Текст книги "Космаец"

Автор книги: Тихомир Ачимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

VIII

В деревне поднялся переполох. Закудахтали испуганные куры, обеспокоенно загоготали гуси, залаяли собаки, а люди стали прятаться, когда в село ворвались человек тридцать всадников в черных крестьянских гунях. Они были бородатые, не стриженные уже несколько лет, с винтовками за плечами. Впереди без папахи скакал Драган Петрович. Волосы падали ему на плечи и развевались по ветру, как у ведьмы, мокрая, слипшаяся в острый черный клин борода упиралась в грудь и поддерживала усталую голову.

– Здесь будем завтракать, – приказал Петрович, когда отряд остановился у высоких ворот. – Накормите и вычистите лошадей, только смотрите не напивайтесь, как свиньи, через два часа отправляемся.

– Если это не государственная тайна, можно ли нам узнать, куда, в какое пекло ты собираешься сейчас вести нас? – с иронией спросил один из четников, не слезая с коня.

– Меньше знать будешь, дольше проживешь, – глядя на него налитыми кровью глазами, ответил Петрович и спросил: – Где мой ординарец? Адъютанта никто не видел?

– Никого больше нет, господин, – ответил четник с короткой кудрявой рыжей бородой и длинными каштановыми, волосами. – Теперь партизаны из них мыло варят, чтобы отмыться хорошенько.

– Из тебя тоже сварят, падаль, – гаркнул Петрович, и глаза его еще больше налились кровью.

– А я думаю, нет, – улыбаясь в густую бороду, ответил тот и, отъехав немного в сторону, крикнул: – Не сварят, клянусь богом. Сегодня ночью меня кое-чему научили. Нет больше дураков… До свидания, господин Петрович. Будешь вариться в партизанском котле, позови меня, я дровишек подкину, чтобы тебе не было холодно. – Он хлестнул коня и галопом помчался по дороге.

Четники заволновались. Кто-то засунул пальцы в рот и свистнул. Петрович вырвал винтовку из рук какого-то безбородого четника, опустился на колено, прицелился и спокойно нажал на спусковой крючок. Одинокий выстрел эхом пронесся над садами, ему дружно ответили собаки, а когда голубое облачко дыма растаяло в воздухе, все увидели, как по дороге несется конь без всадника, а на краю дороги чернеет темное пятно.

– Видели? – командир обернулся к своим бородачам. – Я неплохо стреляю.

Одинокий выстрел, как взрыв тяжелой авиационной бомбы, выбросил из высокого двухэтажного дома Бо́рицу Да́чича. Этот невысокий крестьянин, одетый по-городскому, был одним из тех, кто нечасто встречается в Сербии. Одной только земли у него было не менее ста гектаров. Белый дом с красной черепичной крышей стоял на холме у дороги и был виден за несколько километров. Половину первого этажа, который здесь называли подвалом, занимали кухня и комната для слуг, а во второй половине теснились бочки с вином и ракией. На втором этаже, так называемой чистой половине из шести комнат, жил сам хозяин с женой, дочерью и сыном, здесь он принимал самых дорогих гостей, а во время войны часть второго этажа почти всегда была занята четниками.

Дом стоял ближе к воротам, а в глубине огромного двора виднелись не менее десяти маленьких и больших строений: каменных, деревянных и кирпичных – под черепицей и с навесами; завершали весь этот ансамбль конюшня и коровник для дойных коров: весь остальной скот был на хуторе, в нескольких километрах от дома.

Каждый день после завтрака Дачич запрягал коня и скакал по полям, осматривая нивы, скотину, луга. Возвращался домой к вечеру. За всю свою жизнь он не держал в руках вещи более тяжелой, чем поводья коня или стакан ракии, поэтому его руки сделались белыми и нежными, как у ребенка, а сам он походил на толстый огурец. Из-под подола шерстяной рубахи с глубокими косыми карманами выпирал округлый горб живота, поэтому ходил Дачич вразвалку, словно селезень.

– Жи́вко… Ми́лиян, куда запропастились эти негодяи? – закричал Дачич, увидев у ворот толпу всадников. – Ворота некому открыть. Всех вас перевешаю, как котят! Милиян, пес заспанный, быстрей отворяй ворота!

