Текст книги "Рыжеволосая девушка"

Автор книги: Тейн де Фрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 45 страниц)

Мучения голода с каждым днем становились все более жестокими. Рулант сказал, что запасы продуктов у него скоро кончатся и он намерен после Нового года уменьшить пайки для участников группы и членов их семейств. На этой неделе я впервые видела, как на улице умирает человек. Собственно говоря, этот человек– ему могло быть лет шестьдесят-семьдесят – уже умер; однажды утром я увидела, что он лежит под деревом на Брауэрскаде. Возле него стояло несколько человек; они сочувствовали ему, но были бессильны помочь, жестокие в своей сдержанности. Я подошла ближе и спросила, не нужно ли послать за помощью. Один мужчина поглядел на меня большими, голодными глазами и сказал: – Ему теперь не нужна помощь. Ты же сама видишь.

Только тогда я хорошенько вгляделась в лежавшего мужчину. На нем было поношенное пальтишко, старая круглая шляпа сползла ему на нос. Нижняя часть лица была желтая и морщинистая.

– Может быть, надо унести его отсюда? – спросила я.

– Ну да! – ворчливо проговорил какой-то другой человек. – Мы можем известить полицию, и больше ничего. Теперь то и дело кто-нибудь умирает.

Известить полицию я предоставила своим согражданам. Я словно видела, как жалкое тело умершего кладут на ручную тележку и увозят. Я и прежде видела в моем родном городе бедняков. Конечно, и раньше бедняки голодали. Но ни один человек еще не умирал от голода. Теперь они умирают. В богатом Гарлеме. В Голландии. Несколько солдат вермахта прошли мимо дерева, возле которого лежал покойник в своей поношенной чиновничьей куртке и круглой шляпе. Немцы даже не взглянули на него. На этой же неделе я встретила нескольких полицейских с ручной тележкой, прикрытой парусиной. Мертвецы, которых они перевозили, были до того тощие, что никак нельзя было предположить, что под парусиной лежат человеческие останки. Товарищи в штабе рассказывали об аналогичных случаях. Умирали старики и дети. Как во время эпидемии «испанки», говорили Рулант и Вихер, помнившие восемнадцатый и девятнадцатый годы. За день до Нового года наместник нацистов в Голландии милостиво объявил, что жителям западных районов разрешается запасаться продовольствием в восточных и северных провинциях. Это официальное сообщение было составлено в торжественном и покровительственном тоне, как будто людям, умиравшим в оккупированной Голландии, делалось величайшее одолжение.

Немецкая гуманность еще раз показала себя… Мы не представляли, каким образом можно делать эти запасы. Пока свободен был один лишь путь – водою. Англичане, как птицы-грифы, носились над нашей территорией, готовые пустить ко дну любой транспорт. Им сверху трудно было разобрать, перевозят ли картофель для голодающих голландцев или немцы снабжают самих себя. Пока что вряд ли можно рассчитывать, что мы будем купаться в океане нового изобилия…

В тот же день после обеда, когда я возвращалась из «Испанских дубов», я увидела, как кто-то, тяжело шаркая ногами, идет со стороны Лейдсефаарт. Он действительно еле волочил ноги, но я узнала его. Сердце подкатилось комком к горлу, я почувствовала себя несчастной и беспомощной; представившаяся мне зимняя картина – голые деревья, и грязный снег, и дома, которые были похожи на куски темного льда, – все это закружилось перед моими глазами… Я глубоко перевела дух и побежала за мужчиной.

– Отец!.. Отец!.. – позвала я приглушенным голосом, прежде чем до моего сознания дошло, что я делаю.

Отец повернулся ко мне. Я испугалась при виде его похудевшего, встревоженного лица. Никогда еще не видела я его таким истощенным. Шляпа спустилась ему на самые уши. Его подбородок, весь в морщинах и складках, уткнулся в толстую вязаную шаль. Я видела, как расширились у него глаза, он поднял руку, другой рукой он тяжело оперся о палку. Я огляделась вокруг. На улице не было ни души. Я отважилась и подошла к отцу, обняла его одной рукой и прижалась лицом к его лицу. И сразу же почувствовала, что оно мокро. Свободной рукой отец похлопал меня по спине:

– Дитя мое… – сказал он наконец. – Дитя мое… до чего же ты худа.

