Текст книги "Космаец"

Автор книги: Тихомир Ачимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

– Ну нет, это будет слишком легкая смерть.

– Оставь, Иовица, любая смерть тяжела, – Космаец соскочил с лошади и подошел поближе к пленному. – Молчишь? Разве тебе нечего сказать? – со злостью глядя на него, спросил потпоручник.

– Что бы я ни сказал, все равно не поверите, – ответил тот и наклонил голову.

– Почему? Я тебе поверю.

– Пощады просить не собираюсь. Я знаю, что меня ожидает. Только поскорей. Не люблю волынку тянуть.

– А ты мне нравишься, – Космаец усмехнулся. – Такие бродяги нечасто встречаются. Да ты откуда сам-то такой храбрец?

Четник горько усмехнулся.

– Чтобы вы мой дом сожгли? Жену и детей убили?.. Иди, жгите, убивайте, мстите, – с надрывом закричал он, – ну, ничего, я вам тоже неплохо отомстил.

– Нет, ты молодец, я люблю людей, которые не хнычут перед смертью, ты настоящий солдат. Скажи только кто у вас был командиром?

– Кто был, того нет.

– Погиб?

– Погиб.

– Ты, случаем, не из комбинированного отряда Петровича?

– Теперь такого отряда нет.

– Раньше был?

– Пока король не предал нас.

– А почему ты тоже не убежал?

– Некуда.

– С немцами.

– Я их ненавижу.

– Почему же ты воевал вместе с ними?

– Я присягал королю, я за него воевал.

– Король вас предал.

– Мы в этом не виноваты. Мы клялись и выполнили свою клятву.

– А сейчас кто вами командует?

– Это военная тайна. Я ее не выдам.

– Имеешь полное право выдать, ведь и тебя предали.

Четник подумал и вздохнул.

– Будь у нас хороший командир, не стоял бы я тут связанный… Усташа, который служил два года Павеличу, полгода вам, вывертывается наизнанку, как поношенный гунь…

– Это ваш командир?

– Он.

– Мрконич?

Четник отвел глаза в сторону.

– Кто вас сюда привел? – спросил Симич.

– Кончайте быстрее свое дело, а то ваши веревки здорово тянут, – вяло проговорил четник.

– Эх ты, старуха беззубая, погоди, тебя еще не так скрутит, – ответил ему Космаец. – Ты думаешь мы тебя так легко избавим от мучений? Мы тебя перед народом поставим, пусть тебя люди судят.

– Если бы ты мне в руки попался, я бы не искал на тебя суда. Сразу бы снес твою большевистскую тыкву.

– Мы тебе тоже снимем, – пообещал Космаец и приказал Симичу послать пленного в штаб батальона, а сам вскочил в седло и выехал на поляну, где лежали погибшие четники. Легкий ветерок шевелил им бороды. Некоторые были тяжело ранены и корчились от боли. Партизаны снимали с них оружие, не обращая никакого внимания на их стоны.

Космаец увидел Остойича с легким пулеметом через плечо. Парень шагал гордо, держа «зброевку» как опытный пулеметчик.

– В овраге нашел, – встретив потпоручника, доложил Остойич, – наверно, бросили, когда бежали… Товарищ потпоручник, разрешите мне его взять. Помните, вы обещали мне, если я захвачу пулемет…

– И ты захватил?

– Конечно.

– Тогда имеешь на него право.

Остойич весь зарумянился и побежал догонять свой взвод, который уже направился к селу.

Космаец верхом объехал поле вдоль и поперек, останавливаясь около каждого убитого четника, словно искал знакомого, и, не найдя никого, погнал лошадь на небольшой холм. Но и отсюда еще нельзя было видеть родное село, и он быстро повернул коня обратно. Рота растянулась на целый километр. Ни с кем не разговаривая, он проскакал мимо и, оказавшись в голове колонны, догнал Катицу и Десанку. Они шли молча, держась под руки. Десанка осторожно вытягивала ноги из грязи, боясь оставить в ней носки, которые ей, вероятно, подарил кто-то из бойцов. Голые ноги девушки посинели от холода, и она тесно прижалась к Катице, желая согреться ее теплом.

– Товарищ, – позвал ее Космаец и соскочил с лошади, – садись верхом… И какой черт тебя понес сюда, – сердито бросил он.