Навстречу четникам выбежал высокий сутулый старик в оборванном гуне, в белой овчинной папахе и в опанках с широкими длинными носами. Ноги у него тоже были длинные и тонкие, а руки сухие и узловатые. Старик открыл ворота и схватил коня за узду, помогая всаднику спешиться.

– Помогай бог, дядюшка Борица, – поздоровался Петрович, подойдя поближе к хозяину.

– Бог в помощь, – ответил Дачич и, не снимая с живота белых рук со сплетенными пальцами, взволнованно продолжал: – Давно я жду вас, Драган, устал ждать. Видите, какое положение, как раз надо поговорить.

– Пошлите слуг в село, пусть велят приготовить обед на тридцать человек, – не слушая хозяина, приказал Петрович, – только быстрее, через час мы выступаем.

– Спешите навстречу, – Дачич усмехнулся, – красной чуме. Поэтому я вас и ожидал… Сейчас приготовят обед.

Через минуту на улицах послышался голос старого сутулого слуги.

– Хозяин Ми́лан, власть приказала, чтобы вы принесли обед на семь человек. И литр ракии. Да поскорее.

– Все съели, ничего больше нет.

– Раз власть приказала, должно быть.

Вдогонку Ми́лияну неслись проклятия.

– Эй, хозяин, обед на четырех четников…

– Почему их король не кормит?

– Король подался в партизаны.

– Немцы остались.

– Это меня не касается. Обязательно принесите ракии, – приказывал старый слуга, стуча палкой по жердинам забора.

– Я и сам бы не прочь выпить ракии.

– Ты можешь и не пить, а четникам подай, – потребовал слуга Дачича таким же властным голосом, каким кричал его рассерженный хозяин на Своих домашних.

Пока старый Милиян бегал по грязным деревенским улицам и препирался с хозяевами и их женами, заказывая обед для «королевской армии», Петрович сидел в теплой комнате, где пахло ладаном и бессмертниками, и потягивал ракию. Испуганный ночной схваткой, усталый и невыспавшийся, с глубоко ввалившимися глазами и с темными подглазьями, он подпирал голову крепко стиснутыми кулаками. И, как из глубокой ямы, до него доносился голос Ра́йны – его невесты, дочери Борицы Дачича. Это была высокая девушка с длинной толстой косой.

– Ты знаешь, я проснулась от выстрелов и всю ночь глаз не могла сомкнуть. Так у меня сердце заболело, – сквозь слезы шептала Райна, опустив голову на плечо Драгана.

От волнения она никак не могла совладать с собой.

– Я больше не могу жить без тебя. Возьми меня с собой. С тех пор как прошел слух, что партизаны наступают, мне прямо невозможно показаться на улице. Все на меня оглядываются, как на белую ворону, шепчутся, а некоторые смеются в глаза и спрашивают, где мой воевода, не соскучилась ли я по нем.

Она волновалась сильнее, чем Петрович, который потерял свой комбинированный отряд, доверенный ему Драже Михайловичем. Отряд должен был преградить партизанам путь в Сербию. И вот теперь его командир не знал, что делать и куда деваться. Со всех сторон шли недобрые вести – англичане не торопятся высаживаться на Адриатике, с востока бешено жмут русские, они могут прорваться в любой момент, а партизан становится все больше, наступление ширится, как наводнение.

– Райна. – Драган взял девушку за руки и, не глядя ей в глаза, спросил: – Что ты меня оплакиваешь, я жив. Пуля меня не берет, я из тех людей, что в сорочке родились.

– Возьми меня с собой. Еще когда ты обещал мне, что я буду жить у твоих родителей. – Она обняла Драгана за шею. – Я здесь всех ненавижу. Раньше посмеивались за моей спиной, а теперь прямо в глаза говорят, и все из-за того, что я помолвлена с четником. Я же не виновата, что полюбила тебя… Забери меня отсюда, забери, ради бога.

