Текст книги "Космаец"

Автор книги: Тихомир Ачимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– Эй, парень, дай мне один чевапчич взаймы, – сказал он, увидев мальчишку, который стоял у какой-то лавки с корзинкой горячих чевапчичей. – Вот заработаю первый грош, заплачу тебе.

Продавец брезгливо посмотрел на него.

– Катись отсюда, пока я не позвал хозяина, – сквозь зубы процедил он. Это был типичный подмастерье с глупой толстой красной мордой, словно у раскормленного поросенка, его маленькие круглые глазки щурились из-под белесых ресниц.

– Я так голоден, что оба уха тебе отъем, если ты не дашь мне чевапчич. – Раде подошел к нему совсем близко. – Попробуй открой рот, сразу тебя пришибу.

– Только не бей меня, – испуганно зашептал толстяк, – меня и так все ученики колотят. – Он вытащил кусочек жареного мяса и сунул его Раде. – А ты здорово дерешься?

– Если бы ты не дал мне мяса, увидел бы… Эх, брат, хорошая вещь, – жадно глотая мясо, сказал Раде. – Такое ремесло мне нравится. А твоему хозяину не нужен ученик?

– Спроси его.

Колбасник долго разглядывал парня, щупал его мускулы, заглядывал в зубы, точно покупал лошадь на ярмарке, молча пускал дым в лицо, тянул за уши, и, когда парень сердито дергался, хозяин скалился, как собака, у которой изо рта выдирают жирную кость.

– Воруешь? – в первую очередь спросил его хозяин.

– Нет, – замотал головой парень.

– Каждый ученик должен уметь воровать… Драться умеешь?

– Если трогают.

– Должен научиться. Все подмастерья дерутся.

Раде не мог понять, серьезно ли говорит этот странный толстяк с круглым животом и короткими мягкими руками или, может быть, просто шутит. Говорит, будто нужно делать то, что ему запрещали дома.

– Чобаны здорово ругаются, а ты?

– Я один раз в жизни выругался, так отец меня ремнем огрел…

– Дурак… И этому нужно научиться. Какой из тебя выйдет подмастерье, если ты не сумеешь послать куда подальше хозяина и хозяйку. Еще чобаны любят много спать, вот об этом придется забыть. Кишки умеешь мыть? Чобаны это делают, когда удается украсть чужую овцу… Ты тоже имеешь право воровать, но смотри, чтобы я тебя не поймал, плохо будет…

Раде быстро привык к новым для него законам хозяина, научился ругаться и в этом никому не уступал. Когда он ходил по воду на че́сму[39]39
  Че́сма – водоразборная колонка.


[Закрыть], все подмастерья уступали ему, и Раде никогда не стоял в длинной очереди. Бывало, правда, что какой-нибудь неопытный новичок преграждал ему дорогу, но такой смельчак оставался без кувшина и возвращался домой с разбитым носом. Эта жизнь нравилась Раде больше, чем старая, и, если бы не началась война, он, может быть, никогда не оставил бы своего ремесла.

Война началась неожиданно. Хозяин куда-то исчез, а жена его, увлекшись любовниками, не следила за подмастерьем, и Раде целыми днями бродил по городу, наводненному войсками, несколько раз хотел записаться добровольцем, но его отовсюду прогоняли, как бездомную собаку. Потом пришли чужие солдаты, пришли как-то тихо, без боев, спокойно, словно входили к себе домой. Теперь нельзя было выходить поздно вечером из лавки, да и торговля пошла хуже. Раде больше спал, чем работал. Вечером, когда смеркалось, он шел в свою каморку, сидел у окна и смотрел, как по улицам шагают патрули, или слушал, как в кафане поют чужую незнакомую песню.

Однажды он сидел и латал старые солдатские штаны, купленные еще весной за два чевапчича. Дверь открылась, и в комнату вбежал его хороший товарищ, ученик пекаря, остроносый паренек, по прозвищу Жаворонок.

