Текст книги "Космаец"

Автор книги: Тихомир Ачимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

IV

Был тот час, когда стада возвращаются с пастбищ, а богатые люди запирают ворота на засовы и торопят домашних сесть за стол, пока еще светло, чтобы потом напрасно не жечь керосин, который черт знает как вздорожал, да и к тому же его нигде не достать. День незаметно уходил, и так же незаметно на землю спускались сумерки. Улицы пустели, пестрая толпа вливалась в просторные крестьянские дворы, здесь слышались звуки гармоники, звучали новые песни, которых раньше никто из крестьянской молодежи не знал. То тут, то там среди бойцов виднелись девушки в белых платках и разноцветных платьях. На скамейках у домов и на завалинках можно было видеть людей постарше с бутылками в руках, они предлагали партизанам «выпить по одной», а когда те отказывались, старики удивлялись: «Эх, сосед, и что это за армия такая – ракию не пьют? Наши ли это дети? Да ведь с тех пор как стоит мир, не было еще такого, чтобы солдаты не пили, а эти не пьют». – «Да, это что-то новое». – «У них ракия запрещена». – «Да брось ты, кто может запретить пить ракию? Нет такого правительства, право слово». Так спорили между собой крестьяне, пока их бутылки не опустели. Потом они молча наблюдали, как партизаны танцуют коло, и начинали разговор о «важных» вещах, а под конец удивлялись тому, что девушки идут с этой армией. «Никогда этого не было, чтобы девушки брались за оружие, черт их побери. А вот сегодня я смотрю – дочка Попадича, эта лохматая Живка, идет с ними, да такая важная…» – «Врешь, старая кляча. Я ее просватал за своего Джурджа, свадьбу готовлю». – «Да ты хоть две свадьбы готовь, а она тебе кукиш показала, марширует с ружьем, а голову держит, словно воевода какой». – «Погляди, погляди на эту девушку, это, верно, комиссар. Сапоги лакированные, одна шпора, ха-ха». – «А сейчас, говорят, мода такая, что девушки носят одну шпору».

И десяток стариковских глаз провожал Катицу, которая шла перед своим взводом, такая молодая, стройная, тоненькая, как шустрый юноша, и отдавала какие-то распоряжения. Она шагала рядом с новым командиром взвода. Это был мужчина средних лет с каштановыми волосами и голубыми глазами; они о чем-то тихо разговаривали, словно вышли прогуляться по этим холмам мимо белых домов, окруженных садами и огородами, в которых еще краснеют помидоры и желтеют тыквы без листьев. Село, как и все сербские села, растянулось на несколько километров, дом от дома иногда метров на триста, а то и на пятьсот, тут люди не всегда хорошо знают своего ближайшего соседа. Только в середине села дома стоят погуще, здесь обычно расположены лавки, кафана, здание общины, церковь, школа, а дальше хибарки бедняков, заваленные мусором, без двора, с акациями у ворот, с цепными собаками – эту часть села называют чаршия. За чаршией поднимается густой хвойный лес, отделяющий село от всего остального мира, а за лесом возвышаются горы Сувобор, по которым еще бродят четники. Уже днем, когда батальон вошел в село, люди рассказали, что четники недалеко и готовят нападение на партизан. Упоминали о каком-то комбинированном отряде, в нем, говорят, больше двух тысяч карабинов, тяжелые немецкие пулеметы и пушки. Некоторые крестьяне постарше гордились храбростью этих лохмачей, они не боялись и не стыдились рассказывать партизанам о силе четников, клялись, что такую армию «никто не победит». Но вечером, когда в селе оказалась добрая половина пролетерской дивизии со своей артиллерией, в которой, правда, и всего-то было, что девять орудий и полсотни минометов, те же самые старики уже стали уверять, что «эту армию никто не разобьет». И хотя никто из партизанских командиров и комиссаров будто бы и не обращал внимания на эти россказни крестьян, на самом деле они все мотали себе на ус и готовились, как только было можно, встретить силу, которую «никто не победит». Поэтому каждая рота должна была выслать по взводу в охранение. В первую смену Космаец назначил только что сформированный и необстрелянный третий взвод, где было мало старых бойцов, по опыту зная, что четники могут атаковать только на заре. Поэтому он дал отдых первому взводу, чтобы поднять его позднее, после полуночи, и послать в охранение в самое опасное время, когда спят даже деревенские собаки, но не спит черная лохматая смерть, что подкарауливает на войне партизан, прячась за каждым кустом.

