Текст книги "Космаец"

Автор книги: Тихомир Ачимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

VI

Деревенские собаки, как и их хозяева, спали непробудным глубоким сном, поэтому никто не заметил, как вышла из села «эта огромная армия» и в каком направлений она двинулась. Роты поднимались и готовились к маршу в строжайшей тишине, незаметно отводили сторожевые охранения и снимали аванпосты и часовых.

Быстро опустело село, на ночлеге остались только обоз и санчасть да несколько одиночек, усыпленных теплыми объятиями истосковавшихся молодых деревенских вдов и жен четников.

Длинная, растянувшаяся колонна ползла в темноте.

Когда ночь прошла половину своего долгого пути, небо открыло свои запоры и просыпало на землю холодный осенний дождь. Белые утоптанные тропинки сразу раскисли, стали скользкими и убегали из-под ног бойцов.

Двигались осторожно, часто останавливались, прислушивались. Вместе с разведкой шел Космаец, в двух шагах от него – проводник, закутанный в партизанскую плащ-палатку. У маленького хвойного леса проводник остановился, потянул Космайца за рукав куртки и что-то прошептал.

– Я тебя не понял, какие крестьяне? – тоже шепотом переспросил Космаец.

– Да наши крестьяне, – ответил он. – Мы так договорились. Председатель должен ждать меня здесь… Сейчас я их приведу.

Проводник двинулся к лесочку, но Космаец, которого жизнь научила никому не доверять, шагнул за ним, боясь, чтобы крестьянин не сбежал. Пройдя несколько шагов, крестьянин остановился, приложил ладони, ко рту и завыл протяжно и жалобно, как голодный волк.

– Да что ты орешь? – дернул его Космаец. – Ты, может, договорился с четниками, чтобы они напали на нас по твоему сигналу? Смотри, земляк, не рискуй головой, – он в ярости выхватил оба пистолета. – Если ты нас обманул, первая пуля твоя.

– Какой там обман, брат, – глядя не на партизана, а на его пистолеты, ответил крестьянин. – Слышишь? Они мне отвечают. Это наш сигнал. Сейчас выйдут. Я свое дело сделал, теперь они поведут вас на четников.

Через несколько минут, тихо посвистывая, из леса вышли человек тридцать крестьян с винтовками и патронташами.

– Здравствуйте, товарищи, – приветствовал их один из крестьян и протянул руку Космайцу.

– Добрый вечер, – ответил партизан.

– Добро пожаловать, – говорил только один из мужиков постарше, с длинными усами, а остальные молча сдвигались в полукруг. – Давно мы вас ждем, уже и надеяться перестали, что вы придете. А сейчас времени нет долго гутарить. Му́йо, спасибо тебе, ты свой долг выполнил, навел охотников на след, иди теперь, отдыхай, – сказал усатый проводнику, а когда тот скрылся в темноте, он опять повернулся к Космайцу: – Я председатель комитета, а это моя армия. Мы разведали, где стоят часовые и аванпосты четников, проведем вас… Я думаю, нам лучше разделиться и пойти с ротами.

Вооруженные крестьяне в одно мгновение, как будто только этого и ожидали, разделились на несколько групп и выстроились один за другим в ожидании приказа командира роты.

– Одного из ваших товарищей надо выделить в разведку, – приказал Космаец. – Он покажет, где стоят часовые.

– Алекса, иди в разведку, – приказал председатель одному из своей группы и добавил: – Да смотри, а то я голову тебе сверну.

Невысокий, плотный, подвижный парень с крепкой шеей отделился от своих и подошел к Космайцу:

– Я готов, товарищ.

– Влада, возьми его и давайте вперед, – приказал Космаец и повернулся к председателю: – Сейчас здесь будет командир, если хотите, разойдитесь по ротам… Они далеко?

– Не очень. На Вельковом лугу.

– А черт его знает, где этот ваш Вельков луг, – усмехнулся Космаец.

– Да неужели ты не знаешь, где Вельков луг? Там до войны всегда была скотная ярмарка, а сейчас постоянно стоят палатки четников. Всю землю утоптали.

