Текст книги "Космаец"

Автор книги: Тихомир Ачимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

– Врешь, парень, – взорвался взводный. – В Сербии больше партизан, чем где-нибудь в другом месте в мире. Ну-ка вспомни, кто первый поднял восстание и где раздался первый выстрел? На Космае, парень, на Космае.

Космаец раскраснелся. До этого он всю дорогу дрожал от холода в тонкой рубашке с короткими рукавами, а теперь его словно опалило жаром. Глаза засверкали, даже шрам на лице покраснел.

– Нет, товарищ, сербы не трусы. Они привыкли воевать. Да тем более если приходится воевать вместе с русскими… Нет, ты оставь это…

– Конечно, сербы умеют постоять, но только за короля, – улыбаясь продолжал Звонара. – Сербы больше любят короля, чем собственных детей. Они еще в колыбели за него голосуют.

– Это, может быть, и так, но я точно знаю, что черногорцы еще в начальной школе мечтают о министерском портфеле или о генеральских эполетах. На меньшее они не согласны, – вмешался в эту дружескую перепалку Стева. – Рассказывают, что один черногорский пастух бросил своих овец, и явился в Белград, чтобы занять министерское кресло. Через месяц, говорят, вернулся домой, а когда его спросили, почему он так долго не принимал пост министра, он серьезно ответил: «С меня хватит, дети мои. У меня есть сыновья и внуки. Пусть теперь они выходят в люди». А потом потребовал, чтобы его уважали, как министра, и, мне кажется, до самой смерти писал королю и требовал пенсию.

– Оставь ты, бога ради, эти шуточки, – отмахнулся Звонара и поспешил затеряться среди бойцов.

Иногда во мраке слышалась песня, печальная, как все вокруг, а колонна двигалась медленно, люди ползли, как муравьи, часто останавливались перед каким-нибудь препятствием и ждали, пока впереди перекинут мосток иди решат, по какой тропинке идти в обход. И каждый раз после остановки бойцы видели брошенные ящики, пустые патронташи, обозное имущество, а то и солдатские шинели.

В глубоком каменистом ущелье лежала лошадь, она перегородила узкую тропинку, приходилось шагать прямо по ней. Кляча была еще жива, и каждый раз, когда ее ребра безжалостно топтали тяжелые башмаки, она поднимала голову, словно хотела разглядеть, кто это так ее мучает.

– И конь погиб в тяжелой борьбе за свободу, – сказал кто-то из партизан. – Послушайте, и у лошади есть душа, не топчите ее.

– Надо бы прикончить коняку. Хорошая вышла бы похлебка, – отозвались из темноты.

Страшно и таинственно выглядела вереница людей ночью. Бойцы едва тянут ноги, падают и умирают раненые, а живые едва переводят дыхание: они тоже готовы умереть, только бы избавиться от мучений. И это продолжалось до тех пор, пока батальон не поднялся на вершину горы и не остановился.

К утру облака разошлись, а небо усеяли звезды. Где-то вдалеке загремели орудия.

– Это ведут бой сербские партизаны. Ну и грохочет: похоже, самые крупные гаубицы, – прислушиваясь, сказал Космаец. – Наверное, на Дрине.

Ему никто не ответил, потому что все вдруг увидели скорчившегося мертвого партизана. Откинув голову, с раскрытым ртом и остекленевшими глазами, боец лежал у низкого куста, сжимая одной рукой зеленую веточку, а другой обхватив карабин. Темное восковое лицо было похоже на лицо мумии.

– Для него война кончена, – прошептал Стева и ускорил шаг.

Теперь еще чаще попадались брошенные солдатские шинели, пустые сумки, седла, рваные одеяла – чего только не увидишь у дороги, по которой прошла усталая армия.

Глядя на все это, Космаец чувствовал, как спина его покрывается потом. Ведь сейчас здесь гибнет то, что собиралось все эти тяжкие и долгие годы, когда было так мало сил. Люди умирают без борьбы, без выстрелов, подыхают от голода и усталости.

Из звериной норы торчало закоптелое дуло тяжелого пулемета. Как нелегко достался он партизанам и как легко бросили его! Космаец отбил его у усташей в свой день рождения, и теперь, глядя на пулемет, он почувствовал, как на глаза навертываются слезы.

