Текст книги "Рыжеволосая девушка"

Автор книги: Тейн де Фрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц)

Уроки стрельбы

Мой отъезд из родительского дома на следующее утро оказался вовсе не таким мучительным, как я ожидала. Я снесла вниз свой чемодан, пока Юдифь еще спала – она теперь снова поселилась наверху. Я особенно туго накачала шины своего велосипеда. Отец с матерью делали вид, будто я еду на недельку погостить. Отец даже подшучивал надо мной: в детстве я иногда тоже ездила погостить к кому-нибудь, но в большинстве случаев в тот же день к вечеру уже возвращалась домой… Мы смеялись, вспоминая с легкой грустью о моей чувствительности в детстве. Потом я вышла в палисадник и привязала к багажнику свой чемодан. Отец сказал, что ему нужно поработать в саду, и больше не показался. Мать обняла меня в коридоре. Но ничего не сказала: в кухне возилась прислуга. Все было как-то прозаично, и это вполне гармонировало с тоскливым февральским днем. Скверик напротив нашего дома после ночного дождя почернел и казался холодным и мрачным. Я окинула взглядом наш дом и маленькую улицу с кирпичными зданиями, стараясь глубже запечатлеть все это в памяти.

На пароме было много немецкого транспорта, серые машины перевозили разные грузы. Я заметила, что пристань охраняется фашистской вспомогательной полицией. Я облокотилась на перила парома и пустым взглядом уставилась вперед – глядела на берега и на канал. Когда ближе к полудню я высадилась на берег возле огородного хозяйства, я увидела, что Хюго работает на участке. На нем была простая серая рабочая блуза, а на затылке сидел смешной, чересчур маленький беретик. Увидев меня, Хюго поднялся, пошел мне навстречу и взял у меня велосипед.

Карлин Ферлиммен отвела меня в чердачную каморку. На этот раз она показалась мне более ласковой и предупредительной. Я поняла, что Хюго рассказал ей обо мне – бог знает, чего он там наговорил. Потолок в комнатке был покатый; от вымытого деревянного пола пахло мылом. Стояла подставка для умывального таза и кувшина; кровать, выкрашенная в красный цвет, была застлана великолепным покрывалом. Я спросила Карлин, не сама ли она его связала, и та кивнула, как будто это было самой обычной вещью на свете.

– За вами не угнаться, – сказала я, почувствовав к ней уважение.

– А вы любите рукоделье? – спросила Карлин, мимоходом быстро поправляя то одно, то другое в комнате.

– Не знаю… – ответила я. – Пожалуй, нет. Однажды я попробовала вязать на спицах носки. И связала всего-навсего один носок, да и то три месяца провозилась.

Мы улыбнулись друг другу, найдя общую для женщин тему.

Через полчаса, за столом, я познакомилась с мужем Карлин. Ян Ферлиммен был худой и высокий, типичный уроженец Северной Голландии; ему очень шел рабочий комбинезон. Золотистые вихрастые волосы маленький Хейс унаследовал от отца. Ян был не особенно разговорчив, и это обстоятельство только еще больше расположило меня к нему. Хейс наблюдал за мной, повиснув на спинке своего ярко раскрашенного детского стульчика. Когда я подмигнула мальчику, он тотчас же отвернулся.

После обеда Хюго исчез и вскоре вернулся в своей обычной, знакомой мне одежде: в куртке с «молнией», вельветовых брюках и спортивных туфлях. Очевидно, он все это прятал в сарае, где-нибудь под соломой. Я сидела на скамье под навесом, когда он присоединился ко мне.

– Пойдем ознакомимся с местностью, Ханна, – сказал он. – Револьвер у тебя с собой?

Я поднялась за револьвером наверх: я успела найти для него подходящее местечко за одной из чердачных балок. Когда я спустилась вниз, Хюго уже носился по двору на велосипеде, проделывая невероятные фокусы, точно заправский циркач.

– Ты, наверное, много занимался гимнастикой? – спросила я, подойдя к нему сзади.

