Текст книги "Космаец"

Автор книги: Тихомир Ачимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

XII

Ночь началась спокойно. Так же как и вчера, мерцали звезды. Потом вышла луна, словно она задержалась где-то по дороге. И все было как обычно, только на семь бойцов меньше в батальоне и на семь холмиков больше на старом заброшенном кладбище. Когда запела труба, бойцы проснулись. Лагерь преобразился, превратился во потревоженный муравейник. Звенело оружие, ночь разрывали короткие команды.

Живая цепь вытягивалась и постепенно исчезала на кривых тропинках, терялась вдали, оставляя за собой тишину и запах погашенных костров. Люди шли молча, пряча в ладонях огоньки сигарет. Все знали, что это последний переход к Дрине, а там Сербия, встреча с русскими, свобода…

Извилистая тропа стала спускаться с горы, и перед бойцами открылся ступенчатый косогор. Ноги сами шагали вперед. Погасли Плеяды. Поднялась утренняя звезда. Небо зарумянилось, потом стало желто-красным, а горы оделись в нежную голубизну.

Чем ближе была Дрина, тем становилось легче – усталость не усталость и война не война. Только если бы по дороге не попадались разрушенные хутора и спаленные дома. Иногда из-за горы выглядывали домишки, спрятавшиеся в садах. Где-то из труб шел дым, слышалось пение петухов и лай пастушьих собак. И все про себя удивлялись, каким чудом спаслись эти села.

– Они, наверное, четников поддерживали, – глядя издали на нетронутые крыши домов, слушая пение петухов и блеяние ягнят, предполагали партизаны. – Вот бы нам туда ворваться…

Еще больше утвердились они в своих предположениях, когда из леса зачастил пулемет. Его беспорядочный шум рассыпался по долине и вернулся назад эхом, холодным и бессильным. Над головами бойцов засвистели пули. Но колонна не разорвалась, не рассыпалась, даже не остановилась. Люди, отупевшие от всего пережитого, двигались дальше, постепенно скрываясь за поворотами.

Шли весь день почти без отдыха. Только к вечеру голова колонны остановилась у околицы села, оно было не тронуто немцами. Бойцы с ходу повалились на землю. Катица давно не помнила такой усталости. Она едва успела присесть, как веки ее сомкнулись и голова склонилась к коленям.

Сколько она спала – не помнила, очнулась лишь тогда, когда чья-то рука легла на ее плечо.

– Катица, вставай, – позвал ее Стева, политрук взвода и секретарь партячейки. – Мы решили перед Дриной провести собрание.

– Иду, иду, – Катица кулаками протерла глаза. – Я сказала, иду. Что ты стоишь у меня над душой.

– Катица, поищи, пожалуйста, Космайца, пусть и он приходит. Мы будем там, внизу, в саду. – Стева показал тропинку, сбегавшую с холма. – Иди по этой тропинке и сразу нас увидишь.

Пока усталые бойцы отдыхали у дороги, коммунисты роты сходились на свое партийное собрание.

Они расположились в одичавшем саду – сидели на земле, на камнях, курили трофейные сигареты. Комиссар оглядывал их, словно взглядом хотел проникнуть каждому в душу.

– Внимание, – сказал Стева, – начинаем собрание. Я думаю, сначала мы выслушаем товарища комиссара, а потом будут остальные вопросы…

Комиссар Ристич несколько раз торопливо затянулся и сунул недокуренную сигарету Божичу.

– Товарищи, вам известна наша задача, но я хочу еще раз предупредить вас. Центральный Комитет партии и Верховный штаб доверили нам расчистить дорогу для наших передовых частей и обеспечить форсирование Дрины. Вы хорошо знаете, что нас ждут на том берегу. И мы, коммунисты, должны быть в первых рядах атакующих, должны показывать пример бойцам… Сегодня наступил переломный момент. Наши бригады стучат в ворота Сербии, а на востоке русские вступают в нашу страну.

По лицам легким ветерком пробежали улыбки.

