Текст книги "Король (ЛП)"
Автор книги: Тиффани Райз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)
Юноша уже сопротивлялся, пока Кингсли снимал с него рубашку, обнажая спину.
Кинг взял бамбуковую трость, которую хранил под кроватью.
– Я собираюсь пороть тебя тростью.
– Будет больно?
– Да, адски.
Парень задрожал, но не отказался, поэтому Кингсли принял это за согласие.
Один, два, пять раз он ударил парня по спине, каждый последующий был больнее предыдущего. Блондин не кричал, только тихо рычал от боли. Проезжающая машина на мгновение осветила комнату, и Кингсли увидел ярко-красные рубцы, которые уже появились на бледной и безупречной плоти парня.
– Умоляй о пощаде, если хочешь, чтобы я остановился, – произнес Кинг, зарываясь пальцами в светлые волосы парня на затылке и заставляя его прижаться лицом к голому деревянному полу.
– Не останавливайся. – Голос парня был полон желания и отчаяния.
Кинг полностью раздел парня, прежде чем снова ударить его тростью по передней стороне бедер, по спине, опускаясь от плеч до колен и снова поднимаясь вверх. Пока что парень не протестовал, не просил о пощаде и ни разу не просил его остановиться. Он лежал на полу в позе эмбриона. Кинг встал, поддел ногой за плечо и перевернул юношу на избитую спину, из-за чего тот поморщился и изогнул спину, когда его раненая кожа соприкоснулась с полом.
– Потрогай себя, – приказал Кингсли. – Я хочу посмотреть.
Блондин обхватил ладонью свою эрекцию и провел вверх.
– Продолжай. – Кингсли наблюдал, как блондин ласкал себя правой рукой. Он знал, как тому было больно, каждое движение раздирало свежие раны на его спине. И все же, несмотря на агонию, у парня был стояк. Жидкость сочилась из головки члена на живот. Кингсли страстно желал ее слизать. – Больно? По всему телу?
– Больно, – прошептал он.
– Хорошо. – Кингсли подошел к кровати и достал тюбик смазки из-под подушки. Лучше сделать это на твердом, безжалостном полу, чем на кровати. На кровати он спал, в кровати он был более уязвимым. Сегодня ему не хотелось быть уязвимым.
Кинг опустился на колени между ног парня, шире раскрывая его бедра. Он впился пальцами в рубцы на ногах блондина. Когда громкость его стонов стала нарастать, Кингсли обхватил губами его член и глубоко всосал. Удовольствие и боль, удовольствие и боль. Сегодня для этого парня он соединит их воедино, и больше никогда тот не ощутит одно без другого, не будет желать одно без другого. Позже блондин или будет ненавидеть его, или поблагодарит, Кингсли плевать, что тот выберет. Но одно он знал наверняка, этот красивый светловолосый подросток никогда его не забудет.
Пока сосал, Кингсли обмазал пальцы смазкой и проник в анус блондина. Парень застонал, но ничего не сказал. Кингсли пронзал и изучал его изнутри, рычание дискомфорта превратилось в стоны удовольствия. Кингсли раскрывал его, облизывал и массировал каждый дюйм.
– Я кончаю, – предупредил парень между тяжелыми вдохами.
– Кончай. – Кингсли глубоко вобрал его и ощутил солоноватый вкус на языке. Он хотел проглотить, но не хотел, чтобы парень думал, что это встреча значит для него больше, чем было на самом деле, поэтому выплюнул все на пол, перевернул парня на живот, провел ладонью по своей твердой длине и без жалости погрузился в него.
Юноша закричал, его руки царапали пол.
– Прими, – приказал Кингсли. – Прими все. Не сопротивляйся.
– Хорошо. – Покачал парень головой. – Я этого хочу.
Кингсли снова толкнулся. Парень был узким, как кулак, и Кингу потребовалось все его с трудом завоеванное самообладание, чтобы не излиться в него в ту же секунду. Последнее время он был только с женщинами. Почти забыл, как приятно трахать юношу, особенно такого уникального и милого, длинноногого с идеальными светлыми золотистыми волосами, и одновременно испуганного, и бесстрашного.
Закрыв глаза, Кингсли приподнялся и обрушился на него. Парень застонал под ним.
– Пожалуйста, – сказал тот.
