Текст книги "Рыжеволосая девушка"

Автор книги: Тейн де Фрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц)

Взрывы в Эймейдене

Медленно тянулись дни. Была гололедица, затем все растаяло, наконец, пошел мелкий снег – «полярный снег», заявил Ян Ферлиммен – можно подумать, он бывал когда-нибудь в Заполярье; а вскоре опять наступила тихая, почти по-весеннему теплая, солнечная погода, и вся местность вокруг показалась мне такой близкой и родной, будто я прожила там годы.

Однажды я побывала дома – вернее сказать, в доме моих родителей. Оставалась я там не больше пяти минут. Из книжного шкафа я взяла Горького и Гейне. Рильке я оставила стоять на полке; теперь я больше, чем когда-либо, стремилась услышать мужественные, человеческие слова. Я захватила также книгу, некогда взятую мной в штабе и в свое время полученную штабом от одного гарлемского товарища: «Десять дней, которые потрясли мир» Джона Рида. Я читала и перечитывала книги Горького «Мать» и «Сыщик». Последняя книга – о человеке, лишенном всяких нравственных устоев и не имеющем родины, – казалась мне особенно поучительной. Впрочем, я где-то читала, что по-русски книга называется «Жизнь ненужного человека». Это заглавие ей больше подходит. В этой «тифозной вши» в образе человека Горький показал полную нравственную опустошенность, столь характерную для подобного типа людей, – к ним, по мнению Хюго, принадлежал и негодяй Квэйзел; именно из этой среды вербовали самых отъявленных предателей и шпионов. Я читала и перечитывала стихи Гейне – мягкие, как бархат, и острые, как кинжал. Стихи человека, который сто лет назад объяснял, какие убеждения должны защищать честные люди. И Джон Рид, этот страстный и восторженный очевидец, поведал мне об Октябрьской революции – великом перевороте, двадцать шестую годовщину которого я впервые праздновала в прошлом году вместе с товарищами и миллионами других людей во всем мире. Я понимала, что перемены, о которых говорили русские коммунисты, уже осуществляются. Но и я и все мы также переживали дни, которые потрясут мир. Кое-кто в Голландии думал, что все будет опять хорошо, когда вернутся прежние времена. Это напомнило мне настроения 1813 года. Я отлично знала из уроков по истории о воззвании Ван Хохендорпа[14]14
  Ван Хохендорп, Хэйсберг Карел (1762–1834) – голландский государственный деятель, призывал в 1813 г. к объединению Голландии под властью Оранской династии.


[Закрыть], которое мне тогда казалось очень глупым. Как-то вечером, разговорившись с Ферлимменами и Хюго, я рассказала им, какой манифест был издан властями после нескольких лет оккупации страны Наполеоном… «В правительство входят наиболее видные люди… для народа устраиваются гулянья…»

Хюго и Ян Ферлиммен саркастически рассмеялись, а Карлин пожала плечами; как женщина практичная, она сразу сделала правильный вывод:

– Как будто с тех пор что-нибудь переменилось!

Хюго сделал отрицательный жест, а Ян Ферлиммен скривил свои тонкие губы:

– Будьте уверены! Видные люди снова захотят командовать, после того как народ расхлебает всю эту мерзкую кашу и вытащит голыми руками каштаны из огня… Но на этот раз господам не отделаться народными гуляньями.

Во второй половине февраля стояли почти сплошь солнечные дни. Иногда Хюго без всяких объяснений отлучался на целый день; когда же он сидел дома, то помогал Яну Ферлиммену готовить землю для спаржи. Я видела, как они носили темный жирный перегной и толстым слоем накладывали его на широкую полосу земли в конце огорода. Там выращивалась между прочими сортами спаржи «желтая бургундская», «колоссальная Конновера» и «ранняя флейменская» – за столом мужчины говорили о них с таким видом, будто поверяли друг другу тайны, недоступные нашему женскому разумению. Хюго снова носил свой смешной беретик и желтые деревянные башмаки. Я удивлялась ему и одновременно восхищалась им: он так легко переключался с одного дела на другое. Сама я тоже помогала Карлин по хозяйству, но она неохотно позволяла мне мыть или чистить что-нибудь. К Хейсу я начала привыкать, как и он ко мне. Наша дружба началась благодаря моей блестящей пудренице. Каждый раз, когда он видел, что я вынимаю из сумочки пудреницу, он подымал кверху свои пухлые ручки и кричал:

– Хейсу тоже сделать белый носик!..