– Э, мужичок, да ты в армию собираешься, – увидев солдатские штаны, с усмешкой сказал Жаворонок.

– В какую тебе еще армию?

– Ну, не скрывай, зря, что ли, у тебя солдатские брюки?

– Нет больше армии, можно собираться только куда-нибудь овец пасти. Хозяин вернулся и грозит, что выгонит меня.

– А я со своим распростился, – сказал Жаворонок и шепотом добавил: – Замесил, знаешь, тесто на сто хлебов и всыпал туда три кило соли. Эх, вот бы посмотреть, как завтра хлеб полетит ему в голову. Да жаль, не увижу я этого.

– Зачем ты это сделал? Полиция тебя и дома разыщет.

– Не найдут. Мой дом теперь большой – вся Шумадия, – загадочно ответил паренек и долго смотрел на Раде.

– Я не понимаю, куда ты идешь? Разве ты не возвращаешься домой?

– Какой тебе сейчас дом… Видишь эту нечисть, – он махнул головой в сторону кафаны, откуда неслись пьяные голоса немцев, – пока они здесь, мы домой не вернемся. Эх, была бы граната, я бы ее в кафану, то-то бы забегали!

– Один меня вчера ударил на чесме, – пожаловался Раде. – Я пришел по воду, а он привел коня и хотел напоить из моего ведра. Я у него ведро вырвал, а он мне оплеуху отвесил… Не знаю, что бы я дал, только бы ему отомстить.

– Можешь ничего не давать, пойдем со мной, мы его еще, если даст бог, поджарим на вертеле… Не можем мы дожидаться, пока жареные перепелки будут лететь к нам в рот, сами должны бороться. На твоем Космае уже горят партизанские костры. Я тоже иду на Космай. Если хочешь отомстить, иди сейчас на старое кладбище.

– Да как же это, если хозяин узнает, он меня убьет.

– А, черт тебя побери вместе с твоим хозяином. Держи его за хвост, если он тебе так мил, – плюнул Жаворонок и шагнул к двери. – Только смотри, потом не жалей, если придется язык высунуть на немецкой виселице. – Раде загадочно взглянул на Жаворонка, молча снял куртку с крючка и натянул фуражку на уши.

На старом кладбище почти все были в сборе. Здесь оказалось больше двадцати человек. У одних револьверы в карманах, у других винтовки и автоматы, а у двоих были даже легкие пулеметы и пулеметные ленты вокруг груди. Всю ночь они шли по незнакомым горам, пробирались сквозь густые леса, обходили деревни и городки, Пересекали железнодорожные линии и шоссе, пока не увидели гряду Космая, похожую на спину коня. Космай от самого подножия и до вершины был одет в густую шубу лесов. Раде знал тут каждую тропинку, каждый ручеек. Здесь, на Космае, среди пряных запахов боярышника и кизила, среди беззаботных чобанов, под песни соловьев и свирели прошло его вольное детство. Воспоминания о прошлых днях окрылили его, он словно летел через горы, перемахивал студеные прозрачные ручейки, которые, прыгая по камням, по-прежнему журчали знакомые ему колыбельные песни.

– Стой! – неожиданно раздался из кустов незнакомый голос, когда их небольшой отряд выбрался к «Ви́линому корыту», где обычно в полдень отдыхали чобаны.

Раде испугался, увидев, что со всех сторон из густой листвы буков на них глядят дула ружей. Когда отряд остановился, к ним подошли незнакомые, пестро одетые люди с красными пятиконечными звездами на солдатских шайкачах и рабочих фуражках. Один мужчина постарше, которого все звали «комиссар», одетый в красные кожаные сапоги и короткую кожаную куртку, из-под которой торчал пистолет, начал молча делить маленький отрядик и, словно настоящий кум, стал награждать новичков партизанскими кличками и распределять их по ротам.