– Так мы весь батальон потеряем, – горячо заговорил он, увидев командира батальона. – Куда мы так несемся? Пора бы и остановиться.

– Мы должны уйти от преследования, – ответил командир. – Скоро будет отдых. В первом же селе.

«Если кто-нибудь доберется до него», – подумал Космаец.

Сквозь утренний туман вырисовывались провалившиеся в редкие серые облака волнистые гребни гор, белые камни, усеявшие их, казались снегом. А из-за гор доносился грохот орудий.

Когда рассвело, бойцы вздохнули веселее, увидев внизу какие-то бедные боснийские деревушки. У подножия голых гор лепились огороженные высокими каменными стенами белые домики, когда-то покрытые красными крышами, но ни над одним из них не вился дымок. Все было сожжено, остались только стены, полинявшие от дождей.

– Видите эти домишки, там нас ждет отдых, а может быть, и хороший завтрак, – притворяясь бодрым, сказал Космаец своим бойцам и тут же сам поверил в то, о чем говорил, – ноги сами понесли его вперед.

– До них часа два ходу.

– Теперь уж дойдем, раз мы столько прошли.

– А черт его знает!

– Отсюда до Сербии недалеко. Только через Дрину переправиться, – не сказал, а выдохнул Космаец. – Вот там мы поблаженствуем: и вино будет, и ракия, хочешь кукурузного хлеба – пожалуйста, хочешь пшеничного – извольте, а уж какие девушки нас ожидают…

– Смотри, чтобы тебя Кати́ца не услышала, – пошутил кто-то из бойцов. – Берегись.

– Лучше ты берегись сербиянок.

– О-хо-хо… Я боюсь, что четники украли всех твоих девушек.

– Насчет девчонок – не знаю, но ракия найдется, – не упустил вставить словечко политрук Стева.

Между тем тропа вышла на широкое плоскогорье, и перед глазами партизан потянулись сгоревшие хутора, заброшенные пустые становища, убогие клочки земли, огороженные низкими каменными оградами и заросшие молочайником и бурьяном. И нигде не видно ни одной живой души. А горцы хорошо знают, как обычно кипит в это время жизнь на становищах, какую чудесную песню вызванивают колокольчики коров и овец, как рычат пастушьи псы на незнакомых гостей и как пахнет парным молоком. А сейчас все печально молчит. Ни блеяние ягнят, ни дорогие чобанскому сердцу севдали́нки[10]10
  Севдали́нка – любовная песня.


[Закрыть] не нарушают тишины гор, только галька поскрипывает под ногами усталых солдат. Когда взошло солнце, из глубокой травы вспорхнули серые перепелки, жирные, как горные курочки. Раздалось несколько выстрелов, их эхо долго разносилось по горам.

– Напрасно тратите патроны! – сердито прикрикнул командир роты на бойцов, которые стреляли в птиц.

Это были его первые слова за всю дорогу. Опираясь на кизиловую палку, весь в повязках, он устало тащился перед ротой. Ему этот переход достался тяжелее, чем кому-либо. В последние дни его мучил жар, трясла лихорадка, ноги подгибались, а перед глазами плыли круги, ему казалось, что горы танцуют. Измученный болезнью, Иво Бо́жич больше походил на покойника, чем на командира лучшей роты в бригаде. О нем рассказывали удивительные вещи, но, глядя на его худое лицо и узкие плечи, в эти рассказы трудно было поверить. Бойцы мечтали, что после войны именно с таких людей будут писать картины и лепить скульптуры. На его теле не было места, не тронутого пулей.

– Космаец, проверь бойцов, – приказал он взводному, – посмотри, все ли идут? Может, кто отстал?

– Сейчас не отстают. Это не сорок второй год, когда кто-нибудь мог «заблудиться» и больше не находил свою роту, – вставил слово Стева, оказавшийся рядом.

– Я тоже думаю, что отставших не будет. Русские приближаются.