От неожиданности он чуть не слетел с велосипеда, но все же сумел удержать равновесие.

– С десяти– до двадцатилетнего возраста, – сдержанно ответил он. – И это очень пригодилось мне.

Мы сели на велосипеды и двинулись в путь. Мы ехали примерно четверть часа; Хюго указывал направление. На глухой заброшенной дорожке в дюнах, где росло много кустарника, он велел мне остановиться. Я не очень хорошо понимала, чего он хочет; он приказал мне держать велосипед, а свою собственную машину прислонил к дереву.

– Ну вот, – сказал он, – теперь попробуем сделать циркачку и из тебя, Ханна. Где у тебя револьвер?

Я слышала, как кричали вороны и щебетали морские ласточки: значит, неподалеку была запрещенная прибрежная зона. Я держала одной рукой велосипед и глядела на Хюго, который большим карманным ножом срезал ветку бузины.

– Знаешь, Ханна, что это такое? – спросил он, втыкая ветку в землю.

– Начинаю догадываться, – ответила я с улыбкой. – Рифмуется с «эйзел»[13]13
  Ijzel – иней, гололедица (голл.).


[Закрыть]…

– Смышленая ты… Итак, это Квэйзел. Тот человек, который нам нужен. Может, он называется как-нибудь иначе. Плеккер, например, его высокородие временный гарлемский бургомистр. Или же, если тебе повезет, некий Антон Мюссерт. Тоже временный.

– Словом, самый последний сброд, – заметила я.

– Да, – сказал Хюго, сразу став серьезным, – те, кто заслуживает пули в лоб или в сердце. Потому что у этих людей подлые мысли в голове и черная, коварная душа. Всегда помни об этом, Ханна. Итак, в лоб или в сердце.

– Твои уроки не пропадут даром, – сказала я, по-прежнему улыбаясь, но, как и он, серьезно.

Хюго встал рядом с веткой, воткнутой около тропинки.

– Ну, начинай, – сказал он. – Ты подъедешь на велосипеде. Увидишь Квэйзела или Плеккера или же еще кого-нибудь из этой клики. В десяти метрах до него сделаешь поворот направо кругом. Но сначала тебе придется выстрелить. И надо попасть, помни об этом. Иначе я тебя выгоню.

– Сразу так и попасть в цель? – испуганно спросила я, хотя, признаюсь, мой испуг был чуточку наигранный.

Однако серьезность, овладевшая Хюго несколько минут назад, больше не оставляла его. Он сделал короткий, повелительный жест.

– Ханна, иди сюда. Начинай упражняться. Будешь ездить на велосипеде, поворачивать и стрелять. Где твой револьвер? Дай его сюда. Я заряжу его пистонами. Они только щелкают.

Я взяла из его рук заряженный холостыми патронами револьвер, сунула оружие в карман куртки, поехала на велосипеде вперед, вернулась назад. Когда я приблизилась к ветке, Хюго крикнул «Давай!» Я свернула с тропинки и в этот момент поскользнулась, но все же выстрелила. Я бросила велосипед, он упал, а я подбежала к Хюго. Он покачал головой.

– Перелет, – сказал он. – Ты ошиблась по меньшей мере на два метра.

– Я поскользнулась, – сказала я.

– Этого не должно быть, – возразил он.

Я снова взяла велосипед и внимательно посмотрела на Хюго.

– Ты всегда такой неумолимый?

– Неумолим, как камень, – ответил Хюго. И в самом деле взгляд у него был свирепый. Я села на велосипед и поехала вперед. Потом вернулась назад. Свернула с тропинки. Прицелилась в ветку. Хюго покачал головой. Я опять поехала. Повернула назад. Выстрелила. И снова поскользнулась. Хюго зарядил мой револьвер во второй раз. Я еще раз села на велосипед. Свернула с тропинки и выстрелила.

– Метко! – сказал Хюго. – Значит, Плеккер сдох. Хотя надо сказать, что в данном случае он уже четверть часа назад перешел улицу и ты выстрелила в совершенно неизвестного тебе человека, попав ему в голову, прямо в мозг. В общем хвалю!