– Пожалуйста, что? – спросил Кингсли.
– Пожалуйста, позволь прикоснуться к тебе.
Кингсли расстегнул свою рубашку, все еще находясь глубоко в парне. Он покинул его тело, перевернул его на спину. Схватил руки парня и прижал их к своей груди.
– У тебя шрамы, – заметил он, скользя ладонями по обнаженному торсу Кингсли.
– Я – это сплошные шрамы.
Блондин прижал ладони к животу Кингсли и скользил по мышцам.
– У тебя потрясающее тело, – выдохнул парень, снимая с плеч рубашку Кингсли. – Я не могу перестать...
Его руки блуждали по обнаженной коже Кингсли, его плечам, его бицепсам, его шрамированной груди и животу. Когда блондин попытался прикоснуться к его волосам, Кингсли сжал оба запястья и пригвоздил их к полу.
Кинг глубоко проник и продолжал проникать. Достаточно любезностей. Ему не стоило позволять парню прикасаться к нему вот так. Но прошло слишком много времени с тех пор, как он трахал кого-то, не связав, забыл, каково ощущать прикосновения во время секса.
Давление увеличилось в животе и бедрах Кингсли. Он снова и снова вколачивался в парня, который поднял колени к груди, еще больше принимая его. Секс превратился в бездумную возню, пока Кингсли вонзался в него быстрыми и жесткими толчками. Неважно, сколько он давал, парень просил о большем. Когда Кингсли больше не мог сдерживаться ни секунды, он вышел, перевернул на живот юношу и кончил на спину, покрытую красными рубцами.
Наконец, комната замерла, и Кингсли замер, и блондин на полу тоже замер. Кинг вытер сперму с изодранной спины блондина.
Под его рукой парень задрожал и содрогнулся. Соль в ранах должно быть причиняла боль больше, чем что-либо еще.
– Ты хорошо справился, – похвалил Кинг и услышал, как другой голос однажды сказал ему те же самые слова.
Кингсли встал, очистил себя и поправил одежду. Словно каждое движение вызывало агонию, парень медленно сел. Он посмотрел на свое тело, свои рубцы, затем снова посмотрел на Кинга. Его губы были приоткрыты, глаза широко распахнуты. Он скрестил руки на животе и притянул ноги к груди.
– За этой дверью душ. – Кингсли поднял рубашку парня и передал ему. – Можешь помыться. Если хочешь, можешь остаться на ночь. Эти рубцы превратятся в синяки. Оставайся в одежде, пока они не пройдут.
– Ты уходишь?
– Да.
– Ты не можешь остаться? Ненадолго? Мы не... Мы можем поговорить.
– Я не хочу говорить, – ответил Кингсли.
Парень поднялся на ноги и натянул джинсы. Он сел на кровать и, дольше чем требовалось, застегивал рубашку. Кинг завершил приводить себя в подарок. Он примет душ, как только вернется в особняк. Сейчас не стоит отвлекаться. Все, чего он хотел, это напиться до беспамятства и спать, пока не воскреснет. Как обычно.
– Ты молод, – сказал Кингсли. – Быстро восстановишься. – Он говорил не о рубцах.
Француз улыбнулся напоследок парню, отвернулся и направился к двери.
– Меня зовут Джастин, – крикнут вслед юноша.
Кинг развернулся и посмотрел на него. Пробивающийся сквозь окно свет падал на лицо парня, словно белая маска.
– С парнем я был всего один раз. Все было совсем не так. Я даже не кончил. Если мои родители узнают, что я гей, они от меня отрекутся. Мне просто... мне хотелось, чтобы ты знал об этом.
– Что-нибудь еще? – поинтересовался Кинг, сохраняя спокойствие, его голос был лишен эмоций.
– Ты красивый, – продолжил Джастин. – Чувствую себя глупо, говоря такое другому парню, но других слов не могу подобрать. И то, что ты сделал со мной, было именно тем, что я всегда хотел. Так что... спасибо.
– Ты благодаришь меня?
– В Техасе учат хорошим манерам.
Кингсли все еще ощущал вкус блондина на языке. Уйти. Он знал, что ему лучше уйти.
Он вытащил бумажник и вынул из него тонкую серебряную визитку с черными чернилами.