– Продвижение Красной Армии сделало возможным продвижение наших частей. Вы все знаете, что до сих пор мы в большинстве случаев вели оборонительные бои, а немцы наступали, теперь пришла наша очередь, и мы переходим в контрнаступление. Отступления больше не будет. Партизанская война переходит в фронтальную. После форсирования Дрины мы открываем наш первый фронт. На Дрине сильные укрепления, это передовой плацдарм. Поэтому мы, коммунисты, должны быть в полной боевой готовности… И вот еще что запомните. Четники три года убеждали народ Сербии, что все, кто переходит Дрину, это хорватские коля́ши[31]31
  Коля́ши – садисты-убийцы из числа фашистов-усташей, которые после долгих пыток приканчивали свои жертвы ножами.


[Закрыть], которые убивают даже детей в колыбелях. Своих, местных, партизан сербы любят, помогают им, считают родными. Но когда придут чужие, неизвестные люди, они прежде всего будут смотреть, как мы к ним относимся. И если хоть один боец совершит ошибку, будут говорить, что так делают все пришельцы…

– Говорит как читает, – шепнул Космаец на ухо Катице.

– И ты так будешь говорить, если тебя назначат комиссаром.

Космаец улыбнулся:

– Брось ты, не гожусь я для этого.

Когда комиссар сел, Стева предложил перейти ко второму вопросу – приему в партию товарища Космайца, командира первого взвода.

– Это стыд и позор для нас, что один из самых опытных бойцов нашей роты до сих пор не в партии, – начал говорить Стева. – Космаец неплохой парень. Я знаю его с первых дней борьбы, да и вы знаете. Важно еще и то, что он из крестьян. В первые дни восстания он сумел переломить свою крестьянскую философию, бросил плуг и мотыгу и взял винтовку. А еще важнее то, что он пошел не к четникам или льо́тичевцам[32]32
  Льо́тичевцы – военная организация фашистского типа, действовавшая в Сербии.


[Закрыть], а к партизанам.

– Стева, да он не чистый крестьянин, – поправил Божич.

– Родился он в деревне, а если и скитался по городам, то это, я считаю, не занимает особенно важного места в его биографии, – возразил Стева.

– Как раз эти скитания по чужим людям и сформировала его партийное сознание, его взгляды, которые привели Космайца к партизанам, – высказал свое мнение Штефек.

– Никто меня не приводил к партизанам, я сам пришел, – поняв только вывод Штефека, выпалил Космаец.

– И я так думаю, – согласился Стева и продолжал: – В этом-то весь стыд, что ты сам пришел к партизанам, а три года не можешь перейти из СКОЮ в партию. И сам во всем виноват, столько ошибок наделал. У тебя их полный мешок. – Стева вытер пот со лба и крикнул: – А ошибки ты совершаешь потому, что, наверное, не читаешь политическую литературу…

– Я читаю, – сказал Космаец.

– Я этого не видел… А раз не читаешь, обязательно совершишь ошибки. Сейчас не время вспоминать обо всем, но кое-что я тебе скажу… Ну, вот хотя бы вчера. Вывел взвод на занятия, а через полчаса все уснули…

– А ты где был? – спросил Божич. – Ты ведь тоже отвечаешь за взвод.

– Я отвечаю за политическую линию, – огрызнулся Стева и зачастил, как из пулемета, боясь, что его опять кто-нибудь перервет: – Ну, хорошо, насчет занятий мы оба виноваты, но вот в бою… Точнее, после боя. Взвод взял в плен троих фашистов, Мрконич их расстрелял. Ладно, но ведь человек поступил неправильно, хотя он, может быть, и вынужден был так сделать, говорит, пытались бежать. А наш Космаец перед всем взводом объявляет Мрконичу благодарность…

– Стева, давай что-нибудь посерьезнее, – крикнул кто-то из коммунистов.

– А это разве неважно? Хорошо, сейчас скажу о самом важном… Все вы знаете, что мы несколько раз хотели принять Космайца в партию. И каждый раз он что-нибудь натворит. Один раз приказами ему принять взвод – он отказался. Мы тогда его не приняли. Другой раз оставили его прикрывать отступление.

– Это все уже старое, – сказала Катица.

– Погодите, не мешайте мне, я не все еще сказал.

– Скажи, Стева, если знаешь, что я делал в материнской утробе, – не выдержал Космаец.

– Чувствуется, что человек реагирует на критику.

– На твою – ни капли.

– Космаец, ты не умеешь вести себя на партийном собрании, – сделал замечание Штефек.

Космаец покраснел. На лбу заблестели капли пота, крупные и прозрачные, как роса.