– Папочка! Ты такой худой!

Мы улыбались друг другу, глядели друг на друга, забыв при этом, что мы оба бледные и худые. Мы знали только, что мы живы.

– Как мама? – спросила я поспешно.

– Твоя мать замечательная женщина. Несмотря на больное сердце, она, как мужчина, справляется с несчастьями…

– А Юдифь? – спросила я почти без всякого перехода.

– Она в Амстердаме, и с ней, надеюсь, все благополучно, – ответил отец тихо. – Пойдем отсюда, если можно… Нам не следует здесь стоять.

Мы медленно пошли дальше, вдоль канала, в сторону Зейлстраат. Больше мы, собственно, и не говорили. Мы были счастливы, что мы вместе. Конечно, нам хотелось бы задать тысячу вопросов. Однако главное было уже сказано. Отец сбоку то и дело поглядывал на меня; тогда я крепко сжала ему руку, которую держала в своей.

– А ты? – сказал он наконец, заботливо, но намеренно еле слышным голосом. – Ты справляешься?

Я дважды утвердительно кивнула головой;—О да, справляюсь. Я живу у хороших людей… Еда у меня есть… Вы регулярно получаете пакеты с продовольствием?

– Просто замечательно, что они приходят, – сказал он. – Мы сразу же поняли, что это от тебя… и твоих друзей. Без этой пшеницы и фасоли твоя мать и я, быть может, и не выжили бы.

У меня все внутри похолодело. Внезапно мне представилось, что мой отец лежит где-то на улице, прислоненный к стволу дерева и окоченевший. Или что мать лежит в постели, смертельно исхудавшая, изнуренная. Они были еще не стары. Однако отец с тех пор, как я видела его в последний раз в городском парке, постарел по крайней мере лет на двадцать. Его рука и плечо, когда я касалась их, были на ощупь костлявые и худые. В каком состоянии нашел он меня, что он думал, прикасаясь ко мне?..

– Не слишком ли вы беспокоитесь обо мне? – спросила я.

Он положил свою руку – такую тонкую руку – на мою. – Дорогое дитя, – сказал он, – я не могу, конечно, сказать, что мы не беспокоимся… Но мы знаем, ты поступаешь, как подсказывает тебе твоя совесть. Так пусть наши переживания не мешают твоей работе… Но тебе, наверное, очень трудно?

– Я делаю, что могу, – ответила я сдержанно. – Что должна делать… Нам нужно расправиться с немцами, папочка. И мы добьемся этого.

В голосе отца звучала какая-то суровость, какой раньше я у него не знала.

– Дело к тому идет. Безусловно, – подтвердил он. – А ты знаешь, что русские уже вступили на территорию Австрии и начинают широкое наступление в Польше?

– Сегодня я еще не слышала никаких сообщений, – ответила я. – Великолепно… Значит, у вас до сих пор сохранился радиоприемник?

Отец улыбнулся, и улыбка его, как ножом, резанула меня по сердцу.

– Это наша надежда и утешение, – сказал он.

Мы ходили с ним по улицам, по одной, по другой, но все они были одинаково холодные и неприветливые. Я не знала, как объяснял себе отец нашу встречу; что я снова поселилась в Гарлеме?.. Но если он даже так и думал, то ничего не сказал. А может быть, у него голова была занята другими мыслями.

– Да, вот мы ходим тут с тобой, – сказал он. – Прежде в эту пору, между рождеством и Новым годом, мы бродили по улицам мимо витрин магазинов. Повсюду стояли рождественские елки. Все было завалено товарами – настоящее изобилие!.. У людей было праздничное, умиротворенное настроение. Год завершался хорошо…

Он замолчал. Разница между теми днями и безотрадной теперешней обстановкой была настолько велика и ощутима, что отцу незачем было говорить об этом. Я сказала:

– Еще немножко терпения, папочка… На будущий год мы снова будем праздновать рождество на свободе… Возможно, мы не увидим такого изобилия, как прежде, но немцев уже не будет!