Однажды я попробовала рассказать ему сказочку, но посреди рассказа он начал качаться на лошадке. Ему были еще чужды выдумки о гномах и лесных феях.

Дело, ради которого я явилась к Хюго, не замерло на мертвой точке. Иногда мы виделись с Флоором, если получали из Гарлема весточку, что надо снова переправлять в Заан фасоль, а однажды Флоор сам обратился к нам за помощью: требовалось перебросить груз тротила в провинцию Северная Голландия как раз через район, где орудовала дивизия Германа Геринга. Однако главной нашей целью было устранение преступных элементов, которых Хюго занес в свой список «осужденных» предателей… или «список грязного белья», как он его сам называл. Он держался изумительно. Спокойная, бесстрашная уверенность, с какой он подходил к каждой операции, и твердость руки при выполнении акта возмездия вызывали у меня не только восхищение. Мне хотелось быть такой же. Наверное, я была неплохой ученицей. Преследование и ликвидация доносчиков и изменников всегда напоминали мне погоню за чудовищными крысами. Всякий раз, когда я возвращалась домой после удачной вылазки, мне казалось, что соприкосновение с фашистским отребьем запачкало меня. И я всякий раз просила у Карлин котел горячей воды и шла наверх в свою каморку, чтобы вымыться с головы до ног.

Между мной и Карлин начали складываться спокойные, чисто родственные отношения. Карлин не была любопытна. Однако я заметила, что ей очень хочется знать побольше обо мне. Кое в чем я была для нее загадкой. Молодая девушка, учившаяся в университете, изучавшая всякие высокие материи, читающая книги на иностранных языках, предпочла всему этому участие в движении Сопротивления, бок о бок с простым рабочим, бывшим доменщиком… Это вызывало у Карлин, как я чувствовала, симпатию ко мне, но также и удивление. Однажды утром, когда мы обе возились в кухне, она не удержалась, задала мне вопрос и сама при этом покраснела.

– Может быть, – начала она, – тебе покажется глупостью, что я хочу спросить: правда ли, что ты застрелила несколько человек?

Я улыбнулась:

– Нет, не человек, Карлин… изменников родины. Они только внешне похожи на людей.

– Ты хорошо знаешь, что я имею в виду, – возразила она, как бы защищаясь от моей спокойной уверенности. – По-моему, ужасно видеть, как человек умирает, хотя он и негодяй. Думаешь ли ты об этом днем и ночью?

Я ответила, накручивая на палец свои рыжие кудри:

– О чем я думаю днем и ночью… Во всяком случае, не об этом отребье. Я думаю о том, что наша страна должна снова стать свободной… Что мы должны разбить немцев и их приспешников внутри страны и вынести им свой приговор… Я лишь по мере своих сил облегчаю работу нашим будущим военным трибуналам, Карлин. Всякий раз, когда я вижу, как падает такой молодчик, я испытываю радостное чувство удовлетворения. Ведь тем самым я спасаю многих честных патриотов от ареста или высылки в Германию.

Карлин медленно кивнула головой, держа руки в карманах фартука.

– Да, я понимаю, что толкает тебя на это… Но тут требуется мужество, такое мужество…

– …которого нет у женщин, хочешь ты сказать?

Она как-то робко посмотрела на меня и поспешно сказала:

– Мне кажется, для мужчины и то тяжело, а уж для девушки и вовсе непосильное это дело.

– Слишком низко расцениваешь ты наш женский род, Карлин, – заметила я. – Чего только не смогут сделать женщины, если захотят… Я и сама не подозревала этого, пока не перестала ходить по проторенным дорожкам.