– Ты откуда, парень? – спросил он Раде, как спрашивал об этом каждого. – Отсюда, с Космая? Хорошо, твоя кличка будет Космаец. Винтовка есть? Дадут. Командир космайской роты, получай еще одного парня и поищи для него винтовку!

К вечеру ему дали ржавый немецкий карабин, а ночью он уже участвовал в перестрелке с жандармами на Рогачской заставе. Когда над его головой летели пули, ему казалось, что это мяукают котята, спрятавшиеся в густой траве. Не сознавая опасности, которая ему угрожала, он ничего не боялся… Потом начались тяжелые бои с немцами, он дрался с четниками, отбивал атаки усташей и итальянцев, ходил в атаку против любых родов войск, прошел все семь вражеских наступлений, а сейчас возвращался в родные места, где начинался его жизненный путь. Космаец долго стоял на краю канавы, широко расставив ноги, узловатыми руками сжимал ствол переброшенного через плечо автомата, так держит топор крестьянин, стоя на опушке леска, ища взглядом дерево, которое надо срубить. И он тоже искал взглядом фашистов, с которыми надо было расправиться и которых еще не было видно на горизонте.

Солнце уже высоко поднялось над изломанными горами, светило ярко, но грело как-то слабо, только от белой потрескавшейся земли, на которой лежали бойцы, шло тепло. Они уже потеряли надежду на бой и дремали. В стороне от дороги, прислонившись спиной к толстому стволу акации, сидела Катица. Как любая девушка в ее годы, она боялась потерять зря время и поэтому любую свободную минуту использовала для вязания. Она очень любила это занятие. Всегда аккуратно одетая, затянутая в узкие голубоватые брюки, в начищенных сапогах, на одном из них не было шпоры, она, вероятно, была потеряна где-то в бою или в дороге. Сейчас ясное лицо девушки светилось нескрываемой радостью от встречи с Космайцем. В последние дни их боевая жизнь была так переполнена событиями, что не хватало времени поговорить по душам.

– Что это ты такой невеселый? – спросила Космайца Катица, когда он сел рядом. – Уж не действует ли на тебя осень?

– Какая там осень! Я по тебе соскучился.

Катица засмеялась, не поднимая глаз от вязания.

– Знаешь, сегодня утром один товарищ сказал мне комплимент, очень, мол, я ему нравлюсь, – с улыбкой сказала девушка, а спицы еще проворнее забегали в ее руках. – Как тебе это нравится?

– Ты небось поэтому так торопишься с вязанием, чтобы к зиме связать ему шарф, – сердито огрызнулся Космаец и встал.

– Он, знаешь, что мне еще сказал? Если я согласна, он сейчас же пойдет к комиссару и попросит разрешения жениться.

– Надеюсь, что ты не забудешь пригласить меня на свадьбу, – ревниво усмехнулся Космаец.

– Как командир ты будешь почетным гостем.

– Спасибо, и хотя на твоей свадьбе я бы предпочел быть женихом, справлюсь как-нибудь и с ролью почетного гостя, – Космаец прикусил нижнюю губу и после короткого молчания прибавил: – А я-то все удивлялся, почему ты так спешишь с этой работой. Оказывается, готовишь приданое.

– Приходится самой о себе позаботиться, мать ничего мне не припасла. – Она закончила ряд, вынула спицу и, наклонив голову немного в сторону, снизу взглянула на Космайца и улыбнулась: – Садись, чего ты стоишь. Не люблю, когда стоят над головой.

– Боюсь, что твой жених очень ревнивый, как бы чего не вышло.

– Ничего страшного. Не ревнивее тебя… Раде, солнышко мое, неужели ты и вправду поверил? – Катица взяла его за руку и заглянула в глаза. – Знаешь, когда я тебя не вижу два часа, мне кажется, что я тебя не видела уже два года. Пока ты был взводным, я всегда могла тебя видеть, и в бою тоже, а сейчас будет труднее. Если ты меня и в самом деле так любишь, как говорил, возьми меня себе в связные. Я бы всегда была с тобой рядом, всегда бы заботилась… Посмотри, кто это там машет? Наверное, тебя зовут.