– Меня зовут Кингсли Эдж. Не совсем так, но так я называюсь, когда спрашивают. Я француз. Этот акцент ты слышишь. И если твоя семья отречется от тебя, а ты прав, они могут, возвращайся в этот город и найди меня. Я могу помочь. Но это не значит, что помогу. Но могу, если буду в настроении.
Джастин взял визитку и сжал ее в кулаке.
– Почему ты выбрал меня? Единственный гей в клубе?
– Вас было трое, если я правильно посчитал.
– Тогда почему меня?
– Ты блондин, – честно ответил Кингсли. Джастин усмехнулся.
– Видимо, ты очень любишь блондинов.
– Нет. – Устало улыбнулся Кингсли. – Я их ненавижу.
Не сказав ни слова и не поцеловав на прощание, Кингсли покинул комнату и вышел из клуба на дождливые улицы Манхэттена. Ему стоило вызвать своего водителя, чтобы тот приехал за ним и отвез домой. Но после такого садизма, немного мазохизма приведет его в порядок. Дождь превратил ночной воздух в почти промозглый, и Кингсли засунул руки глубоко в карманы пальто в поисках тепла. Он шел быстро, увеличивая шаг, пока дождь поздней зимы проникал до самой кожи. Через две мили он добрался домой, в свой особняк, остановился снаружи и посмотрел вверх. После полугода обитания тут, Кинг все еще не мог поверить, что владел особняком на Манхэттене. Три этажа, четыре, если считать бассейн в подвале, черно-белый фасад, кованые балконы, остекленная оранжерея на крыше и роскошная спальня, и еще одна спальня, и еще одна спальня...
И сейчас его устроит любая из комнат. Ему хотелось согреться, раздеться и быть пьяным в эту самую секунду. Он побежал вверх по ступенькам, открыл дверь и захлопнул ее за собой. Но ее не запер. Никогда ее не закрывал. В доме всегда кто-то находился, всегда приходил или уходил. И люди закрывали двери, чтобы укрыться от варваров. Он сам был варваром. Зачем ему скрываться от самого себя?
Как только он вошел в дом, то снял пальто и бросил его на пол. Кто-нибудь позаботится о нем. Кто-то всегда это делал. До его слуха донеслось, что из глубины дома звучит музыка. «Блейз», – подумал Кинг. Она почти каждую ночь оставалась здесь, даже когда он не трахал ее. Ей, кажется, нравилась фортепианная музыка, или у нее получалось хорошо притворяться.
Он поднялся по ступенькам, но остановился на предпоследней. Музыка... не похоже, что она исходила из стереосистемы или радио. Нет, она звучала ближе и живее. Живая.
– Черт. – Кингсли быстро спустился вниз. В его доме было одно правило, одно единственное. Никто не смеет прикасаться к роялю в музыкальной комнате. Никто. На него можно было только смотреть, но не трогать, никогда не играть, даже замечать его присутствие. Кто бы ни осмелился прикоснуться к нему, будет выкинут на улицу и ему навсегда запретят пересекать порог этого дома. Человек, проигнорировавший единственное правило Кинсли, будет проклинать тот день, когда научился играть на чертовом фортепиано.
Кингсли распахнул дверь в музыкальную комнату.
Он остановился.
Он уставился.
Он не дышал.
Не может быть...
Может.
В комнате было темно, но Кинг видел, кто играл на рояле. И даже если бы не мог видеть, то все равно бы понял, что это он. Только один человек, когда-либо знакомый ему, мог играть так искусно без нот, даже не смотря на клавиши. Серебро уличного света проникало в комнату и отбрасывало круг на волосы пианиста.
На светлые волосы.
Сорен.
Застыв на месте, Кингсли не мог ничего сделать, кроме как стоять и слушать, и смотреть, и ждать, и гадать. Почему? Как?
Музыка, Бетховен, предположил Кингсли, согревала комнату, и, казалось, звук стелился над полом, словно дым, и поднимался вверх по стенам и потолку. Кингсли вдыхал ее будто ладан.
Фрагмент закончился. Финальная нота поднялась, как тлеющий уголек, а затем упала на пол и превратилась в пепел.
