Текст книги "Рыжеволосая девушка"

Автор книги: Тейн де Фрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 45 страниц)

Фасоль направляется в Заан

Франс был в восторге, когда я явилась в штаб и сделала отчет о своей поездке. Он расхвалил меня в присутствии всех товарищей – я даже покраснела от смущения. Особенное впечатление на него произвело то, что я так скоро сумела напасть на след девушек; мне пришлось два или три раза повторять рассказ о моих приключениях в рабочих кварталах Энсхеде.

Я и прежде видела, что уважение ко мне товарищей растет. А с того дня они стали оказывать мне – возможно, даже сами того не замечая – все большее доверие; я узнала, что за время моего отсутствия они сумели под руководством Хюго и Руланта опустошить небольшой склад оружия в саду самого бургомистра-фашиста – это оружие предназначалось, конечно, для местных фашистов, военизированных отрядов или сухопутных войск. Штаб принял решение отослать часть добытого оружия группе Сопротивления в Заане; эта группа особенно нуждалась в револьверах…

Когда встал вопрос о том, кто должен доставить туда оружие, некоторые товарищи поглядели в мою сторону. Я почувствовала, что краснею от волнения, и сидела точно на иголках, пока Франс не разрубил наконец узел, заявив, как будто предложение и в самом деле уже было внесено:

– Да. Я тоже так думаю. Это дело для Ханны.

Мне становилось то жарко, то холодно, но я испытывала удовлетворение, хоть и старалась этого не показать; я чувствовала, что делаю шаг вперед, принимая более ответственное поручение. Франс тут же отозвал меня в сторону и дал мне необходимые указания: прежде чем передать оружие, я должна получить информацию в маленькой лавчонке в Кроммени, адрес которой Франс мне сообщил. Там жили престарелые супруги, страстные патриоты, которым удавалось поддерживать торговлю лишь благодаря тому, что они отвели заднюю комнату своей бакалейной лавки под место встреч для борцов Сопротивления. Я должна была передать старушке– ее звали «матушка де Мол», она, как сказал Франс, была подлинной матерью для подпольщиков, – что Франс намерен отправить в Заан два мешка фасоли и просит посоветовать, кому их сдать. Матушка де Мол наладит тогда связь.

Был октябрь, и стояла еще теплая и ясная погода, когда я переправлялась на пароме близ Фелзена. Я припоминаю первые бурые и золотые пятна увядающей листвы на деревьях и в садах и свою ликующую, с трудом сдерживаемую радость. В Кроммени я прибыла рано и очень скоро нашла лавочку, которая помещалась на узенькой улице; деревянный фасад здания с незатейливой резьбой и низенькими оконцами был выкрашен зеленой и белой краской, а блеск медных чашек весов я разглядела с противоположной стороны улицы. Я вошла в лавочку, предварительно дважды прочитав на оконном стекле: «Бакалейные и крупяные товары. X. де Мол». Надпись была, видимо, очень старая, буквы наполовину стерлись. Я обратила внимание, что в лавочке находился всего-навсего один покупатель, да и то ребенок. За прилавком стояла женщина – очевидно, матушка де Мол – маленького роста, с морщинистым лицом, на котором выделялись ее круглые щечки; голубые слезящиеся глаза смотрели приветливо; она производила бы совершенно невинное впечатление, если бы не резкие складки у ее запавшего рта, говорившие о решительности, о бесстрашии и далеко не обыденной твердости характера, и я сразу, интуитивно почувствовала в ней незаурядную личность. После этой молчаливой очной ставки я отвернулась от хозяйки и огляделась вокруг, она же лишь мельком взглянула на меня. Мало что можно было купить теперь в нашей Голландии, а жалкие остатки продуктов отпускались исключительно по карточкам. Здесь единственным свободно продававшимся товаром были залежавшиеся суррогаты, сложенные рядом с пустыми банками и бутылками. Когда девочка ушла и старушка повернулась ко мне, я спросила у нее какой-то суррогатный порошок для печенья, который я видела на полке; как только она отвернулась, чтобы достать с полки порошок, я небрежно спросила:

– У вас, наверное, нет больше фасоли?