Командир роты, не надеясь на незнакомого ему взводного, которого только на днях прислали к нему из санчасти бригады после болезни, сам осматривал позиции, выбирал места для пулеметчиков, отыскивал укрытия для сторожевого охранения, посылал патрули.

И после, когда все уже были на мостах, Космаец не находил покоя, его что-то тревожило, словно это впервые он оказался на тысячу метров впереди батальона. Он тихо ходил за спинами бойцов, часто останавливался и прислушивался. И только уверившись, что нигде нет ничего подозрительного, он отправился искать Катицу, которая осталась с группой бойцов на правом фланге у какой-то узкой проселочной дороги. Солнце уже давно спряталось за горы. На землю опускались сумерки, и над горизонтом на фоне неба четко обрисовывались силуэты партизан, их головы чернели, как арбузы, оставшиеся на бахче.

За цепью стрелков, укрывшись за каменной плитой, устроилась Катица. Ее разнежил теплый, пахнущий дождем вечер, и она, задумавшись, ждала Космайца. Сняла куртку и осталась в одной расстегнутой рубашке; ее крепкая девичья грудь взволнованно вздымалась, а сердце колотилось, как безумное.

Катица вспомнила то время, когда Космаец был пулеметчиком, а она его помощником, тогда по ночам в мире только и оставались они с Космайцем и звезды на небе. Лежа на примятой траве, они таяли в объятиях друг друга, тихо шептались, а иногда обмирали в бесконечных, как вечность, поцелуях.

Охваченная воспоминаниями о прошлом, Катица снова ощутила пряный запах той весенней травы, горло сжалось, из глаз брызнули жаркие слезы, и она склонилась головой на куртку, брошенную на автомат. И сквозь эти слезы любви, словно в них отражалась вся ее жизнь, она видела свое прошлое, полное невзгод и трудностей. Теперь, шагая по тропинке, полной опасностей, вперед, в свою самостоятельную жизнь, Катица все реже думала о том, что осталось далеко позади, на скалистых берегах голубой Адриатики, хотя любила все это еще больше, чем раньше.

Она была самой младшей в семье, и родители баловали ее больше, чем всех остальных детей. Поэтому, вероятно, ее послали учиться в гимназию. «Пусть хоть одна вырвется из этой тоскливой жизни». Но разве в старой Югославии гимназия была для бедноты? И Катицу пришлось взять из города домой уже из третьего класса, едва ей исполнилось пятнадцать лет. В тот год отец погиб на море. Когда рыбаки вытягивали сети, он упал с лодки, ударился головой о какой-то камень и утонул. Старший брат погиб, когда на Адриатику пришли немцы и итальянцы. Сразу после оккупации Приморья фашисты минировали все побережье. Рыбакам было запрещено выходить в море, поэтому они возмутились и потребовали от оккупационных властей, чтобы побережье очистили, а им дала возможность рыбачить – ведь это был их хлеб. Брат Катицы пошел, чтобы передать эти требования итальянцам, и больше не вернулся домой, а через три дня его тело, выброшенное волнами, нашли на берегу моря. Жизнь сестер тоже была сломана. Одна уехала с немецким офицером на африканский фронт, и след ее затерялся; другая вышла замуж за какого-то проходимца, кутила с ним в кафанах и жила, торгуя тем, что дорого стоит, но легко продается. Младший брат после смерти старшего забрал из пещеры дюжину итальянских винтовок и ушел к коммунистам в горы. Он повел с собой и Катицу, но это была совсем не та Катица, которая сейчас идет в боевых рядах со своими товарищами. Та Катица была балованным ребенком, она могла показать язык тому, кто начинал шутить с ней. Сейчас она изменилась, стала совершенно другой. Куда девалось прежнее упрямство и беззаботность! Теперь она смеется тихо, чтобы никто не слышал ее голоса. А если плачет – прячет слезы, чтобы подруги потом не смеялись над ней. В каком-то освобожденном городе она нашла трофейное зеркальце, носит его в верхнем кармане куртки и часто смотрится в него. Иногда, оставшись одна, подкрасит губы и щеки, расчешет короткие волосы, вденет сережки, которые лежат у нее в сумке, долго разглядывает себя, и ей начинает казаться, что она не боец, а простая девушка. Катица знала, что она красива, пожалуй, красивее всех девушек не только в батальоне, а и в целой бригаде. Ей, как и всякой девушке, нравилось, что ее встречают и провожают взглядами, иной раз она даже отвечала на такой взгляд: озоровато подмигивала одним глазом, а увидев, что парень покорен ее красотой и этим взглядом, недовольно морщилась, показывая свое безразличие. И если кто-нибудь ухаживал за ней, она начинала ненавидеть его.