Потрясение лишило Кингсли храбрости, но теперь оно вернулось к нему. Он не мог добраться к мужчине еще быстрее. Он поспешил вперед, и пианист закрыл крышку и встал. Больше десяти лет прошло с тех пор, как Кинг видел его, видел собственными глазами. Кингсли почти перестал надеяться увидеть его снова. Они причинили друг другу столько боли, и кое-кто заплатил высочайшую цену за их секреты. Но все это было в прошлом. Сейчас все между ними будет намного лучше. Никой скрытности. Никакой лжи. Кинг отдаст ему свое сердце, тело и душу, и на этот раз ни о чем не попросит взамен.
Но как только пианист встал, Кингсли заметил в нем изменения. Он выглядел так же, только немного старше. Сколько времени прошло с тех пор, как они стояли друг перед другом, лицом к лицу? Должно быть, ему, двадцать девять, верно? Боже, теперь они взрослые мужчины. Когда это произошло? Если это возможно, он был еще красивее, чем помнил Кингсли, и выше тоже. Как могло случиться, что он стал выше? Его одежда, так или иначе, была намного строже. Он был во всем черном.
Все черное, кроме одного белого пятна.
Белого квадратика.
Белого квадратика на шее.
Пианист улыбнулся ему улыбкой, в которой было веселье и лишь намек на извинение. И ни капли стыда.
Черт.
Кингсли скептически смотрел на него. Он сделал небольшой шаг назад.
Нет... не так. Что угодно, кроме этого. Все остатки надежды, находившиеся секундой ранее в сердце Кинсгли, разбились и умерли, словно последняя блуждающая нота симфонии.
Старая любовь, старое желание курсировали по его венам и сердцу, и ничто не могло их остановить.
Он посмотрел в глаза светловолосого пианиста, глаза священника, и выдохнул, задержанный воздух.
– Mon Dieu...
Бог мой.
Глава 4
Целую вечность они молча смотрели друг на друга.
Наконец, Кингсли поднял руку.
– Подожди здесь, – сказал он и развернулся. А затем вновь повернулся. – S’il vous plait.
Сорен молчал, но даже если и хотел что-то сказать, Кингсли ушел до того, как тот успел открыть рот.
Кингсли вышел из музыкальной комнаты и захлопнул за собой дверь.
Как только он оказался один в коридоре, Кингсли прижал ладонь к животу. Волна головокружения прошла сквозь него. Он переборол ее, поднялся наверх в спальню и переоделся из промокшей от дождя одежды в сухую. Схватив мыло и полотенце, вытер лицо, смыл вкус Джастина с языка, убрал дождь с волос и пригладил их пальцами. Меньше чем через пять минут он снова был похож на себя – темные волосы длиной до плеч, темные глаза, оливковая кожа, унаследованная от отца. Он выглядел так же, как и десять лет назад? Был еще более привлекательным? Менее? Сорену уже все равно, как он выглядит?
– Сорен... – прошептал он его имя словно молитву. Сколько времени прошло с тех пор, как Кинг произносил это имя вслух? Что он здесь делал? В прошлом году Кингсли умирал в госпитале во Франции, умирал от инфекции из-за пулевого ранения. В те дни, после операции, он ничего не помнил, кроме нескольких минут визита Сорена. Он был слишком слаб, почти без сознания. Только слышал, как голос Сорена обращался к доктору, требуя, чтобы те позаботились о нем, вылечили его, спасли. Тогда Кингсли думал, что все это было сном, но, когда очнулся, обнаружил подарок – доступ к счету в швейцарском банке с более чем тридцатью миллионами долларов на нем, и понял, что все это было реально.
Должно быть, это он и был. Это был последний раз, когда они виделись. Кингсли знал, что деньги, лежащие на банковском счету, были кровавыми – так Сорен извинялся за то, что произошло между ними. Как только Кингсли потратит первый цент, то примет это извинение. Теперь они были в расчете. Никаких незавершенных дел.
Так почему Сорен здесь?
Кингсли сделал глубокий вдох, но это не помогло ему успокоиться. Голова кружилась от шока. Он рассмеялся без всякой причины. Как бы ему ни хотелось, он не мог оставить Сорена одного, ждать его всю ночь в музыкальной комнате. Ему нужно вернуться, поговорить с ним, посмотреть ему в глаза и узнать, чего тот хочет. И он сделает это. Он может. Некоторые из самых опасных мужчин в мире мочились под себя при одном только упоминании имени Кингсли. Люди его боялись. И правильно делали. Он не боялся никого.