Тут мы в первый раз засмеялись. Мышцы рук и ладони болели от упражнений. Но эти упражнения увлекли меня, я с трудом заставила себя остановиться. У Хюго оказалось железное терпение. Я стреляла тридцать раз, попала три раза.

– Для начинающей недурно, – сказал Хюго.

Слово «начинающая» обидело меня. Я дотронулась до его плеча.

– А ну-ка, покажи, как ты умеешь, – с вызовом предложила я.

Он поглядел на меня чуть прищуренными глазами, провел рукой по коротким кудрявым волосам и сказал:

– Ну что же… Дай-ка сюда револьвер.

Положив мой револьвер в боковой карман своей куртки, он сел на велосипед и проехал вперед. Затем медленно повернул и поехал обратно, великолепно сохраняя равновесие. Он был гибок, как резина. Его узкие, остроносые спортивные туфли выглядели на педалях маленькими, как у женщины. Было просто наслаждением смотреть на него. Еще прежде, чем он свернул с тропинки и выстрелил, я уже знала, что он стреляет метко. Так оно и было. Он отдал мне револьвер, а я вздохнула и, покачав головой, сказала:

– Хюго, ты виртуоз.

Он принял мою похвалу без всякого смущения.

– Иначе никак нельзя… при нашей специальности, – ответил он.

На следующее утро моросил унылый дождь. Хюго, нахмурившись, стоял у окна, когда я сошла вниз. Он повернулся ко мне и спросил:

– Ну, Ханна, что ты думаешь насчет… Будем продолжать в такую-то погоду?

Я бросила взгляд на улицу: кусты, навес, поля и теплицы блестели от дождя, вода каплями стекала вниз.

– Считается, что учения в трудной обстановке очень полезны для солдата, – заявила я полушутя-полусерьезно. – Если ты не намерен сидеть дома – я с тобой.

Хюго поглядел на меня с некоторым уважением.

– А что, если ты снова поскользнешься? И свалишься в грязь?

– Возьму и подымусь, – ответила я.

Мы позавтракали и пошли. На этот раз не в сторону береговой зоны, а в местность, расположенную между Кастрикумом и Эйтхеестом, на проселочную дорогу, среди толстых гнилых ивовых пней. Мы насквозь промокли, пока дошли туда, а когда часа через два вернулись обратно, нас попросту можно было выжать. Настоящий рай был в кухне Карлин, где топилась плита и потрескивали дубовые поленья. От нашей одежды шел пар, а после чашки горячего настоя из бузины даже жарко сделалось. Но еще жарче мне стало от комплимента, который сделал мне Хюго, отправляясь после обеда опять в свой сарай:

– Ты чертовски быстро научилась стрелять.

На третий и на четвертый день стояла опять сухая погода. Мы упражнялись в стрельбе с велосипеда то тут, то там, утром и днем. Я уже сидела в седле цепко, как кошка, и ездила, ездила, не обращая внимания на боль в мышцах и усталость. Я всегда думала, что я с моим велосипедом составляю единое целое. После четырех дней тренировки в езде и стрельбе под наблюдением Хюго я поняла, что существуют более высокие ступени мастерства и мне еще надо учиться и учиться…