– Я слышал, – ответил Космаец и напряженно прислушался. – Вот и наши идут.

К лагерю четников двинулся только первый батальон, остальные два исчезли сразу же, как только покинули ночлег. Космаец знал, что первый батальон должен своей атакой если не смять отряд четников, то во всяком случае вышибить его из гнезда и гнать на второй батальон, который устроит засаду за селом, а немного в стороне, разбившись на мелкие группы, расположится и третий батальон.

Если четникам удастся уйти от первого, они нарвутся на второй, а если и здесь кто-нибудь чудом ускользнет из лап смерти, у третьего заслона костлявая уже никого не выпустит из своих когтей. Пока четники отсыпались после кутежа, партизаны вынесли им смертный приговор.

Ночь была холодная и темная, настоящий спутник партизан. Шел дождь, он барабанил по листве, поэтому не слышно было треска валежника под ногами. Разведчики шли осторожно, останавливаясь через каждые десять шагов. Штефек весь превратился в зрение и слух, он все слышал, даже трудное дыхание своих товарищей.

– Осторожно, товарищ, на опушке леса стоит часовой, – прошептал юноша, который шел проводником, когда сквозь редкие деревья проглянул клочок неба, серого, как посконная холстина.

Штефек почувствовал крепкий запах табака: «Немецкие сигареты курит, наверное, близко», – и, сжимая тесак, двинулся дальше. Рядом с ним шел проводник, а немного позади Остойич, прикрывал их Звонара с пулеметом. Они подбирались тайком, останавливаясь и прислушиваясь на каждом шагу. Они были уже на опушке леса, но часового не видели.

– Я вечером здесь был, – как бы оправдываясь, ответил проводник на озабоченный взгляд Штефека. – Часовой стоял вот здесь, где мы сейчас лежим.

– А теперь, видишь, его нет.

– Надо его поискать, может быть, напился и спит.

– Да не будь ты ребенком.

– Вы же не знаете лохмачей. Они могут… – юноша не договорил, невдалеке мигнул луч карманного фонарика. – Осторожно, патруль идет, – парень опять поспешно спрятался.

Сейчас партизаны лежали, укрывшись за толстыми дубами, замаскировавшись ветками. Свет приближался, луч колебался, прыгал по земле, шарил в ветвях. Партизаны застыли, превратились в неподвижные пни. Что будет, если их заметят? Не может ведь из-за них провалиться вся операция? Еще издалека послышались хриплые голоса, скверная ругань. Четники прошли в нескольких шагах от партизан, шальной луч света ударил Штефеку в лицо, он схватился за гранату, но в это мгновение луч метнулся в сторону, скользнул по густым ветвям дуба, скатился по стволу дерева и скрылся в кустах. И как раз в тот момент, когда бородатые четники поравнялись с разведчиками, из леса шагах в десяти от партизан донесся заспанный голос:

– Стой! Кто идет?

Фонарик погас.

– Что ты орешь, осел сонный? – ответил ему злой пьяный голос.

– Стой, стрелять буду!

– Ну, нет, в «Корону» не смеешь стрелять.

– Меняют часовых, – догадался Штефек. – «Корона» – это пароль.

Разводящий с патрулем был не дальше чем в десяти шагах от Штефека, он мог отлично слышать весь разговор.

– А я думал, что вы уже пошли на операцию, – сказал сонным голосом часовой и сладко зевнул. – Я согласен стоять здесь, пока вы там перережете всех этих хорватских выродков.

– Ты спал? Целый час тебя ищем, – хмуро ответил ему разводящий. – Знаю я тебя, деревенская сволочь… Теперь иди, дрыхни. А ты, Бане, смотри, чтобы эти негодяи ненароком не почесали тебе спину.

– Ничего, впервой, что ли, – ответил новый часовой.

«Погоди, сука, мы еще посмотрим», – словно отвечая четнику, подумал Штефек.

– А ты не слышал, когда мы выступаем против этой скотины? – спросил старый часовой нового, когда разводящий двинулся вперед.