– Тоже еще нашелся начальник, указывает мне, – он повернулся к Штефеку, – будешь надо мной командиром, тогда…

– Ты, товарищ Космаец, должен отучиться от своей дурной привычки, – сказал комиссар, который все время молчал, – и запомни, на партийном собрании все равны, у коммунистов нет ни чинов, ни должностей, ни командиров, ни комиссаров, коммунисты все равны и равноправны и имеют право критиковать каждого, кто заслуживает критики. Это в своем взводе ты командир, а здесь ты боец, просто боец.

Космаец опустил голову. Он не знал, что ответить.

– Больше никто ничего не хочет сказать? – спросил Стева. – Я предлагаю голосовать.

– Подожди, – услышали они голос Катицы, – я хочу сказать.

– Только если что-нибудь важное. У нас нет времени.

– Я думаю, что важное… Я считаю, как и все товарищи, что Космаец давно должен быть в партии.

– А разве это так важно, что ты считаешь? – уколол ее Стева.

– Да. – Катица повернулась к политруку и смерила его взглядом. – Я тебя, товарищ Стева, слушала, а теперь ты меня послушай. Я, как и все товарищи, считаю, что Космаец давно должен быть в партии, – повторила девушка и продолжала: – Стева его критиковал или пытался критиковать, но ни слова не сказал о том, что надо. Мы скоро встретимся с русскими, близится конец войны, а у Космайца во взводе три неграмотных бойца. Кто за это отвечает? Взводный. А у взводного есть заместитель – политрук, который этим-то и должен заниматься… Были времена потруднее, но и тогда с неграмотными бойцами проводились занятия. А наш любимый товарищ взводный…

– Если ты его любишь, не думай, что и все тоже, – ревниво сказал голос из темноты.

– Не язви, пожалуйста, я тоже умею язвить. – Катица немного покраснела, но продолжала: – А я и не скрываю, что люблю его, потому и скажу ему здесь в присутствии всех коммунистов, что он мало, а вернее, совсем не требует от политрука, чтобы тот выполнял все свои обязанности. За целый месяц ни одного занятия с неграмотными.

– Это не очень хорошо, – согласился комиссар.

– Жаль, что у нас в партизанах нет колледжа для неграмотных, – вспыхнул политрук. – После войны будут учиться, а сейчас война – и надо воевать.

– После войны, посмотрите, какой умник! После войны тоже не будет возможности.

– Я поддерживаю товарища Катицу, – заметил комиссар. – Позор будет, когда после войны наши товарищи получат должности на гражданской работе и не смогут прочесть самую простую бумагу. Что это за руководители? – спросит народ. И мы должны думать об этом сейчас.

– А что касается Космайца, я, – продолжала Катица, когда замолчал комиссар, и почувствовала, как взводный ткнул ее в бок, – я считаю, что его надо принять в партию. – И, сев на место, шепнула Космайцу: – Ты думал, я не умею критиковать?

Стева поставил вопрос на голосование и первый поднял руку. Космаец смотрел на поднятые руки и чувствовал, как его охватывает радость. Но когда ему дали возможность сказать несколько слов, язык у него отнялся.

– Что я могу сказать… Я счастлив, что стал членом партии. Что еще… Ненавижу немцев и ненавижу четников, хотя мой брат с ними. Я их так же ненавижу, как и все. И буду их бить, как бил.

– Нужно драться еще лучше.

– Если нужно, могу и лучше.

– Ты теперь коммунист и несешь бо́льшую ответственность. И тебе будет тяжелее, чем раньше.

– И это я знаю, только еще не чувствую, чтобы мне стало тяжелее, – пошутил Космаец.

Коммунисты засмеялись, начали переговариваться и скоро разошлись, потому что вечернюю тишину разорвали звуки команды:

– Вперед!

Шум и суета разбудили деревенских собак. Где-то засветились фонари. Колонна медленно двигалась вперед, распадалась на части и растекалась по широким дворам и домам. Лай собак становился все громче, перекидываясь из одного конца села в другой. Космаец шел наугад в темноте, прислушиваясь к шагам бойцов, и вздрогнул от неожиданности, когда легли на плечи чьи-то руки.

– Раде, ты счастлив? – узнал он дорогой голос Катицы, почувствовав на своей щеке поцелуй. – Сейчас будем отдыхать. Хочешь, я приду спать с тобой.

– Если тебе так хочется, – вызывающе ответил он.

– Ты чем-то обижен?