Каждое упоминание о скорой встрече с русскими придавало партизанам силы. Все верили, знали, что с приходом русских частей война кончится, придет свобода и новая жизнь. И хотя никто в, точности не знал, как будет выглядеть эта новая жизнь, все были уверены, что она будет лучше той, которую они ведут сейчас.

– Даже Ра́тко здесь, вон ползет, – сказал Космаец, увидев неуклюжего маленького бойца. – Если он не потерялся, то уж никто не отстанет.

Ра́тко был самый молодой боец в роте. В партизанах он всего несколько дней. Стева нашел его на какой-то железнодорожной станции, паренек прятался под лавкой в зале ожидания. Усташи и немцы бежали, а он забился в угол и дрожал от страха. Потом партизаны узнали, что он прислуживал усташскому сержанту, выполнял его поручения, носил воду, чистил обувь, колол дрова и получал в награду здоровые оплеухи.

– И как это ты ухитрился найти такого теленка, – пошутил взводный. – Вот счастье-то привалило. Немцы боятся его, как ослиного хвоста.

– Ладно, Космаец, оставь, – заступился за парня Стева. – Он ведь совсем мальчишка, да еще забитый, бедняга. Погоди немного, увидишь, мы из него такого партизана сделаем…

– Держи карман шире. Выйдет партизан из такой мямли, как бы не так. Когда мы заняли Ку́прес, он увидел радиоприемник, вылупил глаза, а сам и спрашивает: «Как мог поместиться человек в таком маленьком ящичке?»

– Ну, это не беда. Он небось за всю жизнь и хлеба ни разу досыта не ел, а ты говоришь, радио… О, товарищи, вот и село близко! – воскликнул Стева и зашагал быстрее.

Колонна медленно спустилась с горы и вступила в небольшое боснийское село, лепившееся на каменистых склонах, оно было пусто и сумрачно. Дома сожжены, дворы заросли бурьяном и лопухами. Нигде ни души.

– Эх, вот здесь мы отдохнем, – сказал Звонара и вытянулся на краю пустыря у дороги. – Даже на душе полегчало.

Партизаны, словно по приказу, повалились на землю, и сразу же послышался храп. Солнце поднялось высоко над горизонтом, а из долины полз белесый туман – земля подсыхала после дождя.

III

Горизонт пылал под лучами солнца. Небо переливалось голубым сиянием. И только над далекими горами клубились облака, похожие на белые пастушьи папахи.

Люди сразу же повалились спать, они лежали рядом, как снопы в скирде. Царила тишина, та мертвая тишина, которая давит как самая большая тяжесть, и рад бы от нее сбежать, да нельзя.

Только кое-где молча шагают часовые, зевают, прикрывая рот ладонью, прислушиваются и поглядывают на белые каменистые тропинки, сбегающие с горы: не видать ли этих косматых чертей – четников[11]11
  Четники носили бороды и длинные волосы. Они дали обет не стричься и не бриться до возвращения на престол короля Петра.


[Закрыть].

Никого нет, и Штефек вздыхает. Лучше бы уж гроза разразилась, гром загремел. Часовой ходит взад-вперед, внимательно смотрит вокруг, а веки у него слипаются. Они сделались такими тяжелыми… Чтобы не заснуть, Влада стал вспоминать прошлое и мечтать о будущем…

С детства ему пришлось немало пережить, столько боев прошел, но остался цел и невредим. Ни одна пуля его не тронула. «Говорят, что я в сорочке родился, видно, и правда, – шагая туда-сюда, думал он. – И верно, столько смертей видел, а меня ни один черт не взял…»

Эта мысль взволновала его. Он был совершенно уверен, что ни пуля, ни осколок его не тронут.

«Эх, побольше бы собралось тех, кто в сорочке родился, да налететь бы всем вместе на немцев, вот дел бы наделали… бог ты мой!»

В этот момент он не думал ни о доме, ни о домашних. Он видел себя среди немцев, которых он треплет, как коршун цыплят. А рядом с ним товарищи: Космаец, Милович, Божич… Шагая так с закрытыми глазами, Влада не заметил, как его сморил сон. И никто не знает, сколько он спал. Вдруг солнце ударило ему в глаза, и он очнулся.

– Поднимай бойцов! – еще издалека крикнул Космаец, подходя к часовому. – Почему ты разрешил им спать на мокрой земле?