Вечера в ложбине между дюнами были тихие, там рано темнело, и мне было ужасно скучно. Я сказала, что, пожалуй, съезжу домой, привезу книг. Карлин всегда штопала или вязала что-то; меня же такие вещи не соблазняли. Хюго и Ян сидели, склонившись над шашками. В положенное время мы слушали английское радио. Еще до десяти часов вечера все укладывались в постель, так что времени для сна было более чем достаточно. И я много думала. Думала о повороте, который произошел в моей жизни. О том, что я вступила на новый путь, выбранный мною совершенно сознательно, причем я еще не знала, сумею ли я достичь той цели, ради которой порвала отношения с близкими мне людьми– с родителями и товарищами из Гарлема. Впрочем, Флоор одобрил мои шаги – а ведь он член партии, часть ее. Я знала, что ничего уже больше не стану предпринимать помимо партии, хотя порой и забывала о ее тайном, безмолвном присутствии. Но партия моя все же существовала, партия стояла на посту. Она существовала в стране, где мы жили под гнетом оккупации. Находившиеся на нелегальном положении руководители партии ездили на велосипедах по лесным тропинкам в Гелдерланде и Утрехте, поддерживая контакт с конспиративными квартирами, направляя своих посланцев из одного большого города в другой. Подпольное руководство партии находило возможность собираться в самых невероятных местах: в сторожке у моста на Фехте, в домике сельского рабочего возле Старого Эйсела, в вилле в Оостербееке… Руководство было окружено преданными людьми, и мы часто забывали даже, что оно существует, что оно наблюдает за нами, что оно издали указывает нам путь, воодушевляет нас, взывая к нашей находчивости, нашей изобретательности, нашей смелости…

Я тоже была частью партии, точно так же как партия была частью Голландии, где каждый честный человек питал отвращение к немцам; где один писал статьи в нелегальные газеты, другой печатал их на ротаторе, третий распространял их; где безыменные поэты писали стихи, которые ходили среди людей, внушая им надежду или усиливая их ненависть к врагу. Каждый боролся по-своему. Тысячи жителей прятали у себя патриотов, иногда даже и не одного. Подпольщикам давали деньги, снабжали продовольственными талонами, поддельными документами. Борец сопротивления мог зайти чуть ли не в любой дом, и ему оказывали помощь. Мы были нитями огромной живой ткани, имя которой Родина. Это чувствовалось во всем. Я прислушивалась к налетам английских воздушных эскадрилий, которые с каждой неделей, казалось, увеличивались в объеме и мощности; эти эскадрильи появлялись то тут, то там – даже при ярком свете дня, словно в насмешку над заикающимися немецкими зенитками… Все вокруг стремилось уничтожить врагов человечества, нанося им удар за ударом. Красные полки Советского Союза наступали, изгоняя фашистов из Крыма; радио сообщало о геройских подвигах партизан под Одессой – было ясно, что весной фашисты будут вынуждены оставить также и Одессу… В эти тихие вечера я рисовала себе все это так ясно, как будто передо мной висела развернутая карта Европы; все оживало на этой карте: горели и дымились города, выступали в боевом порядке войска, гремели артиллерийские залпы русских партизан – моих товарищей, – очищая русскую землю от фашистов в форме и без формы, от захватчиков обширных черноземных полей Украины; разбойники рассчитывали, что земли эти будут легкой добычей голландских предателей, которые учредили «Восточную компанию» и поэтому торжественно именовали себя «восточными крестьянами». Теперь им приходится быстро сворачивать палатки. Эта дутая «Восточная компания» должна была воплотить в себе идеал определенного сорта авантюристов и стяжателей. Поздно, слишком поздно, думала я. Мир будет переделан и очищен в нашем, антифашистском горниле. И я сама, какой бы маленькой и незначительной я ни была – бывшая студентка-юристка Ханна С., девушка из Голландии, – я тоже должна очищать землю на своем маленьком участке – везде, куда только достанет огонь моего револьвера. Уничтожать отребье рода человеческого, которое попросту не имеет права на жизнь. Мне не нужны ни кодекс Юстиниана, ни кодекс Наполеона, чтобы чувствовать правду этих простейших человеческих мыслей. У меня есть собственное представление о праве и есть револьвер.