Она сунула мне пачку суррогатного порошка в грубой бумажной обертке, подняла ко мне свое загорелое умное лицо, более внимательно вгляделась в меня и сказала таким тоном, будто я над ней скверно подшутила:

– Фасоли! Да в какое время вы живете? Я уже больше года не видела ни одной фасолинки.

– Я так и думала, – ответила я. – Тогда все в порядке. Франс намерен на днях прислать сюда пару мешков…

Взгляд ее старых слезящихся глаз стал острее.

– Вот как. – произнесла она. Мне показалось, что ее губы тронула улыбка. – Это хорошее известие, право. Нам она очень пригодится, как видите.

– Да, – подтвердила я. – Франс так и предполагал. Он только не знает, кому он должен сдать их.

Старушка вытерла рукой нос сверху вниз, хотя в этом как будто не было никакой надобности; мне показалось, она хотела таким образом скрыть улыбку. Она подошла к двери в глубине лавочки и сказала мне:

– Я думаю, нам лучше поговорить с вами в другом месте!

Я вошла в солнечную комнатку с коричневыми балками на потолке; канарейка в блестящей клетке пускала звонкие трели; на окнах стояли горшки с фуксией, обернутые зеленой креповой бумагой. Старушка пододвинула мне стул, сама же не села; скрестив на животе руки, она еще раз испытующе взглянула на меня.

– Значит, Франс направил сюда вас? – сказала она.

– Вы не возражаете против этого? – серьезно спросила я.

В ее мягком голосе снова послышалась веселость:

– Я?.. Голубчик! Да я только радуюсь! Я всегда говорю: почему больше не присылают женщин? Они не так бросаются в глаза, как мужчины, и часто могут сделать гораздо больше; они только не знают себе цену… Если бы я была молодая, – вдруг сказала она, стукнув своим маленьким сморщенным кулачком по столу, – я научилась бы стрелять. Вот русские девушки, барышня, те знают, что надо делать!

Я кивала ей, согретая чувством благодарности. Мысль о сражающихся женщинах, по-видимому, очень занимала ее, и она, вероятно, сказала бы мне еще многое, если бы я не перебила ее, заговорив о порученном мне задании.

Мелкими шажками пересекла она комнату и крикнула в заднюю часть дома:

– Де Мол! Зайди-ка сюда!

Все было трогательно в старушке: ее решительность, ее смелость, ее доброта и даже этот замечательный патриархальный обычай – обращаться к своему мужу по фамилии.

Де Мол пришел. Он был в жилете, без пиджака и казался моложе своей жены; низенького роста, немного неуклюжий, с мускулистыми руками рабочего и светлыми глазами на темном, словно закопченном лице. Он был скорее похож на шкипера, чем на бакалейного торговца; вероятно, прежде он плавал в море. Он поклонился, испытующе глядя на меня, потом посмотрел на жену. Старушка весело затараторила:

– Де Мол, эта девушка приехала от Франса… Ты знаешь ведь, от Франса из Гарлема… Он опять может уступить небольшой запасец товара, как она говорит. Я уже сказала ей, что это нам очень кстати… Вот теперь совсем другой разговор – когда женщина взяла это дело в свои руки.

Рукопожатие де Мола было суровым, крепким и надежным.

– Хорошие новости, – сказал он. – Наши ребята давно уже плачутся. И сколько можно получить?

– Да кило с пятьдесят, пожалуй, – ответила я. – Но я должна сама переговорить с людьми относительно того, как и куда передать.

Де Мол снял со спинки стула вельветовую курточку, надел и оправил ее.

– Верно, – сказал он. – Я сейчас же схожу.

– Я подожду вас, – сказала я. – Чем скорее это будет, тем лучше.

