Текст книги "Космаец"

Автор книги: Тихомир Ачимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

– Космаец, Космаец, проснись, – Ристич схватил его за руку и потянул к себе, но, убедившись, что тот нарочно не хочет открывать глаза, закричал: – Вставай, нас окружили!

Космаец вскочил и через минуту уже стоял одетый, держа в руках пояс с пистолетами. Ристич расхохотался во весь голос.

– Ты что, над чем это ты так смеешься? – Космаец глядел на комиссара, не понимая, в чем дело.

– У меня есть для тебя величайшая новость, – задыхаясь от смеха, ответил он.

– Влада вернулся? Наверное, поймали этого негодяя?

– Оставь ты его, не порть мне настроение. Кому суждена смерть, тот от нее не уйдет. А такие новости бывают только раз в жизни… Русские форсировали Дунай и освободили Кладово.

– Не может быть!

– Правда. Всю ночь передает наша станция.

– Ты своими ушами слышал?

– Своими. Если не веришь, сам можешь послушать.

– Я тебе верю, а все-таки лучше самому услышать. – Космаец застегнул ремень и побежал в штаб.

Двор, где находился штаб батальона, гудел, словно улей. Какая-то невидимая рука поднимала бойцов в ротах и влекла их сюда. Стихийно вспыхнул митинг. На столе, где недавно был установлен приемник, теперь стоял комиссар батальона. Весь батальон не уместился на небольшой площадке перед домом, поэтому многие бойцы стояли на дороге или сидели на заборах. Митинг окончился только перед рассветом, когда краешек солнца зарумянил небо.

День рождался таким красивым, что, казалось, лучше и не может быть. Небо, промытое дождем, сияло голубизной, только вдалеке над горными вершинами белели клубы осеннего тумана. Вся земля покрылась мягкими желтыми листьями, пожелтели леса и фруктовые сады, словно раскрашенные кистью художника. Даже куртки и шинели бойцов, что сохли на заборах, казались частью картины.

Пользуясь свободным временем, партизаны вышли на занятия и рассыпались по просторной полянке за каменной конюшней, перед которой стоял Дачич, ожидая, пока слуга запряжет коня в двуколку.

– Не осталось в доме ни соли, ни керосина, – поспешил объяснить Дачич, заметив, что Космаец с подозрением наблюдает за ним, – вот я и собрался в Валево.

– Я не уверен, что вас пропустят наши передовые посты, – ответил ему Космаец.

– Это непорядок, – сердито бросил Дачич. – Неужели меня могут заподозрить, я ведь единственного сына посылаю в партизаны.

– Передовые посты получили приказ никого не пропускать в сторону города…

Где-то за лесом послышался рокот самолета, и через минуту над селом пролетели три «щуки», за ними еще три. Один самолет отвернул в сторону и открыл огонь из пулемета. Бойцы, занимавшиеся на полянке, разбежались в разные стороны, часть их спряталась в конюшне Дачича.

– Ох, боже мой, что вы сюда набились, из-за вас он разобьет мне конюшню, – услышав, как на другом конце села рвутся бомбы, завопил Дачич, – бежали бы лучше в лес.

Самолеты стали кружиться над селом, поливая его пулеметным огнем, засыпая легкими бомбами. Звонара схватил пулемет и спрятался за кривым деревом, собираясь открыть огонь.

– Звонара, – закричал Космаец, – оставь, не надо.

– Я дам очередь, видишь, как они низко летят.

– Не попадешь, только выдашь наше расположение. Иди в конюшню. Вот он заходит на тебя, беги, пропадешь…

– Зачем ты его гонишь? – услышал Космаец за своей спиной. Из конюшни выскочил высокий сгорбленный старик и бросился к Звонаре. – Молодец, парень, стреляй! Дай-ка мне свое матралезо[44]44
  Матралезо – пулемет (ит.).


[Закрыть], посмотришь, как стреляют старые салоникские фронтовики.

– Берегитесь, – крикнул Звонара, – он пикирует на нас!

– Не буду я прятаться, что я – трус? Старые солдаты под Салониками еще не так дрались, – кричал старик, стоя на открытом месте у конюшни. И он продолжал рассказывать, грозя кулаками самолету: – Мы на Каймакчалане[45]45
  Каймакчалан – гора на греческой границе, где в первую мировую войну сербские войска два года держали фронт против Австро-Венгрии и откуда перешли в наступление.