Она взглянула на меня со смешанным чувством уважения и удивления. Я рада была, когда пришел ее муж и положил конец нашим объяснениям; похоже было, что Карлин собирается сделать мне комплимент, и я не знала, как реагировать на это.

Мы стали замечать, что немцы все больше нервничают. Ничего удивительного, говорил Ян Ферлиммен, ведь русские гонятся за ними со смертоносными «катюшами»… Дело было, однако, не в одних «катюшах». Союзники, по-видимому, готовили крупную операцию, о чем проведали немецкие шпионы. Из нашей прибрежной зоны неоднократно выселяли жителей – немцы прикрывали это нейтральным словом «эвакуация»; дома этих жителей были заняты служащими вермахта или их попросту сравняли с землей. Но этой весной эвакуация людей и опустошения приняли устрашающие размеры. В середине марта мы впервые услышали о варварском плане немцев взорвать на воздух половину Эймейдена… Хюго, уроженец Эймейдена, крепко сжав губы, расхаживал по двору и между грядками Яна.

– Тут что-то неладно, – заявил он, – что-то затевается… Чего хотят немцы? Почему должен поплатиться Эймейден? Потому что там приличная гавань? Этой сказочке, что англичане думают высадить здесь десант, даже маленький Хейс не верит… Остается только предположить, что оккупанты хотят до смерти напугать нас., Терроризировать! Вот в чем дело. Бессмысленное разрушение. Потому что их «Восточная компания» потерпела крах. Потому что русские колотят у себя немцев так, что и нашим оккупантам рикошетом отдается.

На следующее утро Хюго исчез. Карлин и Ян много говорить не любили, да и я была не из болтливых. Вечером, когда Хюго явился домой, мы старались не вспоминать об Эймейдене. Однако после обеда, когда на небе догорала золотистая холодная вечерняя заря, Хюго предложил мне пройтись с ним… обычный знак, что ему надо поговорить со мной наедине.

– Это верно, Ханна, – начал он, когда мы выбрались на одну из окольных тропинок. – Сотни жителей Эймейдена уже высланы во Фрисландию и Гронинген… В полиции – где у меня есть несколько старых знакомых (тут Хюго насмешливо улыбнулся) – мне сказали, что немцы предвидят возможность английского вторжения. Вот какие дела! А между тем все морское побережье Эймейдена… полетит к черту. Я до сих пор не верю, черт возьми, в это английское вторжение. Просто очередное хулиганство нацистов!

Сжимая кулаки, Хюго шел рядом со мной.

– И почему англичане ничего не предпринимают? Уже много месяцев русские настаивают, чтобы союзники открыли второй фронт. Но союзники не хотят. Копаются там где-то в Южной Италии. Боятся потерять хоть одного человека. А русские проливают кровь… И мы тоже. И все оккупированные области… Боже мой, Ханна, почему так долго все это тянется?

Он шел чуть впереди меня. Время от времени он кулаками сжимал виски. Никогда не видела я его таким возбужденным, никогда не проявлял он своих эмоций так открыто. Я молчала и в душе испытывала смущение, это всякому было заметно, как обычно в тех случаях, когда в моем присутствии кто-либо слишком бурно изливал свои чувства. Я пробормотала:

– Я думаю, ты ошибаешься насчет англичан… Они осторожны, это так, конечно…

– Они чувствуют себя в полной безопасности на своем острове! – выпалил Хюго. Теперь он шагал впереди меня по тропинке, глубоко засунув руки в карманы брюк. – Первые трудные дни остались у них далеко позади… Осторожны! Боже милостивый! Да разве другие могут позволить себе быть осторожными!

– В штабе Красной Армии, наверное, тоже учитывают обстановку, – сказала я.

– Да, – мрачно проговорил Хюго. – У них самих тысячи разрушенных городов… Они не знают, где находится Эймейден… Но мы-то знаем это. Я чувствую это здесь – вот здесь!

И постучал себя ладонью по груди. Я промолчала. Вряд ли мы мыслили по-разному. Но мне казалось, что я не стала бы выражать свою ярость и досаду. Хотя, быть может, для него было лучше, что он мог излить передо мной свою душу.