После ухода мужа матушка де Мол снова скрестила руки на животе и, стоя передо мной, благосклонно глядела на меня.

– А вы знаете свое дело, как мне думается, – заметила она. – Ну и де Мол тоже любит действовать энергично, как видите! Прекрасный он человек, скажу я вам… Ребята наши охотно бывают у нас…

Она по-матерински ласково наклонилась ко мне:

– Тут можно еще кое-чем поживиться, понимаете?.. Не угостить ли вас чашечкой настоящего кофе?

– Настоящего? – переспросила я. – Вот будет замечательное угощение!

Матушка де Мол с видом доброй волшебницы заспешила в кухню. В клетке заливалась канарейка. Осеннее солнце блестело на стульях красного дерева. Я отдыхала, испытывая глубокое удовольствие и удивительное чувство безопасности. Я могла себе представить, почему борцы Сопротивления любят здесь бывать. После целого дня нервного напряжения эта комнатка была для них, наверное, как тихая пристань. Кофе был подан. В лавке то и дело раздавался звон медного колокольчика. Матушка де Мол терпеливо и без устали обслуживала покупателей, а когда их не было, подсаживалась ко мне; маленькими глоточками прихлебывали мы чудодейственную ароматную жидкость. Слезящиеся глаза старушки сияли; пока она сидела со мной, она ни на минуту не закрывала рта. Она еще раз обратила мое внимание на то, что здесь настоящая тихая пристань, что все называют ее матушкой, что до меня на этом стуле сидели десятки человек, но многие из них никогда уже сюда не вернутся. Быстрым движением руки она провела по глазам и снова начала рассказывать про «ребят», которых она знавала. Я видела, что в этих «ребятах» вся ее жизнь. Взглянув в боковое окно, я увидела две фигуры; старушка тоже их заметила.

– Вот смотри: де Мол уже вернулся; право, я думаю, что сам Белый Флоор идет с ним…

Услышав имя Флоор, я привстала со стула; из разговоров в нашем штабе я знала, что это начальник Совета Сопротивления в Заане. Я смотрела, как открылась дверь, как де Мол пропустил вперед человека, которому пришлось нагнуться в низком дверном проеме – такой он был великан. Я глядела на открытое, продолговатое и немного веснушчатое лицо молодого человека лет двадцати пяти – тридцати; над его лбом торчал непокорный вихор действительно очень светлых, почти льняного цвета волос. Он тотчас же подошел ко мне и протянул руку.

– Меня зовут Флоор, – сказал он. – Можешь называть меня еще и Белым… во всяком случае, так меня обычно зовут. А ты, разумеется, Ханна и никто иной.

– Ханна и никто иной, – повторила я; вероятно, я сразу же покраснела, но скорее от гордости, чем от смущения: он знал мое имя! Я поняла уже, что обо мне говорят в группах Сопротивления. Флоор похлопал матушку де Мол по плечу, пододвинул себе стул, уселся напротив меня и снова начал рассматривать меня, теперь уже как командир своего бойца.

– Да, да, Ханна, – сказал он, – новости распространяются быстро, особенно среди таких, как мы… – И он многозначительно улыбнулся. – Ну, я очень рад видеть тебя наконец. – Подняв голову, он втянул носом воздух. – Мне кажется, матушка, что я чувствую запах кофе. Подчеркиваю: ко-фе.

Старушка раза два подходила к Флоору, клала руку ему на плечо и умиленно глядела на него.

– Да, но ты ведь не замерз. Это в ее честь, – сказала она, кивнув в мою сторону. – Ну ладно, раз уж ты пришел сюда…

Флоор ухмыльнулся мне:

– Видишь, в каком ты почете у матушки!

Де Мол снова исчез в задней части дома. Старушка принесла кофе и также ушла. Я осталась в комнате вдвоем с Флоором. Он начал расспрашивать, что мы для него приготовили, и весело присвистнул, когда я рассказала ему о захваченном на складе оружии. Он спросил, какого типа и калибра это оружие, и я сообщила ему все, что знала. Он все время глядел на меня, и его любопытство ничуть не смущало меня, даже когда он расспрашивал обо мне самой.