Навстречу нам приближался незнакомый человек в кепке, повязанной сверху платком. Он почти наткнулся на нас и взглянул; мне показалось, что он посмотрел нам вслед. Я сразу сообразила, что сделала оплошность. Я разгуливаю с отцом по Гарлему как ни в чем не бывало. Десятки людей знают его, могут его узнать; значит, могут узнать и меня. А ведь за мою голову обещана награда…

Я легонько прислонилась головой к плечу отца и сказала:

– Как чудесно, папа, что мы с тобой повидались… Передай от меня маме тысячу поцелуев… А теперь мне надо уходить. Слишком много риска. Для нас обоих.

В его глазах мелькнули грусть и понимание.

– Да, – сказал он тихо. – Слишком долго это продолжается, верно?.. Надеюсь, дорогая, что скоро я опять тебя увижу… Ты в самом деле попала к хорошим людям?

– Да, к очень хорошим, – ответила я. – Ах, кстати, ты должен сказать мне еще одну вещь: знаешь ли ты некоего Мэйсфелта? Бывшего социал-демократа?

– Этого? Ты тоже его знаешь?.. Гм… Вероятно, первую свою речь. он произнес в момент своего рождения. Если бы можно было прогнать немцев одними разговорами, то мы благодаря ему давно бы уже были свободны.

Я улыбнулась, слушая неожиданную критику на моего нового знакомого из Фелзена. Я еще раз ласково погладила отца по щеке и тут же сама удивилась, что мне так легко было сделать этот жест – это мне-то, такой застенчивой и робкой.

– Далеко не лестная характеристика господина Мэйсфелта, – заметила я. – До свидания, папочка… Думай о том, что я тебе сказала: мы расправимся с врагом.

– Мать твоя страшно обрадуется, – сказал отец, еще раз крепко стиснув мне руку.

Я поняла, что он собирался сделать. Он поспешит домой рассказать маме, что он встретил меня и что я, по-видимому, снова поселилась в Гарлеме; они будут теперь говорить обо мне все время – сегодня, завтра и все последующие дни; будут черпать для себя мужество и уверенность в одной лишь мысли, что я жива и что у меня есть хорошие друзья… Я заметила, что расчувствовалась, глаза застлала влага; ресницы слипались на морозном ветру. Я кружным путем пошла домой, размышляя, насколько я за прошедший год стала старше, самостоятельнее, увереннее… И вспомнила по дороге еще одну вещь: отец не заметил, что я выкрасила волосы. Я аккуратно спрятала их под шерстяной головной платок. Хоть это избавит отца и мать от лишнего огорчения.

Расклейка бюллетеней

Неожиданно наступление нацистов под командованием Рундштедта в Арденнах приостановилось.

Би-би-си сообщало о разведывательных операциях союзников, в результате которых выяснилось, что у немецких наступавших частей больше нет бензина. Они застряли со своими танками «тигр» и, казалось, примерзли к окружавшему ландшафту. Больше они никуда не двигались.

– Вот как, – сказала я, передавая это известие в штабе. – Теперь янки могут начать окружение «тигров» и сотрут их в порошок. Значит, и эта глава позади.

– Нет, пока еще не позади, – сказал Рулант озабоченно. В последнее время у него часто бывало подавленное, пессимистическое настроение. Однако я слишком хорошо это. понимала. Его большое, сильное тело каменщика страдало от постоянного недоедания. Вид у него был очень скверный. Все мы сильно похудели, это сразу бросалось в глаза; но мы над этим не задумывались. А вот на Руланте это было особенно заметно; он потерял много фунтов.

– Шведы предложили послать продовольствие в оккупированную Голландию… Ты уже знаешь об этом, Рулант? – спросила я.

Он кивнул:

– Если только англичане не потопят судно.

– Еще прибудет продовольствие из Оверэйсела и Фрисландии, – добавила я.

– Я слышу это много дней подряд. Где же оно? – спросил он.