– Да… Чуть было меня не утопила, еще удивляешься, что я обижен. Это просто смешно.

Катица еще крепче прижалась к его плечу.

– Разве ты не понял, я ведь критиковала Стеву, а тебя только так, для порядка, как говорится.

– Ничего себе порядок…

Колонна остановилась перед высокими деревянными воротами, за которыми ничего не было видно, только слышался бешеный лай разъяренных псов. Несмотря на старания партизан, ворота не поддавались. Космаец перекинул автомат на плечо, подпрыгнул, схватился за край доски, подтянулся на руках, вскарабкался на забор и спрыгнул во двор, держа пистолет наготове, чтобы обороняться от собак.

Первая их атака была отбита, но, прежде чем он успел поднять щеколду ворот, псы снова ринулись на него. Космаец вложил патрон и взвел курок, но в этот момент услышал охрипший старческий голос:

– Джане, Арап, назад!

Псы поджали хвосты и послушно скрылись. От большого темного дома отделилась черная фигура и направилась к воротам.

– Кто здесь?.. Как это ты сюда забрался, собаки порвать могут!

Космаец увидел в руках крестьянина двустволку и нахмурился.

– Заперся как в монастыре, – сердито сказал он, – боишься, видно, что золото твое украдут.

– Какое там золото. – Старик суетливо повесил винтовку на шею и открыл ворота, узнав партизан, поспешно заговорил: – Подождите, я собак привяжу и фонарь зажгу.

Хозяин надолго исчез куда-то, потом вернулся с фонарем без стекла. Желтый язычок пламени трепетал в воздухе, выхватывая из темноты лица бойцов.

– Куда я вас, такую ораву, дену, – засуетился хозяин, когда тесный двор заполнился солдатами.

– Вот у тебя какой дом, на целый полк хватит, – сказал ему комиссар.

– Большой-то большой, да ведь там семья, дети, три снохи, пятнадцать внуков, все, как говорится, мал мала меньше.

– Молодец старик, не зря жизнь прожил, – улыбнулся Божич. – Ну, раз так, мы тебе мешать не будем, нам и сеновала хватит.

Бойцы быстро рассыпались по двору, со всех сторон тащили охапки соломы, сена, вязанки душистых веток, приготовленных на корм скоту.

Шум быстро стихал. Люди устраивались на ночлег. Только Ратко, которого посылали часовым, долго не мог найти шайкачу, засыпанную соломой, а когда нашел шапку, испуганно ощупал свои бока: оказалось, что патронташи пусты. Тут он окончательно растерялся.

– Когда-нибудь ты и голову потеряешь, – выругал его Космаец, он должен был разводить часовых. – Собирайся быстрее, или я пошлю тебя к черту некрещеному.

– Вот, вот они, товарищ взводный, нашел патроны, – взволнованно-радостно закричал Ратко, – только погоди немножко, башмаки у меня не держатся, шнурки затяну.

Оживление спадало. Космаец вышел на холм за домом, указал часовым их места на узкой тропинке, приказал разводящему менять часовых каждые полчаса и потихоньку двинулся назад. Вокруг царила тишина, сонная тишина, только вдали стонали голодные горные пропасти, вздыхал лес, остывая от летней жары.

– Раде, я приготовила тебе постель, – встретила его Катица. – Все наши спят во дворе. Вот и для нас соломы принесли.

Катица была без куртки, в тонкой расстегнутой мужской сорочке с короткими рукавами. Она сидела на плащ-палатке, брошенной поверх соломы. Рядом лежал автомат и ремень с гранатами. Из-за скалистых гор вышла луна, блестящая, как начищенный медный котел, вырвала из мрака контуры гор и силуэты строений. Все вспыхнуло лиловатым светом. Космаец прилег и опустил голову на вытянутую руку Катицы. Он молча прислушивался к ее дыханию, видел блестящие глаза, густые тонкие брови.

– Видишь, Раде, какое небо? – провожая взглядом падающую звезду, задумчиво спросила Катица. – Оно всюду одно, всюду звезды и луна, всюду живут под ними люди, где-то мир, а мы воюем. Кто-то может спать в теплой и мягкой постели. А наша молодость проходит в страхе. – В глазах ее блеснули слезы, как капли росы в утренней траве. – Какие мы несчастливые, какая трудная у нас любовь. Я не могу открыто поцеловать тебя, потому что завтра об этом может узнать комиссар.