– Перины забыл постелить… Эй, бродяги, вставайте! Хозяйки обед приготовили… Э-хе-хе-хе, так я и знал… Если бы в бой так бросались, как на обед, давно бы мы швабов поколотили.

Партизаны, хоть и очень устали, быстро вскочили на ноги, схватились за винтовки. Многие, еще не успев продрать глаза, в полусне, спрашивали, где немцы, а другие уже ругались как на базаре.

– Получен приказ, – заговорил Космаец, когда бойцы собрались вокруг него, – ожидать здесь подвоза боеприпасов и продовольствия, а потом мы выступим на Дрину. Сейчас идем на отдых.

Село, где остановился батальон, походило на большинство боснийских сел, разбросанных среди густых лесов, на крутых склонах гор, которые защищают их от ветров. Дома прячутся среди деревьев, лепятся один к другому. Около них виднеются небольшие пустыри. Раньше здесь были огороды, за ними сады, а ближе к лесу теснятся сожженные сеновалы, загоны для скота и еще какие-то строения. Всё: и дворы, и сады, и небольшие огороды, даже лужки – разгорожено плетнями, заборами, проволокой. Теперь все это заросло густой травой, сожжено, разорено, походит на пустыню.

– Что же это делается, люди добрые? – не переставали удивляться партизаны. – Куда ни придем, всюду пусто. Ни кола ни двора. Черт бы побрал мать их собачью, что сделали они с нашей землей!

– Даст бог, дождутся, и мы к ним придем погостить!

– Кто ждет, тот дождется.

Бойцы быстро рассыпались по двору, заняли маленький лужок, огород, поставили винтовки у плетней и разошлись в поисках соломы для постелей. Штефек со своим отделением, которое состояло из него самого, Миловича и Звонары, завладел сенями низкой дощатой избушки, сиротливо стоявшей за домом. Избушка уцелела от огня и, как свидетель прошлого, смотрела на закопченные каменные стены разрушенных домов без дверей, без окон и без крыш. В стенах зияли дыры от пуль и снарядов. Все было разрушено, повалено, только печальной свечой торчала широкая печная труба, в нескольких местах пробитая снарядами.

Перед домом был маленький, так называемый девичий садик. В нем когда-то росли розы, гвоздики, пионы, сирень и много других цветов, партизаны даже не знали их названий. Сейчас этот садик, как и все вокруг, зарос репейником. Кругом было так грустно, так печально. Даше большая развесистая шелковица и поломанные кусты мушмулы печально опустили свои ветки, словно оплакивали прошлое дома и его хозяев.

И так выглядело все село. Всюду следы пожарищ. Кое-где обгорелые рамы окон обвивает хмель, вьюнок и виноградная лоза. Мужчин, женщин и детей еще в сорок третьем году, когда фашисты «очищали села от коммунистов», угнали в Германию. А оставшиеся укрылись в лесах и до сих пор прятались в пещерах и землянках.

День медленно разгорался, а бойцы, лежа под жгучими лучами летнего солнца, взволнованно смотрели на страшную картину и с тревогой думали о своих родных местах.

Издалека слышалась канонада, она сливалась с шумом леса в какую-то необычную мелодию. Никто не мог определить, где идут бои, но все знали, что партизаны продвигаются вперед, от этого было легче, верили в скорую встречу с Красной Армией, в близкий конец войны. Иногда раздавался рокот моторов, из-за гор появлялись тяжелые бомбардировщики, но никто из партизан не обращал на них внимания, будто это летали простые черные птицы. Только Мрко́нич, лежа у дороги, шептал, глядя на самолеты: «Бога ради, поверните сюда». Он вздыхал, как арестант, который через решетку видит свою мать, но не может подать ей знак. «Здорово я намучился, хоть бы вы спасли меня».

Когда самолеты скрывались за горизонтом, он поглядывал на желтую корявую яблоню, на которой было больше плодов, чем листьев.

«Ой, сдохну сейчас от голода», – у него наворачивались слезы, в глазах темнело, все перед ним кружилось, неслось, и он летел в невероятную, страшную глубину. Так он лежал почти без сознания, ощущая только мучительные спазмы в желудке. А когда почувствовал, что кто-то тянет его за ворот и трясет за плечи, не смог сразу подняться, не нашел сил открыть глаза.