Райна была на год моложе Драгана. До войны они учились в одной гимназии, сидели за одной партой, и незаметно их дружба переросла в любовь. Райна была красивая, хорошая и довольно умная девушка. В гимназии она с симпатией относилась к товарищам, которые отправлялись на войну в Испанию, собирала деньги им на дорогу – за это полиция сделала ей предупреждение, а отец забрал ее из гимназии.

Вырванная из привычной школьной жизни, запертая в четырех стенах сурового дома вдали от веселой и шумной компании, Райна вскоре склонилась перед волей отца и возненавидела то, что раньше так любила, чем жила. И только Драган остался, как глубокая борозда, в ее сознании.

Его студенческие письма она читала как молитву, прятала под подушкой, и каждый вечер они словно пели ей сладкую колыбельную. Так продолжалось больше двух лет, а когда началась война и во всех концах страны люди с оружием поднялись на восстание, когда осенью сорок первого года все села и дороги были забиты партизанами, Райна надеялась увидеть среди них и своего Драгана. Она была готова сама взять винтовку и идти вместе со всеми. Тайком от отца и матери она отдавала рубашки и чулки из своего приданого босым и раздетым партизанам. Ночи, наполненные ожиданием встречи с Драганом, казались бесконечно длинными и тягостными, а днем она сидела у окна и смотрела на широкую дорогу. Она верила, что Петрович обязательно заедет. И когда пропала ее последняя надежда, когда партизаны отступили из Посавины, с Космая, от Белграда и от Валева и рассеялись, как утренний туман, откуда-то появился Драган на тонконогом скакуне, с винтовкой за плечами и револьвером у пояса. С первого взгляда его было невозможно узнать. В черной одежде, в высоких немецких сапогах, не бритый и не стриженный с самого начала войны. Не стыдясь матери, Райна обняла его, уронила голову ему на плечо. «А я думала, что ты с партизанами», – прошептала она. «Ах, оставь эти бредни, я студент короля. Мы воюем за короля и родину, за свободу». И Райна подумала, что только студенты короля смогут завоевать истинную свободу, такую свободу, о которой она мечтала в своем одиночестве; она быстро забыла лица героев, которыми гордилась всю осень. Они прошли через Сувобор и отступили в Боснию, а она теперь даже жалела те рубахи и чулки, что отдала партизанам, и стала дарить новые четникам.

– Почему я полюбила тебя, Драган? – сквозь слезы спрашивала она. – Я была тебе предана как собака. Из-за тебя я разошлась с подругами, позабыла весь мир. Все возненавидели меня, и я ненавижу всех… Но я не жалею об этом. Мне не нужно никого, кроме тебя. Я любила тебя и сейчас люблю, и это самое страшное. Я чувствую, что мы больше никогда не увидимся.

– Райна, ну скажи, с каких пор ты стала такой плаксой.

– А что же еще делать, если мы расстаемся навсегда? Не знаю как для тебя, а я предпочла бы лучше умереть.

Драган почти не слушал Райну, он возбужденно шагал по комнате, подходил к окну, раздвигал занавески и затуманенными глазами смотрел куда-то вдаль. А когда со двора доносился лай собаки, Петрович вздрагивал и испуганно смотрел на дорогу, бегущую между двух рядов деревьев, – ожидал партизан, ведь они могут настигнуть его и здесь, как настигли ночью на привале. Он все чаще поднимал рюмку с ракией и выпивал одним глотком. Погруженный в свои мысли и заботы, Драган не заметил, как ушла Райна и он один остался в комнате, где на стенах висело несколько его фотографий в рамках. Одну из фотографий он особенно любил: он сидит на скамейке в парке в день сдачи экзаменов. Она напомнила о прекрасных днях, отвлекла от сегодняшних горестей и забот. Вспомнился солнечный летний день, берег Савы, первый поцелуй Райны. Что-то затрепетало в груди и проснулось прошлое, за которое он готов был отдать полжизни. Слезы потекли у него, словно у осиротевшего ребенка, что вспоминает о матери. И он не смог скрыть их от Борицы Дачича, который вошел пригласить его на обед и на стаканчик горячей ракии.

– Все пропало, дядюшка Борица, – вытирая мокрые глаза, заговорил Драган, увидев Дачича. – Прошлое – силуэт жизни, будущее – тень в облачный день, оно существует только в нашем воображении, а не в действительности.