Только с Раде Космайцем она была совершенно другой, без оглядки отдавала себя в его руки и, видя перед собой его глаза, забывала все на свете, даже свою женскую гордость. И теперь, когда она, опустив голову, лежала на своей куртке с мокрыми от слез глазами, ей показалось, что ее ласкают руки Раде, его нежные пальцы касаются ее груди.

Тихий ветерок еще доносил из села обрывки музыки, говор и вскрики разгулявшейся молодежи, иногда слышалась песня, но Катица не замечала ничего этого, ей страшно хотелось увидеть Космайца, прижаться к его плечу, обнять его.

– Где это ты пропадаешь целую ночь? – сердито спросила его Катица, когда он подошел поближе и схватил ее в объятия. – Я так соскучилась по тебе, будто целый год не видела.

– Ката – злато! – тихо шепнул Космаец, а пальцы его осторожно искали ее грудь.

– Перестань, Раде, не надо, – шептала она и еще крепче прижималась к нему, – не надо. Мне и так тяжело…

Он заглянул ей в глаза и только теперь заметил влажные ресницы.

– О чем ты плакала?

– Никогда не спрашивай меня об этом.

– Катица, разве я…

– Вот потому, что ты так дорог мне, никогда не спрашивай меня о том, чего я не скажу тебе, – в ее голосе звучала тихая мольба. Она помолчала и, не поднимая головы, предложила: – Пойдем отсюда. Здесь нас могут услышать товарищи, а это нехорошо.

– Сейчас пойдем, подожди только, – он притянул ее к себе, а она обвила руками его шею, прильнула к нему и, прерывисто дыша, стала целовать.

– Пусти, пусти меня, – тихо шептала она, а сама не в силах была оторваться от него: ерошила его волосы, подставляла грудь ласкам и поцелуям и, чувствуя его руки на своей груди, бедрах, словно обезумев от сжигающей ее страсти, не противилась, когда рубашка скользнула с ее плеч…

Где-то в горах раздался выстрел, его глухой отзвук заставил их очнуться. Только теперь оба вспомнили, что они в охранении, хотя не знали, как далеко вперед ушли от своих бойцов. Вокруг было скошенное пшеничное поле, по нему, как змея, тянулась кривая дорожка. Такие дорожки можно увидеть в Сербии на каждом шагу. Они переплетаются, как нити паутины, и связывают села кратчайшими путями. Во время войны эти тропинки рождались чуть ли не каждую ночь, их прокладывали ноги партизан. Но это была старая тропинка, обросшая по обочинам стальником и повиликой, она спускалась вниз, к засаде.

– Уже поздно, пошли обратно, – попросила Катица, только теперь она почувствовала, как холодок побежал по спине. – Скоро и комиссар придет нас сменить.

– Еще рано, – Космаец мельком взглянул на часы и удивился, заметив, что стрелки сошлись на одиннадцати. – Как быстро промчалось время… Комиссар сейчас занят и может опоздать. Ты знаешь, что Мрконич арестован?

– Мне сказала Здравка, когда мы выходили. Только я не знаю, за что его арестовали.

– Он усташа.

У Катицы перехватило дыхание.

– Не может быть!

– Да еще какой матерый коляш.

– А мы-то приняли его в СКОЮ.

– Да разве же узнаешь, какую змею человек прячет за пазухой? А Мрконич – это гадюка, которая ужалила сотни партизанских семей. Он убил сына и жену ко… – Космайцу вдруг показалось, что перед ним на горизонте метнулся чей-то силуэт, и рука его потянулась к пистолету.

– Ты что? – машинально снимая автомат, спросила шепотом Катица.

– Мне кажется, кто-то идет… Ложись здесь и жди. Не стреляй, пока я не выстрелю. – Космаец шагнул в сторону и лег в жнивье.

Теперь он уже был уверен, что не ошибся. На фоне мутного неба покачивался, как маятник, чей-то силуэт. Он приближался быстро и уже через минуту был на прицеле револьвера Космайца и автомата Катицы.

– Стой! – резко, но негромко приказал Космаец, и силуэт замер.

– Не стреляйте, не стреляйте, – испуганно заикаясь, пробормотал человек.