– Ну и что нам до этого, пусть узнает, – Космаец обнял ее, привлек к себе, взял голову в свои ладони и поцеловал в губы. – Наша молодость гибнет под песни пуль и плач шрапнели, но скоро родится новая молодость, новая жизнь. И тогда мы станем самыми счастливыми людьми в целом свете.

Катица прижалась к его плечу и заснула.

XIII

– Когда кончится война, я прежде всего хорошенько высплюсь. Буду спать два, нет, три дня, целую неделю. Отосплюсь за все эти тяжкие ночи, – Космаец глубоко вздохнул и, не открывая глаз, спросил: – Сколько мы спали?

– Полтора часа… Вставай, Раде, вся рота на ногах. Раздают патроны.

В селе ржали кони, стучали колеса телег, со всех сторон доносились крики ездовых. В свете месяца у дороги виднелись черные силуэты бойцов, слышался топот тяжелых башмаков, бряцание оружия, тихий говор. Иногда короткие желтые лучи фонариков разрывали темноту, и снова горизонт затягивался сероватым лунным светом. В роте никто уже не спал. Чувствовалось, что в село входит новая колонна, она бурлит, как река, здесь есть и подводы, и верховые, идет большой обоз с горными пушками на седлах. С каждой минутой шум становился сильнее. Село всколыхнулось. Крестьяне тоже не спали. В домах зажгли лампы, из труб потянул дым, казалось, все проснулись и собираются двинуться на Дрину.

Село гудело, как растревоженный осиный рой. По дороге на лошадях мчались курьеры. У бревенчатого дома комиссар и командир тихо шепчутся о чем-то. Связной вызывает их в штаб батальона. Всё напряжено, все спешат, как перед отчаянной битвой. Бойцы уже привыкли, по беготне связных они чувствуют, каково положение, спешат разобрать боепитание, набивают обоймы, магазины, чистят винтовки, скорей, скорей, скорей!

А у сеновала Штефек препирается с политруком.

– Пятьсот штук? Да это мне всего на один час, – слышится сердитый голос Штефека. – Мы небось не на свадьбу собрались, а на Дрину… Давай еще коробку.

– Отстань, где я еще возьму. Каждый пулеметчик получил по пятьсот штук, и ни одного патрона больше.

– Каждому по пятьсот, а мне побольше дай, – теперь Влада говорит просительным тоном.

– А ты чем лучше других? – После короткого размышления Стева бросает ему еще сотню патронов и ворчит: – Не люблю, когда люди плачут…

– Столько боеприпасов у нас никогда не было, – замечает Милович, который сидит, поджав по-турецки ноги, и торопливо набивает ленты. – Бедная моя спинушка, вот достанется тебе.

К политруку подходят бойцы и отходят, неся в руках шайкачи, полные патронов, а карманы у них оттопыриваются – так они набиты гранатами.

– Есть у тебя патроны для автомата, Стева? – спросила Катица, когда политрук наконец освободился.

– Для тебя – сколько угодно, – политрук подвинул ей ящик, – где у тебя магазин, давай я заряжу.

– Да нет, не надо, я сама могу, – ответила девушка, жадно рассовывая патроны по карманам. – Где это ты столько раздобыл?

– Дед Иван приготовил для нас подарок, – рассмеялся Стева. – С бригадой пришло шесть подвод и восемь вьючных мулов.

– Повезло нам, коли у нас есть такой богатый дед, – ответила Катица, раздумывая, куда бы еще сунуть патроны.

Стева аккуратно собрал патроны, рассыпанные бойцами.

– Насытились, черти, – политрук покачал головой, – посмотрю я на них, когда на Дрине каша заварится. Эй вы, босяки, кому еще патронов?

Ему никто не ответил. Бойцы вяло слонялись по двору: одни сидели, другие лежали, жевали хлеб, раздобытый у проснувшихся крестьян, многие дремали в ожидании марша. Из открытых дверей избы доносился густой запах вареного картофеля и жареного лука. Хозяин приглашал в дом по нескольку бойцов, ставил перед каждым глубокую миску картошки с каймаком; на столе стояла бутыль ракии, и все по очереди пили из толстого деревянного стакана. Это продолжалось до тех пор, пока не поели все бойцы.