Десанка взглянула на него заплаканными глазами, быстро отвернулась и еще теснее прижалась к Катице.

– Не нужна мне лошадь, – отказалась она.

– Не ребячься, Десанка. – Катица потянула ее за руку и потащила к лошади: – Раде, помоги ей взобраться в седло.

– Я сказала, не надо, – Десанка хотела вырваться, но Космаец схватил ее на руки и поднял. Она крепко обняла его за шею, как женщина может обнимать только любимого человека. И когда он усаживал ее в седло, она с трудом оторвала руки от его шеи.

Взгляды их встретились. Десанкин глубокий и загадочный, сухой и укоризненный Космайца.

– Катица, ты иди с ротой, я буду попозже, – сказал Космаец. – Придешь в село, сходи к интенданту и попроси у него башмаки для санитарки.

– Я ей обещала, если у интенданта найдутся.

– Попроси его хорошенько. Для вас, женщин, у него всегда есть кое-что.

– Ох, как с ним трудно разговаривать, – вздохнула Катица.

Интенданта долго не было. Он мотался по селу с председателем народного комитета, собирал продовольствие для батальона и явился в штаб уже в сумерки. Это был известный скряга. Легче было у нищего выпросить кусок хлеба, чем у батальонного интенданта лоскут на заплатку.

– Ботинки говоришь? Для санитарки? И брюки? – уже десятый раз переспрашивал он Катицу и, почесывая затылок, тяжело вздыхал. – Где, товарищ, я все это возьму. Нет, ей-богу, нет.

– Комиссар приказал, чтобы вы дали, – не отступалась Катица.

– Ему хорошо приказывать, а если у меня нет. Ей только ботинки и брюки надо?

– И куртку бы неплохо, но без брюк и без ботинок я от вас не уйду.

Несколько минут интендант молча курил.

– Для санитарки, говоришь, башмаки? Сколько воюете, и не в состоянии одну санитарку одеть.

– Да нам все попадаются большие ботинки.

– И брюки большие?

– Я прошу вас, не одевать же девушке мужские брюки. Да она в них как пугало будет.

– Ох, и во что мне только вас обувать-одевать, много ведь вас.

– Комиссар приказал, если не дадите, явиться к нему, – Катица пустила в ход последнее оружие.

– А зачем я ему понадобился?

– Наверное, чтобы вам лично приказать.

– Мне? – интендант уставился на Катицу.

– Вам.

– Эх, черт тебя побери, иди, бери, что надо, – интендант замахал руками. – Только больше не являйся ко мне, пока война не кончится.

Через несколько минут Катица принесла новые желтые башмаки и женские брюки из итальянского сукна и положила их на колени Десанке.

– Бери, тебе как раз впору будет.

Десанка покачала головой.

– Нет, мне ничего не надо, – сухо ответила она и встала. Ботинки и брюки упали на пол.

– Слушай, другарица, ты, как комиссар, наверное, сможешь перевести меня в нашу сербскую бригаду. Она тоже в этом селе стоит.

Катица удивленно поглядела на нее.

– Десанка, я не понимаю тебя. – Катица наклонилась и подняла упавшие вещи. – Может быть, тебя кто-нибудь обидел? Идем ко мне в комнату, расскажи мне, что тебе у нас не нравится.

– Никто меня не обижал. Я сама не хочу с вами, хорватами, вместе воевать. Вы убили моего брата.

– Глупый ты мой ребенок, – улыбнулась Катица. – Разве это мы убили твоего брата? Его усташи убили.

– Хорваты.

– Усташи, – поправила ее Катица.

– Это меня не касается.

– Ну хорошо, а почему ты меня ненавидишь? Я не хорватка.

– Неправда.

– Ей-богу, я настоящая сербка. Конечно, среди нас есть и хорваты, и черногорцы, мы все вместе воюем против фашистов.

– Мне сказали, что все, кто перешел из Боснии, хорваты.

– Брось, кто это тебя так обманул?

– Джока мне рассказывал.

– И ты ему веришь?

– Он ведь серб от Сувобора.

– Космаец тоже серб с Космая.

– Джока говорит, что это неправда, и Космаец взял это прозвище, чтобы привлекать сербов на свою сторону.

«А, так вот что за птица этот Дачич», – подумала Катица и вспомнила свой недавний разговор с потпоручником.