– Господин командир еще спит, он приказал, чтобы мы были готовы с первыми петухами, – ответил первый и, зевая, долго не мог закрыть рот. – С той стороны перебежали два мужика, они рассказывают, как партизаны наших баб… Ха-ха-ха… Спят с ними. Ну, мы так и возьмем их тепленькими под одеялами… Петрович обещал каждому по десять тысяч динаров в награду, если разобьем эту падаль. А Шврчу из Шато́рне он авансом произвел во взводные.

– Меня хоть бы отделенным назначил, только бы на посту не стоять, – сказал тот, которого сменили. – Ненавижу это дело. Стоишь, стоишь, зашуршит что-нибудь, так сразу кажется, что это красные подбираются.

– Нет, ты знаешь, все-таки Шврча счастливый. Не будет теперь стоять на посту, даром получил повышение. Подумаешь, велика важность – партизана убил. Да сколько я их за войну уложил? И никакого тебе повышения.

– Нам партизаны повышение дадут, – ответил ему первый. – Знаешь, Бане, я видел скверный сон. Стоял я, ждал смены, ну, задремал немного. И показалось мне, что война кончилась, а мы собрались и делим золото. Куча огромная, как скирда соломы, желтая такая. Я увидел ее, прямо чуть с ума не сошел, и ничего…

– Сейчас лучше всего быть сумасшедшим. Никто его не тронет. Вот и этот Шврча из Шато́рне – дурак набитый, а как дали ему повышение, он сразу же влепил мне пощечину, это, говорит, чтобы я его помнил.

– Ну, ты его и без пощечины будешь помнить. Дураков всегда помнят, – пошутил первый часовой и поинтересовался: – Ракии больше не осталось? Пойду хлебну да посплю немножко, до первых петухов.

«Иди, иди, золотко мое, спи. Уснешь и не проснешься больше», – мысленно ответил ему Штефек.

Шлепая башмаками по грязи, первый часовой скрылся в темноте. На фоне темного неба рисовалась теперь одна фигура, закутанная в длинный плащ с капюшоном. Часовой долго не двигался с места, стоял как столб и таращил глаза в темноту леса, словно чувствовал, откуда ему грозит смерть. Партизаны, припавши к деревьям, не чувствовали, как стекает по их спинам вода, и едва сдерживались, чтобы не стучать зубами от холода. В конце концов часовой немного оживился и стал шагать по узкой тропинке вдоль опушки леса. Штефек ожидал, может быть, он присядет, но часовой двигался взад и вперед, как маятник, он несколько раз прошел мимо Штефека, но каждый раз довольно далеко, одним прыжком к нему приблизиться было нельзя. Надо было подобраться к нему поближе, и Штефек сделал несколько шагов на цыпочках, но задел какую-то ветку, и вода хлынула с дерева. Часовой настороженно остановился, прислушался и, когда все успокоилось, продолжал ходить. Теперь он уже проходил ближе. Штефек вытащил нож из ножен и зажал его в руке, какое-то внутреннее чувство подняло его, толкнуло вперед. Все тело сжалось, голова ушла в плечи, ноги подобрались, словно пружины, готовые подбросить его, когда это будет нужно. В этот момент четник приблизился к нему, замедлил шаг, достал сигарету и щелкнул немецкой зажигалкой. Короткий язык пламени вырвал его голову из темноты. Он наклонился, чтобы зажечь сигарету, и почувствовал, как что-то тяжелое свалилось ему на спину. Он выпустил сигарету, зажигалка выскользнула, что-то сильно укололо его в левое плечо, а холодная рука сжала горло.

– Остойич, веди роту, скажи, что все в порядке, – скорее выдохнул, чем сказал, Влада, убедившись, что четник мертв.

В лесу что-то упало, загремело (Звонара выругался: «Чтоб тебя вороны склевали»), и опять все замолкло, а через минуту один за другим на поляну выбежали партизаны.

– Это ты его обработал? – вполголоса спросил Космаец Штефека, который стоял рядом с мертвым и курил его сигареты.