– Новости очень хорошие, – сказала я. – Хочешь, я еще раз все перескажу? Фон Рундштедт застрял со своими «тиграми» в Арденнском лесу. Будапешт горит; немцы тщетно пытаются доставить продовольствие своему окруженному гарнизону. Но он будет уничтожен… Советские войска стоят у Вислы и уже захватывают предмостные укрепления на другом берегу. В Словакии партизаны ликвидируют последние немецкие банды. В Голландии таинственным образом исчезают метрические книги…

Рулант серьезно кивнул и, глядя прямо перед собой, заговорил в тон мне:

– В Дордрехте эти бандиты присвоили себе посылки с продовольствием, которые были направлены из Брабанта для наших детей…

– Это верно, – подтвердила я. – Однако движение Сопротивления в Дордрехте дало им достойный ответ: на тюрьму совершен налет и освобождено более восьмидесяти патриотов…

– Можно себе представить, – заметил Рулант, – какие последуют теперь репрессии.

– Последние репрессии осуществим мы, Рулант, – сказала я.

Наконец он поднял свои серые глаза и поглядел на меня. Он как будто весь встряхнулся, как отряхивается собака, вылезая из воды.

– Ты права, – сказал он. – Они отпетые негодяи… Заботы меня одолели, Ханна.

– Сейчас все этим страдают, – сказала я. – Но у тебя я этого не замечала…

Военные сводки действительно были таковы, что я снова воспрянула духом. Снова завязался оживленный разговор. У Тинки внезапно мелькнула идея:

– А что если нам делать бюллетени, вроде бюллетеней газеты «Де Ваархейд», чтобы в нескольких словах дать наиболее важные сообщения? Для тех, у кого нет теперь радиоприемника или кто не может его включать?

– Ну да, – насмешливо сказал Вихер, нарушив свое обычное молчание, – а потом расклеивать эти бюллетени по городу?

– А почему бы и нет? – сказала Тинка. – Если только партия разрешит…

– И вы рискнете? – спросил Вихер, как будто до него только сейчас дошло, что смелости нам не занимать.

– Тинка, – предложила я, – надо нам самим поговорить об этом с партийным руководством… Я считаю, что ты замечательно придумала.

В тот же день я побывала у Симона Б. Два-три дня спустя, после политзанятий, я спросила его, что сказала инструктор партии относительно нашего плана расклейки бюллетеней, и Симон Б. ответил:

– Там план одобрили… Конечно, это связано с огромным риском. Независимо от того, когда вы будете расклеивать бюллетень – ночью или днем. Пользу от подобных вещей трудно учесть. Однако они могут оказать людям моральную поддержку, это и будет вашей задачей… Так много народу погибает от голода, а эта зима будет еще более жестокой.

– Значит, они одобрили наш план? – переспросила я. – И мы можем действовать по своему усмотрению?

– Да, можете, – ответил Симон Б.

Нам удалось достать черную лаковую краску и кисти. Краска осталась от велосипедов, которые мы в свое время похитили и перекрашивали, а тонкие кисти Рулант одолжил у Филипа Моонена. Каждый вечер, когда мы печатали газету, кто-нибудь из нас готовил также и бюллетень. В первое время у нас плохо получалось. Буквы были слишком большие, поэтому на листке умещалась лишь часть сообщений, которые мы хотели дать; кроме того, мы никак не могли рассчитать, сколько слов должно поместиться на каждой строке. Однако через несколько дней мы наловчились. Мы свертывали бюллетени в трубочку и вместе с пачками газет складывали в велосипедную сумку. Кто-нибудь прихватывал с собой банку с клеем и кисть. Когда мы подъезжали к пустынному перекрестку, мы слезали с велосипедов, смазывали клеем стену какого-нибудь дома и пришлепывали на это место бюллетень, разглаживали его рукавом и не спеша ехали дальше.