– Десанка, Десанка, ну какой же ты еще ребенок. – Катица обняла ее и потянула к себе в комнату. – А я считала, что ты умнее.

Десанка и сама засмеялась. У нее в голове все перемешалось. Не спеша она надевала последние чулки Катицы, руки у нее дрожали. Две слезинки жемчужинами повисли на ресницах девушки и переливались в сверкающих отсветах лампы, висевшей на стене.

IX

Космаец вздохнул и проглотил невидимую слезу. Глядя на родные горы, которые взрастили его и наполнили его грудь живой силой, он все еще не верил, что снова стоит у их подножия. Все вокруг было знакомо: островерхие холмы, крутые скалы, плоскогорья, глубокие овраги, поросшие лесом. Сейчас лес окрашен в золотые тона осени, он спускается с гор и открывает тесные долины, утыканные двумя рядами домиков. Потом идут густые сливовые сады, за ними обнесенные живой изгородью виноградники с маленькими шалашами и утопающие в вечерних сумерках белые дома с остроконечными крышами и высокими трубами – все это не просто знакомо, все до боли дорого.

 
Ой, Космай, леса густые.
Армии прошли большие,
Кровь горячую пролили,
Кровью землю затопили,
Затопили землю, как цветы, росой,
Некому ходить теперь по земле родной.
 

На голос партизана откликнулось эхо глубоких ущелий. Эхо повисло над селом, неслось над лугами и лесочками, как эхо первых партизанских выстрелов, грянувших на Космае, выстрелов, что звали людей на восстание. Раде смотрел на несчастный хмурый Космай. Горы были мертвы… На опушках, как поломанные кости, торчали спаленные загоны для скота, нигде не видно овец, не слышно звона колокольчиков. Спускались холодные сумерки, словно спешили все спрятать, и Космаец потихоньку повернулся и пошел к деревне. Он был озабочен и молчалив. Но, войдя в тесную комнату, где расположилась канцелярия, он позабыл обо всем. Посреди небольшого квадратного стола горела лампа, вокруг сидело несколько человек.

– А вот и Космаец, – весело воскликнула Катица, когда он открыл дверь.

– Кому я нужен? – спросил Космаец.

– Мне! – ответил знакомый мужской голос, и навстречу ему поднялся сухощавый поручник среднего роста с новыми желтыми треугольниками на воротнике френча и с двумя звездочками на рукаве.

– Иво! Не может быть!.. – Космаец протянул руки, и, они обнялись, как родные братья, которые не виделись несколько лет.

– Медведь, не тискай меня так, задушишь, – засмеялся Божич. – Ишь ты, отъелся на бесплатных сербских хлебах.

– Еще бы, – не снимая рук с плеч Божича и разглядывая его со всех сторон, как девушку на смотринах, ответил Космаец. – Да и ты не очень-то отстал от меня… Погоди, что это у тебя на рукавах? Ты поручник?

– Вот ты, брат, немного отстал.

– Ну, беда не велика… Рассказывай, что нового.

– На войне самая лучшая новость, когда нет никаких новостей.

– Для нас это не так. Последние два дня мы живем как на необитаемом острове. Немцы разбили наш радиоприемник, а газет нет. Расскажи, что там слышно о русском наступлении.

– Продвигаются вперед.

– Это я сам знаю, но где они?

– Вчера освободили Смедерево и Велику Плану.

– Велику Плану? Да это отсюда меньше двух дней ходу. Товарищи, вы слышали? – закричал Космаец. – Мы накануне встречи с русскими.

– Да что ты так орешь, мы не глухие, – сказал кто-то из полумрака.

– Извините, товарищ комиссар, я не заметил, что вы тоже здесь, – смущенно пробормотал Космаец, увидев комиссара батальона Алексу Алексича, который сидел с русским автоматом на груди, и улыбаясь крутил свои длинные усы.