– Вставай, не околел же ты, на самом деле… Что ты бормочешь? Вставай! – тряс его политрук взвода Стева. – Из Москвы передано важное сообщение…

Мрконич с испугом поднял голову и сел, опираясь на винтовку.

– Товарищи, давайте скорей сюда!

– Что ты орешь, черт тебя подери!

– Политрук слушал Москву.

Бойцы быстро окружили Стеву. Даже те, которым в этот, момент снился накрытый стол, проснулись и подошли послушать, как идет наступление русских.

– Давай, политрук, не тяни, у нас дела, – недовольно пробормотал Мрконич, когда бойцы собрались.

– Какие там у тебя сегодня дела, заткнись ты, ради бога.

– Я целый день глаз не сомкнул.

– Ты не медведь, выспишься еще, – Стева открыл свою желтую планшетку, пошарил в ней, но ничего не нашел и стал искать в карманах. – Где мои заметки? Никто не видел, куда я их сунул? Наверное, потерял.

– Ты всегда теряешь то, чего у тебя никогда не было, – пошутил Влада.

– А ты куда умнее выглядишь, когда меньше болтаешь! – ответил ему политрук. – А, вот они… Впрочем, я и без записи могу… Мы сегодня слушали Москву. Красная Армия начала наступление на румынской границе. Вчера в нескольких местах советские войска прорвали немецкую оборону и на левом фланге развивают наступление вдоль Дуная. Да, вот еще, румынский король отрекся от престола и ожидается капитуляция румынской армии. Теперь русским открыта дорога на Белград. Я надеюсь, что через несколько дней…

– Мы встретимся с русскими, – досказал за него Милович, и на лице его появилась ироническая усмешка.

– Я вам говорю как человек, который отвечает за свои слова, – вспылил политрук, – и вы не имеете права сомневаться. Если я говорю, что они придут, значит, обязательно придут, а днем раньше или позже, это не имеет значения.

– Мы верим всему этому, да только я чувствую, что у меня кишки прирастут к позвонкам раньше, чем мы увидим русских, – почесав затылок, сказал Звонара и запустил пятерню в черные волосы, из которых торчала мякина.

Он уже больше месяца ходил без шапки, потому что никак не мог вспомнить, где ее потерял, а взять другую с убитого немца не мог.

– Лучше бы, товарищ политрук, ты сказал нам, не пахнет ли где обедом.

– Как же, пахнет дохлой собакой, – проворчал Мрконич. – Собака, та хоть подохла у коптильни, дожидаясь, пока накоптят ветчины, а мы чего ждем? Приказа отправляться в поход и опять подыхать от голода. Гонят нас, как скотину. Умные люди с врагом и то лучше обращаются.

Партизаны переглянулись. Штефек покраснел от гнева. Стева блеснул черными миндалевидными глазами, сжал кулаки. Если бы можно было стукнуть Мрконича! Зато Милович счел себя вправе схватить Мрконича за воротник куртки и хорошенько тряхнуть.

– Замолчи, гад, – прошипел он, – если не хочешь, чтобы я вытряс тебя из штанов. Надоело тебе в партизанах, а?

– Задушишь, пусти… Ты что, с ума сошел, пусти…

– Жалко руки об тебя марать, ненасытная утроба, – Милович выпустил воротник, увидев, что у Мрконича выкатились глаза.

– Эх, рановато, товарищ, рановато ты стал плакаться на тяжелую жизнь, – после короткого молчания произнесла наконец молоденькая белокурая девушка, оказавшаяся рядом. – Для тебя это еще только начало… Не был ты на Зеленго́ре и Суте́ске[12]12
  Зеленго́ра, Суте́ска – места жестоких кровопролитных боев партизан с немцами.


[Закрыть].

Мрконич мрачно взглянул на нее.

– Лучше когда девушки меньше задаются, – процедил он.

– Имею право. Понял?