[Закрыть] швабов не жалели, а вы что, разве это армия! Разве так воюют! Вот мы воевали, а вы привыкли под бабьи юбки прятаться. Вот гляди. – Старик распахнул свой старый ободранный гунь, на нем сверкнула звезда Карагеоргия[46]46
  Звезда Карагеоргия – высший орден в старой Югославии.


[Закрыть].

– Спрячься, дед, – крикнул ему Космаец. – Немцы не посмотрят на твою звезду.

– Оставьте его, не видите – пьяный, – стуча от страха зубами, бросил Дачич и спрятался за дверью конюшни.

Самолеты то удалялись, то приближались, выгружая бомбы и поливая землю свинцом. Во многих местах поднялись черные столбы дыма. Запахло гарью. Одна «щука» развернулась над лугом и, тявкая пулеметом, ринулась вниз. Пули защелкали по крыше конюшни, полетели осколки черепицы. Старик замолк, повернулся к Космайцу, протянул к нему руки, словно зовя на помощь, и рухнул на землю.

Обе ноги у него были перебиты выше колен.

– Старый осел, – выругался Дачич, когда партизаны унесли старика в санчасть. – Кто теперь у меня будет за скотиной смотреть. Все наши голодранцы в партизаны поуходили, будь они прокляты, а этот старый дурак вылез.

Над селом тянулись густые косматые клубы дыма. В нескольких местах вспыхнул огонь, это горели дома, подожженные с самолета. Партизанам хватило дела на целый день: подбирали и относили в санчасть раненых, тушили пожары; только к вечеру удалось вернуться на квартиры. Космайца уже ноги не держали, весь закопченный, он едва взобрался на второй этаж.

Через несколько минут в комнату вошла пожилая женщина, которая вчера подавала ужин. Сейчас в одной руке у нее был таз для умывания, в другой кувшин с водой, через плечо перекинуто полотенце и новая белая рубаха.

– Возьмите, переоденьтесь, – женщина протянула Космайцу рубаху и, встретив его недоуменный взгляд, объяснила: – Это Райна, дочь хозяина, вам посылает.

– Дочь хозяина? Скажите, пожалуйста, можно ее видеть?

Женщина заморгала ресницами.

– Лет, нельзя… Она тяжело больна. Доктор запретил…

– Очень жалко. Передайте ей привет, пусть скорей выздоравливает. Я ей очень благодарен, и не только за эту рубаху, а еще и за носки, что она мне подарила в сорок первом году, когда я был ранен. Мне жаль, что я не могу ее видеть, но вы обязательно передайте ей привет, пусть скорей выздоравливает.

– Скажу, все скажу, – она поставила кувшин рядом с тазом и тотчас исчезла, а через несколько минут появилась с большим подносом, на котором был ужин и бутылки с вином и ракией.

– Бойцам тоже такой ужин приготовили? – спросил комиссар, когда увидел на тарелке жареного цыпленка.

– Нет, им дали фасоль с салом, – ответила женщина и, взяв таз с грязной водой, ушла.

– Ты ешь, а я пойду взгляну, как бойцы ужинают, – сказал Космаец комиссару и стал собираться. – Я скоро вернусь.

В большой комнате на первом этаже, которая служила хозяевам кухней и столовой для прислуги, стоял невероятный шум. Партизаны толпились вокруг длинного стола и ругались так, словно состязались в этом искусстве.

– Мы пришли тебя освободить, старая ты сволочь, а ты хочешь отравить нас червивой фасолью и тухлым салом, – еще с порога услышал Космаец знакомый голос Звонары. – Такую гадость порядочные люди и свиньям не дают.

Увидев командира роты, бойцы перестали ругаться и расступились, чтобы пропустить его к столу, где стоял Звонара с револьвером в руке, а на маленьком стульчике перед ним сидел Дачич и разливной ложкой поспешно хлебал фасоль из глубокой миски. Он был весь в поту, без шапки, рубаха вылезла из штанов. Иногда Дачич поглядывал на пистолет Звонары, рука у него вздрагивала, и он проливал похлебку.

– Не лей, – напоминал ему Звонара, поднося пистолет ко лбу. – Я научу тебя уважать партизан.