Комиссар уже переоделся в новый френч болгарского офицера, это придавало ему солидность и важность. Вместо крестьянских штанов на нем были брюки альпийского солдата. В форме, перехваченной офицерским ремнем, он казался гораздо моложе, чем в день встречи с Космайцем за околицей села. Усы украшали его, как косы молодую женщину, и придавали ему солидность, которой не имели многие партизанские комиссары. Революция выдвинула на политические должности студентов, гимназистов и вообще, сознательных людей молодого поколения, к их числу принадлежал и Алексич. И хотя этот простой шумадинский крестьянин не знал ни закона Ньютона, ни теоремы Пифагора, ни года рождения Вука Караджича, а первое восстание Карагеоргия путал со вторым восстанием Обреновича, он был прирожденным современным политиком. В свои двадцать восемь лет он знал многие работы Ленина, цитировал Маркса и читал Энгельса, как любимого писателя; с его произведениями Алексич познакомился еще на военной службе. Ему довелось служить в те тяжелые годы, когда Мачву и Посавину потрясали крестьянские восстания. Вместе с полком и он попал в эту кашу, и ему приказали стрелять, если он увидит, что собралось вместе более десяти человек.

– Слушай, Алекса, в кого же нам приказывают стрелять? – спросил его как-то один из товарищей – белградский маляр. – Неужели мы будем убивать своих братьев?

– Мы давали присягу, и ее надо выполнять.

– А что бы нам сказал Маркс, если бы он поднялся из могилы и увидел, что мы убиваем его детей?

– Какой там еще Маркс?

– Мой и твой дед. Тот, который подарил человечеству разум.

– Мой дед не Маркс, а Петроние.

– Ну и сразу видно, что ты сопляк. Подними дуло выше. Еще выше. Так… Стреляй в воздух, чтоб ты окривел.

– Сержант ругается, грозит.

– Передай этому бродяге справа, пусть стреляет поверх голов… Сегодня мы их убиваем, а завтра их дети будут нас убивать…

Алексич вместе с маляром и еще несколькими солдатами оказался в тюрьме, и там-то он познакомился с «дедом Марксом» и «отцом Лениным». Тесная кутузка стала аудиторией, где он окончил философский факультет, откуда он через шесть месяцев вышел убежденным марксистом.

Из армии он принес домой пачку листовок и несколько разорванных на отдельные тетрадки «запрещенных» книг. В долгие зимние вечера он ходил на посиделки, где собирались парни и девушки, и кроме «Ха́йдука Ста́нко» читал им легенду о Павле Корчагине и горьковскую «Мать». Сорок первый год и начало войны застали его в белградской тюрьме «Ада Цига́нлия», откуда он вырвался в тот день, когда рухнуло королевство: переплыл Саву и оказался на свободе.

Когда в теплую июльскую ночь он услышал первый на Космае выстрел, означавший начало восстания, выстрел, как тревожный набат отдававшийся в селах, Алекса взял винтовку и ушел в лес. За три года он прошел путь от простого бойца до политкомиссара батальона, несколько раз был ранен. Но самой страшной раной была смерть его матери от ножа четника. Война лишила его дома, сестру немцы угнали на чужбину, а он стал совершенно зрелым коммунистом. Сейчас он сидел на партийном собрании второй роты, молчаливый и сдержанный, переводя глубокий взгляд с одного коммуниста на другого, старался каждому заглянуть в душу и невольно улыбался, слушая их взволнованные споры.

– Товарищи, я не понял, из-за чего вы ссоритесь, – комиссар снял с шеи автомат и положил его перед собой на стол. – Вы получили сигнал, что Дачич ведет вредную агитацию среди бойцов?

– Да, – ответила Бабич.

– Хорошо. Возьмите его на заметку. И скоевцы тоже пусть с него глаз не спускают.

– Товарищ комиссар, это заклятый враг нашего дела, – взволнованно вскочил Космаец. – Мы имели счастье встречаться с его отцом…

– Он от Сувобора?

– Из Стубли́няка.

– Его сестра невеста… – Алексич взглянул на Космайца, – командира четников.

Коммунисты недоуменно переглянулись. Для них эти сведения из биографии Джоки были новостью.

– Вы уверены в этом?

Комиссар вынул из сумки толстую тетрадь, завернутую в газету, не спеша перелистал ее.

– Вот послушайте… «Колубарский срез. Стублиняк. Борица Дачич, – прочитал Алексич и, прищурив один глаз, взглянул на Космайца. – Сто гектаров пашни, двести овец, тридцать коров… Дочь Райна, невеста Пет… командира четников. Сын нейтральный. Борица относится к числу предателей. После войны полная конфискация. Расстрел».

Он закрыл тетрадь и спрятал ее в сумку.