Домой мы возвращались вместе. Хюго пошел рядом со мной и, ни слова не говоря, взял меня под руку. Я еще более смутилась и тут уж по-настоящему почувствовала, как язык у меня прилип к гортани. Хюго держался за меня, как человек, который ищет опоры и утешения. Я собрала все свои душевные силы, чтобы хоть частичка их передалась ему. Он и вправду успокоился, и я подумала, что это, может быть, моя заслуга. Он отпустил мою руку только около дома. Лицо у него было задумчивое и грустное, как у мальчика. И вдруг мне очень захотелось нежно погладить Хюго по волосам. Мне казалось, что все мои движения стали неуклюжими, угловатыми. И я поспешила в свою каморку, чтобы остаться одной.

В конце марта мы услышали взрывы. Они донеслись к нам со стороны Эймейдена и моря. Немцы в самом деле безжалостно взорвали многие дома в городе и портовые сооружения. Воздух целый день вибрировал и содрогался от взрывов, которые устроили эти сволочи. Хюго скрывался в своем сарае, в соломе. Ян Ферлиммен работал в огороде; я видела, как изредка он разгибался, озабоченно прислушиваясь к взрывам. Карлин была очень бледна.

– И как это люди могут творить такое! – сказала она.

Я ответила ей даже резче, чем хотела:

– Ведь я говорила тебе, Карлин, что это вовсе не люди… Они только по внешности, да и то лишь издали, похожи на людей…

Из всех нас один только Хейс, казалось, не испытывал ужаса, слыша эти отдаленные взрывы. Он возился во дворе с досками, ковырял лопатой в земле и был вполне доволен. После обеда я укладывала его в постельку; тут уж волей-неволей приходилось пудрить ему носик. Я наблюдала, как он засыпает; только что сидел он и громко болтал, и вдруг – бац – уже спит. Счастливый, думала я. Досаднее всего, что в нашей стране есть еще люди, которые предпочитают, как Хейс, закрыть глаза и спать, в то время как города превращаются в руины. И эти люди не могут оправдаться тем, что они дети, и притом малолетние.

С молчаливым вниманием наблюдала я за Хюго, когда он снова появился в доме. Впрочем, долго следить за собой он мне не дал: он исчез и пропадал несколько дней. Я понимала, что ему надо было кое за что рассчитаться, и он один хотел отвечать за исполнение взятого на себя дела. Я даже не смела выказывать недовольство тем, что он не позвал меня с собой.

Свинка

Когда Хюго вернулся, он снова вполне владел собой, во всяком случае, держался более непринужденно, чем в дни разрушения Эймейдена. Я уже мысленно готовилась к тому, что вскоре мы с ним отправимся на новую вылазку, в душе я была полна нетерпения, видя, как бесполезно проходят дни, в то время как враг, казалось, не упускал ни одной секунды.

И вдруг свалился маленький Хейс. У него поднялась температура, он ничего не хотел есть. На второй день у него невероятно опухли щеки, шея и околоушные железы. Свинка… Ребенок лежал в своей кроватке, и на его лице, которое сразу стало огромным, почти не видно было глазок, носика и рта; он с трудом глотал, метался во сне, вскрикивал и снова засыпал. Все мы возились с ним, то и дело заглядывали к нему, махали ему из двери рукой. А он равнодушно смотрел на нас стеклянными глазами и молчал.

Ян Ферлиммен пригласил доктора из Кастрикума; тот быстро явился, дал какие-то лекарства, и Хейсу стало легче. Мы с Хюго благоразумно скрывались, пока врач находился в доме. Но в тот же день и в последующие я не раз легкомысленно заходила в комнату, где лежал малыш, прихватывала с собой пудреницу и пудрила ему носик душистой розовой пудрой. Хейс слабо улыбался.

На третий день болезни мальчика мы за столом разговорились, кто из нас болел свинкой. Оказалось, что я была единственной, не перенесшей этой болезни. Ян Ферлиммен и Хюго сразу начали хихикать:

– Тогда берегись. Того и гляди, у тебя будет точно такое же лицо, как у Хейса!