Мы скоро наловчились проворно и смело расклеивать бюллетени. Через две недели мы уже проделывали это молниеносно. Техника была теперь другая: одна расстилала на багажнике бюллетень оборотной стороной, другая быстро мазала его клеем, третья брала влажный листок и приклеивала его к стене, к столбу или к рекламной тумбе – всюду, куда мы хотели. На одиночных прохожих мы почти не обращали внимания. Мы осмелели. Однажды мы прилепили свой плакат между двумя окнами на боковой стене полицейского участка в присутствии какого-то прохожего. Он с любопытством наблюдал за нами; как только бюллетень очутился на стене, он подошел, но, едва взглянув на него, тут же убежал. В другой раз мы наклеили свои бюллетени поверх немецких Bekanntmachungen[59]59
  Объявления (нем.).


[Закрыть]. С тех пор у нас стало своего рода спортом заклеивать немецкие объявления, вербовочные плакаты войск СС, антианглийские карикатуры и все, что выходило из нацистской кухни, победоносными последними новостями.

«Русские расширили предмостные укрепления на Висле. Массовые атаки советских войск в Верхней Силезии. Американцы продвигаются вперед на Филиппинах. Рундштедт вынужден послать часть своих войск на Восточный фронт. Американцы под снежными штормами медленно наступают в Арденнах».

В эти январские дни в Гарлеме также часто шел снег. Если же погода была не снежная, нам не так легко было вывешивать наши бюллетени при свете дня. Иногда, наклеив очередной бюллетень, мы оставались на месте и не моргнув глазом наблюдали, как реагируют прохожие на наши сообщения. Некоторые останавливались, опасливо озираясь, прочитывали бюллетень и поспешно уходили. Другие проходили мимо, с трудом волоча ноги, и едва ли даже видели бюллетени. Случалось, кто-нибудь читал наши сообщения вполголоса и тихонько смеялся. Однажды перед свежим бюллетенем остановился полицейский. Он медленно и внимательно прочитал все до конца и сорвал затем листок с рекламной тумбы… Нас удивляло, что мы встречали так мало трудностей и почти не наблюдали проявления бдительности. С одной стороны, это придавало нам смелости; но, несмотря на это, мы никогда не забывали брать с собой револьверы, отправляясь на расклейку. За любым углом нас могла подстерегать смертельная опасность. Облавы продолжались. Немцы разыскивали людей, пользуясь метрическими книгами. В Амстердаме к властям явилось несколько человек добровольцев, очевидно, их толкнул на это голод – они надеялись получить от оккупантов дополнительное продовольствие; они явились, чтобы составлять списки людей, которых можно было бы угнать на работу в порядке «трудовой повинности». Добровольцы поплатились за это. Борцы Сопротивления немедленно начали преследовать их по пятам. Однажды, когда группа таких лиц выходила из конторы, раздался залп; десять человек осталось лежать на снегу. Теперь мы под каждым бюллетенем писали злободневные лозунги: «Голландцы, решительно отказывайтесь ехать на работу в Германию! Помогайте друг другу до последней возможности!»

Все голодали. Рулант сделал то, чего мы давно боялись. Он сократил наши пайки. О пароходе с продовольствием из Швеции говорили, как о каком-то далеком мираже. Голод принял такие размеры, что угрожал жизни каждого. Стоило нам полчаса попечатать газету, и у нас начинало рябить в глазах; прежде чем снова приняться за работу, нам приходилось долго отдыхать. Поездки на велосипеде с пачками газет превратились для нас в истязание. Расклейку бюллетеней мы несколько сократили, хотя по-прежнему считали это делом чести. Если мы ездили в Фелзен, то в штаб прибывали чуть ли не в обморочном состоянии. Несколько раз нам давали подкрепиться тарелкой какой-нибудь еды; но качество этой пищи было далеко не то, что в декабре. Люди предлагали сумасшедшие цены за одну картофелину, за одну чашечку фасоли. Теперь нередко можно было видеть валяющиеся вдоль дорог мертвые тела; даже мы не слезали с велосипедов, когда видели бездыханный труп возле стены или подъезда. Блекло-синий цвет кожи у мертвецов свидетельствовал о том, что смерть наступила от голода. Когда мы видели человека, лежавшего в неестественно согнутом положении, мы понимали, что причиной его смерти также был голод.