– Сын его был нейтральным, – проговорил он и добавил: – А нейтралы – самые опасные люди в наше время. Они быстро превращаются в предателей.

– Я и говорю, что Дачич – предатель, – закричал Космаец, ударив кулаком по столу.

– А стол нечего ломать. Он не виноват.

– Откуда у вас такие точные сведения? – спросил комиссара Божич.

– Три года я мотался по округе. – Алексич положил руку на сумку и добавил: – Здесь приговор для ста двадцати пяти человек, в первый же день после освобождения они должны предстать перед судом… Мы решим, товарищи, Джоку пока не трогать, но внимательно следить за ним, а?

– Пусть будет так, – недовольно согласилась Бабич, которая кроме обязанностей комиссара исполняла функции секретаря партячейки.

В конце концов все согласились следить за Джокой, и, когда повестка дня была исчерпана, коммунисты стали расходиться.

За окном моросил дождь.

– Иво, оставайся, переночуешь с нами, – предложил Космаец, увидев, что Божич собрался уходить, и улыбаясь добавил: – Комиссар роты как более сознательный элемент будет спать на кровати, а мы на соломе… Хоть поговорим. Мне кажется, будто я не видел тебя целый год.

– Мне надо идти, дела есть.

– Какие у тебя дела после госпиталя?.. Ах, да, я даже забыл спросить, куда тебя назначили.

– Ну вот, видишь, какие мы невоспитанные люди, – Алексич повесил автомат на грудь и остановился среди прокуренной комнаты. – Даже не представили коммунистам командира батальона.

– Командира? – Космаец недоверчиво взглянул на Божича.

– Товарищ Павлович срочно отозван для формирования новой бригады, он приходил, чтобы проститься с вами, но вас не было.

– Мне очень жаль.

– Товарищ Божич, ваш старый знакомый, теперь командир батальона.

– Иво, черт, ты что же молчишь? – Космаец крепко стиснул его руку.

– Лучше скромность, чем красота, – пошутила Катица.

Посидели еще несколько минут, Божич рассказал о своей встрече с Ристичем и Здравкицей, которые работали в тылу и очень скучали по боевым товарищам.

– Передают вам большие приветы, – сказал Божич и, вспомнив что-то печальное, замолчал на минуту. – Я привез для Стевы письмо от Здравкицы. Я никогда не подозревал, что между ними что-то было… Теперь прямо не знаю, что ей написать.

– А я хотел бы, чтобы моя смерть была так же прекрасна, как его, – тяжело выдохнул Космаец. – Пятьдесят два трупа под обломками трубы.

– За два дня до смерти ему присвоили звание за́ставника[51]51
  За́ставник – прапорщик.


[Закрыть], о котором он так и не узнал, а сегодня уже по пути мне сказали, что он посмертно награжден медалью за храбрость.

Это было все, что мог им рассказать Божич.

Разошлись поздно. Космаец вышел вместе со всеми и долго не возвращался. У него была привычка перед сном обязательно проверять посты. Он прошел по дворам, где стояли его взводы, часто останавливаясь и прислушиваясь к грохоту орудий. Где-то вдали, на юге, шли упорные бои. Он догадывался, что это залпы русской артиллерии, и чувствовал, что в эту ночь не сомкнет глаз.

Село спало. На белых стенах домов, как бойницы дзотов, темнели черные дыры окон. Светилось только одно окно.

«Катица еще не спит или позабыла погасить лампу».

– О, ты читаешь? – удивился Космаец, перешагнув порог комнаты, и прочел название книги – «Государство и революция». – Я не читал. Когда там книгами заниматься.

– Меньше спать надо. Пока шла война, мы должны были биться оружием, а сейчас приходит время, когда мы начинаем менять винтовку на книгу, на ремесло. Вот, например, Здравкица, кто бы мог предположить, что она будет руководить молодежью целого среза…

– О, вот теперь я вижу, что имею дело с настоящим комиссаром, – пошутил Космаец.

– Завтра, если ничто не помешает, я должна провести занятие с коммунистами. Комиссар дал мне эту книгу, чтобы я проработала ее с товарищами.

Катица лежала на кровати, опираясь локтем на подушку, в которой мягко шуршали кукурузные листья. Круглые белые плечи виднелись из-под грубого рядна, одна рука с длинным шрамом от пули лежала поверх покрывала.

