Текст книги "Космаец"

Автор книги: Тихомир Ачимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

– Я когда-то пел и играл детям о том, что прежде бывало, – печальным голосом сказал старик, и глаза его затянула серая пелена тоски.

– Четники разбили ему гусли об голову, – объяснил один из крестьян, не сводя глаз с Космайца и спросил: – Да ты чей, парень, что мы тебя узнать не можем?

– Сын Михаила Петровича, того, что живет внизу, у леса.

– Михайлов сын?.. Раде?

– А что вас так удивляет?

– Да так, знаешь, Раде, мы слышали…

– Что я погиб?

– Многое болтали.

– Ох, бедный Михайло, поторопился памятник тебе поставить.

– А как моя мать? Жива-здорова?

– Слава богу, жива.

– Я вчера встретил твоего отца. – Дядя Панта высек огонь и зажег цигарку. – Он здорово постарел. Шел из леса, нес вязанку дров… Знаешь, партизаны у него весь скот отняли из-за Драгана… Ты, наверное, слышал, где твой брат?

– Имел такое счастье, – ответил Космаец и повернулся к своим бойцам: – Идите, помогите людям вытянуть телегу из грязи и пошли вперед.

– Берегись, Раде, – предупредил дядя Живко Космайца, когда телега была вытащена из грязи. – Недавно из Рогачи в Селиште прошло несколько четников. Бродят, как собаки, по селам.

– Их много, больше чем нас?

– Да, вроде.

– Тогда неопасно. Четники уж больше не солдаты. Мы их приперли к стенке. С одной стороны мы, с другой – русские…

Космаец вскочил в седло, но ему преградил дорогу крестьянин средних лет в длинной до колен рубахе, подпоясанной пестрым поясом. У него было длинное, худое лицо, на плечи наброшен кожух.

– Ответь ты мне, парень, на один вопрос, и счастливого тебе пути, – чистым тенорком сказал он и, лукаво улыбаясь, схватил за узду лошадь Космайца. – Во время войны все нас обманывали; кто ни придет, склоняет на свою сторону, а ты наш, деревенский, скажи правду, чтобы не пришлось тебе за нее краснеть, когда вернешься домой. Четники рассказывали, что русские отнимут у нас всю землю, не помню, кто еще говорил, будто устроят коммуны и всех мужчин и женщин сгонят под одно одеяло и будут кормить из одного котла…

– Ну, а что тебе больше нравится? – усмехаясь спросил партизан.

– Такая жизнь не для нас.

– Нет, нет, – загалдели крестьяне.

– А когда так, плюньте на все эти россказни и забудьте о них… Никто вас не будет трогать, живите, как жили, со своими семьями… А землю мы отберем, и не русские, а мы сами отнимем у богатых и дадим тем, кто землю обрабатывает.

– Погоди, Раде, я что-то тут немного не понял, – выдвинулся вперед дядя Живко. – А как ты отберешь землю, скажем, у Павича…

– Не я, а вы сами отберете. Придете к нему с представителем правительства и скажете: «Вот это, Павич, твое, а вот это – наше. У тебя десять лошадей? Двух коней тебе оставляем, будешь на них работать, а восемь забираем, мы на них будем работать, потому что нам до чертиков надоело пахать на коровах».

– Правильно, – улыбнулся старик.

– А правда, что русские освободили Крагуевац? – спросил один из крестьян.

– Они уже на Опленце… До свидания. – Космаец хлестнул коня и с места погнал его рысью.

– С богом.

– Счастливого тебе пути.

На повороте Космаец оглянулся. Крестьяне выстроились в ряд на дороге и с шапками в руках смотрели ему вслед. Все чаще и чаще он встречал крестьян из родного села, они не узнавали его, а он приветствовал их, поднося руку к виску. С горки уже как на ладони было видно село. Космаец приподнялся в седле, настороженно взглянул в сторону леска, надеясь разглядеть белую трубу родного дома, но вместо трубы увидел черный столб дыма, который поднимался над селом.

По телу пробежали мурашки.

Невидимая рука стиснула горло. Он едва нашел в себе силы хлестнуть коня. Сама собой отстегнулась кобура, и на ладонь выпал револьвер.