Мертвый след

Как и прежде, мы получали от фелзенцев и отвозили свертки и письма. Как мучительны были эти поездки и по извилистым и по прямым дорогам, которым, казалось, не будет конца, в особенности когда шел снег. По дороге мы то и дело отдыхали: под виадуками, возле живых изгородей, около хлевов, даже возле куч гравия, бог знает сколько времени там лежавших. Мэйсфелт часто бывал в фелзенском штабе, и у него всегда находилось для нас дело. Иногда он настаивал на том, чтобы задание выполняла лишь одна из нас; он говорил, что две и тем более три девушки уж наверняка вызовут подозрение. Какие сообщения с нами посылались, он никогда нам не рассказывал. Мы тоже его не расспрашивали. Но однажды он направил Ан со свертком в Гаагу к человеку по имени Хаазе. Ан поехала по указанному адресу и после долгих скитаний попала куда нужно. Человек этот оказался сотрудником «службы безопасности». Ан вернулась к нам довольно озадаченная.

– Что за шутки они разыгрывают! – возмущалась она. – Я предпочитаю стрелять, чем объясняться на ломаном немецком языке с немцем, когда тот пытается любезничать…

В следующий раз, когда мы поехали в Фелзен, я высказала неудовольствие по поводу поручений Мэйсфелта. Его самого в штабе не оказалось, о чем я сожалела; однако я спросила Паули и Каапстадта, какие у Мэйсфелта были намерения, когда он направил одну из нас к шпику. Каапстадт с укоризной поглядел на меня, а магистр Паули похлопал меня по плечу:

– Связи, госпожа С…

– «Связи» – здесь магическое слово, – сказала я. – Моя подруга говорит: «Я предпочитаю стрелять…» И я с ней согласна.

– Я вас предупреждал, что у вас будут и легкие и более сложные поручения, – заявил Паули.

Я невольно повторила слова Ан:

– Что это за шутки? Связи с людьми из вермахта, из военно-морского флота… это еще мне понятно. Там имеются люди, которых насильно заставили служить. Но связи со «службой безопасности» и с эсэсовцами… Они свободно выбрали себе профессию. Это заклятые враги.

Лицо Каапстадта как-то вытянулось и стало отталкивающим; шрам побелел.

– Госпожа С., – сказал он, – вы знаете, как мы ценим ваше сотрудничество. Но нас ничто не обязывает давать вам отчет в наших соображениях и побуждениях… Это ведь война.

– И мы являемся солдатами, – заявила я, подчеркивая слегка слово «мы». Но я понимала, что он по-своему был прав.

– Вот именно, – сказал он спокойно, как бы подтверждая, что я правильно поняла то, что он хотел сказать.

– Вы не обязаны выполнять наши поручения. Но мы очень хотели бы, чтобы вы нас предупреждали заранее. Зачем нам зря тратить время, выслушивая ваши комментарии?

Я злилась, я чувствовала себя оскорбленной, но постаралась овладеть собой и ушла. Разговор с фелзенцами я передала подругам. Они тоже были оскорблены; собственно говоря, мы по-настоящему не знали даже почему. Аргументы инженера казались неопровержимыми. Поручение выполняют – и делу конец. Или же заранее отказываются от него. И вот в третий раз были произнесены слова «разыгрывают шутки», теперь их сказала Тинка.

– Что за шутки разыгрывают эти люди? При чем тут Хаазе? Каким образом освободился Мэйсфелт из лагеря в Амерсфорте? Откуда взяли они Пауля?

– Как, что, почему… – сказала я. – Странно, что у нас в Совете Сопротивления не приходится задавать подобные вопросы.

– Зато у нас нет и никаких «связей», – съязвила маленькая Тинка.

С неделю или несколько дольше мы не показывались в Фелзене. Именно на этой неделе русские сделали окончательный прорыв в Восточной Пруссии, и тогда в Германии начался хаос. Берлин вынужден был признать, что наступила критическая стадия борьбы…

– И они называют это «критической стадией»! – возмущались мы в гарлемском штабе. – Их войска тысячами сдаются в плен… Материальных трофеев не сосчитать. Весь Восточный фронт фактически рушится. Те войска, что еще сопротивляются, гораздо чаще, чем в русских, стреляют в собственных бегущих солдат, которые заполонили все дороги… Русских им уже не достать. У русских такие пушки, что снаряды пролетают чуть ли не половину Польши… И это немцы называют «критической стадией»!