– Ты хорохоришься, будто одна на своих плечах всю войну вынесла. Может, я в два раза больше терпел… Да что я тут перед тобой исповедуюсь, как перед иконой…

– А ты бы не выражался, – оборвал его политрук, – за эти слова тебе придется извиниться перед девушкой.

Мрконич шмыгнул носом и почесал затылок под фуражкой. Он озабоченно взглянул на Стеву и задумался: сколько же еще пройдет времени, пока он избавится от всего, что ему так постыло. Только бы бог дал здоровья. Запомнят они Мрко.

– Отстань, политрук, где это видано, чтобы мужчины извинялись перед женщинами, – проворчал Мрконич. – Это не мужское дело.

– Я свои приказы два раза не повторяю, – отрезал политрук и встал.

Худые, с изможденными лицами, заросшими бородами, с ввалившимися глазами, бойцы долго сидели молча, а когда солнце стало припекать им спины, начали молча расходиться, вздыхая и думая о своих домах, где, верно, «на всякое насмотришься, когда вернешься».

Звонара и Штефек поднялись последними.

Солнце неподвижно висело над горной грядой, дальний край которой скрывался за облаками. Землю томила парная духота. Похоже было, что опять собирается дождь. Над вершиной Романии клубились мутные дождевые облака, а по ущельям стлался молочно-белый туман.

Мрконич утер пот со лба и встал. Под низким раскидистым самшитом он увидел бойцов, и ему сразу стало легче – он все же не один в этом чужом и незнакомом краю. Взгляд его упал на яблоню, он опять ощутил жестокий голод. Если бы никого не было, он уж дорвался бы до яблок. А так он не находил, что делать, и, лишь бы провести время, побрел к калитке, но как раз в этот момент заметил нескольких бойцов, которые бродили по старым заброшенным огородам, отыскивая прошлогодний лук-порей, откапывали забытые морковки, грызли какие-то корешки. А ведь здесь, за плетнем, было столько совсем зрелых синих слив, спелых яблок и желтых груш, но никто не касался их, все знали, что это может стоить жизни.

– Эх я, горемычный, до чего дожил, – скорее выдохнул, чем сказал, Мрконич и устало свалился у низкого заборчика девичьего сада, где с охапкой одичалых цветов на коленях сидела Кати́ца и плела венок. Это была та самая девушка, что недавно отчитала его. Увидев бойца, Катица поспешно собрала цветы, разбросанные у ее ног, и собиралась встать.

– Ты, наверное, рассердилась на меня? – глядя на девушку сквозь ограду, спросил Мрконич. – Я знаю, в самом деле я, как это говорится, вроде бы и виноват…

Катица улыбнулась, и эта мягкая улыбка будто ток пробежала по нервам Мрконича, зажгла в нем кровь. Губы его задрожали, а по телу побежали мурашки, словно вдруг пахнуло холодом.

«Боже милостивый, какой же я был дурак, что никогда раньше не замечал ее красоты», – подумал он. И в самом деле, нельзя было не залюбоваться густыми девичьими бровями, а глаза ее показались ему бархатными. Мягкие, как шелк, коротко подстриженные волосы придавали девушке мальчишеский вид. И вся она, тонкая и стройная, показалась ему той самой девушкой, которую увидишь однажды в жизни, а потом всю жизнь вздыхаешь по ней и не можешь забыть.

Когда Катица проходит мимо, все парни таращат на нее глаза, застывают и долго смотрят ей вслед. Даже одетая в узкие солдатские брюки и черные офицерские сапоги со шпорами, она волнует парней. На каждом шагу с первых же дней за ней увивалось полдюжины бойцов. Они говорили ей изысканные комплименты, пытались ухаживать, вздыхали и чего только не вытворяли, чтобы она обратила на них внимание, но… Она хорошо знала себе цену и только кокетливо поглядывала на всех.

Сейчас Катице было девятнадцать лет, но в военной форме она казалась немного старше и нисколько не походила на рыбацких девчонок из Далма́ции, которые в ее годы босиком бегают по улицам, ссорятся с мальчишками и едят жареную кукурузу, насыпанную в подоткнутый передник, а иной раз высовывают язык и блеют, как козлята. Катица была совсем другая: гордая, сдержанная и скромная. Только с командиром первого взвода Космайцем она держалась иначе. С ним она казалась мальчишкой, забывала о своей гордости, теряла величие и ласкалась к нему, а иногда даже и целовала его. Об этом узнали бойцы в роте и батальоне и перестали увиваться вокруг нее. И, только танцуя козарачко ко́ло[13]13
  Ко́ло – народный танец типа хоровода.