XI

Старый Петрович последний год часто болел, сильно постарел. Морщины изрезали его лоб и лицо. Он сидел на лавке у окна и печально смотрел на крутые склоны гор, расцвеченные желтыми красками осени. Он уже привык каждый день тоскливо глядеть на Космай, по его кривым тропинкам когда-то бегали дети, и если их долго не было, отец тревожился. А сейчас он уже никого не ожидал. Дети ушли и, может быть, никогда больше не вернутся. С тех пор как ушел Раде, прошло уже пять лет. В сорок втором году он узнал от местных партизан, что сын был тяжело ранен и остался в Новом Пазаре. А ночью отец видел сына во сне, тот каждый раз приходил в одно и то же время, стоял у ворот и все просил, чтобы ему отворили. Днем старик жаловался землякам, советовался с гадалками, все сходились на том, что «мертвому» надо поставить памятник. И по большим праздникам в церкви «за помин души» Космайца горела восковая свеча. А на кладбище, под раскидистой черешней, на чистой полянке, появился памятник из зеленого камня с гор.

О старшем сыне Драгане тоже давно ничего не известно. До старика каждый день доносились слухи о приближении партизан, каждый день в селе узнавали о смерти тех, кто вместе с Драганом ушел воевать «за короля и родину». По дворам голосили женщины. Не переставал звонить церковный колокол. На кладбище росли ряды крестов без могил, все больше женщин одевалось в траур.

– Когда окончилась та война, – шептал старик, разговаривая сам с собой, – я думал, что это уже больше никогда не повторится. Но прошло всего двадцать лет, и вот, снова… Снова собственными глазами я вижу смерть. Должно, мы согрешили перед господом богом больше, чем дозволено. …И что ты плачешь, глупая Станойка? – спрашивает он свою жену. – Все мы дети божьи. Он нам отец и пусть судит нас по нашим заслугам. Слезами не поможешь, господь слезам не верит.

– Он и молитве не верит, – Станойка утерла глаза краем фартука. – Я каждую неделю в церковь ходила, все молилась, чтобы он помог. Да не услышал меня святой отец.

– Эх, если бы я начинал жизнь сначала. Я бы уже не уважал его так, как раньше.

– Молчи, несчастный, бог тебя услышит…

– Услышит?.. А что же он не слышал, когда ему молилась?

– Он все слышит и все…

Скрип двери заглушил его слова. Осторожно, как вор, перешагнул порог Драган. Ноги у него подгибались, руки дрожали, на голове окровавленные бинты. В последних боях он потерял почти весь отряд, оставшиеся уже не подчинялись ему, а то просто угрожали смертью. Он едва вырвался из их лап. Он спешил уйти с глаз людей, чтобы избежать виселицы. Чувствовал, что война идет к концу, убедился, что король обманул их, сознавал, что теперь он уже не нужен даже немцам, оставался единственный выход – вместе с немцами уйти в Италию, а оттуда пробраться к союзникам. Русские были на Балканах, поступь их армий уже потрясала Сербию…

– Драган мой, надежда моя, – вскрикнула мать, увидев сына. Слезы скатились с ее седых ресниц и потекли по щекам, прорезанным глубокими старческими морщинами. – Неужели ты вернулся ко мне, счастье мое?

Драган оттолкнул мать, бросил папаху на стол и сел на лавку, опираясь локтями в колени. Клок бороды был выпачкан кровью. На лбу свежий синяк.

– Куда тебя ранили, Драган? – мать обняла его за шею. – Как ты похудел… – Слезы катились из ее глаз в три ручья. – Я сейчас тебе обед приготовлю. Хочешь цыпленка? Отдохни немного.

– Ничего не надо. – Драган взглянул на отца: – Мне некогда…

– Опять уходишь? А я-то надеялась…

– Хватит с меня слез, – оборвал он жалобу матери. – Если хочешь, приготовь что-нибудь на скорую руку… Тятя, у тебя была бритва, – повернулся Драган к отцу. – Где она?

– Бритва?.. Да, была, была. Ты что, решил побриться? – Отец стал копаться в стенном шкафу. – Сейчас лучше всего тем, кто не носит бороду и сидит дома… Говорят, что русские близко… Вот тебе бритва. И что будет, сынок, если придут русские.?