Даже Рулант повеселел и заговорил о скорой развязке. Мы наклеивали наши победные бюллетени всюду, где только могли. Однажды за нами погнался на велосипеде служащий вспомогательной фашистской полиции. Это было даже забавно. Тинка выстрелила и продырявила ему шину, и полицейский свалился в снег, скорее, впрочем, от испуга: вряд ли он ожидал, что она станет стрелять.

На следующей неделе мы все же снова отправились к фелзенцам. Аренд сказал, что он получил приказ не пускать нас больше наверх. Нам предложено было остаться у «солдат»; если же будет какое-нибудь дело, нам об этом сообщат.

– Ага, – сказала я, переводя взгляд с Ан на Тинку и затем опять на Аренда. – Это наказание за непокорность…

Аренд в недоумении поднял брови, и я коротко рассказала ему, как в прошлый раз я восстала против иерархии, или, вернее, против той манеры обращения с подчиненными, которую практикует здешнее руководство, используя наши услуги.

– Во всем должен быть порядок, – сказал Аренд без улыбки, и я не поняла, в самом ли деле он так думает. Мне казалось, что это звучит слишком по-немецки.

Собственно говоря, не так уж было неприятно сидеть внизу вместе с ребятами. С ними можно было подробно обсудить военные сводки. У них были новости, которых мы еще не знали: англичане только что разбомбили в Дордрехте завод управляемых снарядов.

– Бедные дордрехтцы, – сказала я. – Сначала их без конца поносили за саботаж, когда эти проклятые штуки не хотели взлететь на воздух… Этот случай им тоже, вероятно, поставят в вину.

– Немцы теперь всюду видят саботаж, – рассмеялся один из фелзенцев, парень с острыми скулами. – И недаром… Из-за того, что повсюду исчезают метрические книги, немцы арестовали двести офицеров из полиции и собираются куда-то вывезти.

– Метрические книги все равно будут исчезать, – сказал еще кто-то.

– Жаль, что немцам не удастся заодно вывезти и весь наш народ, – издевался третий.

– Вот ты иронизируешь, – сказал Аренд. – Но немцы никогда не скрывали, что они на самом деле думали сослать в Польшу большую часть голландцев, как только закончат войну… Выслать в качестве «рабочей скотинки». С тем чтобы люди высшей расы – германцы – могли поселиться здесь, в наших домах, и хозяйничать на нашей земле.

– Боже милостивый, – сказала я. – Да немцы знают, где находится Польша, только потому, что оттуда движется огонь, который испепелит их дутое величие…

– Прекрасно сказано, – заметил Аренд.

Мы снова заговорили о наступлении русских. И о зверствах, которые раскрыли советские войска, когда они освобождали лагеря военнопленных и лагеря смерти. Би-би-си впервые передало сообщения о лагерях, которые эсэсовцы создали в Польше для уничтожения евреев. Если раньше у нас было довольно смутное представление об ужасах этих лагерей, то теперь нам до конца стал ясен чудовищный, сатанинский замысел фашистов. Канавы с тысячами наваленных друг на друга трупов. Непрестанно дымящие газовые камеры. Склады награбленного, образцово рассортированного имущества умерщвленных и полуразложившиеся обнаженные трупы этих безымянных людей прямо на земле. Лаборатории, где нацистские врачи проделывали над еврейскими женщинами эксперименты, которые считались слишком жестокими для крыс и кошек. Массовые процессии детей, которых заставляли с песнями идти навстречу смерти от удушения. Эсэсовки, избивавшие людей плетьми, скрученными из сухожилий евреев, прибывших раньше, с другими партиями. И эсэсовские тюремщики, которые по вечерам слушали классическую музыку при свете настольных ламп, под абажурами из кожи евреев.