Космаец бросил сигарету на пол и подошел к Звонаре.

– Что это такое? – гаркнул он на пулеметчика. – А ну убери пистолет!

Звонара сжал губы и сердито шмыгнул носом.

– Товарищ командир, вы только посмотрите, что дал нам на ужин старый проходимец, – пряча пистолет в кобуру, сказал Звонара. – Черви плавают.

– Свиней и то лучше кормят! – закричали бойцы с разных сторон.

– Повесить старого пса!

– Набить ему морду!

– Пусть сам жрет!

– Товарищи, без шума, – приказал Космаец и, враждебно глядя на Дачича, спросил: – Значит, вот как ты любишь партизан?

– Клянусь вам святым архангелом, это не я. Стряпуха, подлая баба, вот я ей космы повыдергаю.

– Стряпуха делает, что ей хозяин прикажет, – раздраженно оборвал его командир. – А теперь ты должен накормить бойцов, да только не такими помоями, а завтра передашь в наш обоз пять овец. Приведешь их и скажешь интенданту, что это добровольное пожертвование нашей армии. Ты меня понял?

– Хорошо, хорошо, – Дачич положил ложку и поднялся, едва дыша, – будет, как вы прикажете, вы теперь власть, а я все выполню.

X

После ухода Драгана Райна вернулась домой и заперлась в своей комнате, окнами на валевскую дорогу, по которой ускакал ее жених. Не раздеваясь, Райна бросилась на постель. Плакать она не могла, слез не было, только какая-то невидимая рука крепко сжимала ей горло. Остаток дня и ночь она никуда не выходила, никого не хотела видеть. И, услышав, что в дом пришли партизаны, испугалась. На другой день проснулась с головной болью, долго сидела у окна, смотрела на дорогу и не заметила, как в ее комнату вошел Джока, увешанный гранатами, с пулеметной лентой через плечо.

– Райна, как я тебе нравлюсь? – подходя к сестре, спросил он.

– Ты, ты с ними? – вздрогнула Райна. – Против Драгана? И не боишься показаться отцу в таком виде?

Джока усмехнулся:

– Отец не так глуп, как ты думаешь… Он послал меня взять его деньги из твоего сундука.

Райна не ответила ему, она сидела и глядела в окно, рассматривая партизан сквозь тонкую занавеску. Вдруг она вскочила и прижала руки к груди. Ей показалось, что по двору идет Драган, тонкий и высокий, с нежным продолговатым лицом, только без бороды и с короткими волосами. Рука машинально откинула занавеску, и она припала лицом к стеклу.

– Джока, поди-ка сюда, – позвала она брата, – посмотри, до чего этот партизан похож на Драгана.

– Да это наш командир роты Космаец, – вяло ответил Джока.

– Космаец?.. Помнишь, в сорок первом у нас лежал раненый партизан, его тоже звали Космаец. – Райна не могла отвести взгляда от окна и тихо прошептала: – Джока, спроси своего командира, может, он брат Драгана. У Драгана ведь брат в партизанах. Спроси, пожалуйста.

– Не глупи. Если партизаны узнают, что твой жених четник, тебя повесят, – ответил Джока и скрылся за дверью.

Он спешил и, сбегая по лестнице, торопливо рассовывал по карманам деньги. Тяжело дыша, выскочил во двор, перебежал через дорогу и по узкой тропке вышел к небольшому домику с облупленными стенами и разбитыми окнами. С тех пор как кончилось детство, он ни разу не приходил сюда, и ему показалось, что он попал в какую-то чужую незнакомую страну. Дрожащей рукой он постучал в дверь.

– Джока, тебе кого? – услышал он знакомый голос сына сторожа Ио́цы Шва́бича, который стоял у низенького сарайчика с вязанкой хвороста, принесенного из леса.

– Тебя, – подошел к нему Джока.

– Меня? – Швабич окаменел и, забыв сбросить со спины вязанку, таращил глаза на хозяйского сына, одетого во все новое и со звездой на папахе.

– Да брось вязанку, – Джока снял у него с плеч груз и отнес к дверям сарайчика. – Садись, вон как вспотел. Закурить хочешь? – он протянул ему кисет с табаком.