Он сделал еще один вдох и приготовился выйти из ванной и встретиться с Сореном. Но затем шагнул назад, поднял ободок унитаза, и его вырвало так сильно, что на глазах выступили слезы.
Убедившись, что полностью опустошил желудок, Кингсли сел на холодный кафельный пол и дышал через нос. Он рассмеялся.
В этом весь он, прошло одиннадцать лет, а Сорен все еще мог сделать это с ним, не говоря ни слова. Будь он проклят.
Кинг медленно встал и снова прополоскал рот. Он мог убежать. У него были деньги. Он мог уйти. Мог выйти через заднюю дверь, улететь и скрыться навсегда.
Но нет, Кингсли должен поговорить с ним. Он мог поговорить с ним. Этого требовала его гордость. И если Сорен нашел его здесь, то найдет где угодно.
Стоя перед музыкальной комнатой, Кинсгли заставил руки перестать дрожать, а сердце неистово колотиться.
Он с размаху распахнул дверь и вошел.
Сначала он не заметил Сорена. Он ожидал увидеть его на диване или на одном из стульев. Или, возможно, даже стоящим у окна или сидящим за роялем. И точно не ожидал увидеть Сорена, заглядывающего под крышку рояля. Он включил лампу, и теперь теплый свет наполнял комнату.
– Что ты делаешь? – спросил Кингсли, подойдя к роялю и тоже заглянув под крышку. Он говорил ровным голосом.
– У тебя фальшивые басы. – Сорен нажал на клавишу и повернул струну внутри рояля. – Не стоит ставить рояль у окна. Слишком большой перепад температуры.
– Я его передвину.
– Когда в последний раз ты его настраивал? – спросил Сорен.
– Никогда.
– Заметно, – Сорен нажал еще одну клавишу, повернул еще одну струну. Кингсли наблюдал за руками Сорена, пока тот работал. Большие, сильные и безупречные руки. Его одежда изменилась, он стал выше, красивее, и теперь он священник. Но его руки не изменились. Они были такими же, какими их запомнил Кингсли.
Сорен выпрямился и опустил крышку на место.
– Механика жесткая. На нем не часто играют?
– Ты был первым. Никому не позволено на нем играть.
– Никому? Тогда прими мои извинения за игру.
– Не стоит. Когда я говорю, что никому не позволено, я имел в виду... никому, кроме тебя.
Сорен поднял глаза и посмотрел на Кингсли. Кингсли потребовалась вся его решимость, мужество и оставшийся в его крови алкоголь, чтобы не разорвать зрительный контакт. Сорен всегда так на него смотрел, из-за чего Кингсли хотел во всем ему признаться. Даже тогда, когда они были подростками, у него была эта сила. Но Кингсли молчал, скрывал свои секреты. Они больше не мальчики.
– Я позвоню кому-нибудь, – наконец произнес Кингсли. – Я его настрою.
– Позвони в музыкальный магазин. Они порекомендуют хорошего настройщика.
Кингсли и Сорен изучали друг друга, и только рояль их разделял.
– Хочешь дальше говорить о рояле, или мы перейдем к настоящему разговору? – поинтересовался Сорен.
Кингсли натянуто улыбнулся и сел за рояль. Адреналин спал, но дезориентация осталась. Если он проснется и обнаружит себя в постели, и поймет, что все это было сон, то не будет удивлен.
– Значит... приходской священник? Доминиканец? Францисканец? – спросил он, старые слова вернулись к нему, как язык, на котором он бегло говорил, но который не использовал годами.
– Иезуит, – ответил Сорен, сев на черно-белую полосатую софу напротив скамьи рояля.
Кингсли потер лоб и рассмеялся.
– Иезуит. Этого я и боялся. Так и знал, что они захотят тебя в свои ряды.
– Меня не вербовали. Это был мой выбор.
– Так это правда? Колоратка? Обеты? Все это?
Он сжал руки перед собой между коленями.
– Это самое реальное, что я когда-либо делал.
Кингсли поднял руки в знак поражения и замешательства.
– Когда? Почему? – Он отказался от английского и перешел на французский. Quand? Pourquoi?