Космаец лежа включил фонарик, и, когда круглое пятно света разрезало темноту, он увидел перед собой крестьянина в узких белых штанах и жилете, надетом поверх пестрой фуфайки. На ногах у него были простые опанки с ремешками, завязанными поверх черных шерстяных чулок.

– Что это ты, земляк, бродишь по ночам? – спросил его Космаец и встал. – Ты разве не знаешь, что вокруг солдаты, того гляди, убить могут.

– Знаю, слышал, да вот приходится, – слегка ободренный тихим и дружеским голосом Космайца, но все еще дрожа от страха, прошептал крестьянин, – болезнь не спрашивает, что кругом делается.

– У тебя, может, кто дома заболел? – с улыбкой спросил партизан. – Идешь за знахаркой в другое село?

– Да, да, знаете, мать у меня при смерти, так я за попом иду.

– За попом или за знахаркой?

– Ну да, за знахаркой, то есть нет, за попом, – крестьянин почувствовал, что соврать он не сумел, и мурашки побежали у него по спине. – Я вас не трогаю, я нейтральный.

– Давай лучше не ври. Наверное, четники тебя послали разведать, сколько здесь партизан.

– Не четники. Нет, не они.

– Как это не они, когда я знаю, что они, – Космаец осветил его лицо фонариком, а потом перевел луч на Катицу и улыбаясь добавил: – Ну, иди, скажи им, что нас мало. Видишь, только я и эта девушка. Пускай идут на нас.

Крестьянин, увидев звездочку на шайкаче у девушки, оживился и как-то забавно улыбнулся.

– Ох, теперь я вижу, что вы не четники, – голос его звучал заметно веселее. – А я как раз к вам иду. Меня послал наш председатель комитета. Тот самый, которого вы назначили. Знаете, я всю войну на вашей стороне был, поэтому он мне и доверил. Разный у нас народ, надо знать, кому можно доверить. А он меня хорошо знает и верит мне, вот, ей-богу, брат, не могу я на него пожаловаться…

– Что он тебе доверил, говори нам, – оборвал его Космаец.

– Скажу, как не сказать, обязательно даже скажу, но только самому главному начальнику, – уже с улыбкой ответил крестьянин.

– Тут я самый главный, мне и говори.

– Да ты знаешь, товарищ, вы, как это говорится, патруль, я это знаю, все-таки я должен передать в штаб, – начал выкручиваться крестьянин.

– Нет здесь никакого штаба, кроме нас. Мы тебе штаб, а если хочешь, и твой суд.

Крестьянин испуганно заморгал глазами.

– Да мне председатель велел лично командиру сообщить, что против вас четники собираются, – трясясь, выдавил он, – а вам я этого сказать не могу, честное слово дал.

– Какие четники? Ты что-то крутишь? – прикрикнула Катица.

– Ничего я не кручу, – рассердился крестьянин. – Они никого из села не выпускают. Дороги перекрыли, а я через поля. Весь сводный отряд готовится на заре атаковать вас.

– А сейчас что они делают?

– Веселятся. Заказали крестьянам ужин, выкатили бочонок с ракией и пьют на Вельковом лугу. А этот Петрович Драган, ихний командир, собрал всех музыкантов и гуляет, как…

– Петрович? – У Космайца подогнулись колени, он оперся о плечо Катицы, чтобы не упасть. Придя в себя, он уже спокойнее спросил: – А откуда этот Петрович?

– Говорят, откуда-то с Космая. А негодяй, каких наша земля еще не видела.

У Космайца похолодели губы. Грудь перехватило железным обручем, невидимая рука сжала горло.

– Пошли в роту, Катица, – прошептал он чужим, незнакомым голосом. – И ты иди с нами, товарищ… Только немного поскорей.

V

– Ну, где этот твой коляш? Веди его сюда, посмотрю я на него, – этими словами встретил командир батальона Ристича, когда комиссар пришел сообщить об аресте Мрконича.

– Я запер его в подвал. Воет, словно ему хвост дверями прищемили.

– Воет, говоришь? – командир усмехнулся в усы. – Завоешь тут, голову ты ему прищемил. Утром пулю проглотит, так замолчит. Вот приговор, читай. – Павлович вынул из планшетки листок бумаги и протянул комиссару. – Завтра перед строем… Но ему не говори. Только приведи его сюда, люблю с такими людьми поговорить.

Комиссар взял листок из рук командира и только теперь заметил на рукаве его френча темную нашивку и две латунные звездочки, а на воротнике позолоченные треугольники.