Космаец подошел ближе к девушке. Она почувствовала, что ей угрожает, и, быстро вытащив из-под подушка квадратную книгу без обложки, протянула ему и сказала:

– Не мешай мне. Вот возьми и прочти.

…Давно прошла полночь. В селе заголосили первые петухи. Издалека послышалось глухое бормотание орудий. Космаец почувствовал, как вздрагивают стекла в окнах, словно их трясет лихорадка. Книга выпала у него из рук. Сон сморил его. Фитиль в лампе начал потрескивать – кончился керосин. Свет погас.

X

Утро проснулось, наполненное песнями. Грязные дороги были забиты солдатами и крестьянами. Все были настроены торжественно. Даже солнце поднималось из-за гор, светя чистым пламенем, как свеча, воткнутая в тарелку с кутьей. Ночной дождь дочиста промыл небо, поднял его над горизонтом и подсинил тонкой голубизной. Только далекие горы еще прятались в молочном тумане.

Изо всех дворов и переулков вытягивались партизанские колонны: взводы, роты, батальоны – все они вливались в один поток, в одну могучую живую реку, которая, как в половодье, катилась вперед по дороге. Всюду, взобравшись на заборы, галдела детвора, у ворот стояли старики с бутылями вина; девушки, хорошенькие космайчанки, как невесты, разукрашенные цветами, улыбались парням и бросали им из окон белые осенние розы, посылали горячие воздушные поцелуи.

Всюду звенели песни. Каждый боец, каждая рота, каждая бригада имели свою любимую, рожденную в боях, партизанскую песню.

 
На Космае у могилы могила,
Ходит мать, ищет сына милого, —
 

пели бойцы Космайской бригады.

 
О, весенние майские зори,
Мать любимая, Черногория,
Мы сыны твоих гор скалистых
И защитники славы чистой… —
 

не отставали от космайцев бойцы пролетерской Черногорской роты.

 
Шире коло,
Шире круг,
Стань теснее к другу друг,
Шире коло,
Шире круг,
Завертелось все вокруг.
 

Боснийцы не только пели, они кружились в широком коло, перекрикивая один другого, то сбиваясь в тесную кучку, то разлетаясь, как птицы, во всю ширину дороги.

 
С Дона, с Волги и Урала
Поднялась, затрепетала,
На шайкачах засияла
Красная Звезда.
 

С этой песней Первый пролетерский батальон вступил на широкую поляну, так плотно окруженную густым лесом, что поляна казалась спрятанной в корзине. Земли на ней уже не было видно. Каждый свободный клочок занимали солдаты. Если бы сверху бросить орех, он упал бы не на землю, а на людей или лошадей. Но ряды становились еще теснее. Батальон едва протиснулся и занял клочок еще свободной земли перед трибуной. Трибуна была сделана из нескольких составленных вместе телег, украшенных еловыми ветвями и флагами.

Со всех сторон к поляне подходили колонны и растворялись в ней, как волны реки, впадающей в море. Шли боевые отряды, обозы, санчасти, длинные вереницы коноводов; артиллеристы сидели на стволах орудий; незаметно подходили местные партизанские группы. Это они взрывали мосты и вражеские эшелоны, по-кошачьи пробирались в города, снимали часовых, убивали офицеров, жгли склады… У леса дымили кухни, стучали топоры, ржали лошади. С другой стороны трибуны стояло несколько танков, замаскированных желтыми и зелеными ветками. На длинном стволе сидел красивый юноша в черном шлеме, с гармоникой на коленях и выводил печальную: «Как умру я, мама, рано в воскресенье…» На всех танках трепетали красные флаги.

Космаец еще никогда в жизни не видел такой огромной силы. Танки, противотанковые орудия, гаубицы, тяжелые минометы, броневики и автомобили, тысячи солдат, сотни нагруженных лошадей, бесчисленное количество телег – все стоит и ждет одного заповедного слова – вперед.