Первый выстрел

Ровно через неделю после моего переезда мы с Хюго направились утром на велосипедах в сторону Эймейдена. В этот день снова стояла сухая погода, свежий воздух покалывал щеки, сероватобелый лед лежал в водоемах; легкий ночной морозец инеем покрыл дюны. И в то же время в запахе травы на обочинах дороги и в старых, тихих садах, вдоль которых мы ехали, чувствовалось освежающее веяние весны – и в душе росла надежда, уверенность. Хюго был необычно молчалив и замкнут. Накануне, в воскресенье, он ходил, очевидно, в разведку. По всему было видно, что он внутренне подготавливает себя к намеченной операции: новые морщинки возле глаз, сжатый рот, молчаливость. Впрочем, я и сама не ощущала потребности много говорить. Я была спокойна, пожалуй, даже чересчур спокойна. Я думала о человеке, которого мы наметили первой жертвой, – о Хеерте Квэйзеле. Это был бездельник, как сказал мне Хюго, никчемный человек; окончив школу, он палец о палец не ударил, жил на средства своих родителей, а после тридцать третьего года сразу надел коричневую форму партии Раппарда. Однако потом он сбросил эту форму, так как черная куртка нацистов и фашистской вспомогательной полиции предоставляла большие выгоды… Молодчик, из рук которого собака и та не захочет куска хлеба взять! В течение целого года из-за него опасно было ездить в поездах между Эймейденом и Гарлемом. Он крутился в этих поездах, преимущественно на переполненных площадках, но не в военной форме, а в кепке и пиджачке, словно последний бедняк. Хюго рассказал мне, как он действовал. Он вступает в разговоры, понятно? Высказывается против немцев, против приговоров, против карточной системы, против проклятого строя вообще. И всегда хоть два-три человека попадутся на удочку; всегда находятся простаки, которые ему поддакивают и верят, что в лице этого подлеца они нашли единомышленника… Когда же поезд прибывает в Гарлем, Квэйзел немедленно указывает на «мятежников» дежурным фашистским полицейским… Одному богу известно, сколько народу он таким способом отправил в пасть гестапо.

Город Эймейден-Оост, где нам предстояло разыскать этого негодяя – Хюго выяснил, что он жил там и столовался где-то у вдовы портного, – в эти утренние часы был немноголюден. Мягкий и чистый свет ничем не омраченного неба озарял красные кирпичные здания улицы с безупречно подстриженными газонами и заботливо подрезанными кустарниками, придавая всему характерный облик голландской аккуратности и даже покоя. Перед маленькой булочной стояло несколько женщин. Проезжая мимо на велосипедах, мы не разобрали, о чем они говорят, но по выражению лиц и тону мы поняли, что разговор был отнюдь не из спокойных. Из школы доносилось протяжное чтение – это дети хором читали вслух. Солнце радугой играло в оконных стеклах.

Улица, где жил Квэйзел, была точной копией первой; мы попали на нее, проехав под высокой, украшенной барельефами аркой; улица напоминала скорее площадь, так как тянулась по обеим сторонам овального сквера.

Возле арки Хюго слез с велосипеда и, повернувшись к улице спиной, стал скручивать себе сигарету.

– Если ты посмотришь через мое левое плечо, то увидишь дом, – сказал он. – А если у тебя острое зрение, то, пожалуй, даже сможешь разобрать номер… сорок пятый. Цифры без «хвостика»…

– Что? – переспросила я, пристально всматриваясь в номер и все же так и не разобрав его.

– Цифры с «хвостиком»… это к счастью, – тихо, но зло ответил Хюго. – Мы должны постараться, Ханна, чтобы сегодня этот номер – именно сегодня – принес нам счастье.

Тут Хюго замолчал, как будто и так уже сказал слишком много. Мы сели на велосипеды, Хюго поддерживал правой рукой мой локоть, и мы проехали мимо дома, как влюбленная парочка. Теперь я увидела номер дома. Это здание, выходившее на улицу, гармонировало с городом Эймейден-Оост и его жителями, со всей неповторимой Голландией; не гармонировал с этим только живший в доме предатель, который выдавал гестапо своих соотечественников, лучших, чем он, людей. В конце улицы была такая же арка, как и в начале, и мы проехали под нею.

Хюго сказал:

– Время близится к двенадцати. К полудню он проспится после утреннего похмелья и выползет из своей берлоги. За сигаретами. Или за хлебом. Или за тем и другим. Талонов у него, конечно, хватает. Ты будешь у одной арки, я у другой, и мы оба станем следить за домом. Если человек покажется на твоем конце, тогда ты уложишь его. А если на другом, то я.