Я обо всем этом знала и сама помещала сообщения в нашей газете, и тем не менее теперь, когда я услышала, как об этом говорят вслух, мне стало дурно. Возмущение, как застывшая лава, долгое время непроницаемой броней защищало мою душу. Но теперь я стала чувствительной, безвольной, начала задумываться – так же как Ан и Тинка, – и сейчас я чувствовала, что бледнею. Перед глазами у меня стояла Таня, такая, какой она была после бегства из тюрьмы Вестерборк. Я уже собиралась попросить Аренда, ради бога, поговорить о чем-нибудь другом, как вдруг нас пригласили наверх.

Там были магистр Паули, Каапстадт и еще третий мужчина. Его нам не представили, он кивнул нам довольно угрюмо, но доброжелательно, из чего я заключила, что ему уже успели рассказать, кто мы такие и что собой представляем.

Магистр Паули и Каапстадт по очереди говорили, а третий человек слушал и одобрительно кивал. Оказалось, что им понадобились наши услуги для ликвидации опасной личности. Это была, как нам сообщили, женщина. Мы поглядели друг на друга, но ничего не сказали. Причем женщина эта не голландка, а француженка, подчеркнул Паули. Зовут ее мадам Шеваль. Она приверженка Петэна или, во всяком случае, поклонница Гитлера. Она активно сотрудничает с немцами и тем не менее в известных голландских кругах выдает себя за антифашистку. Третий собеседник нетерпеливо махнул рукой:

– Ах, что там Петэн и Гитлер, можете оставить их в покое… Она обыкновенная шпионка, доносчица.

– Как бы там ни было, – сказал Паули, – женщина такого типа в высшей степени опасна для нашего подполья. И она должна исчезнуть. Чем скорее, тем лучше.

Мы молчали. Вероятно, мы все три думали одно и то же. Никто из нас ни разу не стрелял в женщину. Даже женщины-звери, лютовавшие в фашистских концлагерях, еще не попадали под дула наших револьверов… Так, значит, шпионка, доносчица?

– Вы ничего не хотите сказать? – спросил Каапстадт, глядя то на одну, то на другую.

– Пока трудно что-либо сказать, – ответила я. – Мадам Шеваль, француженка и шпионка в пользу немцев… А что же дальше?

Третий, неизвестный нам мужчина барабанил пальцами по краю кожаного кресла.

– Да, дальше… – повторил он. – Это верно. Именно теперь мы потеряли след этой женщины. Еще недавно она жила в Хемстеде. Но, очевидно, потихоньку скрылась. Между тем ее несколько раз видели мои коллеги в Гарлеме. Далеко уехать она не могла.

– Коллеги в Гарлеме? – переспросила я, словно ничего не подозревая; личность незнакомца начала понемногу выясняться для меня.

– Да, в полиции… Я инспектор, – сказал он немного сердито, как будто заметил, что проговорился, и сожалел об этом. Паули и Каапстадт обменялись мимолетными взглядами, услышав такое признание. Мы же сделали вид, что ничего не произошло. Однако я подумала: значит, он и есть поставщик полицейских пистолетов…

– Нам трудно все же предпринять что-либо, если мы не знаем, где нам следует искать эту даму, – сказала Ан.

– Вам ведь, наверное, не раз приходилось выслеживать свои жертвы, – возразил инспектор, и в уголках его рта появились жесткие складочки. Он, очевидно, знал о нас немало, и это вполне понятно: мы все три упоминались в полицейских ведомостях. Так же, как и все те лица, которых мы ликвидировали (хотя перечень был далеко не полным).

– Тогда мы знали хоть, где начать розыски, – сказала Тинка, до этого времени молчавшая.

– Я могу дать вам ее прежний адрес, – заявил инспектор. Он вырвал листок из своей записной книжки и, записав адрес, сказал:

– Я всегда питал величайшее уважение к борцам Сопротивления вроде вас, которые с таким упорством разыскивают того, кого хотят найти.

Он преподнес нам этот комплимент так приторно сладко, что ясно была видна его фальшивость. Паули и Каапстадт усердно закивали.

– Не сомневаюсь, что и на этот раз вам повезет, – сказал Каапстадт, который явно решил держать себя так, будто мы уже дали свое согласие.