– На всякий случай запомни, у них пароль «Корона», черт их знает, может, впереди еще есть часовые.

– Часовых больше нет, – вмешался паренек из крестьян. – Можете не беспокоиться. Мы здесь все изучили… Отсюда до палаток не больше пятидесяти метров, если бы не дождь, вы бы услышали, как они храпят.

Рота осторожно построилась в цепь, где в первом ряду заняли места пулеметчики и автоматчики, в нескольких шагах позади них двигались гранатометчики, а затем уже бойцы с винтовками и подносчики боеприпасов. Двигались медленно, ступая на цыпочках, вздрагивая от каждого шороха, нервы были напряжены в ожидании сигнала к атаке.

Сквозь тонкую сетку дождя уже показались серые ряды палаток, стоящих под развесистыми дубами, между ними в нескольких местах горели костры. Космаец подумал, что надо остановиться, и так уже слишком близко подошли, но в это мгновение слева затявкал пулемет – сигнал к атаке, и что-то дикое заклокотало кругом: с лихорадочной поспешностью строчили автоматы, выли и взрывались гранаты. Земля застонала, вздрогнула, помчалась назад под ногами партизан. Снопы пуль, как светящиеся жуки, неслись в одном направлении, свистели и роились, как обеспокоенные пчелы. Со всех сторон понеслись крики и вопли. Из палаток послышался испуганный визг женщин, тяжелые стоны.

Ошеломленные четники, полупьяные, и заспанные, не успели оказать сопротивления. Со всех сторон неслось: «Сдавайся!»

Сжав автомат, Космаец бежал к первой палатке. Рядом с ним трещал пулемет Звонары.

И вдруг из дальней палатки ответил тяжелый пулемет. Над головой Космайца просвистело несколько пуль. Он только пожал плечами и, не ожидая прикрытия гранатометчиков, сам выхватил русскую гранату и швырнул вперед. Пулемет замолк.

Огонь взрывов и светящиеся ракеты освещали трупы. Иногда в этом аду мелькали черные фигуры, спотыкались, падали, опять поднимались, стараясь вырваться, но большинству не суждено было спастись. Прошитые пулями, изуродованные тела четников лежали в палатках и между ними, трупы валялись и еще на сотню метров на поляне, по которой они отступали. Всюду было видно брошенное оружие, потерянные папахи, набитые ранцы и крестьянские сумки.

Схватка кончилась так же быстро, как и началась, только где-то вдалеке слышалась редкая перестрелка. Одна рота партизан преградила дорогу отступавшим и гнала их на второй батальон, лежащий в засаде. На поле боя лежали только мертвые и раненые. Партизаны собирали трофеи, выносили из палаток оружие и боеприпасы, осматривали ранцы, курили немецкие сигареты, а некоторые уже жевали ветчину. Стева наполнил флягу ракией, а Звонара искал сало, найдя его, потянулся за своей пестрой сумкой и весь похолодел, заметив, что ее нет.

– Ох, мамочка моя, – тяжело вздохнул он, – все мое счастье в ней лежало… Все кончено, теперь тебя, Звонара, ждет то же, что и этих несчастных.

Ему, кажется, легче было бы потерять руку. И с одной можно жить, можно жить и без одного глаза, бывают ведь кривые, хромые, и ничего, как-то перебиваются. Но его ждет более страшная участь. Горло его пересохло, а глаза покрыла какая-то страшная темнота – Звонара верил, что вместе с подковой пропала и жизнь, а сейчас только его тень парит в пространстве, но скоро и она исчезнет под покровом земли. Ему сделалось так грустно, что, если бы не боязнь, что увидят товарищи, он заплакал бы в голос. Он долго сидел, прислонившись спиной к толстому дубовому стволу, бесцельно глядел куда-то в пространство, едва сдерживая слезы.