[Закрыть], каждый старался улучить момент, чтобы хоть минуточку попрыгать с ней рядом, а на марше любой всегда был готов нести ее сумку и автомат.

В сорок третьем году Катица тяжело болела сыпняком, и в госпитале ей обрезали длинные девичьи косы, которыми она так гордилась. Теперь она лихо, немного набок, носила шайкачу, из-под которой всегда выбивалась пушистая прядь волос. И только шелковая красная косынка, видневшаяся из-под английской куртки, выдавала девушку.

– Ты почему не отдыхаешь, – спросила она Мрконича. – Опять будешь говорить, что нас погнали, как усталую скотину?

– Прошу тебя, друга́рица, не смейся надо мной, – опустил глаза Мрконич. – Я не заслужил этого… Разве я плохо воюю, я такой же гранатометчик, как и все товарищи. И мне тоже часто грозит опасность, чем же я отличаюсь от них? Нет. А то что я тебе давеча сказал, так ведь я не хотел никого обидеть или там оскорбить. Клянусь своим счастьем! Если я тебя оскорбил, прости меня.

– Да ладно, брось… Сейчас не время разбираться, кто больше пользы принес в нашем деле, в нашей борьбе. И славу делить не время, да к тому же борьба наша так неизмерна, что нельзя каждому выделить от нее по кусочку. Мы все воюем, одни больше, другие меньше, да только все за одно дело воюем. Никто тебя не может обвинить за то, что ты не был на Суте́ске или Зеленго́ре. Все мы не могли быть там…

«Видел я вашу Сутеску». – И у него перед глазами замелькали картины тяжелой партизанской битвы, откуда он едва унес ноги.

Краткая пауза. Катица сняла шайкачу, надела на голову венок и стала подбирать рассыпанные цветы. А Мрконич пристально смотрел на нее. Она была загорелая, обветренная, но такая красивая. Он вздохнул.

– А тебе будет жалко, если я погибну? – вдруг спросил Мрконич и вперил в девушку совиные глаза. – Я чувствую, живым мне не быть. Жаль только, что обо мне и поплакать некому.

Катица по-детски надула губы, а лицо у нее покраснело.

– А что-нибудь более умное не приходило тебе в голову?

– Если ты погибнешь, я буду плакать. – Мрконич просунул руку сквозь ограду и осторожно коснулся девичьей руки. – Буду плакать, потому что ты мне очень нравишься.

Девушка вздрогнула, отняла руку и словно хлестнула его резким взглядом.

– Как тебе не стыдно, – оскорбленно бросила она, повернулась к нему спиной и вышла из садика на широкий двор, где без дела слонялись бойцы.

«Напрасно ты притворяешься невинной, – провожая ее похотливым взглядом, подумал Мрконич. – Знаю я, чего ты стоишь. Поглядеть – так настоящий ягненок, а на кого ты похожа, когда спишь под одним одеялом с Космайцем?»

Катице и в голову не приходило, что о ней подумают, да и не было другого выхода: спать всегда приходилось рядом с кем-нибудь из бойцов, как рядом с ними приходилось идти в атаку.

И сейчас, как будто бы назло Мрконичу, она легким танцующим шагом пошла через двор и присела в тени дерева, где отдыхал Космаец. Осторожно, чтобы не разбудить, Катица смотрела на его сведенные тонкие брови и длинные ресницы. На сердце у нее потеплело. Как хороши эти минуты покоя. Все усыпила сладкая летняя тишина. Нигде не слышно выстрелов. А вместо удушливого запаха пороха она вдыхает аромат цветов, из леса доносятся веселые трели птиц, полные неги.