– Я вижу, – сказал он без долгого раздумья, – тебе следовало бы раньше приехать к нам… Ты все торчишь в Гарлеме и, собственно говоря, из-за этих двух девушек… Франс не плохой малый, этого я отнюдь не думаю… Не суди его слишком строго. Значит, он держит тебя в резерве! Но почему же? Ведь если бы это от тебя зависело, ты бы уже давно занялась чем-нибудь более интересным, правда?

– Если Франс держит меня в резерве, – ответила я, – то, мне кажется, лишь потому, что я в его глазах девушка и больше ничего… Как это унизительно! Ты поступил бы так, щадил бы меня только потому, что я девушка?

Он помешал ложкой в пустой чашке и сказал:

– Это зависит от… По-моему, нужно считаться с тем, что сам человек хочет и может делать. Это не имеет никакого отношения к тому, мужчина он или женщина.

– Вот такую постановку вопроса я приветствую! – радостно воскликнула я, чувствуя, что не могу простить Франса. Флоор заметил это и рассмеялся.

– Ну, ну, девушка, – утешая, добавил он. – Дел еще хватит; вот увидишь, враг постарается, чтобы нам было еще тяжелее… А пока давай привози сюда эти драгоценные вещи, тогда мы сможем продолжать борьбу!

Мы точно договорились, как я буду перевозить оружие; сделать это за один раз нельзя, даже если использовать самые большие велосипедные сумки; я высчитала, что управлюсь за три поездки; Флоор сказал, что приезжать можно не чаще, чем раз в два-три дня, и не с большим паромом, а с маленьким в Вестзаане, и как можно раньше утром. В первый раз я должна увидеть его, Флоора, он будет стоять на дамбе. Он поедет затем на велосипеде впереди меня на расстоянии двухсот метров и проводит меня таким образом по одному адресу в Ассенделфте; в следующие два раза мне придется проделать все это одной. Первую поездку наметили на 14 октября. В Ассенделфте будет временно сложено все привезенное мною, а уж товарищи из Заана позаботятся, чтобы оно не залежалось…

После ухода Флоора я подождала минут пять, затем тоже отправилась восвояси. Матушка де Мол заставила меня торжественно пообещать, что я снова заеду к ней, если буду «где-нибудь по соседству».

– Знай, мой дом – это дом Сопротивления, – сказала она от чистого сердца. – Он всегда открыт для всех вас!

Я ехала на велосипеде обратно сквозь солнечный свет и золото увядающей осенней природы, переполненная впечатлениями от всех сегодняшних встреч. Меня глубоко поражало, как тесно спаивает тайное братство людей, которые еще сутки назад были чужими друг другу, – я ехала в это время через польдеры и думала о своих товарищах в Гарлеме, об Ан и Тинке и Энсхеде; думала обо всех неизвестных, к кому тянулись от меня невидимые живые нити и снова возвращались ко мне, заряженные силой человеческой солидарности, – то была тайная, могучая сеть, к которой я приобщилась.

Мой расчет, что я смогу перевезти оружие за три раза, оправдался. К концу октября я отвезла в Ассенделфт последнюю партию револьверов. У меня ни разу не было недоразумений с контролем; повсюду разъезжали на велосипедах женщины с сумками, чтобы добыть продуктов у крестьян на польдерах. Свои волосы я предусмотрительно убирала под головной платок и каждый раз меняла пальто. И каждый раз – о чем я никому не проговорилась– я клала в карман револьвер. Я знала, что ожидало меня, если бы нацисты или фашистская вспомогательная полиция задержали меня и заглянули в мою велосипедную сумку. Я не намерена была попадаться им в лапы, не попытавшись даже бороться за свою жизнь и не пролив крови врага. Но в этих трех поездках (и еще во множестве других) мне действительно сопутствовало счастье. И я с удовольствием выслушивала похвалы моих товарищей и начальника группы.