До него долетали чьи-то голоса, они казались ему чужими и незнакомыми, он не обращал внимания на вопли раненых четников, которых добивали партизаны. Ему казалось, что все кончено, и больше ничто его не касается, словно он уже не был бойцом. Почувствовал, как его одолевает сон, и, закрыв глаза, предался знакомой сладкой дремоте, которая так расслабляет тело. С веток деревьев стекала дождевая вода, заливалась за поднятый воротник шинели, ползла по спине, а Звонара ничего не чувствовал. Мимо него проходили бойцы, спотыкались о его длинные ноги и, принимая его за мертвого четника, скверно ругались.

– Вытянулся тут, как пес, осел паршивый, – выругался кто-то.

– А ты тоже хорош, видишь, что у него пулемет, а не возьмешь, – крикнул на бойца Космаец и, осветив лицо фонариком, вздрогнул: – Звонара?.. Не может быть… Звонара, Звонара… – встревоженно дергал его командир роты.

– Оставь меня в покое, – не открывая глаз и не поднимая головы, сквозь зубы проговорил Звонара и, словно в бреду, добавил: – Теперь все пропало.

Космаец больше не слушал. Он не стал поднимать его, а двинулся дальше, освещая лицо каждого мертвеца. Никому ничего не говоря, он искал своего брата. Он надеялся его найти и, ненавидя как врага, чувствовал, что продолжает любить как брата. Бродя по полю боя, заглядывая в палатки, изрешеченные осколками и пулями, разглядывая мертвые заросшие лица четников, он вспоминал далекие дни детства, свой дом и больше всего думал о старой матери. Переживет ли она, узнав, что погиб ее любимец? От захваченных в плен четников он узнал, где была палатка командира, но она оказалась пустой, только перед входом в крови лежала убитая молодая женщина с длинными черными волосами, обмотанными вокруг головы. Немного подальше лежали два четника в сапогах и в черных суконных костюмах, обшитых шелковыми шнурками. Один был похож на Драгана, такое же продолговатое лицо, черные густые брови. Космаец наклонился над ним и в луче фонарика увидел серьгу в ухе. Брат никогда не носил серьги. За палаткой командира в какой-то яме Космаец увидел сгорбленную черную фигуру. Луч света упал на винтовку, лежавшую на коленях четника.

– Руки вверх! – приказал Космаец, увидев, что человек жив.

Четник не шелохнулся, только плечи его мелко задрожали.

– Стреляй, стреляй, меня тоже застрели, – сквозь рыдания бормотала черная фигура. – Все, все погибло… Зачем мне теперь жизнь… когда вы дитя мое убили, единственного моего сына убили, – фигура медленно подняла голову к небу и стала причитать, как причитают женщины на кладбище. – И зачем вы его убили? Люди, неужели вы с ума сошли, почему вы убиваете друг друга, почему это с сыном моим такая беда случилась…

Это был настоящий сербский крестьянин с худым изможденным морщинистым лицом, с длинной белой бородой, в старом гуне, заштопанном на локтях белыми нитками, в потертой папахе. На скрещенных по-турецки ногах были опанки и длинные, почти до колен, белые носки. Перед стариком лежал молодой безбородый паренек, с льняными, рассыпавшимися по земле волосами. Казалось, старик подостлал ему под голову охапку соломы. Он словно улыбался, во рту виднелся серебряный зуб, глаза прищурены, только шея в крови.

Через плечо у паренька висела длинная пулеметная лента, набитая патронами, а из-под гуня торчал нож и две продолговатые немецкие гранаты.

– Мое дитя не виновато, – причитал старик, – его заставили идти на эту бойню, заставили. Горе мне, кормилец мой, неужели ты никогда больше не встанешь, ответь же, отец тебя спрашивает. И я пошел, сынок, чтобы спасти тебя, бросил дом и пошел с тобой, горе мне, что же они сделали, за что же это они тебя, бедного, убили. Встань, кормилец мой, встань, пойдем домой, мать посмотрит на нас…

Космайца пронизала тяжкая тоска, глаза его наполнились печалью. Несколько минут он молча смотрел на мертвого юношу и на старика, который причитал над ним, потом повернулся и не спеша двинулся к отряду. И еще долго в ночной тишине звучал голос старика, оплакивающего единственного сына.