– Знаю, ты с трудом в это поверишь, но я хотел стать священником с четырнадцати лет, – ответил Сорен на идеальном французском. Было приятно снова говорить на родном языке, слышать его, даже если каждое слово, сказанное Сореном, пронзало его сердце, словно меч. – С четырнадцати лет я мечтал стать иезуитом. Это все, чего я когда-либо хотел.
– Ты никогда мне не рассказывал.
– Конечно, нет. Когда я встретил тебя...
– Что?
Сорен не сразу ответил. Подбирал слова? Или просто мучил Кингсли молчанием? Кингсли помнил те длинные паузы перед ответом, словно этот блондин проверял каждое слово, как бриллиант под лупой ювелира перед демонстрацией. Кингсли мог прожить жизнь, умереть и снова родиться в ожидании одного крошечного ответа Сорена.
– Когда я встретил тебя, – повторил Сорен, – я впервые усомнился в своем призвании.
Кингсли позволил этим словам повиснуть в воздухе, прежде чем спрятать их в своем сердце и запереть.
– Ты думал, я попытаюсь отговорить тебя от этого? – наконец задал вопрос Кингсли, когда к нему вернулся дар речи.
– А ты бы попытался меня отговорить?
– Да, – без стыда ответил Кингсли. – Я и сейчас попытаюсь тебя отговорить.
– Ты немного опоздал. Я помазан. Понимаешь, религиозные саны священны. Их нельзя отозвать. Однажды священник...
– Навсегда священник, – закончил Кингсли знаменитую фразу. Он не был католиком, но достаточно долго ходил в католическую школу, чтобы узнать все, что ему нужно было знать об иезуитах. – Но иезуиты? Серьезно? Есть куча других орденов. Ты должен был вступить в орден, который принимает обет бедности?
– Бедности? Это и есть твоя проблема с иезуитами? Не целомудрие?
– Мы к этому еще вернемся. Начнем с бедности.
Сорен откинулся на спинку софы и оперся подбородком на руку.
– Рад снова тебя видеть, – произнес Сорен. – Выглядишь лучше, чем когда я видел тебя в последний раз.
– Последний раз, когда ты меня видел, я умирал в госпитале в Париже.
– Рад, что ты поправился.
– Не ты один, mon ami. Я должен поблагодарить тебя...
Сорен поднял руку, чтобы остановить его.
– Не надо. Пожалуйста, не благодари. – Сорен отвел взгляд в дальний конец комнаты. – После всего, что случилось, после всего, через что я заставил тебя пройти, самое меньшее, что я мог сделать, – это запугать врача.
Он натянуто улыбнулся Кингсли.
– Ты не просто запугал врача. Мне не стоит говорить, но мой... работодатель на тот момент решил меня сжечь.
– Сжечь?
– Стереть с лица земли. Позволить мне умереть в больнице было мило, чистый способ избавиться от меня и всего, что я знал. Врачи, они были готовы позволить мне умереть мирно. Я бы и умер, если бы ты не появился и не отдал встречный приказ.
– Я умею отдавать приказы. – На губах Сорена появилась мимолетная улыбка.
– Как ты нашел меня? Я про больницу.
– Ты указал меня ближайшим родственником, когда вступил во Французский иностранный легион.
– Верно, – согласился Кингсли. – Больше у меня никого не осталось.
– И указал нашу школу в контактах. Медсестра позвонила в Святого Игнатия, и оттуда позвонили мне.
– Как ты нашел меня сегодня?
– Не сказал бы, что ты держишься в тени, Кинг.
Кингсли пожал плечами, попытался, но не смог сдержать смех.
– Знаешь, это несправедливо. В тот день в госпитале я не мог открыть глаза. Ты видел меня в прошлом году. Я не видел тебя... слишком долго.
– Я был в Риме, в Индии. Не уверен, что хочу знать, где был ты.
– И правильно.
– Чем ты живешь сейчас?
Кингсли пожал плечами, вздохнул и поднял руки.
– Я владею стрип-клубом. Не осуждай меня. Это очень прибыльно.
– Я не осуждаю, – ответил Сорен. – Что-нибудь еще? Работа? Подружка? Жена? Парень?
– Никакой работы. Я в отставке. Нет жены. Но Блейз где-то тут. Она подружка. Вроде как. А у тебя?
– Девушки нет, – сообщил Сорен. – И жены тоже.