– Связной из штаба, – узнал он паренька, который звал его и махал рукой. – Верно, командир вызывает.

Командир батальона сидел в глубоком рву на пустом ящике от патронов, с картой, развернутой на коленях. Он водил по карте пальцем и курил.

– Четники от нас ускользнули, как жирный хвост из рук, – заговорил командир батальона, когда собрались все ротные, и продолжал, не поднимая глаз от карты: – Льотичевцы и недичевцы сдались, только немцы еще держатся, но их окружила третья бригада. Наша бригада двинулась к Валеву, мы тоже через полчаса выступаем…

Павлович еще что-то говорил о марше, кого-то назначил в авангард, давал указания, как обеспечить фланги, советовал, что делать, если четники ударят из засады. Кто-то из командиров рот плакался, что мобилизованная молодежь идет без оружия, а если у кого и есть оружие, так осталось всего по нескольку патронов, кто-то спрашивал о продовольствии.

– На этих днях ожидаем русские самолеты, – ответил на все вопросы сразу командир, – они доставят оружие и боеприпасы. Когда они прилетят, точно не знаю, но до Валева оружие мы получим.

Когда командиры рот стали расходиться, Павлович догнал Космайца и взял его под руку.

– Мрконич у вас еще не сбежал? – спросил он. – Следите за ним. Сам видишь, сейчас нет возможности арестовать его. Вот когда остановимся на отдых, мы ожидаем его каждый день.

– Ристич совершил ошибку, я ему так прямо и сказал, – нервно ответил Космаец. – Не нужно было ничего никому говорить, а в первом же бою найти подходящий момент и пустить ему пулю в затылок.

– Оставь ты свои выдумки, – оборвал его Павлович. – Его надо прихлопнуть на глазах всего батальона… Только я одного боюсь… Ты знаешь эту директиву? Вот ее-то я и боюсь. Если мы эту директиву будем учитывать, то не имеем права расстреливать Мрконича. Понимаешь, всех предателей, которые переходят на нашу сторону, прощают, исключение составляют, руководители, а он, я думаю, не велика шишка.

– Директиву нельзя нарушить, но можно обойти.

– За это дело приходится дорого платить, иной раз и головой.

– Я знаю. Но Мрконич явный преступник. Его фотография в немецком журнале должна всем открыть глаза, – запальчиво закричал Космаец, – и если комиссар бригады не разрешит его арестовать, я не ручаюсь за его жизнь.

– Хорошо, хорошо, только ты поменьше кричи, не забывай, лес тоже имеет уши, – напомнил ему командир и пошел вперед к дороге, куда уже подходили роты, готовясь к маршу.