– Неплохой у нас хозяин, – проговорил Стева, глядя на открытые двери дома, встретившись с Космайцем у колодца. – У него два сына в четниках, один в партизанах. Дочь его погибла на Сутеске. Крестьяне говорят, что, когда началась война, он собрал вече, домашнее вече, и распределил, куда кому идти. Рассудил так, что при любой власти надо иметь своих.

– Когда ты успел все разузнать? – спросил Космаец. – Может, тебе это все во сне приснилось?

– Моя обязанность – все знать. А еще мне кажется, что он богатый хозяин.

– А мне кажется, что ты хлебнул ракии, – съязвил взводный. – Небось и закуска нашлась?

– Не люблю, когда ко мне в сумку заглядывают.

– А мне достаточно заглянуть тебе в глаза. Не обязательно в сумку.

– Черт тебя побери, все ты видишь, – Стева засмеялся. – Зовет меня этот хозяин в дом, а я ему говорю: «Некогда, вы мне приготовьте что-нибудь для командира, а сюда плесните для меня», – и протягиваю ему фляжку. Вот и выходит, ракия моя, а остальное тебе… Погляди, хлеб, сыр. Не знаю, чего еще насовали эти бабы в сумку. Уверяю тебя, здесь партизаны были не частые гости.

– Почему ты делаешь такой вывод? – спросил взводный, беря сумку.

– Не все съели.

Стева позвал Здравкицу и Катицу. Он всегда заботился о девушках, зная, что они никогда не войдут в чужой незнакомый дом и ни за что не попросят поесть, как делал он сам, когда был голоден.

– Хороша у вас нянька, – шутил он с девушками, – со мной не пропадете. – Стева отвинтил крышку фляжки и заглянул одним глазом в горлышко.

– Девушки не пьют, а Космаец боится, как бы его комиссар не увидел, а то из его шкуры опанков нашьют.

– Я и не знал, что ты такой скупердяй, – пошутил взводный.

– Какой там скупердяй, это я, знаешь, так, начни угощать – вся рота соберется… Из-за этой фляжки все ко мне подлизываются. Да ведь всех напоить и бочонка не хватит, а для тебя мне разве жалко? – Стева поболтал фляжку и протянул Космайцу. – Оставь только немножко причаститься после Дрины.

– Хороша, брат, настоящая наша сливовица, – вздохнул Космаец, сделав несколько глотков. – Давно я такой ракии не пил. Нет, подождите, вот перейдем мы в Сербию…

– Командир роты идет, спрячьте фляжку! Он ругается, когда пьют, – Здравкица торопливо схватила Стеву за руку и почувствовала, как по телу у нее пробежали искорки. Лицо вспыхнуло, хорошо еще, что никто не обратил на это внимания, а то она не знала бы, куда глаза деть от стыда.

– Иво не монах. Он свой парень, – ответил Стева.

Вместе с Божичем подошел паренек лет пятнадцати-шестнадцати, худой, босой, в длинной домотканой рубахе с заплатами на плечах и штанах, у которых одна штанина была оторвана до колена.

Месяц уже склонялся к закату, и его холодные лучи освещали длинное, худое, истощенное лицо парнишки, голова едва держалась на тонкой шее. Он вздрагивал от холода и не моргая разглядывал партизан с детским любопытством, словно видел их первый раз в жизни, проницательным взглядом ощупывал оружие, его интересовали перекрещенные на груди пулеметные ленты, пояса с гранатами. Все для него было ново и необычно: французский пулемет с двумя магазинами, немецкий с длинной, как змея, лентой и русский словно со сковородкой посередине. А у мордастого голландского пулемета в центре какая-то глубокая кастрюля, из которой выглядывают толстые желтые патроны, похожие на пальцы рук. Вид солдат, вооруженных таким разнообразным оружием, покорил мальчишеское воображение. Он стоял как зачарованный, глядя на людей с автоматами на груди и с карабинами через плечо. Рыжие вьющиеся волосы падали ему на лоб, на глаза, словно хотели что-то скрыть от его взгляда.

– Космаец, принимай пополнение. – Божич заметил Стевину фляжку с ракией и покачал головой: – Только смотрите, молодого орла не научите.

– Эге! Где это ты нашел его, такого? Мало нам мороки с Ратко?.. Не дорос он еще до партизана.

– Вспомни лучше, ты был больше, когда пришел в отряд?

Космаец улыбнулся:

– Конечно, я был старше.