– Вот ублюдок, – сказал он, покачав головой. – Блядский иезуитский священник.
– На самом деле, не блядский иезуитский священник. Они еще не отменили обеты целомудрия.
– Как невнимательно с их стороны.
Кингсли попытался улыбнуться Сорену, но не смог. Пока нет.
– Целомудрие. – Кингсли произнес слово, словно проклятие. Это и было проклятие. – Я думал, ты садист. Когда ты стал мазохистом?
– Это риторический вопрос, или ты хочешь узнать точную дату моего помазания? Я священник. Как только ты твердо убежден в существовании Бога, не такой и большой шаг попросить у него работу.
Кингсли встал и подошел к окну. Снаружи просыпался и оживал Манхэттен. На Риверсайд-драйв он соседствовал с генеральными директорами, лауреатами Нобелевской премии и богатыми наследниками. Это были мужчины и женщины, владевшие городом. И все же единственный человек во всем районе, который что-то значил для него, сидел на софе в музыкальной комнате и не имел ни гроша за душой. Однажды у Сорена был цент. Несколько миллиардов центов. И он отдал все до последнего Кингу.
– Почему ты здесь? – Кингсли наконец задал вопрос этого вечера.
– Ты можешь пожалеть о том, что спросил об этом.
– Я уже сожалею. Полагаю, это больше, чем дружеское воссоединение? И думаю, ты здесь не для продолжения того, на чем мы остановились?
– А ты бы хотел?
– Да, – ответил Кингсли без колебаний. Казалось, Сорен не ожидал такого ответа.
– Кинг... – Сорен встал и подошел к нему у окна. Рассвет поднимался над Манхэттеном. Если бы рассвет знал, что делает, то уехал бы из города на ближайшем автобусе.
– Не произноси мое имя так, будто я ребенок, который сказал глупость. Я хочу тебя. Еще. Всегда.
– Я думал, ты будешь меня ненавидеть.
– Я ненавидел. И ненавижу. Но я не... Как я могу по-настоящему ненавидеть человека, который меня знает? – Кингсли изучал лицо Сорена периферическим зрением и до боли желал прикоснуться к нему, к его губам. Даже колоратка не могла сдержать его желание. Даже вся боль и годы не могли сдержать.
– Помнишь ту ночь, когда мы были в хижине, и...
– Я помню все наши ночи, – прошептал Кингсли.
Сорен закрыл глаза, словно Кингсли его ранил. Кинг надеялся на это.
– В ту ночь мы говорил о других. Мы гадали, есть ли где-нибудь еще такие, как мы.
– Я помню, – ответил Кингсли. Как только Сорен оживил воспоминание, Кингсли снова был подростком. Он лежал на спине, на раскладушке, обнаженный под простынями на животе. Сорен лежал рядом с ним. Кингсли ощущал тепло кожи Сорена на своей коже. Не важно, сколько раз они прикасались друг к другу, его всегда удивляло, насколько горячим был Сорен. Он думал, его кожа была холодной, холодной как его сердце. Бедра Кингсли пылали. Сорен порол его кожаным ремнем, они занимались любовью на раскладушке. Он знал, что это подростковая романтическая глупость, считать такой секс «занятием любовью», но ему необходимо было верить, что так и было, для них обоих. Ему необходимо было верить, что это был больше, чем просто трах.
– Помнишь, что ты сказал мне? – спросил Сорен. – Ты сказал, что найдешь всех нам подобных и положишь их к моим ногам.
– И ты сказал, что тебе не нужны сотни. Кроме... – Кингсли поднял обе руки, словно возрождал воспоминание между ладонями глядя между ними на воображаемый стеклянный шар. – Одной девушки.
– «Девушка, это было бы неплохо», – сказал я.
Кингсли рассмеялся: – Мы застряли в школе для мальчиков. «Девушка, это было бы неплохо» должно быть, наибольшее преуменьшение того, как сильно мы хотели трахнуть девушку для разнообразия.
– Я не хотел, чтобы ты думал, что мне тебя недостаточно. Ты знаешь, я...
– Знаю, – прервал Кингсли.
Кингсли знал, что Сорен, не как он. Для Кингсли, секс был сексом, и он занимался им, когда хотел и с кем хотел. Мужчина или женщина, или кто-либо между ними был – лишь вопросом творческого подхода. Сорен однажды рассказал ему, что считает себя натуралом, а Кингсли был единственным исключением из правила.