– Оставь ты этих русских, вот они где у меня сидят, – Драган провел пальцем по шее. – Найди ножницы, мне надо немного волосы подстричь…

– Надо, надо, – старик суетился, выполняя каждое желание сына. – Эх, если бы ты меня слушал и не носил эти космы. А ведь как тебя учили… Никогда-то вы меня не слушали… И Раде такой же был… Вот тебе ножницы… Пойди на кладбище, взгляни, какой я ему памятник поставил, – старик высморкался.

– Поторопился ты со своим памятником, – пробуя бритву и не глядя на отца, пробормотал Драган. – Такая сволочь, как твой Раде, никогда не подохнет.

– Побойся греха, Драган, не хули мертвого.

– Я сказал тебе, что такая дрянь не умирает.

– Драган!

– Можешь выйти ему навстречу, – злобно усмехаясь бросил Драган отцу. – Он получил все, что я потерял. Не сегодня – завтра пожалует к тебе в гости со своими оборванцами.

Старик застывшим взглядом смотрел на сына. У него дрожала каждая жилка.

– Неужели он жив?

– На мою беду жив…

– Станойка, Станойка! – закричал старик и, как раненая птица, заметался по комнате.

– Ты что, с ума сошел? – испуганная Станойка вбежала в комнату. – Что с тобой, почему ты плачешь?

– Раде, наш Раде жив, – он схватил высохшие руки жены и стал целовать их, обливая слезами. – Драган знает, он говорит, что жив.

Станойка трижды перекрестилась перед иконами.

– Драган, кормилец мой, не смотри на меня так. Я и за тебя все эти годы богу молилась, – мать подошла и взглянула в окно. – Каждый день тебя выглядывала.

– Смотри, смотри, – с иронией процедил Драган. – Погоди, явится он, последний кусок изо рта вырвет. Вот тогда помянете нас, четников.

– В сорок первом году они не много брали.

– Не много?.. А где у тебя овцы, где корова?

– Да из-за тебя все забрали.

– Кто смел это говорить?

– Они сказали, когда были здесь.

– Ну, хватит о них, – гаркнул Драган, и бритва задрожала у него в руках.

Старик вздохнул. И вдруг глаза его засверкали.

– На меня не ори, я не коляш. – Отец подошел поближе и взглянул в глаза сыну: – Я тебе всю жизнь отдал, последний кусок изо рта вырывал, учил тебя, думал, человеком станешь.

– Хватит с меня твоих кусков, – не глядя на отца, ответил Драган. – А я воевал за родину и короля, если убивал, так за него убивал. И сейчас жалею, что мало убивал. Были бы мы покруче, до этого бы дело не дошло.

– Из-за тебя мне стыдно людям в глаза смотреть, – упрямо продолжал старик. – Я тоже королю служил. И побольше тебя. Я пять лет был в армии. Албанию прошел, Салоникский фронт, а на своих никогда руки не поднимал. А ты? Что тебе сделал Ду́шан То́дорович? За что ты его повесил? За что поджег дом Станисла́ва Оке́тича?

– Я выполнял приказ короля.

– Эх, короли уходят, а народ остается, – вздохнул старик и скрылся за дверью.

Драган спешил сбрить бороду. До вечера он хотел поспеть на станцию и сесть в первый же поезд. Сначала он собирался спрятаться в городе, оттуда уже легче будет пробраться на запад, куда, по слухам, ушли уже почти все коляши. Но бритва была тупая, а борода жесткая. Он морщился, скрипел зубами, слезы текли из глаз. За этим делом он не услышал бешеного собачьего лая во дворе. Он пришел в себя от выстрела, который заставил замолчать собаку. В это время он успел сбрить только полбороды. Драган подскочил к окну. Во двор въезжало шесть верховых. Он выхватил револьвер и стал за приоткрытой дверью, не спеша поднял пистолет, прицелился, нажал на курок. Раздался выстрел. Один из всадников растянулся посреди двора. Остальные рассыпались, залегли в укрытиях и начали стрелять из винтовок.

Пули разбивали стекла на окнах, дырявили оконные рамы, откалывая от них щепки, стучали по черепице. Между строениями метались папахи четников, они окружали дом, прячась, как могли.

Мать Драгана, услышав выстрелы, выбежала из кладовой и окаменела. Мимо пробежал четник, сжимая окровавленную винтовку.