– Нет, спасибо, я… я не курю, – ответил Иоца и, вытащив из штанов край рубахи, вытер ею пот со лба. – Джока, мне некогда. Меня отец в лесу ждет. Он собирает хворост, а я ношу.

– А, брось пустяками заниматься, – с улыбкой сказал ему Дачич. – Иди, возьми нашу телегу и привези себе дров сколько угодно. Наруби у нас в лесу.

– В твоем лесу? – Изумленный Иоца вытаращил голубые глаза.

Швабич был тонкий, высокий, сухой паренек, с длинным рябым лицом и отвисшей нижней губой. Широко открытые глаза выражали вечную тревогу, а голова была втянута в плечи, точно в ожидании неожиданного удара. Год назад отец просватал ему девушку, хотел женить, но невеста убежала в другое село и самокруткой вышла замуж за какого-то беженца из Баната, который через месяц прогнал ее. Если бы девушка согласилась, Иоца и теперь привел бы ее в свой дом, состоящий из низкой закопченной комнатки и закутка с черными стенами и широким очагом посредине. Обычно Иоца ходил без шапки, а по праздникам надевал старую соломенную шляпу с черной широкой лентой. С начала весны и до первых морозов он ходил босиком, поэтому ноги у него были как выдубленная кожа с глубокими трещинами, которую даже колючки акации не могли проколоть. Несколько лет он служил у Дачича, стерег овец на пастбище, но, когда Дачич узнал, что Иоца прячет у себя в хижине партизан и дает молоко для раненых, он прогнал парня. После этого Швабича мобилизовали четники, он пробыл у них меньше месяца, его прогнали, считая придурковатым, чтобы «не позорил королевскую гвардию».

– Я пришел спасти твою голову, – начал Джока, закурив сигарету. – Видишь, пришли партизаны, ищут и забирают всех, кто был в четниках. Я вспомнил про тебя, Иоца, знаешь, мы ведь все-таки товарищи, если мы не будем друг другу помогать, то кто нам поможет.

– Четники меня выгнали, – жалобно ответил Иоца. – А у них мне неплохо было. Такие хорошие башмаки мне дали… Я не хотел убивать, и они меня…

– Врешь, Иоца, я хорошо знаю, что ты убивал партизан, – улыбаясь поддразнил Джока.

– Я не убивал, ей-богу, не убивал.

– А за что ты получил башмаки?

– А их один четник снял с убитого партизана и подарил мне.

– А кто убил этого партизана? Ты… Я ведь знаю, какой ты стрелок… Но сейчас все это могут забыть. Я хорошо знаком с партизанами, и, если ты засыплешься, я помогу тебе вырваться из их лап. Знаешь, когда пришли партизаны, я первый пошел к ним добровольцем. Вот и к тебе я пришел, чтобы спасти от смерти.

– Они послали тебя забрать меня? – Иоца отшатнулся и сел на землю, глядя на хозяйского сына Джоку выпученными глазами.

– Нет, зачем. Что, разве я тебе враг? Я утаил от партизан, что был в четниках, и обещал им, что ты пойдешь с нами… За это, если будешь меня слушаться, после войны получишь землю, хороших коней, дом, какой захочешь. Только ты должен меня слушать и делать, что я скажу, потому что после войны меня обещали назначить председателем общины, а ты ведь знаешь, кто такой председатель.

Желтое лицо Иоцы вытянулось, глаза открылись еще шире, ресницы растерянно заморгали.

– Вот возьми деньги, – Джока вынул из кармана пачку новеньких красных стодинарок и сунул Швабичу, – купи себе хорошие башмаки, а за брюками ко мне приходи, я тебе свои дам.

– А у меня есть башмаки, что я принес из четников, – ответил Иоца, но протянул руку за деньгами.

– Только никому не говори, что это тебе партизаны послали, – предупредил Джока, – и у них когда будешь, помалкивай. Они не любят, когда об этом вспоминают.

– Никому, никому не скажу… Я отцу отдам, пусть дом поправит, – ответил Швабич, а когда Джока ушел, он растянулся на куче сухих кукурузных листьев у дома и закрыл глаза. Никогда в жизни он не чувствовал себя лучше, чем в этот теплый осенний день. Ему казалось, что солнце пригревает со всех сторон. И он уже видел на месте старой хибары, покрытой соломой, большой дом с погребом и двор, огороженный, как у Дачича, дощатым забором. А сам он скачет на вороном коне по своим лугам и вдыхает крепкий аромат полевых цветов. Девушки отбивают его одна у другой, а он в голубой анте́рии[47]47
  Анте́рия – верхняя мужская одежда.