– Та девушка, о которой мы мечтали – я хотел черные волосы и зеленые глаза. А ты хотел зеленые волосы и черные глаза? Предполагаю, ты говорил о черной радужке, а не то, что ты планировал бить ее по лицу.
– Я не такой уж и садист. – Сорен улыбнулся, и мир превратился в утро от силы этой улыбки. Видел ли Кингсли когда-нибудь такую же улыбку? – Она будет необузданнее, чем мы с тобой вместе взятые.
– У нас были прекрасные мечты, не так ли? Но такая девушка? Неосуществимая мечта.
Кингсли однажды мечтал, что он и Сорен вместе проведут жизнь. Будут путешествовать по миру, посмотрят его весь, будут просыпаться вместе, засыпать вместе и трахаться на каждом континенте.
– Нет ничего невозможного, – ответил Сорен.
– Что ты имеешь в виду?
Сорен отвел глаза от солнца и посмотрел прямо на Кингсли.
– Кинг, – начал он и замолчал. Какими бы ни были следующие слова, Кингсли был уверен, что его мир уже никогда не будет прежним, как только они будут произнесены.
– Что?
– Я ее нашел.
Глава 5
Поначалу Кингсли не мог вымолвить и слова. Да и что тут можно было сказать? Что сказать другому разумному человеку, который внезапно смотрит на тебя и говорит, что видел единорога на обочине или встретился со святым Петром на прогулке?
– Ты ее нашел. Ты уверен?
– Никогда в жизни я еще не был так уверен. Включая мое призвание стать священником. Это она. Черные волосы и зеленые глаза. Зеленые волосы и черные глаза.
– Это невозможно.
– Ее глаза меняют цвет при свете. От зеленого до черного и обратно. Когда я впервые увидел ее, на ее черных волосах были зеленые пряди. Она дикая и сквернословит, и сказала мне, что я идиот. Она не только сказала это мне, это была первая ее фраза, произнесенная в мой адрес.
– Безумная, верно?
– Я бы применил слово дикая.
– Дикая. Значит, дикая кошка. С когтями?
– Острыми. И острый ум. Очень смышленая. Хитрая. Быстрая и сообразительная. Почти бесстрашная.
– Мой типаж. Где ты с ней познакомился?
– Меня отправили пастором в небольшой приход в городе под название Уэйкфилд, в Коннектикуте. Она в моем приходе. Я узнал ее в ту же секунду, как увидел. Ты бы тоже узнал.
– Какая она?
– Опасная. Она даже не понимает, насколько.
– Насколько опасная?
– Она... – Сорен остановился и рассмеялся. – Она заставила меня пообещать ей кое-что.
– Заставила тебя? Никто не может заставить тебя делать что-либо.
– Она смогла. Мне нужно было заставить ее согласиться на кое-что, и вместо того, чтобы испугаться, что сделал бы любой другой человек, которого я пытался терроризировать, она отказалась принимать мои условия. Если только...
– Только что?
– Я пообещал нарушить свои обеты с ней.
– Вот как? Какие обеты? Бедности? Послушания? Она заставит тебя покупать дорогие вещи и сказать папе трахнуть самого себя?
– Она хочет, чтобы мы стали любовниками.
– А ты?
– Пока нет.
– Пока нет? – повторил Кингсли. – Значит, ты планируешь это?
– Она заставила меня пообещать.
– Так почему же ты этого не сделал? – спросил Кингсли. Он старался, чтобы его голос был легким, беззаботным и веселым. Но за всю его жизнь у него не было более серьезного разговора. Если эта девушка была реальной, если она была той, о которой он и Сорен мечтали, и Сорен нашел ее, это кое-что значило. А что значило, он не знал. Но что-то. Что-то, что пугало его и одновременно возбуждало.
– Потому что, – ответил Сорен. – Я священник. А она девственница.
– Опасная девственница? Не думал, что такие существуют.
– Ты поверишь, когда встретишь ее. Но это не все, что ты должен о ней знать.
– Что еще?
– Ей пятнадцать.
Кингсли резко вдохнул.
– Пятнадцать. Ты свихнулся? Ты знаешь, что делают со священниками, которые...