– Товарищ командир, вы получили звание и молчите? – Комиссар встал и протянул ему руки. – Разрешите вас поздравить.

– Слава богу, хоть один человек догадался. Целый день хожу с нашивкой, руку вперед выставляю, со всеми здороваюсь за руку по два-три раза, и никто, черт побери, не замечает, что я стал настоящим кадровым офицером, – командир сам засмеялся своей шутке. – Ну сам подумай, командир пролетерского батальона, лучшего батальона в дивизии, а без звания воюет, позор – да и только.

– Ну, не такой уж большой позор, – пошутил Ристич.

– Не позор?.. Разумеется, не позор, но все же, если подумать, позор. И для бойцов так легче, когда они ко мне обращаются. По фамилии называть не годится, я все-таки командир, а когда ко мне обращаются «товарищ командир батальона», прямо чувствую, что еле выговаривают, – куда легче сказать «товарищ поручник[40]40
  Поручник – воинское звание, соответствует чину старшего лейтенанта.


[Закрыть]».

– Товарищ поручник, – комиссар кивнул головой. – Красиво звучит, только немножко попахивает офицером старой армии.

– Оставь, пожалуйста, старым даже и не пахнет, – сердито отрезал Павлович. – Посмотрю я, как оно будет пахнуть, когда тебе дадут звание потпоручника[41]41
  Потпоручник – лейтенант.


[Закрыть]. Чин – это символ, чины вошли в историю, а мы сейчас создаем новую историю, создаем свои символы. К тому же у нас и знаки отличия новые, не погоны, а только нашивка и звезды… Эх, да что я тебя уговариваю, сам все отлично понимаешь. Лучше давай сюда своего коляша, я его допрошу.

– На что он вам? Я смотреть на него не могу, а не то что допрашивать.

– Таков порядок!

– Что еще за порядок?

– Перед вынесением приговора человека надо допросить. Я беру на себя роль следователя, а ты будешь просто свидетелем.

– Приговор ему уже вынесен.

– И все-таки… Пошли связного, пусть его приведет, – приказал командир, прошел по комнате и остановился у окна, задумчиво глядя на улицу, где уже царила ночь.

Это была тихая осенняя ночь без луны, без звезд. Облака, набухшие от дождя – вот-вот разразится гроза, – давили землю. Село давно спало, только кое-где, там, где разместились партизанские штабы, светились окна.

Давно утихли шум и суматоха на широких дворах, смолкли песни, и остыли гармошки, разве что по узким улицам села сонно пройдет патруль, залает собака, и все снова стихнет. Павлович очень любил такие мирные ночи, их идиллическая тишина рождала в нем желание уйти в неизвестную загадочную даль. Опершись локтями о подоконник, он погрузился в свои мечты и, осажденный толпой беспорядочных мыслей, не слышал, как скрипнула дверь и ввели Мрконича с руками, связанными на ввалившемся животе. Пленный был страшно взволнован и только теперь ощутил в полной мере ту ненависть, которую так долго таил в своей груди. Он не мог ни на кого смотреть, а особенно на Ристича, поэтому упорно не поднимал глаз.

– Почему вы его привели в таком виде, не могли найти санитарку, чтобы она перевязала ему руки? – спросил командир конвойного, увидев кровь на руках Мрконича. – Это нехорошо.

– Нет у санитарки бинтов для всякой нечисти, – не сдержавшись, крикнул комиссар и зашагал по комнате. – Завтра мы его перевяжем, товарищ поручник. Я его перевяжу.

– Хорошо, Мрконич, скажи мне, правда ли, что ты усташа? – спокойно спросил командир. Ни одна жилка у него не дрогнула, хотя внутри у него все кипело от ярости.

– Врут, никогда я не был…

– Погоди, как это врут?

– Это кто-то из ненависти оклеветал меня.

– Я бы не сказал, что это клевета. У нас есть точные данные.

– Нет у вас данных, – бледный, он отвечал возбужденно, еще надеясь, что ему удастся вырваться из этой западни, а после…

– Товарищ Ристич, ты показывал ему фотографию? – спросил поручник комиссара и протянул руку. – Дай ему полюбоваться на себя. Может, он еще не видел, какую свинью ему немцы подложили… Так говоришь, у нас нет доказательств? – Командир опять повернулся к Мрконичу и положил перед ним обложку журнала. – Разве нам еще нужны другие доказательства?

У Мрконича подогнулись ноги. В глазах потемнело, тело сковал холод.

