои вещи и вдруг увидела незнакомого человека. Он шел через лужок, легко перепрыгивая тоненькие загородки, и, по-видимому, направлялся прямо к взводу.

– Товарищи, вы не знаете, кто это идет сюда? – спросила Катица, подойдя к бойцам. Несколько человек взглянули туда, куда указывала Бабич.

– А ты с ним разве не знакома? Это наш новый комиссар, – ответил Штефек. – Мы уже имели счастье познакомиться сегодня утром.

Приход комиссара не обрадовал, но и не смутил бойцов. Они продолжали греться на солнышке, щурились, пока Ристич не подошел к ним, но, когда бойцы собрались встать, комиссар махнул им рукой – сидите, мол, отдыхайте, вижу, что вы устали.

– Здорово, молодцы! – приветствовал их комиссар, и его нахмуренные брови разошлись. – Устали от занятий?

– Да так, отдыхаем немного, – нестройно ответили несколько голосов.

– И этим иногда приходится заняться, – комиссар присел на камень, повернулся спиной к солнцу, расправил ремни, откровенным взглядом оглядел Катицу с головы до ног и обратился к ней: – Тоже стрелять учишься?

– Если мужчины не умеют воевать, приходится помогать им, – с серьезным видом ответила девушка.

– Слышите, товарищи, что девушка говорит? И не стыдно вам?

– Да нет, товарищ комиссар, – не поняв шутки, поднялся Милович, – мы умеем воевать, только вот боеприпасов… как бы это сказать… маловато.

– Сказали тебе, погоди, пока русские придут, – вставил Мрконич.

Комиссар взглянул ему в глаза и словно что-то укололо его. Мрконич показался странно знакомым. Только Ристич никак не мог вспомнить, где они могли встречаться. Может быть, в Первой пролетерской бригаде, а может быть, еще где-нибудь?

– Русские уже недалеко, – комиссар вытащил из планшетки листок бумаги. – Я принес вам хорошие новости. – И он прочел: – «Войска Третьего Украинского фронта после короткого наступления прорвали немецкую оборонительную линию в районе Кишинева и Ясс. Красная Армия разгромила немецкие и румынские части и завершила окружение двадцати двух дивизий!»

Торжественным молчанием встретили бойцы это сообщение.

– «Теперь появилась возможность протянуть руку помощи братскому югославскому народу, который борется против немецких оккупантов…» Вот теперь вы видите, как продвигаются русские, а мы что делаем? Белье на солнышке сушим. Вышли на занятия, а сами шутки шутите. Нехорошо, товарищи.

– В бою мы не осрамимся, товарищ комиссар, – помолчав немного, сказал Штефек. – Немцы знают нам цену.

– Приятно слышать… Но, посмотрите, чья это винтовка? – комиссар поднял с земли карабин и долго разглядывал его. – Это уже не оружие, а пастуший посох. После первого же выстрела откажет.

– Да из него и одной пули не выпустишь, – вставил вислоухий боец с маленькими раскосыми глазами, – он не выстрелит, хоть бы сам Гитлер на нас шел.

– Ты что, пьян?

– Я не пьян, а хорошо бы выпить… Не удивляйся, товарищ комиссар, у меня уже три дня нет ни одного патрона для этой дубинки… Видишь, это ведь английский подарок. Винтовки нам дали, чтоб их матери домой не дождались, а патронов не дают. Они считают, что мы можем дубинками драться.

– И до каких это пор мы терпеть будем, – вмешался Звонара, – перебиваемся с хлеба на воду, носим, что подадут.

– Знаю я все это, братец ты мой, приходится нам терпеть, пока русские не помогут, – подчеркнул комиссар. – А насчет англичан это ты прав.

– Да что об них говорить, об англичанах, это сволочи, а не люди, – вмешался Космаец. – Хорошо я их запомнил, когда мы были в Далмации. Прилетели ночью их самолеты, нам сбросили какие-то лохмотья, а четникам винтовки и пулеметы. Перепутали, говорят, где мы, а где четники.

– А почему они сбрасывают оружие в Черногории, а патроны в Боснии? – спросила Катица.

Комиссар обернулся к девушке.

– А тебе непонятно?.. Все делают, чтобы немцам было легче нас бить.

– Вот это друзья, чтоб им вороны глаза повыклевали, – Катица придвинулась к Ристичу и, глядя ему в глаза, сказала: – Разве друзья так поступают?

Ристич прикусил нижнюю губу, поглядел на девушку смеющимся взглядом и спросил:

– Ты санитарка или автоматчик?

– Санитаркой никогда не была и не собираюсь быть, – гордо ответила она, помолчала и прибавила: – Я поклялась отомстить немцам за брата… Он погиб на Дурми́торе в сорок втором.

Все молчали, только у Катицы часто-часто стучало сердце. Глаза заволокло густым туманом. Как тяжело вспоминать схватки, где гибнут лучшие надежды, тепло, ласка. С тех пор прошло больше двух лет, но Катица не забыла этого дня, да и не хотела забывать.

– Буду помнить брата, пока жива, пока сердце бьется у меня в груди, и всегда буду готова отомстить за него, – прошептала она, – поэтому я и пулемет таскала, поэтому сейчас автомат ношу.

– Мы должны помнить, – так же тихо прошептал комиссар, но он не успел сказать, о чем надо помнить, потому что с холма за селом опять послышалась стрельба. На этот раз она была намного ближе, чем час назад.

Вдруг мина из миномета с шумом разорвалась в селе, затем другая, третья. Поднялись дым и пыль. Грохот взрывов наполнил воздух. С деревьев с криком слетели птицы. Бойцы вскочили и схватились за оружие… Затишье кончилось, война продолжалась. Из села ответил пулемет. Было видно, как вспарывают воздух линии трассирующих пуль. Первая рота бежала к церкви и занимала позиции. Взвод Космайца поспешил занять позицию на небольшой высотке над селом.