– Детушки, родные, – завопила Станойка, – что вы делаете, детушки?

Четник повернулся к ней, вытянул карабин и, не целясь, выстрелил.

Перед глазами старухи вспыхнул розовый огонек, что-то, словно пчела, ужалило ее в грудь, дыхание остановилось, и все вокруг завертелось с головокружительной быстротой. Ноги подкосились, и она свалилась на землю, кропя траву кровью.

Дуэль затянулась. Драган отстреливался, перебегая от окна к окну. У него было больше тридцати патронов и две гранаты. Он надеялся продержаться до сумерек. Дверь забаррикадировал столом и лавками. Дом был каменный, в два этажа, на второй этаж без лестницы не подняться. За полчаса перестрелки он успел снять троих. Если и дальше так пойдет, ни один не улизнет от него.

Стрельба и крики во дворе не прекращались. Длинная пулеметная очередь сорвала остатки оконного переплета и продырявила потолок. Посыпалась штукатурка. Комната наполнилась пылью и запахом пороха. Четники рвались вперед, как бешеные собаки. Они были полны лютой злобы на своего командира, который предал их, сбежав, пока они спали.

Вчера, после атаки на партизан, потеряв своих лучших бойцов, они отступили через Космай, спустились в Рогачу и заночевали в крайнем доме. После ужина, где было выпито немало ракии, все улеглись на сеновале, а когда утреннее солнце разбудило их, майора с ними не было.

– Спрашиваешь, видел ли я вашего командира? – прищурившись переспросил крестьянин, у которого ночевали четники, когда Мрконич спросил его о Петровиче. – Эту сво… этого пай-мальчика из Се́лишта?

– Ты, бродяга, немного повежливее, если не хочешь подавиться собственными зубами, – налетел на него Мрконич, который за месяц успел завоевать доверие Петровича и стать его заместителем.

– А как же, видел я его, – уже степенно ответил хозяин и повернулся к Селишту: – Домой он отправился. – И с иронией добавил: – Скоро вернется. Винтовку у меня в кладовке оставил.

– Слышишь? Винтовку бросил, – Мрконич повернулся к коляшам.

– Поздравляю. Хоть один раз в жизни совершил умный поступок, – ухмыльнулся один из лохмачей.

– Береги морду! – заорал на него Мрконич, вытаращив глаза.

– Сейчас самое главное – голову спасти. Командир показал нам пример…

– Седлать лошадей, – приказал Мрконич.

Его короткая курчавая борода подрагивала от страха. Он чувствовал, как со всех сторон сжимается железный обруч, из которого не было надежды выбраться. Мрконич собирался пробраться из Валева через Саву в Срем, там немцы пока еще неплохо себя чувствовали, но вихрь закружил и бросил четников на Космай, а оттуда оставалась открытой только одна дорога на Белград, да и ту могли перерезать каждую минуту. «…Хоть тебе я отомщу, – стреляя в окно из винтовки, злобно думал Мрконич, – раз уж не удалось отомстить твоему брату». Пуля ужалила его в плечо. Брызнула тонкая струя крови, словно из зарезанного барашка, несколько капель попало на бороду.

– Плесень вонючая! – заорал он, в ярости выхватил гранату, в несколько шагов перемахнул расстояние от укрытия до дома и замахнулся.

Граната просвистела в воздухе, описав кривую дугу, и пропала в отверстии окна. Раздался звук, словно разбилась электрическая лампочка. Петровича сильно ударило в спину, он споткнулся, вытянул руки, пытаясь удержаться за что-нибудь, и выпустил револьвер. Боли стянула судорогой тело, он медленно терял сознание. Глаза затягивала темная колючая пелена, он тонул в беспокойной полудремоте. И не почувствовал, как ворвались к нему в дом и перевернули его на спину.

– Вот где прячется эта падаль, – сквозь стиснутые зубы процедил Мрконич и вытащил у него из внутреннего кармана кошелек с деньгами. – Собирался братца встретить, бороду хотел сбрить.

В другом углу комнаты на полу лежал мертвый старик. Пуля прошла под левым ухом и вышла над правым. У его головы стояла черная лужица запекшейся крови, засыпанная штукатуркой. Под ногами бандитов хрустело разбитое стекло и осколки посуды. Они торопливо перебирали и бросали вещи, взяли лучшее из того, что попалось под руку, нацедили в погребе по чутурице[53]53
  Чутурица – фляжка.