– Хюго – сказала я. – Я же не знаю, как он выглядит.

Хюго бросил окурок в сточную канавку.

– Он чуть выше меня. У него необычно маленькая голова. Когда он надевает фашистскую военную форму, то кажется, будто весь он ушел в сапоги. А когда он в штатском, то похож на горошинку на столбе. Ты его ни с кем не спутаешь.

Я смотрела вслед Хюго; ему надо было сделать большой крюк, чтобы оказаться на другом конце улицы. Сама я осталась около арки. Чтобы не привлекать к себе внимания, я подошла к мануфактурному магазину, в витринах которого четко отражалась вся арка. Сквозь это прозрачное отражение я рассматривала жалкие картонные коробки, где раньше, вероятно, лежали носовые платки, пожелтевший детский кружевной чепчик, который должен был придать витрине вид красоты и богатства, и несколько полотенец, похожих на половые тряпки; к ним были приколоты ярлычки с надписью «15 единиц». Кому придет в голову купить эти полотенца, я не представляла. Они были определенно из бумаги… Я пристально поглядела еще раз на отражение арки. Где-то недалеко прозвонил колокол. Двенадцать часов… По звону колокола, одновременно с которым завыли фабричные сирены, видимо, растворились двери школы. На несколько секунд воздух вокруг огласился буйными и восторженными детскими криками. Но это длилось недолго. Не было калорий и витаминов, необходимых для настоящего, продолжительного веселья и шалостей. Когда дети показались на моей улице, они были уже смирные. Двое или трое из них прошли под аркой. Я сделала вид, что засмотрелась на них, а сама снова бросила взгляд в сторону дома номер сорок пять и убедилась, что там все спокойно.

Потом я сделала небольшой круг на велосипеде, внимательно следя при этом, не покажется ли «горошинка на столбе». По-видимому, похмелье затянулось. Возможно, оно продлится весь понедельник и негодяй выйдет только к вечеру. Но тогда мы будем слишком долго мозолить людям глаза в этих тихих местах. Не успела я подумать об этом – а я как раз ехала по боковой уличке, чтобы взглянуть, нет ли чего нового возле арки, – как показалось несколько человек на дороге, ведущей от станции Каземброотстраат. Они вскоре разошлись в разные стороны, и только один человек шел в моем направлении. Он нес чемоданчик, а через руку перекинул дождевой плащ. У него была самая маленькая голова, какую мне когда-либо приходилось видеть; издали казалось, будто голова его утонула в шляпе.

Я постаралась скорее скрыться, чтобы он меня не увидел. Доехав до арки, я поставила велосипед и поглядела, не видно ли где Хюго. Его не было видно на другом конце улицы; вероятно, он тоже решил некоторое время не показываться. На улице играли дети, вернувшиеся из школы домой. Они прыгали на одной ножке, играли в классы или просто болтали, делясь впечатлениями. Я ждала; когда на улице появится человек с чемоданчиком и дождевым плащом. Пока он не подошел к арке, я должна была точно определить, действительно ли это Хеерт Квэйзел. Негодяй Квэйзел, как я однажды назвала его. Я была почти уверена, что шел именно он: это подсказывал мне особый инстинкт разведчика, значительно обострившийся за время работы в группе Сопротивления. Мы с Хюго заблуждались, думая, что Квэйзел в понедельник отсиживается дома после попойки. Он шел со станции. Значит, он куда-то ездил. По-видимому, снова побывал в Гарлеме. Снова ехал на площадке переполненного поезда, где стоят десятки людей, готовых излить свою ненависть к немцам, как только представится случай. Сколько преступлений мог совершить этот негодяй, пока мы с Хюго ехали на велосипедах в Эймейден? Эта мысль была невыносима. Убедившись, что «горошинка на столбе» действительно повернул за угол и приближается ко мне, я опустилась на колени возле велосипеда. Я расстегнула пряжку на ботинке и затем, пристально глядя в промежуток между коленом и локтем, чрезвычайно медленно начала застегивать пряжку. Я видела, как человек с маленькой головой перешел улицу. Вот он уже подходит к арке. Его лицо под полями шляпы было сморщено, как разрезанный лимон, полежавший дня два на кухонной полке. Кожа на лице была темная, от носа к уголкам рта шли глубокие складки, как будто кто-то углем провел черту, точно каинову печать поставил. Я поднялась с колен и взяла велосипед. Дети все еще играли на улице, но им было не до меня. Теперь навстречу Квэйзелу ехала на велосипеде я и спешило несколько женщин с сумками – по-видимому, они шли от булочника. Я поехала медленнее и перед самым носом негодяя, резко свернув в сторону, сказала вежливо, словно пораженная неожиданной встречей:

– А-а-а, господин Квэйзел!..

Он хотел, кажется, что-то ответить, но промолчал; однако поглядел на меня с крайним неудовольствием. Я понимала, что у него тоже выработался своего рода нюх и он явно почуял беду. Теперь я разглядела его глаза. Они прятались в тени под шляпой, но я увидела, как они забегали туда-сюда. Внезапно он торопливо переложил в другую руку чемоданчик и плащ. Ну и дурак! Я про себя усмехнулась: ужасный дурак – правая рука у него была занята. Быстро повернув, я проехала мимо него. Но, поворачивая, я вынула свой револьвер, который мы зарядили вместе с Хюго, и выстрелила – по совету Хюго – прямо в голову мерзавца. И пуля попала точно в голову. Квэйзел издал какой-то гортанный звук, как будто хотел подавить стон. Кажется, я была единственной, кто это слышал. Только глухой стук чемоданчика о мостовую еще мог быть услышан на расстоянии. Не останавливаясь и не слезая с велосипеда, я спрятала револьвер. На сухих неровных камнях мостовой я почти грациозно – я чувствовала это – сделала резкий поворот. Я взглянула на улицу с аркой. Дети ничего не заметили. Сильнее нажимая на педали, я быстро завернула за угол. Последнее, что я видела, были женщины с хлебом в руках. Они остановились и в немом удивлении глядели на человека, валявшегося, точно смятый бумажный кулек.

Я доехала до второй арки и увидела, что Хюго тоже тронулся в путь и едет впереди меня. Я направилась по боковой, параллельной дороге. Возле голого сквера, перед небольшим виадуком, я увидела группу фабричных рабочих. Это шла смена доменщиков. Лучше и быть не могло. Я направила велосипед прямо в середину, и один молодой рабочий с дочерна опаленным лицом крикнул мне что-то веселое и дерзкое, а я в ответ показала ему язык. Я оглянулась назад и подумала, что эта маленькая группа людей в куртках и пальто, из-под которых виднелись рабочие комбинезоны, сотрет мои следы. И все же я обрадовалась, когда заметила, что Хюго подъезжает с боковой тропинки. В одно мгновение он очутился рядом и махнул мне рукой: не останавливайся, мол. Немного погодя он положил руку мне на плечо.

– Ты видел, стало быть? – начала я разговор.

– Да, – ответил он. – Через арку; я только что вернулся, сделав небольшую прогулку. Поворот ты сделала замечательно, Ханна. И убила сразу, наповал?

– В голову, – сказала я.

Он ухмыльнулся и ничего не сказал. Его рука лежала у меня на плече. Я нервничала гораздо больше, чем хотела себе признаться. От Хюго исходило огромное, согревающее спокойствие. У него, казалось, были железные нервы, уверенно, не оглядываясь назад, он нажимал на педали. Лишь на другой стороне канала он начал поторапливаться. Но и тут он ничем не выдал себя – ни словом, ни настороженным взглядом в сторону немцев, которые проезжали мимо нас. Никогда еще не встречала я человека, у которого было бы столько самообладания, столько уверенности в себе и спокойного мужества. Ну конечно, подумала я, ведь он – коммунист.