– Мне не нравятся ваши, слова, – мрачно ответил Дачич. – Неужели в самом деле все пропало?

– Прикажите Райне, чтобы она сняла со стены три последние фотографии, – не отвечая на вопрос Борицы, продолжал Драган. – Она только вас послушается. От этих фотографий вам может не поздоровиться.

– Я надеюсь, что вы остановите этих голодранцев…

– Сейчас лучше всего надеяться только на самого себя. – После короткого молчания он стал рассказывать о своих переживаниях за последние дни, и особенно ужасной нынешней ночи. – Видите, сколько нас осталось? А где остальные?.. Король в первый раз предал нас, во второй раз предал, сербы больше не верят ему, побросали оружие и разбежались по домам… Часовые не сделали ни единого выстрела, сами сдались, а нас предали. Партизаны прорвались и заливают все, как река в половодье.

– И сюда придут?

– Самое позднее сегодня вечером.

– Вы говорите так, словно я для вас никто и ничто, – взорвался Дачич. – А вы знаете, что они с меня живого шкуру сдерут?

– Надо изворачиваться. – Петрович задумался и добавил: – Оденьтесь в какое-нибудь крестьянское рванье, встречайте их, как дорогих гостей, да сразу же предложите отдать сына в добровольцы. Соберите слуг и понаобещайте им всякой всячины: одному простите долги, другому подарите корову…

– Драган, да вы, часом, не сошли с ума? – не выдержал Борица.

– Нет, дядюшка Борица, не сошел. Сейчас самое главное – суметь вывернуться. Король вывернулся, предал нас и перешел на сторону большевиков, заискивает перед партизанами, надеется после войны снова усесться на престол. Драже тоже вывернулся, бросил свою гвардию и сейчас пробивается в Боснию, спешит добраться до моря и попасть на Западный фронт. Генерал Недич отвел свои войска и открыл партизанам двери в Шумадию, сейчас сидит, стережет дворец на Деди́нье[42]42
  Дворец на Деди́нье – королевский дворец в Белграде.


[Закрыть], хочет передать его русским в целости и сохранности и за это надеется получить помилование… Каждый сейчас думает о себе. Почему бы и вам этого не сделать? Самое умное будет послать Джо́ку в партизаны. Я считаю, что он не дурак, там он может быть нам полезен и сейчас и после войны. Добровольцев партизаны уважают и быстро выдвигают… Надеюсь, вы меня поняли, дядюшка Борица?

Дачич был зол, как змея. Его злил приход партизан, ведь еще неясно, как все это обернется для него, беспокоил развал организации четников, предательство короля, а больше всего его пугала мысль о том, что его сыну придется воевать рядом с этими голодранцами, которые не верят в бога и грозятся после войны отобрать всю землю.

После завтрака Дачич вышел на улицу проводить Петровича, и, когда слуга подвел коня, а четник уже готовился вскочить в седло, Борица тяжело вздохнул, и на его густых белесых ресницах показались слезы.

– Будь здоров, Драган, если вырвешься из этого ада, мы всегда будем ждать тебя. – Он обнял и поцеловал Петровича. – Пусть сохранит тебя господь бог.

– Бог богом, да вы сами не плошайте, – чувствуя, как что-то обрывается внутри, попрощался Драган с названным тестем, поцеловал его руку и вскочил в седло.

– Дядюшка Борица, берегите Райну. Она еще ребенок. Помните, что я вам говорил. Оставайтесь с богом.

– Прощай, Драган.

Конь поднялся на дыбы, вытянулся во всю длину, повернулся на месте, как учил его хозяин, и понесся к воротам. На лугу по ту сторону дороги, сбившись в кучу, галдели четники, они повизгивали, как деревенские ребятишки, завидевшие вожака с медведем. Многие сидели верхом, а некоторые, держа лошадей под уздцы, проталкивались вперед.

– Господин капитан, ваши опять напились, как свиньи? – спросил Петрович бородача, который стоял на дороге, курил и задумчиво смотрел куда-то вдоль дороги.