Партизаны не тронули его. Они даже не взяли у него винтовку.

VII

Воздух в погребе был тяжелым и удушливым. Пахло заплесневелыми бочками, солениями, перебродившей сливой и мышиным пометом. На каждом шагу Мрконич спотыкался о какие-то тряпки, наступал на сваленные по углам инструменты, стукался о бочки и, бродя в темноте, скверно ругался. Он знал, что это его последние шаги, и хотел пережить в воображении все то, чего уже не сможет пережить в реальности. Холод погреба вернул его к сознанию, он леденил кровь и пронизывал кости. Мрконич не ощущал боли в искусанных руках, перестал обращать внимание на веревки, врезавшиеся в тело. Нужно было что-то предпринять, чтобы выбраться отсюда, спасти голову, но как? Каменные стены деревенских погребов такой толщины, что даже снаряд не пробьет их с первого попадания. Узкие окошечки с железными решетками, а у дверей – часовой. Наверху, в комнате над погребом, послышался глухой топот тяжелых башмаков, торопливые голоса, команда, и через минуту, вое стихло. Мрконич вздрогнул. Вероятно, роту подняли, готовятся к маршу. Веки его опустились, показалось, что щелкнула дверная щеколда. И словно из какого-то тумана надвинулись на него черные зияющие дула нацеленных винтовок. Шесть винтовочных дул смотрят ему в грудь.

Расстрелом командует Ристич. Комиссар улыбается. Он не спешит давать команду, шагает у края выкопанной могилы, и, когда он наклоняется, чтобы проверить ее глубину, кто-то из бойцов стреляет в него. Ристич падает в могилу. Он даже не успевает крикнуть. Все оставляют винтовки, бросаются к комиссару, а Мрконич оказывается один. Руки у него развязаны, веревка падает в траву. «Дурень, чего ты ждешь? Беги, пока тебя никто не видит», – слышит он знакомый голос Звонары и бросается через зеленое поле. Ему вслед стреляют из винтовок, но пули свистят высоко над головой… Что-то обрывается в груди. Сердце возбужденно колотится. Кровь волнами ударяет в голову.

– Только бы хоть один день свободы, один час, одну минуту, – шепчут окровавленные искусанные губы. – Никогда бы они меня больше не увидели. Никогда…

Лежа на мягкой душистой соломе, мечтая о свободе, Мрконич ухитрился достать зубами до веревок, стягивающих руки, и начал грызть их. Рот наполнился пылью и волокном, зубы сводило, но он не обращал на это внимания. Наконец веревка поддалась и соскользнула с рук.

– Часовой, часовой, – Мрконич заколотил в дверь.

– Что ты орешь, осел, – спросил его знакомый голос с улицы.

«Сменили часового, а я и не заметил… Ратко на посту, боснийская крыса».

– Открой, до ветру сходить.

– Валяй в штаны, теплее будет.

– Открой, ради бога. – Теперь, потеряв надежду выбраться на свободу, он почувствовал, что по щекам текут слезы. Он плакал, прислонясь головой к тяжелой дубовой двери. Глухие рыдания проникали во двор.

– Ты, что, маленький, ишь разнюнился? – сказал сидевший на бревне у дверей Ратко.

Он сжимал карабин между колен и дремал. После ухода роты ему было как-то не по себе. Он задумчиво глядел в одну точку и вздрагивал от холода. Мелкий холодный дождичек сек лицо. Несколько раз парень собирался спрятаться под стрехой амбара, но, боясь возвращения комиссара, оставался сидеть под дождем. Нигде ни звука. Село спало, спали собаки, спрятавшиеся под амбарами. Ратко тоже закрыл глаза, но не успел еще уснуть, как открылась дверь дома и на пороге показался белый, как привидение, хозяин в нижнем белье. Он немного постоял на высоком крыльце и опять молча скрылся за дверью.

Где-то за горой тяжело ухнул взрыв. Едва заметно зазвенели стекла в окнах. Затрещали пулеметы. Ратко поежился и встал.