На деревьях, как воробьи, расселись ребятишки. Среди бойцов снуют крестьяне, многие еще в гунях, они ищут свои части. Перед трибуной стоят люди постарше со скрещенными на груди руками, с обнаженными головами, с высохшими лицами, запавшими глазами. Они здороваются с представителями окружного комитета. Все знакомы. Все подпольщики. Пожилой мужчина с пепельной бородой сосредоточенно посасывает погасшую трубку и всматривается в тесные ряды пролетеров, словно ищет кого-то. Погоди, погоди-ка, его лицо знакомо Космайцу. Раде напрягает память, и ему вспоминается сорок первый год. Поражение в Сербии и отступление в Боснию. Да ведь это же их проводник, что вел через заваленный снегом Ру́дник. И вот куда он теперь пришел, куда привел их.

– И откуда только собралась такая армия? – Катица поднимается на цыпочки и до боли вытягивает шею, она поворачивается во все стороны и видит вокруг море голов.

– Ты помнишь, сколько нас было, когда нашей бригаде вручили знамя? – спрашивает ее Штефек.

– Все мы тогда помещались в одной деревенской школе.

– А теперь нам и на такой поляне тесно.

– Ничего, будет еще теснее.

– А сколько нас?

– Нас и русских двести миллионов, – улыбается Звонара.

Отдельные голоса терялись в общем гуле толпы. Шум сделался невыносимым и смолк только тогда, когда на трибуну поднялись несколько человек, одетых в перетянутые желтыми ремнями простые солдатские куртки с широкими желтыми нашивками на рукавах, в хромовых сапогах. Среди них пестрели крестьянские гуни, женские платья… И поле ответило рокотом, похожим на глухую артиллерийскую канонаду.

– Да здравствует Красная Армия! – раздался чей-то голос и сразу потонул в буре голосов, которая поднялась над толпой и полетела вверх по ущелью, к Космаю, и вниз, по узкой равнине, на восток, навстречу братьям русским.

– Товарищи, братья и сестры, бойцы и командиры, разрешите мне поздравить вас с этим торжественным днем – наши части выступают на соединение с Красной Армией…

Все вздрогнуло, будто раскололась земля. На холмике за селом загремели залпы трофейных пушек, передовые охранения открыли огонь из пулеметов, в лесу ахнула дюжина гранат.

– Разрешите мне сообщить вам, – когда утихли возбужденные голоса, продолжал оратор с трибуны, – вчера в шесть часов части правого фланга нашего корпуса встретились с войсками Красной…

– Ура!.. Вперед на встречу с русскими, – к небу опять поднялся могучий вал голосов. – Ура-а-а!..

– Дорогие братья, мы долго ожидали этого торжественного дня. Мы ждали его, как узник – свободу, как озябшие – солнце, а голодный – кусок хлеба. Мы пробивались сквозь трудности, неся в сердцах надежду. Мы умирали на штыках, не закончив слова, мы дрогли от холода и умирали от голода… Самые любимые товарищи остались на каменистых скалах Ло́вчена и Игмана, в Дина́рских лесах и в снегах Старой Плани́ны. Наш народ никогда не забудет Ко́зару и Суте́ску, как не забудет он Крагу́евац, Ба́ницу и Ясе́новац[52]52
  Крагу́евац, Ба́ница, Ясе́новац – места, где были немецкие концлагери.


[Закрыть]. История вечно будет помнить этот день, будет помнить братьев с востока, советских солдат, которые на своих плечах принесли нам солнечный свет свободы…

Голос оратора звучал как гимн, его все чаще прерывали аплодисменты и приветствия.

Космаец стоял в первом ряду батальона, перед самой трибуной, он хорошо видел оратора: высокий, стройный человек средних лет, глаза его горят от волнения. Космаец вместе со всеми кричал здравицы, а в мозгу проносились картины сражений, перед глазами вставали погибшие товарищи, с которыми он начинал свою ратную жизнь: первый комиссар отряда Бра́нко Аксе́нтьевич, командир роты Ве́сич, плечо к плечу с ним Космаец шел в первую атаку; Ла́лич, из его рук Раде получил пулемет, Сте́ва, вместе с которым он захлебывался в быстрых волнах Дрины, и еще многие и многие, они шли, но не дошли, не дожили до этого митинга, оставшись на полях сражений как часовые прошлого.

Космайца захлестнула волна воспоминаний, и он не заметил, как сошел с трибуны оратор, не слышал последних взрывов рукоплесканий и очнулся, лишь услышав команду к маршу. Рота за ротой вытягивались в длинную цепь, держа путь к Космаю.