– Сербы скорее поднесут нам отраву, чем ракию, – вяло ответил тот, не сводя глаз с дороги. – Мне кажется, что партизаны приближаются. Не могу усмирить своих бездельников, все шуточки шутят с этим шпионом.

– С каким шпионом?

– Разве тебе не доложили? Поймали где-то партизанского шпиона.

Петрович взмахнул хлыстом в воздухе и, когда четники разбежались, увидел окровавленное лицо Мрконича. В немецкой куртке без пуговиц, с огромными синяками на щеках, со связанными руками, он едва держался на ногах.

– Неплохо после обеда пострелять по партизанской дичи, – Петрович расстегнул желтую немецкую кобуру и вытащил парабеллум.

Мрконич отпрянул. Четники не верят ему, что он бежал от партизан, не верят, что поджег дом и убил часового. А этот даже ни о чем не спрашивает, сразу же схватился за револьвер.

– Господин командир, разрешите мне сказать только одно слово, – дрожащим голосом взмолился Мрконич и весь подался вперед.

– Говори. Перед казнью это разрешается.

– Прикажите, чтобы мне развязали руки, и я представлю вам доказательства, – глотая целые слова, зачастил Мрконич. – Я никогда не стоял за коммунистов. Я два года служил в усташах, – эти слова вырвались у него неожиданно, он спохватился, но было уже поздно. – Летом меня забросили к партизанам, чтобы я сообщал в штаб об их продвижении. Когда эти сволочи прорвались сюда, мне больше ничего не оставалось, как податься к вам. Я и доказательство принес – голову комиссара. Она там, в мешке на коне.

Несколько четников бросились к лошади, которая спокойно пощипывала траву на лужайке. Петрович спрятал револьвер в кобуру, но все еще недоверчиво поглядывал на «шпиона».

– За такую старую сволочь могут неплохо заплатить, – пренебрежительно, сквозь зубы процедил Петрович. – Я подарю тебе за нее твою безумную голову. Надеюсь, ты будешь предан мне?

– Буду служить верой и правдой, пока меня носят ноги, – как клятву произнес Мрконич со вздохом облегчения.

Петрович хлестнул своего скакуна и выскочил на дорогу, где четники строились в колонну. И, уже собираясь пустить коня рысью, он увидел Райну. Без слез, с лицом, словно посыпанным мучной пылью, скрестив руки, она стояла, прислонившись к воротам, и зачарованными глазами глядела на него. Только теперь он ощутил всю тяжесть этой разлуки, в горле пересохло, оно сжалось, как стиснутое невидимой рукой; он хотел натянуть поводья, чтобы поскорей закончить это прощание, и только какое-то тяжелое чувство заставило его еще раз взглянуть на девушку, такую грустную и опечаленную.

– Драган, – она шагнула вперед, покачиваясь, как былинка на ветру, схватилась руками за узду и припала лицом к его сапогу. – Счастье мое, неужели мы так расстанемся… Почему ты не послушал меня, когда я просила тебя уйти из четников, – тихо шагая рядом с конем, не глядя на жениха, про себя шептала Райна.

В последний раз она провожала его за село.

Драган остановил коня, наклонился, чтобы поцеловать ее, и Райна обхватила его голову, обняла за шею и потянула к себе. Торопливо осыпая поцелуями его лицо, бороду, волосы, она шептала:

– Дорогой мой, счастье суженое и несуженое, всегда буду помнить, как я ласкала тебя… Вернись, хоть через пять лет вернись, чтобы взглянуть на своего сына. Как бы я хотела, чтоб он был похож на тебя, чтобы у него были твои глаза, твой нос…

– Почему, почему ты мне об этом раньше не сказала? – вырвался он из ее рук.

– И сейчас не сказала бы, если бы ты не уходил навсегда.

Где-то на другом конце села раздался одиночный выстрел. Конь заволновался, забеспокоился и всадник.

– Прощай, Райна, – едва сдерживая слезы, крикнул Петрович и уже издали добавил: – Береги сына, я вернусь!

– Прощай, счастливого пути.

Райна долго стояла на холме, провожая его взглядом, слезы текли по бледным щекам, сердце учащенно билось, будто хотело вырваться из груди, полететь вперед, догнать Драгана, которого уже не было видно.