III

Батальон торопливо продвигался вперед по каменистой тропинке. Уже перевалило за полдень, но привала все не было. А дорога была трудной, бойцы то спускались в глубокие овраги, то поднимались на крутые каменные осыпи, то пробирались сквозь скалистые теснины или по колено в воде вброд переходили буйные горные ручьи. Усталый Мрконич незаметно отстал от своей роты и почувствовал облегчение среди малознакомых бойцов. Здесь его, конечно, знают мало, а если люди мало тебя знают, легче будет с ними договориться. После форсирования Дрины он не находил себе места в роте. Все его прежние мечты о переходе в отряд четников сейчас разбивались, словно речные волны о скалистый берег. Четники несли потери, отступали, а партизанские части росли, продвигались вперед, занимали села, города. Даже немцы не всегда могли выдержать их натиск: они сдавались или отступали, неся большие потери. И сейчас Мрконичу приходилось жить одной надеждой на быстрое окончание войны, а там уж будет видно, как поступить. От гнева сердце у него разрывалось на части, кровь стучала в виски, и каждая жилка дрожала, когда он думал, что придется капитулировать перед этой силой, которая захватила его, как вихрь, и увлекает вперед, засасывая в свой водоворот. В день он по нескольку раз менял решения и уже готов был положиться на волю судьбы. Может быть, в конце концов, он покорился бы, если бы его на ходу вдруг не сморил краткий сон. Глаза незаметно закрылись, тело стало легким, и только в голове проносились страшные видения. Ему почудилось, что перед ним стоит Космаец с наведенным пистолетом и улыбаясь спрашивает: «Разве ты меня не узнаешь? Помнишь, как ты зарезал меня прошлой осенью, и вот теперь я пришел тебе отомстить». – «Это не я убивал тебя, не я». – «А эту женщину и ее ребенка? – спрашивает Космаец и протягивает ему фотографию из немецкого журнала. – Это ты помнишь?» – «Немцы заставили меня фотографироваться». – «Хорошо, а теперь ты должен проглотить эту пулю», – кричит командир и стреляет из пистолета.

Земля завертелась перед Мрконичем, вырвалась у него из-под ног. И, лежа на земле, вдыхая запах пыли, он не смел открыть глаза, пока кто-то не схватил его за плечи и не поднял на ноги.

– Что с тобой? Заболел, что ли? Как ты посинел! – Звонара помог ему подняться. – Ты что, уснул?

– Нет.

Он только теперь понял, что все это был сон и что он просто упал. Все еще охваченный испугом, он подумал: «Черт знает, с чего это мне пришло в голову… Наверное, Космаец что-нибудь замышляет против меня. Утром я с ним поздоровался, он не ответил и как-то косо взглянул на меня… Надо его остерегаться, а еще лучше бы во время боя его… Каждый ведь может погибнуть. И он не каменный».

Он чувствовал, как шумит в голове и как часто колотится сердце. Нервы были напряжены, словно в предчувствии угрожавшей ему опасности.

Ристич никогда не простил бы ему смерть жены и сына. В первый день, опознав Мрконича, он ни с кем не разговаривал. Ни в засаде, ни на марше он не находил покоя. Руки дрожали, тело трясла лихорадка. Он, как политический руководитель, был хорошо знаком с директивой, которая давала амнистию всем четникам, усташам, льотичевцам, недичевцам, если они добровольно перейдут на сторону Народно-освободительной армии и примут участие в дальнейшей борьбе против ее врагов. А Мрконич, по его мнению, именно таким и был. Ристич вспоминал бой на Романии, где он видел отчаянную храбрость Мрконича, за которую думал даже представить его к награде. И теперь, не имея права вынести ему приговор, комиссар был в бреду.

– Я больше не в состоянии скрывать от бойцов правду о нем, – встретившись с командиром батальона, заговорил Ристич. – Мой долг сказать им, с кем вместе они воюют, сказать, какая змея пробралась в наши ряды.

– Эх, будь у меня власть, я бы его сам расстрелял, – сказал командир, – да ты видишь, какое положение… Поэтому я заставил своего комиссара поехать в бригаду. Он вернется только завтра. Я сказал ему, чтобы он без приговора в батальон не возвращался, да он и сам зол на Мрконича, ведь комиссар как раз и нашел его где-то в лесу и привел в батальон. Даже если не получим разрешения комиссара бригады, расстреляем негодяя, а ответственность возьмем на себя. Ты только следи, чтобы он не сбежал.

– Не убежит, сам его стерегу, – Ристич почувствовал, как тяжесть свалилась с плеч.

Батальон шел без отдыха. Где-то вдали иногда слышались взрывы снарядов, шум невидимых самолетов. Они не переставали гудеть даже ночью.