– Может, тебя тятька отстегал, вот ты и собираешься отомстить ему? – смеясь спросил мальчишку Стева. – Если так, отправляйся лучше домой. Мы уходим отсюда.

– Я знаю. Вы идете навстречу русским… А у меня тятьки нет. Его немцы угнали. Я хочу им отомстить, – косо глядя на политрука, хмуро ответил паренек.

– Ну, коли так, – Космаец пожал плечами, – что поделаешь, нужно отомстить швабам.

– Товарищ командир, запиши парнишку в наше отделение, кажется, он не размазня, – попросил Штефек, – знаешь, у Миловича уже пузыри на плечах от лямок. Да и все мое отделение – три человека.

– Хорошо, – согласился Божич, – только найдите человеку одежду. Стыдно с таким оборванцем в деревне показываться. И научите его обращаться с оружием.

– Сейчас мы оденем его, как маленького бога, – Штефек вскочил и пошел от одного бойца к другому. – Прошу вас, что у кого есть, кальсоны, рубаха, куртка, порты… Не понимаешь, что значит порты? А что такое штаны, знаешь? Есть запасные? А ты, Звонара, лучше сам раньше оденься, как подобает партизану… Ах, они малы для тебя? Ой, врешь, ты хотел выменять их в деревне на сало…

Паренька-новичка окружили со всех сторон. Рассматривали его с любопытством, предлагали запасную одежду. Одели парня. Но ему так и пришлось остаться босым. Лишней обуви ни у кого не оказалось. В короткой английской куртке и в широких немецких брюках, затянутый ремнем, он стал немного похож на партизана. Здравкица подарила ему шайкачу со звездой, на которой желтым шелком были вышиты серп и молот.

– Ну, ты из него сразу сделала пролетера, – улыбнулся Милович, – а я ходил без серпа и молота три месяца.

Паренек смущенно улыбался. Он все время подтягивал ремень, на который ему кто-то подвесил длинный, как меч, немецкий тесак в черных деревянных ножнах.

– Эх ты, бедолага, сидел бы дома да помогал старухам мотать пряжу, – иронически проговорил Звонара, глядя на мальчишку опечаленным взглядом, – а здесь не сносить тебе головы. Свернут тебе немцы шею, как птице, в первом же бою.

– Замолчи, старая ворона, не каркай, – прикрикнул на него Штефек, взял паренька за рукав и отвел в сторону. – Держись поближе ко мне… Стой, мы даже и не познакомились, как положено порядочным людям. Как тебя зовут?

– Меня?.. Младе́н… Младе́н Осто́йич.

– Младен? Красивое имя, всегда ты должен быть молодым. А меня Влада зовут. И вот что еще запомни, если когда-нибудь потеряешься, знаешь, все на войне бывает, ты прямо ищи взвод Космайца, его вся бригада знает. Понял? Хорошо, теперь скажи мне…

В этот момент политрук позвал пулеметчика. Пока ожидали команды к маршу, по ротам разносили и раздавали бойцам сухари, галеты и консервы – по банке на двоих, по нескольку кусков сахару, а курящим – по пять сигарет. Потянуло теплым табачным дымом. В темноте, как летние светлячки, заблистали искорки… Курили беззаботно, а кое-кто так и задремал с сигаретой, привалившись к забору..

– Ложись, Младе́н, поспи, – предложил Штефек Остойичу.

– А ты, дядя Влада?

– Я привык спать помалу, – Штефек начал зевать, – сплю, когда есть возможность. Скоро мы двинемся вперед. Роздали нам пайки, надо ждать, что на Дрине будет серьезное дело… Только бы пулемет выдержал, а я-то уж выдержу. А ты поспи, поспи, тебе еще расти надо.

– Я и так уже вырос, – сердито ответил Младен, – только вот винтовку мне не дали… Правду говорят, что в бою только в первый раз страшно?

– Бывает и страшно, пока не привыкнешь. Только ты держись ко мне поближе и не бойся… Ты никогда не был в СКОЮ? – спросил Влада.

– Н-нет. Я, я нигде не был, – Остойич испуганно взглянул на пулеметчика. – Я ненавижу фашистов… Дяденька, я взаправду нигде не был… Один раз меня позвали в школу, староста хотел послать меня в молодежную роту. А Чо́са Янич меня прогнал, сказал, что не будет стоять со мной рядом, потому что мой отец был коммунист. Когда узнали, что партизаны наступают, вся молодежная рота подалась в Сербию с четниками. – Мальчик немного помолчал и спросил: – Дядя Влада, а эти, про которых ты меня спрашивал, как их зовут…

– Скоевцы?