– Слышишь? – прильнув губами к двери, крикнул часовой. – Наши бьют четников… У, проклятый, сиди тут из-за тебя. Был бы я с ротой, наверняка достал бы хорошие башмаки. Опять босой останусь, а погода мерзкая… Ну, что нюни распустил?

– Молчи, не мучь меня, раз не хочешь мне помочь, – вне себя от кипевшей в нем ненависти заорал Мрконич.

– Я не виноват, что тебя арестовали.

– И я тоже не виноват. Выпусти меня до ветра.

– Нет, комиссар приказал никуда тебя не пускать.

– А если он сейчас погибнет в бою, ты так меня никогда и не выпустишь?

– Почему не выпущу? Стева останется. Он меня назначил, когда перед боем снял с поста Звонару.

– А если все погибнут?

– Так не может быть.

– Может… Слышишь, как гремит. Из такого пекла никто не возвращается.

Грохот то нарастал, то снова стихал.

– Опять я без башмаков остался, – озабоченно пробормотал Ратко, – а все ты виноват.

– Благодари бога, если бы не я, ты бы, может, там голову сложил.

– Да, могло бы и так случиться..

– Ну вот, за то, что я спас твой котелок, ты, если бы был хороший человек, дал бы мне закурить.

– Это я могу, только дверь открывать не буду.

– Давай в окошечко. – У Мрконича блеснула мысль поджечь подвал, и он бросился к узкому длинному оконцу. – Давно я не курил, курево мне теперь дороже, чем кусок хлеба.

Самокрутка дрожала у него в зубах, и каждый раз, когда Ратко подносил ему зажженную спичку, он незаметно задувал ее, не успев закурить.

– Что это у тебя спички не горят? – спросил он Ратко.

– Отсырели от дождя. Погоди, я сейчас сразу две зажгу.

– Дай мне, я их подсушу за пазухой.

– Только отдай мне их потом.

– Отдам, брат, отдам, а то как же, – ответил Мрконич и скрылся в глубине погреба.

Он больше не чувствовал ни запаха заплесневелых бочек, ни кислой вони солений. Тело пылало, охваченное жаром. Под руками зашуршала солома. Он быстро раскидал ее по полу, побросал на нее тряпье, пустые корзины, инструменты с деревянными рукоятками, твердой рукой чиркнул спичку и сунул ее в солому – так человек в лесу разжигает костер.

Желтый огонек лизнул сухие соломинки и побежал вверх, потрескивая и набирая силу. Поднялся тонкий столб дыма, прямой, как свеча, ударил в потолок и начал расползаться во все стороны.

– Эй, осел, что ты там жжешь, чтоб тебе сдохнуть? – испуганно спросил Ратко, когда густой запах дыма ударил ему в нос. – Давай мне спички назад.

Он подбежал к окошечку и заглянул в погреб, но густой рукав белого дыма застлал ему глаза. Дым пробивался во все щели. В подвале гудел огонь, что-то с грохотом падало. Из дому выскочил хозяин в рубахе и кальсонах, босой и простоволосый, и, скверно ругаясь, бросился на часового. За ним с воплями скатилась с крыльца похожая на ведьму хозяйка с длинными распущенными волосами. Запищали дети. Прибежали ближайшие соседи. Под ударами топора слетел замок, и дверь распахнулась. В отверстие повалил дым, а вместе с ним выскочил и Мрконич. В испуге он схватил изумленного Ратко и потащил за собой, еще сам не зная, зачем ему это нужно.

– Что ты наделал, что наделал, а? – хныкал испуганный Ратко. – Теперь и меня расстреляют. Стой, погоди, куда ты бежишь?

– А ты не видишь, эти сумасшедшие мужики убьют нас, – заорал Мрконич и, чтобы парень не усомнился, спросил: – В какую сторону ушел отряд? Идем скорей, доложим комиссару.

– Не знаю, куда они ушли, не знаю… Стреляли вон в той стороне, – Ратко кивнул головой на север. – Расстреляют нас – и меня, и тебя. Погоди, не беги.