На заре навстречу партизанам выступило из темноты село, рассыпанное по холмам. Колонну встретил лай собак, это разбудило жителей. Одни испуганно смотрели в окна, прячась за горшками с цветами, а другие выходили на дорогу и молча снимали шапки перед бойцами. Когда село осталось позади, комиссар Ристич заметил в колонне нескольких незнакомых парней в опанках, в длинных вязаных носках, с пестрыми ткаными сумками через плечо. На одних были старые крестьянские гуни, на других – солдатские куртки старой армии, глубокие белые шайкачи.

– Мы получили пополнение, – встретив вопросительный взгляд комиссара, сказал Космаец, – девять человек. Смотри, какие здоровые, каждый может пулемет тащить.

– Да где ты их нашел? – спросил комиссар.

– Они сами нас нашли. Только теперь нам нужно оружие. – И после краткого размышления он спросил Ристича: – Как ты думаешь, можно сформировать третий взвод? Раньше в роте было два взвода, а сейчас видишь, как ребята идут к нам, теперь они будут приходить каждый день.

Днем в роту явились еще четыре парня и девушка, а к вечеру, когда батальон остановился в селе на ночлег, появились несколько человек постарше. Рота росла, теперь она пестрела одеждой разных цветов и была вооружена всеми видами оружия. Некоторые крестьяне вытаскивали из-под соломы и из погребов винтовки и ящики с боеприпасами, хвастались, что берегли их именно для этого дня, женщины постарше, которые приносили ужин, извлекали из-за пазухи магазины с патронами и клали перед партизанами.

– Мамаша, а у тебя есть кто-нибудь в партизанах? – спросила Катица одну крестьянку, которая высыпала из передника несколько гранат, похожих на груши.

– А как же, детка, есть, – ответила она таким голосом, словно это было обязательно, чтобы из каждого дома был кто-нибудь в партизанах. – С вами два моих сына. Один большой человек, не знаю точно, но будто бы политрук или комиссар, не помню, как это у вас называется. Вот эти груши, это он оставил, на случай, если нападут немцы. Ну, когда нам сказали, что каждый должен сдать партизанам все оружие, я их и принесла, знаю, что они вам нужны.

– Спасибо вам, мамаша, нам как раз нужны гранаты, – сказала ей Катица.

В третьем взводе, который формировался, ее назначили политруком, поэтому дел у нее было больше, чем когда бы то ни было. В первую очередь она должна была позаботиться, чтобы у каждого нового бойца на шайкаче была звезда, нужно было прочитать им газеты, полученные от комиссара, рассказать о задачах партизанской борьбы, познакомить с дисциплиной. Забывая об усталости, она встречала молодых бойцов, разговаривала с ними и, чувствуя свое превосходство над этими забитыми людьми, которые даже не знали; почему партизаны носят пятиконечные звезды, улыбалась, отвечая на их ребяческие вопросы.

На ступеньках дома, где заночевала вторая рота, сидела Здравкица, кроила и пришивала красные звезды на белые шайкачи новых бойцов. Это была очень приятная для нее работа, в ее сумке всегда лежал кусок красного шелка от немецкого парашюта. Перед ней в строю строго стояли бойцы и, вытянув шеи, глядели на девушку.

– Ты бы и мне, товарищ, вышила серп и молот, – сказал, ей один из бойцов в новом суконном гуне и в каракулевой папахе, щегольски надвинутой на одно ухо.

– Получишь серп и молот, когда заслужишь в бою, – не глядя на парня, ответила Здравкица.

– Если бы я знал, что эти вещи здесь так дороги, я бы из дому принес… Остались у меня в кладовке десять серпов да десять молотков… Товарищ, если это не тайна, скажите, а за что вы получили серп и молот? – спросил ее юноша. – И кто вам их дал, командир или комиссар?

– Когда получите, тогда узнаете, за что дают, – не поднимая глаз, проговорила Здравкица, притворяясь, что не поняла его вопроса, и прибавила: – Спроси вон того товарища, который сидит у забора, кто ему дал, – и она показала на Мрконича.