Один брат уходил из села, мчался очертя голову в мрачную бездну, чтобы спасти свою жизнь, а другой с песней вступал в то же самое село под красным знаменем.

IX

– Товарищ поручник, разрешите моей роте заночевать вон в том доме на холме, – попросил Космаец командира батальона, когда они вошли в село и получили приказ располагаться на отдых. – Там у меня хорошие знакомые.

День был на исходе. По улицам, понуро опустив головы, шли женщины, повязанные черными платками. На заборах висели ребятишки, они продолжали глазеть на партизан, хотя начал сеять мелкий холодный дождик. Скрипели ворота, лаяли цепные собаки, хлопали двери домов – партизаны размещались на ночлег. В одном доме их встречали как гостей, в другом – как соседей, а Борица Дачич принял их, как голодный голодного. В тесном и коротеньком гуне с заплатанными локтями и рваными шнурками, в засаленной, надвинутой на самые глаза папахе, в опанках на босу ногу, он сам выбежал открыть ворота партизанам.

– Входите, входите, дорогие товарищи, добро пожаловать, – говорил он с подленькой усмешкой и суетливо прикрывал короткой полой гуня предательское брюшко, которое выпирало вперед. – Дождь, чертовский дождь, сейчас я прикажу развести огонь в амбаре. Пускай ребята обсушатся.

Космаец вспомнил сорок первый год, когда их отряд уходил с Космая в Боснию. Была поздняя осень, днем шли дожди, а ночью уже прихватывали заморозки. Холод, казалось, добирался до самого сердца. Немцы и отряды предателей налетали на партизан со всех сторон. Когда переправлялись через Колубару, его ранило пулей в плечо, он едва добрался до этого вот самого дома. Лежал в комнатушке на втором этаже, еду ему приносила молоденькая девушка, а когда он совсем поправился, она подарила ему носки, чтобы вспоминал о ней каждый раз, как будет их надевать. И может быть, именно эти носки спасли его во время тяжелого перехода через проклятый Игман[43]43
  Игман – гора в Боснии, через которую в январе 1941 г. партизаны, уходя из Сербии, в страшную стужу совершили исторический переход и были спасены от поражения.


[Закрыть], тогда многие партизаны обморозили ноги. Он хотел поблагодарить эту девушку.

– Где ваша дочь? – остановившись перед домом, спросил Космаец. – Наверное, замуж вышла?

Дачич побагровел.

– Конечно, дети растут, – ответил он и быстро продолжал: – Пожалуйста, можете располагаться, солдаты пусть разместятся в сарае. Там удобнее всего. Можно огонь развести, да и солома постлана. Знаете, какое было положение, каждый день приходят то одни солдаты, то другие, увидят большой дом – сразу сюда идут. Поэтому я освободил сарай и солому там разостлал.

– Мне кажется, для моей роты и в доме найдется место, – вспыхнул Космаец.

– Разумеется, вы со своим штабом разместитесь в доме.

– Да в таком доме на целый полк места хватит.

Дачич почувствовал, что этот упрямец не отступит, а если возражать, черт знает, как это может обернуться. Приходится терпеть. С болью в сердце уступил он две комнаты, где жили слуги.

– Теперь насчет еды, – повернулся Космаец к хозяину дома, который неотступно следовал за ним. – Вы, я вижу, не самый бедный человек, и, пока мы здесь, придется вам кормить нас.

– Это дело немного потруднее, – Борица сморщился, словно проглотил горький перец. – За три года войны армия нам всю душу съела. Немцам приходилось давать, чтобы в Германию не угнали, четникам – чтобы дом не спалили, недичевцам не дашь – сами украдут. Всю войну мы вас ждали, а теперь и вы с нас требуете.

– Получите расписку от комиссара, – объяснил Космаец, – после войны правительство вам за все заплатит.

– Расписка – это бумажка… да что поделаешь. В сорок первом году я без расписки давал муку мешками. В моем доме был партизанский госпиталь, во дворе толчея, как на ярмарке. Я готов все отдать за свободу, если надо… – он хотел сказать «и сына», но язык отказал ему, и он закончил: – Если надо, я сам возьму винтовку в руки.