Мрконич остановился, подождал, пока часовой приблизится к нему и, точно ястреб на цыпленка, бросился на него и схватил за горло. Ратко закричал, выронил винтовку и свалился в грязь. И даже тогда, когда он уже был мертв, когда у него страшно выкатились белые глаза, Мрконич не отпускал его. В руках у него оказался тесак молодого бойца. Пьяный от счастья, которое помогло ему вырваться на свободу, он готов был запеть. Мышцы и нервы напряглись от животной радости жизни, а глаза, налитые злобным блеском, горели, как угольки. Он не замечал дождя, бежал через поле быстрее бешеного пса, перескакивал ограды, пробирался через какие-то сады. Пальцы сжимали захваченную у часового винтовку, а в груди булькало и клокотало что-то непонятное, словно кипела вода на яростном огне. Были минуты, когда силы оставляли его, хотелось остановиться и передохнуть, но боязнь быть пойманным была сильнее усталости, и он опять бежал высунув язык.

Перед рассветом, когда в деревнях запели петухи, Мрконич был далеко от места преступления, он считал, что теперь погони не будет, разве что значительно позднее. А пока надо было бы пробраться в ближайшее село и раздобыть еды; не мешало бы взять у кого-нибудь из крестьян лошадь: ноги совершенно отказывались служить ему.

Первый раз в жизни они предавали его, подгибались, будто были перебиты. Дождь затихал, небо яснело. Сквозь утренний туман виднелись мокрые крыши деревенских домов. Кое-где уже поднимались дымки, мычала скотина, блеяли овцы. Улицы были пустынны. Всюду сверкали лужи, в грязи на дорогах лежали кучи желтых листьев, сорванных ветром с деревьев. Они были истерты ногами лошадей. Мрконич безошибочно определил, что через село прошли четники, и с облегчением двинулся по их следам. Доносившиеся из домов запахи раздражали желудок, терзал голод, но страх был сильнее, его пугали даже кошки, перебегавшие дорогу, он никуда не осмеливался зайти и продолжал шагать до тех пор, пока из-за поворота навстречу не выехал старый крестьянин в двуколке, запряженной одной лошадью.

– Стой! – закричал Мрконич и поднял винтовку.

– Тпр-ру, – крестьянин натянул поводья, остановил лошадь и искоса взглянул из-под густых белых бровей на поднявшего винтовку чужака, безо всяких знаков различия. Такие бродяги были всего опаснее для крестьян.

У четников были бороды, партизаны носили пятиконечную звезду, полицейские – немецкую форму – к ним можно было подладиться. А эти разбойники – чистое безобразие, не знаешь даже, как их называть.

– Вероятно, господин солдат хочет попасть в город? – загадочно улыбаясь в длинные седые усы, любезно спросил крестьянин, который привык кланяться каждой беде. – Пожалуйста, пожалуйста, я как раз туда еду, могу вас подвезти. Пожалуйста…

– Ну, кончил лаять?.. Теперь отвечай на мои вопросы, – оборвал его Мрконич. – Во-первых, говори, когда и куда прошли четники?

– Я, господин солдат, политикой не занимаюсь, – крестьянин почувствовал подвох, пожал плечами, – если надо, я могу вас подвезти, а политика…

– Во-вторых, выпрягай лошадь, – продолжал Мрконич, злобно глядя на крестьянина, – и найди мне седло.

– Господин, не надо, ради бога, – крестьянин выпустил поводья и протянул руки к бродяге, – поверьте, эта кляча кормит меня. Это все, что у меня есть. Садитесь, прикажите куда надо, я вас…

Мрконич подошел к крестьянину, пронзил его взглядом налитых кровью глаз, поднял винтовку, повернул ее вверх прикладом и, замахнувшись, изо всех сил ударил старика по голове.

– А-а-а-ай! – выдохнул крестьянин и как мешок свалился в повозку. Мрконич огляделся вокруг, торопливо выпряг коня, еще раз взглянул на белую голову крестьянина, подумал, что она очень похожа на голову комиссара бригады, за которую четники дадут не менее двадцати тысяч, и вытащил тесак из ножен…