[Закрыть] вина и, наконец, поймав несколько перепуганных крестьян, приказали им таскать в дом солому.

– Это мой сорок девятый дом, – похвалился один из бородачей, зажигая спичку. Потом он бросил ее в солому, разбросанную по всему дому.

– И последний, видно, – заметил ему кто-то из сообщников.

– Нет, еще один подожгу, пусть хоть отцовский дом будет. На старости лет найдется о чем рассказать.

Занялся огонь и побежал по соломе. Дым потянулся к потолку и пополз сквозь разбитые окна. В соседних дворах залаяли собаки. По дороге зацокали копыта. В садах послышались выстрелы. Село опять всполошилось. Четники бросились к лошадям, но длинная автоматная очередь уложила многих на землю. Мрконич ощутил, как горячая пуля укусила ногу, и опустился на колени, схватился за кобуру, хотел вытащить револьвер, повернул голову и увидел перед собой Космайца.

– Ни с места! – крикнул партизан. – Бросай оружие!

Мрконич автоматически выхватил револьвер, но грохнул выстрел и оборвал его последнюю мысль. Несколько пуль, словно осы, искусали его голову.

Со двора не вышел ни один четник.

XII

Перед сумерками небо утратило всю красоту своей праздничной голубизны, спряталось за хмурыми облаками. В голых ветвях гомонили птицы, а за облаками слышался печальный крик журавлей, летящих в чужие, незнаемые земли. Воздух, напоенный ароматом осени, то и дело потрясал грохот пушек и гудение самолетов. С каждым шагом все сильнее чувствовалась напряженность, близость великого сражения и счастливых встреч с солдатами, которые пришли с востока, с великой Волги, и ценой крови своих товарищей принесли освобождение братскому народу. И даже лошади, словно понимая все это, спешили вперед. Космаец ехал впереди своей маленькой колонны, беспрерывно курил, глядя в одну точку между ушами своего коня, туда, где начиналась густая черная грива. На краю села он остановился, еще раз бросил печальный взгляд на Космай, который стоял как одинокий утес среди безбрежного океана, на Селиште, окутанное серыми облачками дыма, и тяжело вздохнул.

Партизаны собрались вокруг него. Все долго молчали.

– Вот, товарищи, все кончено, – первым нарушил тяжкую тишину Космаец. – Встретились счастье и несчастье… Долгие годы борьбы, ожидания, надежды… И что теперь осталось? Наверное, только борьба. – И почти шепотом добавил, чтобы его никто не слышал: – И любовь.

У прозрачного тонкого ручейка, журчавшего в густом лесу, Космаец сошел с коня, опустился на колени, зачерпнул пригоршню холодной воды и плеснул в разгоряченное лицо. Вода привела его в чувство. Он несколько минут стоял у ручейка и умывался, будто хотел смыть все свои черные мысли, и спохватился, когда совсем недалеко залаял тяжелый пулемет.

Внизу у дороги несколько светящихся ракет прорезало небо. На железнодорожной станции в Джуринцах печально посвистывал локомотив. На несколько километров виднелась черная полоса дороги.

По пути они все чаще встречали знакомых из батальона и перегоняли их, спеша догнать свою роту. Космаец был подавлен, но старался думать о встрече с Красной Армией, о своих товарищах и не вспоминать о трагедии, которую пришлось пережить сегодня. Он знал, что печаль ничему не поможет. Погибших отца, мать, брата не воскресишь… Но осталась рота, товарищи, у него есть Катица. Не знал Космаец, что и с ней грозит разлука, спешил встретиться с любимой.

– Раде? Ты уже вернулся? – увидев его, Катица повернула своего коня и поскакала навстречу. – Ну, рассказывай, как…

Его тоскливый взгляд все рассказал ей. Она чувствовала, как ему тяжело, всей душой стремилась помочь, но не знала, как это сделать. Она понимала, что слова не нужны, а молчание тяготило ее.