[Закрыть], в новых желтых опанках и белой шляпе ни на одну не обращает внимания. Вот он приказывает музыкантам играть колубарское коло и приглашает Райну Дачич. А она, вся в белом, высоко держит голову и танцует в коло, заглядывает ему в глаза и счастливо улыбается. Он так глубоко задумался, что не заметил, когда отец вернулся из лесу, и очнулся только тогда, когда старик с шумом сбросил вязанку с кривых худых плеч.

– Иоца, сынок, почему ты еще раз не пошел в лес? – спросила его мать, когда отец скрылся за дверью. – Отец больной и сам должен таскать дрова.

– Я, мама, ухожу в партизаны, – не открывая глаз, чтобы не рассеялось все то, о чем он мечтал, ответил Иоца.

– Ой, Иоца, ты что, с ума сошел, хочешь, чтобы тебя убили, – запричитала мать и опустилась на вязанку, брошенную перед домом.

– Молчи, мама, Джока тоже идет, почему же и мне не пойти.

– Джока из богатой семьи, он всегда найдет местечко потеплее, а ты-то, бедняк несчастный, куда идешь? – Мать утерла слезы уголком платка, завязанного под подбородком.

– Когда война кончится, мне партизаны землю дадут и лошадей. – Он сжал в руках деньги, которые ему дал Джока, и протянул их матери.

– Откуда это у тебя, Иоца? – испугалась мать.

– Это мне дали партизаны дом поправить.

Старый хромой сторож Живко молча сидел перед домом на треногой скамеечке и ел кусок пройи, посыпанной красным перцем. Иногда он переставал жевать и мизинцем выковыривал кусочки хлеба, застрявшие в испорченных зубах.

– Тебе пора идти в армию, – не глядя на сына, заговорил старик, – что ж, иди! Только, сынок, никому не доверяй. Все врут. Мне тоже когда-то обещали дать землю и лошадей. А когда война окончилась, король забыл старых солдат. Зато я-то хорошо помню его и этот проклятый Каймакчалан, где мне швабы прострелили ногу. Не останься я без ноги, может быть, чего-нибудь и добился бы для тебя… Только, сынок, никому не верь, живи своим умом.

– Хорошо, тятя, хорошо, только вот Джоке я ведь должен доверять?

– Джока, сынок, самый большой лгун на свете. Такой же, как и его отец.

– Не болтай, старый, – прикрикнула жена на сторожа и обернулась к сыну. – Ты, золотко мое, слушай Джоку и держись поближе к нему. Он парень умный, вы из одного села, может, он тебе когда и поможет.

– Конечно, мама. Джока мне обещал даже кое-что из своей одежи, я к нему пойду.

– Иди, сынок, да приходи проститься.

Вечером, когда батальон собирался в дорогу и когда роты уже стояли в полном походном снаряжении, перед Космайцем появился Иоца в мятом крестьянском гуне, коротких широких штанах и в старой соломенной шляпе с черной широкой лентой. За спиной у него висела большая пестрая торба, которую навязал ему Джока, выходя из дому.

– Обязательно попроси командира, чтоб тебя зачислили в один взвод со мной, – шепнул ему напоследок Дачич.

Иоца был взволнован. Он боялся взглянуть в глаза командиру, будто украл что-то.

– Хочешь в один взвод с Дачичем? – переспросил Космаец. – Хорошо, иди, доложи Штефеку, командиру взвода.

Швабич неуклюже повернулся через правое плечо и, поддерживая руками торбу на спине, заплетая ногами, смешно побежал через двор и быстро затерялся среди бойцов.