– Да мужчине, вероятно, труднее заслужить… – он не успел закончить свою мысль, как парни зашикали на него.

– Отстань, босяк, ты не на посиделках, – сказал ему один из бойцов. – Вот вернешься в свое Закопанье, там и приставай к своим девчонкам.

– А что, партизанок уже и тронуть нельзя?

– Молчи, дурак, не срамись.

– А что мне молчать, раз я втюрился в эту девушку.

– А мне кажется, что ты сам в себя втюрился, – бросил ему кто-то из бойцов.

Новички засмеялись. Смеялась и Здравкица, только щеки у нее покраснели. Теперь она казалась похожей на шестнадцатилетнего крестьянского подростка. Из-под шайкачи выбилась прядь волос, упала на лоб и закрыла пол глаза. Ей хотелось сразу же оценить каждого: «Вот у этого в шляпе небось дома осталось человек десять детишек, какой оборванный, бедняга. Он будет хорошим бойцом. Серьезный, видно. Только очень тощий, голодал небось больше, чем мы в партизанах… А этот девушкам нравится, вон как у него глаза поблескивают. Мог бы носить два пулемета… Вот этот, с белой сумкой, – трус, перед каждым лебезит. У него, видать, совесть не очень-то чиста, ишь, как подлизывается к старым бойцам… Даже к Мрконичу подмазывается. Два сапога – пара…»

Здравкица недолюбливала Мрконича, она одна голосовала против него, когда скоевцы несколько дней назад доставили вопрос о приеме его в организацию. Почему она подняла руку против, ей и самой было неясно, она не смогла ответить на вопрос комиссара.

– Я думаю, как бы это вам сказать, что он еще зелен, не дорос до СКОЮ, – говорила Здравкица на собрании. – Есть бойцы постарше, заслуг у них побольше, а они еще не в СКОЮ.

– Я видел его только в одном бою, – не дал ей договорить Ристич, – и скажу вам, что Мрконич человек храбрый. Если кто-нибудь о нем что плохое знает, пусть скажет. Нас никто не торопит, подождем немного, посмотрим, кто чего стоит.

– Не нравится он мне, – отрезала она, как ножом.

– Вот несчастные мужчины, если они не нравятся девушкам, – пошутил комиссар.

– Да ведь не можем мы принимать в СКОЮ только тех товарищей, которые тебе, товарищ, нравятся, – ядовито заметил Звонара.

А то, что скоевцы не посчитались с ее мнением, решили все-таки пригласить Мрконича на следующее собрание и принять его в Союз Молодежи, еще больше восстановило Здравкицу против него. Даже Стева, секретарь партячейки, не хотел ее понять. Она ловила момент, чтобы поговорить с ним наедине, но политрук носился, как волчок, ни минуты не сидел без дела, а с новым пополнением и поесть как следует времени не было.

Вот и сейчас Стева тоже куда-то спешил. Здравка встала и пошла ему навстречу.

– Стева, я хотела сказать тебе одну важную…

– Отстань ты от меня, – оборвал он ее, но, встретив сердитый взгляд, уже мягче добавил: – Некогда мне. Погоди немного.

Он промчался мимо нее, как ветер, подбежал к Мрконичу, который дремал у высокого забора, надвинув на глаза шапку и втянув голову в широкий воротник немецкой шинели.

– Вставай и иди со мной, – крикнул в бешенстве политрук на бойца, – развалился здесь, как корова. – И сквозь стиснутые зубы процедил: – Пес усташский.

Мрконич почувствовал, как дрожь пробежала у него по спине. Испуганный неожиданным наскоком политрука, он еще крепче стиснул ствол винтовки, зажатый между колен. Одна рука привычно нашла курок, ствол опустился и уперся в живот Стеве.

– Бросай винтовку! – Стева схватился за холодный ремень карабина.