– Нет, нет, это не я, – прошептал он и почувствовал, как у него застучали зубы. Терзаясь в мучениях, он думал: «Разве только я один резал? Мне приказывали. Я был молод, поддался. Ну, хорошо, я служил усташам, но теперь я с вами. Сколько народу было с усташами, а теперь воюют за партизан…»

– Простите меня, – последнюю мысль произнес он вслух, и, когда она сорвалась с губ, понял, что сам выдал себя и что у него уже нет оружия, которым он мог бы защищаться.

– Замолчи, пес вонючий! – гаркнул комиссар. – И ты еще смеешь просить пощады.

Мрконич дернулся, словно от удара.

– Хорошо, хорошо, только ты мне все расскажи, – так же спокойно произнес Павлович. – Я имею право гарантировать тебе жизнь. Я тоже не очень верю, что это ты на фотографии, и, если все-таки это ты, что поделаешь, чего только не бывает в нашей жизни. Гражданская война. Вот твой командир роты, у него брат в четниках, а мы ему ничего не делаем. А сколько людей бежали от четников, и мы их принимаем, даем возможность искупить свои грехи. Так и тебе дадим возможность, если ты во всем честно признаешься. – В мягких словах командира Мрконичу послышалась какая-то товарищеская любовь, от волнения он не почувствовал, что кроется за этими словами, да и не мог почувствовать, потому что глаза его были полны слез, а в ушах раздавался какой-то шум.

– Только вы меня пощадите, – пробормотал он, – я все скажу. Я вам верю, я сам пришел в партизаны, сам понял, что совершил ужасную ошибку. – И он, давясь слюной и чуть ли не после каждого слова прося пощады, стал рассказывать все, что было.

Ристич ходил по комнате, а командир, опираясь локтями о длинный деревенский стол, внимательно его слушал.

– Когда я сбежал от усташей…

– Погоди, а это все правда, что ты сейчас мне рассказал? – Павлович вскочил со стула и впился взглядом в Мрконича.

– Клянусь, я ничего не солгал.

– И ты осмеливаешься после всего этого просить пощады? – закричал командир так, что проснулись и вскочили связные, которые спали здесь же в комнате на подостланной соломе. – Да я бы тебя своими руками повесил. Я сам тебя завтра расстреляю. Марш отсюда, вон с глаз моих, усташская сволочь!

Мрконич не шевелился, стоял как прикованный. Ноги налились свинцом. Прикусив окровавленную нижнюю губу, он понял, как просто его провели, и громко заплакал.

– Чего вы дожидаетесь? – прикрикнул командир на конвойного. – Гоните его отсюда.

Кривя лицо от боли, Мрконич медленно двинулся к двери. В комнате наступила тишина. Связные, проснувшиеся от крика командира, лежали и курили. Ристич все ходил вдоль длинного стола, каждый раз ударяясь об его края, а командир батальона, запустив пальцы в свои длинные волосы, сидел за столом и что-то бормотал, как в бреду. И кто знает, сколько продолжалось бы это неловкое молчание, если бы не открылась дверь и на пороге не показался Космаец в сопровождении незнакомого худого крестьянина… Командир роты был весь в поту, комкал в руках шайкачу, а волосы мокрыми прядями падали ему на лоб. Одна пистолетная кобура была расстегнута, а за другую зацепилась солома со жнивья, вырванная с корнями из земли.

– Вот тебе самый главный командир, – выдохнул Космаец и устало свалился на лавку у двери, – рассказывай ему, зачем ты сюда пришел и вообще все, что знаешь.

– Погоди, где ты нашел этого человека? – спросил командир Космайца и, почувствовав, что дело важное, встал из-за стола.

– Он сам все расскажет… Найдется у вас немножко воды? – спросил Космаец, увидев голубое ведро на низком стуле в углу комнаты, и подошел к нему. Он пил долго, словно не видел воды с тех пор, как началась война.

– …Комбинированный отряд готовится напасть на вас на заре, – так же, как Космайцу, повторил крестьянин, будто выучил эту фразу наизусть. – У них около двух тысяч винтовок. И меня председатель послал сообщить вам… я могу вас провести, если вы решите атаковать. Я знаю, где у них нет охранения…

Командир снял ремень, который висел на стене, затянулся и застегнул все пуговицы, точно собирался идти к генералу.

– Товарищи, тревога! – крикнул он своим штабным и повернулся к Космайцу: – Готовь роту. Товарища возьми проводником. Связные! Вот, дьяволы, спят, как медведи… Тревога, бегом марш в роты, тревога!