XI

Короткий осенний день был на исходе, когда рота Космайца вышла на крутой берег набухшей реки, скрытой от взглядов старыми ветвистыми вербами и низким кустарником. Не ожидая приказа, бойцы разбрелись в поисках брода, потому что деревянный мост через реку был разобран, и из воды торчали только толстые опоры, между которыми намело ил. У моста было глубоко – с головой самому высокому бойцу, – надо было поискать место помельче. Недавно мобилизованные бойцы из окрестных сел, которые знали реку не хуже, чем свой колодец, повели роту через бахчи, повалили несколько плетней, а потом двинулись краем капустного поля, и Космаец, ведь он был крестьянином, с болью в сердце слушал, как хрустят капустные кочаны под тяжелыми солдатскими сапогами. Он не мог равнодушно видеть, как пропадают плоды крестьянского труда, и начал ругать бойцов:

– Вы что, вражеский огород топчете, что ли? Свои ведь люди сажали!

– Не беспокойтесь, товарищ командир, – успокоил его боец, который взялся указывать дорогу, молодой парень, по прозвищу Шу́стер. – Колубарац ничего не скажет, если солдаты тут что и помнут, он еще будет хвастаться по деревне, по его, мол, земле, столько солдат прошло, и потом лет десять будет вспоминать об этом с теплом в сердце.

На одном из крутых речных поворотов проводник Шустер остановился, вытащил кол из ограды и опустил его в воду. Здесь вода была по пояс самому низкорослому бойцу. Сквозь редкие ветви на воду падали косые лучи солнца, и она отливала янтарем. Вдоль берега над водой торчали тонкие прутья, росла густая, всегда зеленая и влажная трава. Некоторые бойцы, не раздеваясь, двинулись вброд и, держа оружие над головой, быстро вышли на другой берег, оставляя за собой мокрые следы. Некоторые раздевались, оставаясь в чем мать родила, другие снимали только обувь и брюки и, поеживаясь в холодной воде, перебирались на другую сторону.

Пока искали брод и переходили реку, уклонившись от своего направления, потеряли немало времени. Поэтому, перебравшись на другой берег, едва успев кое-как одеться, поспешно двинулись вперед через красивую равнину, пересеченную вдоль и поперек канавами, усаженными высокими ясенями и акацией. Под ногами чавкала вода, скрытая глубокой мягкой травой. Шли по болоту, проваливаясь по щиколотку, а то и по колено. Надо было наверстать потерянное время, поэтому, где можно, бежали как сумасшедшие.

На землю уже тяжело ложились вечерние сумерки, а бег продолжался. Бойцы в темноте спотыкались, падали, молча вставали и бежали дальше. Многие парни, недавно мобилизованные, еще не получили оружия, они на ходу меняли усталых пулеметчиков и их помощников. Уснувшую ночную тишину будили только удары подкованных башмаков, они глухо отдавались вдали. Вырвавшаяся вперед рота быстро опускалась вниз, пробиралась по оврагам, пробивалась через густые лесочки и, взбираясь на холмики, терялась в темноте. Партизаны шли уже больше часа, а Окру́глицы, куда они должны были выйти, все не было. В груди Космайца зашевелилось беспокойство. Он не столько боялся опоздать, сколько сбиться с дороги.

– Смотри, парень, – убавив шаг, обернулся Космаец к Шустеру, который шел за ним, вытирая рукавом пот с лица, – если заплутался, лучше сразу говори.

– Не бойтесь, товарищ командир, пока я в своем срезе[48]48
  Срез – административная единица, по размерам ее можно приравнять к району.


[Закрыть], не заплутаюсь, – ответил проводник и добавил: – Вот сейчас за этим лесом будут «Яра́нские груши», тут вам и Окру́глица.

И правда, не прошло и четверти часа, как колонна остановилась на широком открытом плоскогорье, поднятом над окрестными холмами, а вокруг белел ночной горизонт. Посреди равнины, как часовые, стояли три низкие толстые дикие груши, которые были обозначены на карте Космайца тремя крохотными точками.

Бойцы рассыпались в поисках дров и сухой травы, но через несколько минут стали возвращаться с охапками соломы. Недалеко от груш, рядом с узким проселком, оказался огромный скирд соломы, Космаец разрешил разворошить его, расставил на местах, где нужно было развести костры, старших. На свет этих костров русские самолеты должны были сбросить на парашютах оружие и продовольствие для всей бригады.

Время шло, а самолетов все не было, и на землю, как назло, опустилась счастливая мирная тишина. Бойцы сидели в соломе съежившись, мокрые, продрогшие, и не сводили глаз со звезд, будто именно от них зависело опоздание самолетов.

– Почему их так долго нет? – первым нарушил молчание Звонара. – Я устал ждать.