– Ну, вы, уже стары для винтовки, – улыбаясь ответил ему Космаец, – для этого найдутся люди помоложе.

– Знаю, что стар, только знаете ведь, как у нас говорят, без стара не будет и удара, – Дачич с усилием улыбнулся и повел Космайца и Ристича на второй этаж, где он жил со своими домашними.

На лестнице Борица остановился, пропустил вперед гостей и тайком отер пот, который струился по распаренному лицу. Гунь был ему тесен, стискивал живот, Дачич чувствовал себя в нем, как в панцире.

Все здесь было, как и три года назад, когда Космаец лежал раненый. Внутри, в комнате, которая служила гостиной, все было по-прежнему. Желтоватые стены украшены портретами короля и семейными фотографиями, посреди комнаты квадратный стол, покрытый цветастой скатертью, на нем горшок с цветами, у стола несколько готовых развалиться стульев с отполированными от долгого употребления сиденьями. В углу пузатая железная печь, отлакированная до блеска, старый диван, покрытый клетчатым ковром, свисавшим на пол. У окна стояли кадушки с комнатными лимонами и какими-то цветами, их ветки переплетались, и в комнате было темновато. Из гостиной в другие комнаты вело несколько белых дверей с желтыми бронзовыми ручками. Одна дверь была немного приоткрыта.

– Кто живет в этой комнате? – Космаец кивнул головой в сторону приоткрытой двери.

– Здесь?.. Джо́ка, ты дома? – крикнул Дачич. – Выйди, у нас гости.

Дверь широко открылась, и в ней показалась небольшая, сплющенная голова на бычьей шее, она принадлежала здоровенному толстому парню. С круглого лица подло щурились глаза в редких белесых ресницах, брови было трудно разглядеть. Одет он был в черный суконный костюм. На ногах красовались желтые сапоги, такие носили конники в старой армии. Голенища, слишком узкие для его медвежьих ног, были гармошкой спущены до половины голени. Поверх крестьянского гуня со шнурками он подпоясался широким ремнем, на котором висели гранаты – крагуевчанки с бронзовыми головками. На новой папахе из черного каракуля была прилеплена красная звезда, величиной с детскую ладонь; через широкое плечо перекинута винтовка с желтым прикладом.

– Добрый день, товарищ, – боком, чтобы не зацепиться винтовкой, пролезая в дверь, поздоровался парень, его свиные глазки улыбались, но где-то в их глубине пряталась затаенная злоба.

– Нет, вы посмотрите на этого разбойника, ишь, как вырядился, – Борица с кислой улыбкой повернулся к комиссару Ристичу, который за все время не проронил ни слова и был, по-видимому, озабочен больше обычного. – Смотрите, товарищ, какая теперь молодежь. Счастливы мы, ей-богу, счастливы, что у нас такие храбрые дети. Вот взгляните на этого сопляка, отца даже не подумал спросить, взял винтовку и пошел, куда хочет.

– Тятя, как это я тебя не спросил, – басом пробормотал Джока. – Ты сам сказал, чтобы я шел в партизаны, что это долг каждого честного человека.

– Конечно, сынок, я так и сказал, конечно. Сейчас каждый честный человек должен бороться за нашу свободу, – Борица стал подталкивать сына к выходу. И когда тот был уже на лестнице, прибавил: – Джока, позови наших баб, пусть поскорее несут ужин, да еще посмотри, как там наши товарищи устроились на ночлег.

– Как вам удалось сохранить оружие? – не глядя на хозяина, спросил Ристич, когда Борица вытащил из буфета бутылку ракии. – Неужели вы не боялись немецкой виселицы?

– Да что ты, брат, как это не боялся, – Дачич глубоко вздохнул, – поседел от вечного страха. Да разве только винтовка? Нет, у меня и еще кое-что было… Сами видите, дом мой недалеко от леса, неплохой дом. Вот партизаны каждый раз, как идут мимо, – все ко мне сворачивают. Я опасности не боялся, они всегда получали, что надо. И хлеб давал, и одежду, и раненых прятал…

Он рассказывал о своих необыкновенных «подвигах» и «жертвах», принесенных ради партизан, и метался по комнате от Космайца к Ристичу, ухаживал за ними, помогал снять куртки, хватался даже за сапоги, приказывал, чтобы им приготовили постель получше, и сам менял воду в тазу, когда они перед сном мыли ноги.