– Не ты мне винтовку давал, не тебе ее отнимать, – Мрконич почувствовал, как у него застучали зубы.

Бойцы, находившиеся поблизости, удивленно переглянулись.

– Мрконич, сдавай оружие, раз тебе приказывают, – от группы партизан отделился Младен Остойич и поспешил на помощь политруку.

– Сними с него ремень и обыщи его, – приказал политрук бойцу, и, когда Остойич с готовностью выполнил это, Стева прибавил: – Возьми его сумку и иди с нами.

– Чего тебе от меня надо? – с кислой улыбкой спросил Мрконич политрука, когда прошел первый страх. – Что я, мать твою убил, что ли?

Охваченный волнением, Мрконич не заметил, как они переступили высокий порог дома, и пришел в себя, только увидев перед собой бледное лицо комиссара и воспаленные белки его глаз.

– Вот он, арестовали, – вытирая пот со лба, отрапортовал Стева комиссару. – У него в сумке мы нашли револьвер и два полных магазина.

– А вы тоже хороши, – насильно улыбнулся Ристич, – даже и не связали его.

– Прошу вас, товарищ комиссар, я не понимаю, что значит эта ваша комедия, – обиженно заявил Мрконич. – Что вы дурачитесь, как дети?

– Замолчи, негодяй, – Ристич сжал кулаки и едва сдержался, чтобы не пустить их в ход, – пока я не задушил тебя, как поганую змею. Крепче вяжи его, товарищ Остойич, не жалей.

– Вы, товарищ комиссар, здорово ошиблись. Вы, вероятно, обознались…

Комиссар волновался, кажется, больше, чем Мрконич. Он все время ходил по комнате, держа руки за спиной и ломая пальцы. Если бы ему три дня назад кто-нибудь сказал, что он скоро отомстит своему кровному врагу, Ристич ни за что не поверил бы, а сейчас перед ним стоял преступник, который убил его сына и жену, который всю войну проливал кровь его народа, убивал ножом партизан, жег их дома, вешал и расстреливал семьи.

– Завтра сюда приходит вся бригада, – обернувшись к политруку, заговорил Ристич, взволнованно шагая по комнате, – и перед лицом всей бригады приговор будет приведен в исполнение. И эта погань получит кусок свинца, который она заработала… Уведите его с моих глаз, заприте в подвале, а вы, товарищ Стева, обеспечьте охрану.

– Не беспокойтесь, товарищ комиссар, – политрук по-солдатски щелкнул каблуками, повернулся к Мрконичу, схватил его за рукав куртки и потянул к двери. – Вперед, усташский выродок! Дожидаешься, чтобы я тебя понес?

Стева изо всех сил толкнул Мрконича, тот споткнулся, не удержался на онемевших от страха ногах и растянулся поперек комнаты, настигнутый сапогом Стевы.

– Товарищ Стева, – сердито крикнул комиссар на политрука, – зачем ты мараешь руки? Ты не должен этого делать, понятно?

– А вы думаете, он бы нас пожалел, попадись мы ему в руки? Он бы угостил нас черным кофе, – иронически сказал Стева.

Лежа на полу, Мрконич вытер кровь на подбородке.

– Товарищи, братья мои, не надо, – он только теперь понял всю опасность, которая ему угрожала, и как-то на животе, опираясь на колени, локти и подбородок, пополз к комиссару, а из глаз у него хлынули слезы, – не надо, прошу вас, я не усташа. Товарищ комиссар, почему вы меня мучите? Товарищ…

Остойич, который еще не знал точно, почему арестован Мрконич, почувствовал, что дело серьезное, схватил его за связанные руки и потащил к дверям, как узел с тряпьем.

– Да не будь ты трусом, – волоча его по полу, говорил боец, – поднимайся на ноги. Не расстреляют же тебя.

– Они хотят, хотят расстрелять меня, – крикнул Мрконич и зарыдал, задыхаясь от слез.