– Подожди, товарищ, уж к этому-то ты должен был привыкнуть с колыбели, – заговорил Стева. – Не будь ожидания, не было бы и жизни, или жизнь сделалась бы скучной. Когда маленькие, ждем, пока вырастем, а потом ждем, когда к нам придет любовь. Она кажется нам сладкой-сладкой, из-за, нее мы теряем голову, проводим ночи без сна, а дни в печальных мечтах, и все ждем, ждем… Проходят дни и годы, а мы все чего-то ждем, живем и верим во что-то, чего не существует или не может существовать… Три года мы живем в ожидании окончания войны. Сейчас вот томимся в ожидании русских самолетов, а завтра или послезавтра будем так же сидеть где-нибудь у дороги и ждать встречи с Красной Армией, и все сбудется, все пройдет, только наше ожидание останется и будет с нами до последнего вздоха…

– Как ты думаешь, товарищ Стева, какой будет жизнь человека, который потеряет чувство ожидания и надежды? – спросил Ристич, лежавший немного в стороне, прислушиваясь, не донесется ли гудение самолетов.

– Отвратительной! – коротко ответил Стева.

– Вечное ожидание – это маяк, который ведет нас в жизнь и все время удаляется от нас, – задумчиво ответил комиссар и замолчал.

После бегства Мрконича он несколько дней ходил как больной и говорил лишь то, что было необходимо. Лицо потемнело, на лбу прорезались глубокие морщины, а глаза стали хмурыми. Его крупное тело заметно ссутулилось, живот ввалился, щеки похудели. Его мучило предательство этого усташского пса, и в этом он винил прежде всего себя, а потом уже и других. Но его никогда не оставляла надежда на еще одну, последнюю встречу с Мрконичем, он был просто уверен в ней.

И все же в голову лезли черные мысли, и перед глазами, как привидение, стоял Мрконич, размахивающий ножом. Комиссар не мог успокоиться, закрыл глаза рукой и услышал какое-то далекое гудение. Ристич вспомнил весенние дни, когда он в Черногории вот так же ожидал самолеты, и ему показалось, что они и тогда приближались так же постепенно и с глухим рокотом. Он вскочил на ноги, постоял минуту, глядя вдаль, и закричал:

– Зажигайте костры, зажигайте! Стева, где ракетница?

Партизаны повскакали со своих мест, сонно протирали глаза, сновали в темноте туда – сюда, те, кто вздремнул, таращили глаза. А когда послышалось далекое бормотание моторов, поднялся невообразимый шум. Сразу в пяти местах запылали костры. Высокие языки пламени осветили поле. Теперь самолеты проносились над головами партизан, слышалось гудение моторов, какой-то тяжелый шелест воздуха и глухие удары о землю, она вздрагивала.

Самолеты уходили и снова приближались, они делали заход за заходом и каждый раз, проносясь мимо, оставляли за собой какие-то гигантские ядра, которые с воем рассекали встревоженный воздух. И Остойич, тесно прижавшись к толстому стволу груши, только краешком глаза видел, как на землю опускаются белые купола и превращаются в прозрачные пятна, розовые от пламени костров. Он видел парашюты первый раз в жизни, они показались ему гигантскими букетами цветов, которые подняла вверх чья-то огромная рука и бросила вниз, и теперь они легко парят в воздухе. Замечтавшись, он не почувствовал, как что-то скатилось по ветвям дерева, под которым он стоял. Он пришел в себя, когда его отбросила воздушная волна. Несколько мгновений он испуганно лежал на земле, а очнувшись, вскочил и закричал во все горло:

– Товарищи… Эй… Товарищи! – Но его одинокий голос проглотила ночная темнота и заглушил рокот самолетов.

Несколько минут Остойич стоял, как пьяный, с лицом, повернутым к востоку, вдыхая полной грудью воздух, напоенный запахом увядших листьев, которые, как первые снежинки, падали со старых груш. В широкой зеленой куртке с глубокими карманами, снятой с жандарма, затянутый кожаным немецким ремнем, Остойич казался выше, чем был на самом деле. За месяц, проведенный среди партизан, он вырос, как за год обычной жизни, плечи стали шире, шаг увереннее, даже характер заметно изменился.