Хмурый и озабоченный, Космаец сидел в седле, сжимая ногами бока коня, не глядя ни на кого. Он уже выехал в голову колонны, когда из-за леса вырвалось несколько самолетов. Они летели так низко, что дрожал воздух, казалось, что они вот-вот зацепятся за ветки. Не сходя с коня, Космаец проводил их взглядом, полным ненависти. «Щуки» уже скрылись за холмом, когда бойцы услышали треск пулемета. Некоторые молодые бойцы бросились в канавы и прижались к земле.

– Начинают беситься! – закричал Штефек и приказал пулеметчикам приготовиться.

Самолеты скоро вернулись, поливая колонну огнем.

– Ложись! – приказал комиссар и, увидев, что Космаец стоит среди дороги, запрокинув вверх голову, торопливо подбежал к нему: – Да что ты застыл, слезай с коня. – Катица выпрыгнула из седла, подбежала к командиру и почти насильно стянула его с лошади. Но ей так и не удалось заставить его лечь. Самолеты проносились над головами, стреляли из пулеметов, сбрасывали мелкие бомбы, а Космаец сидел на краю рва, держа в одной руке узду коня, а в другой изжеванную сигарету, наблюдая, как Остойич бежит со своим пулеметом, укрываясь в ветвях развесистой акации. Бомбы взрывались в садах у дороги, вспахивали целину, взметая в воздух груды земли. Изломанная линия горизонта затянулась клубами вонючего дыма, сквозь который, как ныряльщики, пробивались самолеты и, встречая огонь пулеметов, умело маневрировали.

– Стреляй, черт хвостатый, – услышал Космаец голос помощника Остойича. Тот без шапки стоял рядом с пулеметчиком, сжимая в руках две обоймы, и следил за самолетами. – Эх, опять ушли!

– Сейчас вернутся, – не сводя взгляда с прицела, весь подобравшись, ответил Остойич.

Гул самолетов опять послышался над самыми головами бойцов. Остойич увидел черное вытянутое тело самолета и нажал на гашетку. Веер светящихся пуль осветил вечерние сумерки и прошел за хвостом машины. Пулеметчик подался влево и еще раз нажал на гашетку. Он не видел, как очередь прошила черную птицу, и понял, что попал, только тогда, когда к земле поползла черная лента дыма.

– Горит, горит! – закричал помощник пулеметчика с таким восторгом, словно он сам поджег немецкий бомбардировщик, и, схватив Младена за шею, принялся целовать его.

Там, где кончалась полоса дыма от подбитого самолета, раздался грохот. Блеснул огонь, и в небо рванулась пламенная гроздь. За ней ухнул тяжелый взрыв. Остойич стоял в растерянности. Он и сам не верил тому, что видел. Лицо у него было серьезное, только глаза улыбались.

– Ах, молодец, герой, – услышал он знакомый голос комиссара роты и быстро повернулся к ней, лицо его залилось румянцем.

Катица обняла его, ее пушистые волосы упали на плечо паренька, и в лицо ему пахнуло чем-то еще незнакомым, но милым. Он собрался было заговорить, но в этот момент девушка взяла его за голову, притянула к себе и поцеловала по очереди в обе щеки.

– Что ты так смотришь на меня? – улыбаясь спросила она, встретив изумленный взгляд паренька, и своими тонкими пальцами потрепала его каштановые волосы. – Я буду просить командира бригады, чтобы он объявил тебе благодарность. Ты это заслужил.

– Охо-хо, – изумленно выдавил помощник пулеметчика, которому показалось, что ароматный ветерок высушил ему губы, и он несколько раз провел по ним языком.

Катица улыбнулась, взмахнула головой, и перед глазами помощника, как птичье крыло, метнулась прядь волос.

– А ты завистливый парень.

– Только осел не позавидовал бы такому поцелую.

– Не будь ослом и тебе достанется.

– …Вот бы такое счастье.

– Счастье само не приходит.

– Я его добьюсь, хоть бы голову положить пришлось, – он взвалил на плечи сумки с дисками и улыбаясь, точно уже видел это счастье, поспешил за колонной.

Шли устало и тяжело. Сумерки сгущались; горизонт делался все уже, скрываясь под черным плащом ночи, которая пела колыбельную селам и шагала, как часовой, перед солдатами.

– На марше не курить, – тихим шепотом передавали бойцы один другому приказ из головы в хвост колонны.

– Как же это терпеть, чтоб тебя чума взяла, – заворчал кто-то.