– Как тебе нравится этот хозяин? – спросил комиссар Космайца, когда они остались одни в маленькой комнате, где их уже ожидали разобранные постели.

– Больше всего мне хочется увидеть его голову на колу, – ответил тот и засмеялся. – Ты заметил, как у него пузо вылезает из-под гуня? А, черт с ним, стану я о нем думать. Меня гораздо больше беспокоит, что так долго нет Штефека.

– Я не усну, пока он не вернется, – отозвался Ристич. – Я приказал сообщить мне сейчас же, как только он появится. – Он погасил лампу и растянулся на постели, чтобы хоть немного отдохнуть с дороги, и тело его отдалось приятной расслабленности, которой он не чувствовал так давно. Он даже заснул и спал больше часа, неподвижно, потонув в мягкой глубокой постели. Проснулся так же незаметно, как и уснул. Нервно вздрогнув, вскочил с постели, и ему почудилось, что спал он бесконечно долго, взглянул на часы, недоуменно пожал плечами, опять опустился на постель, но заснуть уже не смог. Сквозь приоткрытую дверь вместе со свежим воздухом проникал в комнату стук телег на дороге, ржание лошадей, ругань возчиков. Откуда-то издали слышался грохот орудий и гудение невидимых самолетов.

Промучившись в постели, Ристич тихо встал, не зажигая света, чтобы не разбудить Космайца, торопливо оделся и вышел. В селе уже пели петухи. Часовой вяло ходил по двору с винтовкой за плечом.

– Вернулся первый взвод, – заговорил он, подойдя к комиссару, – о Мркониче ни слуху ни духу.

– Почему ты не доложил сразу же, когда они вернулись? – рассердился Ристич.

– Я думал, что вы спите, не будить же вас.

Ристич постоял немного перед домом и, сам не зная зачем, отправился в штаб. В большой комнате у стен была постлана солома, за длинным столом, стоящим посередине, сидели более тридцати человек, они молча курили и слушали специальный радиовыпуск о форсировании Дуная Красной Армией.

– Наша станция передает третий раз подряд, – шепнул Ристичу на ухо один из связных, который с длинной потухшей трубкой устроился на соломе у двери. – Слышишь? Русские освободили Кла́дово.

В комнате среди партизан было несколько крестьян, они молча курили, а на лицах вспыхивали улыбки. Под стол, на котором стоял радиоприемник, набилось с десяток ребятишек – они прятались от старших. Подальше от дверей Ристич увидел Стеву.

Дверь в комнату не закрывалась, все время входили новые бойцы, теснились один к другому. Те, кто не смогли поместиться внутри, стояли на ступеньках.

Когда передача закончилась, все разом загалдели, под потолок полетели шапки, завизжали дети, задымили трубки крестьян, в комнате еще больше потемнело от дыма. Несколько голосов затянули как по команде:

 
Ой, Россия, мать родная,
Ты могуча и сильна,
Пролетарская республика,
Великая страна…
 

Песня вырвалась из комнаты, и зазвучали голоса вокруг.

– Тише, товарищи! – крикнул чей-то отчаянный голос из комнаты. – Слушайте, опять передают.

И все опять успокоились, сгрудились у зеленого ящика, из которого доносился уже знакомый голос.

– «Двадцать второго сентября орудия Красной Армии открыли огонь через Дунай, – певуче и торжественно звучал голос из эфира, – и в восемь часов двадцать пять минут передовые части под прикрытием авиации и артиллерии форсировали реку и вошли в город Кладово… После шестичасовых боев они соединились с частями Народно-освободительной армии… Русские вошли в нашу страну, чтобы также и с юга развивать свои операции против сил немцев…»

Когда закончилась передача последних известий, Ристич выскочил на улицу и побежал, чтобы поскорее обрадовать товарищей. Остановился он только у самого дома. Бойцы спали. Комиссару не хотелось будить их, и он вернулся в свою комнату. Космаец тоже спал, раскинув руки поверх одеяла.