Когда самолеты улетели и от них осталось только жужжание в ушах бойцов и разбросанные по всему полю белые и черные пятна парашютов, Остойич первый выскочил из своего укрытия, споткнулся обо что-то мягкое и ткнулся носом в землю. С трудом высвободив ноги из строп парашюта, он на животе подполз к длинному желтому ящику, ощупал его со всех сторон, попытался поднять на плечо, но ящик не сдвинулся с места.

Сам не зная, зачем ему надо было подымать ящик, он все же решил сделать это и, с трудом взвалив его на плечи, потащил к костру, который уже едва тлел. Ноги дрожали, подгибались на каждом шагу и наконец не выдержали – подломились в коленях. Опомнился он от хохота бойцов.

– Ну, счастье твое, что тебя не пришибло, – говорил знакомый голос, а ему было стыдно открыть глаза и посмотреть. – В ящике пулеметы, придушило бы, как цыпленка.

«Пулеметы… Вот бы мне один дали», – подумал Остойич и почувствовал, как чья-то рука взяла его за плечи и приподняла с земли. Глаза сами открылись, и он увидел комиссара.

– Жив, герой?.. Какой черт тебя дернул поднимать такую тяжесть? – спросил Ристич, держа его за плечи.

– Да я просто обо что-то споткнулся, – оправдывался Остойич.

– Брось, парень, не по тебе груз, – все еще держа его за плечо, говорил комиссар. – Найдутся постарше и посильнее. Ты иди вон туда, где костер горит, там командир роты, скажи ему, что я приказал поставить тебя на пост.

– Товарищ комиссар…

– Иди живей, выполняй приказание, – оборвал его Ристич. – И передай командиру, если он будет меня искать, что я пошел проверять посты и скоро вернусь.

– Понятно, – вяло ответил Остойич и нехотя направился к костру, разведенному среди поля для ориентировки.

У костра кроме командира роты Остойич увидел нескольких девушек – санитарок, они распутывали и укладывали парашюты. Бойцы по двое, а то и по четыре человека, приносили и укладывали в штабеля тяжелые ящики и огромные тюки, а затем снова исчезали в темноте. Откуда-то прискакал на мокром, забрызганном грязью коне командир батальона поручник Павлович, за ним еще несколько незнакомых всадников, в огромных черных дождевиках, которые покрывали и лошадей. Они смеялись, как дети, радовались помощи русских и, не доверяя докладу Космайца, сами начали пересчитывать ящики.

Павлович подошел к Космайцу и отозвал его в сторону.

– Не зевай, это интенданты из дивизии, – раскуривая сигарету, шепнул поручник. – Они все до ниточки увезут. Сейчас пригонят сотню телег.

– Я вас понял, товарищ поручник.

– Если не удастся вырвать что-нибудь для батальона, вооружи хорошенько хоть свою роту, ведь нам ни грамма не перепадет из этого добра, все пойдет на формирование новых батальонов. Только смотри, если интенданты узнают, мы влипли.

– А откуда они узнают, если никому не известно, сколько чего сброшено, – усмехнулся Космаец. – Я могу быть свободен?

Павлович не сразу ответил. Он загадочно улыбнулся.

– Космаец, как тебе нравится твой комиссар? – неожиданно спросил он.

– Он не девушка, чтобы нравиться. Воевать умеет.

– И это все?

– А что еще я могу сказать? Воюем, наступаем, как умеем, рота наша не из плохих, а разве у плохого комиссара может быть хорошая рота… А почему вы об этом спрашиваете?

– Да так, я хотел о нем побольше узнать… Иди, иди, вон там тебя кто-то зовет…

По всему полю, как светлячки, перемигивались фонарики, слышался смех, гомон, пересвистывание. Виднелись черные, согнутые под тяжестью фигуры. Темные тени сновали к костру и обратно. Космаец позабыл о времени, по приказу интенданта дивизии он обходил поле, чтобы проверить, не оставили ли чего бойцы. У груды ящиков он встретил комиссара, который помогал бойцам снимать парашюты с грузов.

– Я получил разрешение от Павловича, – весело, как школьник, заговорил Космаец и закончил шепотом: – Оставить для роты оружие.

Комиссар заупрямился:

– Без разрешения командира дивизии нельзя брать ни одной винтовки.

– Для меня командир батальона царь и бог.