За косой, которая еще отделяла партизан от главного шоссе и от железной дороги, вспыхивали искры и раздавался грохот орудий; снаряды свистели высоко над колонной и разрывались где-то далеко, в стороне Космая.

«Наугад лупят, больно мы испугались», – насмешливо подумала Катица и, опасаясь заснуть в седле, запела песню, которая родилась еще в начале войны где-то в санчасти:

 
Идет Анка-партизанка,
Носит шапку на три рога
И воюет против бога.
 

Конь, привыкший идти в колонне, сразу же остановился, когда остановились люди. Катица открыла глаза и увидела, что они стоят в густом дубняке посреди глубокого оврага, откуда сквозь сплетенные ветви, как сквозь пробитый потолок, заглядывало небо. Она была такая сонная, что даже не слышала команды расположиться на отдых.

Для октября ночь была слишком холодная. По оврагу гулял резкий сквозной ветер. Чтобы хоть немного согреться, солдаты на скорую руку натянули между деревьями плащ-палатки, устроив нечто вроде комнаток, набрали хворосту, загорелись костры. Партизаны укладывались спать у костров, настелив постели из веток и сухих листьев.

– Я должен сообщить тебе важную вещь, – сказал Космаец комиссару, увидев ее у одного из костров.

– Пожалуйста, говори.

– Отойдем в сторону, – предложил он и протянул руку, чтобы помочь встать. Когда они отошли несколько шагов от костра, Космаец поспешил рассеять удивление девушки: – Я не хотел, чтобы все об этом знали. Не мог рассказать там, у костра.

– О чем? – недоуменно спросила она.

– Сегодня беда опять свела меня с Мрконичем…

– А зачем же скрывать это от товарищей? – удивилась Катица.

– Дело не в Мркониче, с ним покончено.

– Правда? – в темноте глаза у нее заблестели. – При первой возможности надо сообщить Ристичу.

Они остановились под низким ветвистым дубом. Космаец оперся о его ствол, вынул из кармана сигарету, но не стал зажигать ее, потер между пальцами и даже не заметил, как табак просыпался на землю.

– У Мрконича мы нашли список четнических лазутчиков, – сказал Космаец и после короткого раздумья объяснил: – Их больше сотни. И многие из них сейчас среди партизан.

– Не может быть, – нерешительно проговорила комиссар.

– Все может быть. Из них трое в нашей роте.

– И почему ты до сих пор молчал, Раде? – Катица придвинулась к нему и схватила его за руку.

– Я думаю, и сейчас не поздно. – Он расстегнул планшетку, вытащил из нее аккуратно сложенный лист бумаги, протянул комиссару: – Вот, прочитай… Сейчас фонарик зажгу.

Глаза у нее потемнели. Листок дрожал в руке, она не могла сразу всему поверите… Воротник куртки душил ее, быстрым движением свободной руки она расстегнула пуговицы.

– Ну, про Дачича я готова поверить, но другие? – Катица покачала головой. – Не могу поверить, а ты?

Космаец криво улыбнулся.

– Я пойду искать товарища Алексича, передам ему список, а что касается этих, в роте, за ними надо следить. – Потпоручник аккуратно сложил список вчетверо и спрятал в карман.

Разбуженная солдатами сойка слетела на дерево над ними, нахохлилась и закричала.

Лесом всю ночь шли войска, громыхали телеги, слышались голоса людей и звон снаряжения. Оставшись одна, Катица ощутила какое-то волнение. При слабом свете костра, в котором тлели и дымились сырые дрова, лицо ее казалось темным, бронзовым. На листьях, скорчившись от холода, рядом спали Штефек и Звонара, а Остойич лежал, обняв пулемет. В стороне от всех, завернувшись в плащ-палатку, храпел Дачич, и ему, верно, даже и не снилось, что его ожидает.

Костры постепенно гасли, и все тонуло в темноте, которую тревожил только стук телег и фырканье лошадей. Иногда подавал голос часовой, и его крик будил комиссара, никак не давал ей уснуть. Катица едва дождалась рассвета, поднявшего людей на ноги, и после завтрака – половешка теплой пресной воды с несколькими зернами фасоли – двинулась вместе со всеми навстречу Красной Армии. Осуществление многолетних чаяний было совсем близко.