Катица, как и большинство девушек, не любила в редкие спокойные минуты вспоминать о прошлом, полном трудностей и бед. И не только на привале, даже на марше она думала о приближении дня победы и о свободе, которую принесет победа. В такие минуты глаза у нее становились огромными, а лицо светилось ясностью и весельем. И как тяжело становилось, когда вспоминалось прошлое, погибшие товарищи, когда казалось, что она снова слышит тяжкие стоны, видит изуродованные, окровавленные тела…

«Если бы горы могли говорить, господи, сколько великолепных сказок рассказали бы они. Но скалы мертвы. Они вечно молчат и хранят тайны нашей борьбы… сколько пролито крови, материнских слез, сколько осталось вдов и сирот? Никогда люди не забудут об этом, не забудут Сутеску и Зеленгору…»

Ветерок шелестел зеленой листвой, шуршали веточки на дереве, где-то пели птицы, и Космайцу показалось, что сейчас жатва, и он прилег отдохнуть после обеда. Вокруг пахло травой и цветами, где-то на другом конце села слышалась песня. Мысли юноши улетели далеко-далеко, он перенесся на свой каменистый Космай, такой милый и дорогой. Ему не хотелось открывать глаза, он понимал, что все сразу же исчезнет, хотелось продлить наслаждение, но как раз в этот момент его окликнула Катица.

– Раде, ты не видел во сне, когда мы выступаем? – спросила она.

– Мне снилось, что ты меня поцеловала, это куда приятнее, – пошутил Космаец.

– Смотри-ка! А я и не знала, что тебе так хочется моего поцелуя.

– Очень хочется, – пробормотал он и вытянул вперед потрескавшиеся губы, словно говоря: «Целуй меня, пока я жив».

Сердце заколотилось у него в груди. Тело пронизала сладкая истома. Рядом с ним сидела Катица, перебирала цветы и пела любимую девичью песню:

 
Я сижу в холодке,
Овцы к речке бредут.
Дума сердце томит:
За кого отдадут?
 

Космаец слушал песню и сквозь ресницы смотрел на девушку. Она была без куртки, в легкой кофточке с короткими рукавами. Грудь ее легко поднималась и опускалась. Девушка была так близко, что Космаец почувствовал солнечный аромат ее тела, и ему вдруг вспомнился один страшный бой. Целый день гнались они тогда за немцами и усташами по лесу, продирались вслед за врагом сквозь густые кустарники и ползли по каменистым склонам. Девушка старалась не отставать от мужчин. Нещадно припекало солнце, и тяжелый воздух дышал жаром. Катица вспотела, сбросила куртку и осталась в тонкой шелковой кофточке, которую ветер раздувал, как парус.

На бегу девушка не заметила куста ежевики, зацепилась за колючки и кофточка разорвалась на груди. Подул ветер, лоскутья затрепетали, как крылья перепелки, и Космаец увидел то, что так старательно лелеют и скрывают девушки.

– На вот, возьми мою куртку, – на бегу бросил ей Космаец. Катица, не слушая его, как безумная, бросилась в лес, а у Космайца все это крепко осталось в памяти. И много раз в бессонные ночи он видел мягкие линии крепких девичьих грудей – скоро ли придет время, когда он сможет свободно целовать и ласкать их…

Раде тихонько взял и поцеловал руку Катицы.

– Ты меня любишь?

– И ты еще спрашиваешь?.. Если бы мне не было стыдно, я бы день и ночь целовала тебя, как… как малое дитя.

– Поцелуй меня сейчас.

Она замотала головой. Космаец сжал ее руку сильнее:

– Ты меня не любишь. Наверное, приглянулся кто-нибудь другой.

– Не будь ревнивым, как воеводинец… Ты оторвешь мне руку, оставь, пожалуйста. Я знаю, что ты силен, как Кралевич Марко[14]14
  Кра́левич Ма́рко – герой сербского народного эпоса.


[Закрыть]. Наверное, тебя, как и его, вскормила вила Равийойла[15]15
  Ви́ла – сказочное существо в облике девушки. Ви́ла Равийо́йла – покровительница Кралевича Марко.


[Закрыть].

Космаец отпустил ее, заложил руки под голову. Ему было приятно лежать вот так спокойно и слушать, как поют в лесу птицы и ветерок болтает с листвой.

Как мало было в их жизни таких чудесных дней…