– Ну да, скоевцы.

– Это – союз нашей коммунистической молодежи. Там лучшие бойцы. Они ничего не боятся.

– Ух, а я и не знал. А я могу быть скоевцем?

– Каждый может. Только надо хорошо воевать.

– Знаешь, дядя, я не боюсь фашистов, ничуть не боюсь. Когда они приходили к нам в деревню, я и Во́я Пе́рин, ты его не знаешь, мы закопали на дороге гвозди, чтобы они проткнули шины на автомашинах, а они, верно, узнали и поехали другой дорогой. А ты много фашистов убил?

– Да, в бою убивал.

– А русских ты видел?

– Нет.

– А я думал, что видел, – разочарованно проговорил Остойич и замолчал.

Молчал и Влада. Он вспомнил свой первый день в партизанах. Он точно так же допытывался у старых бойцов, сколько они убили немцев, спрашивал о русских и говорил, что ненавидит фашистов. Он и в самом деле их ненавидел так, как может ненавидеть человек. Они изуродовали его жизнь, растоптали мечты, погубили самых дорогих людей: мать, отца, невесту. Девушка, как и он, работала путевым сторожем на железной дороге. Сколько раз они встречались в Зелен-До́ле, сидели у полотна, смотрели на мчащиеся поезда и мечтали, что тоже когда-нибудь будут лететь в скором поезде, промчатся по Европе, отправятся в Аргентину или в Австралию, как это делали их родители, заработают там денег и устроят настоящую крестьянскую свадьбу. Иногда они вместе отправлялись в Го́спич, целый день гуляли по базару. Влада покупал мороженое в вафельных рожках, лимонад а другие сладости. Он делал вид, что парень состоятельный, потому что у него всегда позвякивали в кармане монеты по два динара. Он носил шляпу с короткими полями и голубым павлиньим пером. В базарный день курил «Ибар» и обувал ботинки с фигурными гвоздиками, они оставляли на земле затейливые следы. На шее у него висела цепочка для часов, а в кармане вместо часов он носил кривую бритву – радикалку. Вот в таком-то щегольском, с претензией на городской, наряде он ходил по ярмаркам, поглядывал на девушек, немного прищуривая один глаз, как его учил отец, ведь старые люди считали, что так легче понравиться богатым невестам. В последний раз он был на базаре в сорок втором году в Госпиче, в день церковного праздника на параскеву пятницу. Базар разогнали немцы, и он вернулся домой в сумерках. И не сразу узнал свою маленькую деревушку, спрятавшуюся между лесом и железной дорогой. Над железнодорожной станцией поднимались черные лохматые столбы дыма, а село было мертвым и траурным. Ветер пахнул ему в лицо пылью и запахом крови. Кое-где у дороги дымились пепелища сожженных домов. Нигде не видно ни души, только псы поют на улицах.

Влада бежал, как безумный, пока не наткнулся на мертвого. Труп валялся в пыли посреди дороги, без головы и без одной руки, смятый колесами грузовика, а немного дальше, у ограды, лежал убитый ребенок. Штефек дрожал, из глаз катились слезы, ноги подгибались в коленях, он едва доплелся до своего порога. Открытая дверь хлопала на ветру. В окнах выбиты стекла. Перевернута плита. На полу посуда и белье. Среди комнаты отцовская шапка, растоптанная тяжелыми башмаками, недалеко валяется опанак матери. Перед домом застыла овчарка Фердинанд, вся взъерошенная, с оскаленными зубами. Холодная кровь запеклась у глаз, а рядом, словно на летнем припеке, растянулся мертвый кот. И так всюду, по всему селу, везде пусто, разгромлено, все молчит, только ветер с гор доносит трескотню пулемета и зловещий клекот автоматов. Первым человеком, которого увидел Штефек, была старая женщина, повязанная длинным белым полотенцем, в крестьянском гуне[33]33
  Гунь – мужская крестьянская верхняя одежда.


[Закрыть], но без юбки. Украшенная разными цветами, старуха хохотала зловещим смехом и железной палкой била в сковородку, словно в бубен.