Седьмое ноября

Ноябрь начался плохой погодой. В работе нашей группы наступило заметное затишье; казалось, Франс, несмотря на приток боеприпасов и оружия, не был вполне уверен, что ему следует предпринять. А может быть, его душевное равновесие было нарушено в большей мере, чем он хотел признаться, когда опубликовали новые смертные приговоры – это произошло в конце октября. Все мы были потрясены, в особенности потому, что нацисты изобрели новый способ их обнародования: если верны были сообщения, полученные нами из тюрем, то было уничтожено наверняка человек сорок-пятьдесят; нацисты поместили в своих газетах объявление о том, что будут сообщать имена казненных постепенно, небольшими группами, по пять или по шесть человек.

Рулант яростно скомкал газету, в которой только что прочел это извещение, и воскликнул – Черт возьми, у них теперь и террор строго распределяется?

– Им нужно держать в постоянном страхе людей, которые хотят дать немцам отпор, – вот в чем дело, – проворчал Ян.

– Пусть делают, как им угодно… мы будем продолжать борьбу, – сказал Эдди.

Франс ничего не говорил; что-то, видимо, не давало ему покоя; он сидел молча, с озабоченным видом и грыз ногти. В последнее время он почти не разговаривал с членами группы; видно, ему казалось, что они ожидают от него чего-то такого, что он не может им дать. Хюго исчезал иногда на несколько дней, и я догадывалась, что этот скрытный человек, который изредка появлялся в штабе с суровыми складками возле рта и еще более немногословный, чем обычно, выполнял очередное задание.

Между нами было условлено, что вечером 7 ноября мы все встретимся в штабе, чтобы послушать Би-би-си, которое объявило трансляцию из Москвы доклада, посвящённого празднованию дня революции.

Около полудня того же дня на наш домашний адрес пришла из Бельгии открытка с видом. Ее послала Таня; на почтовом штемпеле стояло «Намюр», дата отправки – середина октября. На открытке были лишь адрес моих родителей и Танина фамилия. Мы по очереди молча рассматривали открытку, как будто немой кусочек картона с изображенным на нем видом мог нам еще что-то рассказать о Таниных злоключениях; но единственный вывод, к какому мы пришли, был тот, что Таня действительно уже за границей. Я хотела было сказать: «Да, в Бельгию-то она попала, а что дальше?..» И промолчала, не желая обескураживать своих домашних.

Мое угнетенное настроение

Из-за спины Франса Хюго улыбнулся и подмигнул мне. Я невольно тоже улыбнулась. Том уже стоял на коленях перед радиоприемником. Из глубины черного комода раздавались треск и завывания. Мы, словно следуя молчаливому уговору, старались не глядеть на Франса, сидевшего в углу комнаты, и свертывали себе сигареты. Прошло еще немного времени, и Тому удалось наконец поймать Москву. Действительно передавали музыку. Она доносилась отдельными волнами, как будто между нами и далекой советской страной бушевал ветер и отгонял все звуки в пространство.

Вейнант со знанием дела и светской учтивостью наполнил стаканы пивом, и на меня вдруг напало сомнение: да сможет ли он следовать до конца нашим идеям, идеям Октябрьской революции? Первый стакан он поднес Франсу. Долго мы сидели так, ничего не делая, прихлебывая пиво; время от времени кто-нибудь из нас затягивал песню, а то просто мы слушали музыку из Москвы и не переставая курили скверный, крепкий табак, от которого всех душил кашель. Это было первое в моей жизни и самое удивительное празднование Октябрьской революции. Хюго рылся в старых газетах и брошюрах; наконец он, видимо, нашел то, что искал. Он сидел на полу, спиной к радиоприемнику, и вдруг выключил радио посредине бурного музыкального интермеццо. Потом он хмыкнул один раз, другой… Все улыбнулись. Хюго, смущаясь, начал читать нам вслух. Смущение ему очень шло. Он робел, как спокон веку робеют все молодые люди, боясь осрамиться. Но Хюго почти сразу сумел побороть свое смущение, и я так обрадовалась этому, что сначала больше смотрела на него, чем прислушивалась к тому, что он читал. Постепенно голос его зазвучал спокойнее; я целиком прониклась строгой логикой и богатством мыслей читаемого отрывка:

«…Мы в несколько дней разрушили одну из самых старых, мощных, варварских и зверских монархий. Мы в несколько месяцев прошли ряд этапов соглашательства с буржуазией, изживания мелкобуржуазных иллюзий, на что другие страны тратили десятилетия. Мы в несколько недель, свергнув буржуазию, победили ее открытое сопротивление в гражданской войне. Мы прошли победным триумфальным шествием большевизма из конца в конец громадной страны. Мы подняли к свободе и к самостоятельной жизни самые низшие из угнетенных царизмом и буржуазией слоев трудящихся масс. Мы ввели и упрочили Советскую республику, новый тип государства, неизмеримо более высокий и демократический, чем лучшие из буржуазно-парламентарных республик».

Хюго еще долго читал нам. Все мы, даже Вейнант, каждый по-своему, молча внимали великим словам. Никто не протянул руки за стаканом пива, не свернул сигареты. Товарищи даже кашлять перестали; казалось, они впитывают каждое слово. Эту тишину и сосредоточенное внимание я заметила только тогда, когда Хюго кончил читать. Он захлопнул книгу и сказал:

– Это Ленин… Вот как поступили они там в семнадцатом году…

Рулант поднял голову и пробормотал:

– И это в то время, когда весь мир осмеивал коммунистов, когда каждый пророчил, что они и трех месяцев не смогут продержаться!

Йохан, слегка улыбаясь, торжествующе произнес:

– А они держатся вот уже двадцать шесть лет… и какие это были годы! Они создали у себя решительно все – фабрики, машины; теперь у них есть собственная армия, свои собственные генералы, которые прежде были такими же рабочими, как мы с вами… Они переломят хребет гитлеровским собакам, те не смогут даже завыть о пощаде!

Из угла комнаты неожиданно раздался голос Франса:

– Они это и сделают… И мы тоже помогли им кое-чем… Товарищи! Я еще не рассказал вам, что успела сделать наша подгруппа в Твенте. Вчера я получил письмо от Ан и Тинки. Там дело пошло на лад. Первый поезд с сеном, который должен был пересечь границу возле Гланербрюга, вспыхнул фейерверком!..

Все начали так громко кричать ура, что даже Франс, не боявшийся лишнего шума, вынужден был вмешаться.

– Тсс… – остановил он нас.

Мы глядели на Франса с добродушной улыбкой. Его нельзя было узнать. Исчезли следы всех горьких обид и разочарований, так неприятно искажавшие его лицо. Я смотрела на Хюго, не скрывая благодарного чувства за то, что он догадался прочитать нам Ленина. Хюго опустил глаза, но на губах у него играла довольная улыбка. Редко когда я чувствовала себя такой счастливой, как в этот день. Я так ясно представляла себе, что привело меня сюда и чего я хочу. Я знала, для чего я живу и для чего мы находимся здесь, в подпольном штабе, в оккупированной стране, в одном из голландских домов. И прежде чем я дала себе отчет в том, что я делаю, я встала, подняла свой стакан и воскликнула:

– За будущее! За родину! За мир!

Все товарищи поднялись со своих мест. Мы глядели друг на друга, смеясь, счастливые и вновь спаянные единством. Франс подошел ко мне и обнял меня одной рукой. Моя голова доходила ему до плеча. Он осторожно, торжественно поцеловал меня в волосы. Это был братский и трогательный жест, и мне вдруг показалось, что в эти самые мгновения я как бы стала для моих товарищей символом той борьбы, которую мы вели.