Шли под развернутым красным знаменем, быстрым шагом, готовые бежать, поднимались на горы, спускались в ущелья, пробирались сквозь лес, переходили вброд горные речки и опять выходили на круглые плоскогорья, откуда как на ладони была видна Ро́гача – историческое село, вытянувшееся на несколько километров вдоль тихой реки Тури́и, спрятанной в глухой тени ветвистых ив, место, где скрывались партизаны, а дальше виднелись и другие села: грязная Дрлу́па, каменистая Ду́чина со своими великолепными дубравами, Сто́йник, затерявшийся в садах, уничтоженные пожаром Ба́бе и Барна́ево. За спиной бойцов остались поросшие виноградниками и фруктовыми садами горы Лали́нац, Ковия́на, Лупо́глав, вытянувшиеся одна за другой в нескольких километрах от Космая.

Через полтора часа ускоренного марша батальон поднялся на вершину горы и от него отделилась группа всадников, свернула на узкую тропу и быстро скрылась из виду. Спускаясь под гору, кони спотыкались, из-под копыт летели камни, катились вниз, гудели и падали в бездну, пугая и поднимая с деревьев птиц.

Всюду стояли скелеты сгоревших загонов, голодно щерились входы партизанских землянок, построенных в первые дни восстания. На ровной террасе кони ускорили шаг. Партизаны молча ехали один за другим. Впереди ехал Космаец, за ним на лошади комиссара Звонара с автоматом на груди, следом все его отделение. На краю террасы потпоручник остановился, выскочил из седла и, ведя коня за узду, подошел к засыпанному желтыми листьями и поросшему травой холмику, снял шапку и опустился на колени.

– Здесь, в братской могиле, похоронено шестьдесят два партизана, – сказал Космаец, когда подошли бойцы и опустились с ним рядом. После короткого молчания он встал: – Похоронив их, отряд дал клятву и пошел в бой.

Космаец сломал несколько еловых лап, нарвал охапку пожелтевшего папоротника и красных ветвей боярышника, положил их на вершину холмика, не сказав ни слова, взял коня за узду и двинулся к своему селу.

На опушке леса он уже издалека увидел нескольких крестьян, собравшихся у завязшей в грязи телеги, нагруженной доверху жердями. Две тощие коровенки, впряженные в ярмо, извивались под острыми укусами кнута, горбились, стонали, скользили и падали на мозолистые колени. Потные, грязные крестьяне в кожухах подставляли спины, страшно кричали и не заметили, когда появились партизаны.

«И до каких же пор наш мужик будет так мучиться?» – подумал Космаец и остановил коня.

– Здорово, соседи, – поздоровался он.

Крестьянин постарше, одетый в драные опанки, из которых торчали грязные пальцы, в протертой папахе, вытер рукавом гуня пот со лба, загадочно взглянул на партизан и не спеша ответил:

– Дай бог вам здоровья.

– Все крадете, дядя Жи́вко? – улыбаясь спросил потпоручник.

– Да что ты, сынок, разве это кража? Телега дров…

– У кого нам красть? – поддерживая руками пояс штанов, вмешался приземистый крестьянин с маслянистыми глазами, белки которых были покрыты красной сеточкой жилок. – Нам сказали, что, когда придет партизанская власть, все будет наше. Мы так поняли, что и лес тоже будет наш.

– Ох, и хитер же ты, дядюшка Па́нта. – Космаец подошел ближе к крестьянам, протянул им руку, здороваясь.

Крестьяне удивленно переглянулись: «Откуда этот озорник знает нас всех?»

Дядя Панта долго тер руку о штаны, прежде чем протянуть ее партизану, смущенно поглядывал на него, недоверчиво прищуривая один глаз.

– Прости ты меня, парень, старого осла, – как-то испуганно улыбаясь и заикаясь, проговорил дядя Живко, – но я тебя что-то не узнаю. Ты из наших, что ли?

– А ты забыл?

– Старость всю память съела.

– А помнишь, как пел под гусли:

 
Бьет ружье пониже Белграда,
Весть дает на Космай на гору.
А второе бьет в Шумади́и,
Во Топо́ле, в селе благородном,
Весть дает по всей Шумади́и:
Поднимается вся Шумади́я.
Впереди идет Пе́трович Джо́рдже,
Зашаталось турецкое царство,
Удивляются все королевства:
«Что творят молодые сербы…»
 

Помнишь, дядя Живко?