– Я не знала, что свинка заразна, – сказала я.

– А как же, – воскликнули все.

А Карлин сказала:

– Я думала, ты уже давно покончила со всеми этими детскими неприятностями.

Мы еще долго шутили и смеялись по поводу свинки; никто из нас серьезно не думал, что я могу заразиться. Однако уже к вечеру появились первые симптомы заболевания. Мне было трудно глотать и жевать. Около ушей появилась опухоль. Я провела отвратительную ночь, меня трепала лихорадка. На следующий день болезнь разыгралась вовсю. Я лежала в постели, голова была тяжелая, как котел.

– Боже милостивый! – воскликнула Карлин, войдя утром ко мне в комнату. – Ну и вид же у тебя!

Я была смущена и злилась, насколько это было возможно в моем состоянии. Я выругалась, чем немало поразила и даже шокировала Карлин.

Несмотря на сочувствие ко мне, она все же не удержалась от смеха.

– Ян, Хюго! – крикнула она. – Ну-ка, идите сюда, полюбуйтесь на Ханну!..

Я снова выругалась и нырнула под одеяло.

– Ты что, совсем спятила, Карлин? – негодовала я. – Не видать им меня, пока я не избавлюсь от этой проклятой свинки!

– Идите обратно! – крикнула Карлин мужчинам, которые, очевидно, уже поднимались по лестнице. – Она не хочет!..

Мне было стыдно, я злилась, я приходила в бешенство из-за того, что нелепая случайность помешала мне выполнять мой долг. А в общем я вела себя так же, как Хейс, – спала, иногда вскрикивала во сне, только меня никто не видел и не слышал, меня все время лихорадило, и мне было очень жаль себя, будто меня глубоко обидели. Однако, в то время как Хейс довольно быстро, за одну неделю, поправился и уже вовсю качался на своей лошадке в кухне, где было тепло от печи, Ханна С. все еще лежала наверху. Мое выздоровление шло гораздо медленнее, так как ко мне не могли позвать доктора.

Карлин ухаживала за мной, как сестра, как мать, и я старалась не выказывать более своей ярости и досады. Иногда я вылезала из постели и смотрелась в зеркало. Опухоль начала постепенно опадать. Но я чувствовала себя совершенно разбитой, под глазами у меня темнели синяки, и вообще был такой вид, словно меня раз десять протащили в наказание под килем… Каждый вечер Хюго подымался ко мне наверх. Я разрешала ему стоять на пороге, при условии что он не будет глядеть на меня, и слушала новости, которые он мне рассказывал. Самые крупные новости поступали всегда с Востока. В середине апреля русские снова отвоевали Крым. Одесса была ими окружена и вскоре будет взята. В Москве гремели артиллерийские салюты. А на Западе раздавался лишь гул английских воздушных эскадрилий. Когда я слышала эти вести, то мне казалось, будто мы зажаты в гигантские железные тиски. Внутри этих тисков мы еще можем как-то передвигаться, мы бьемся и кусаемся, но тиски остаются тисками. Я знала, что подавленное настроение у меня объясняется перенесенной болезнью и истощением организма, и старалась не говорить об этом Хюго. Однажды днем, когда я уже выздоравливала, но была еще очень слаба, явился Хюго, держа в руках сверток в коричневой бумаге. Сверток возбудил во мне любопытство, и я позабыла, что Хюго не должен видеть моего распухшего лица. Он подошел к кровати, и по его взгляду я поняла, что он взволнован и пришел по делу. Было уже слишком поздно выпроваживать его, кровь прилила у меня к щекам, и я поглубже забралась под одеяло.

– Я не разрешала тебе входить… – смущенно пробормотала я.

Он сдержанно рассмеялся и спокойно ответил:

– Знаю… но у меня есть для тебя кое-что интересное. Угадай, Ханна, что это такое.

Высунув из-под одеяла нос, я уставилась на коричневый сверток, лежавший теперь на коленях у Хюго.

– Ну, говори же…

Он снял обертку и поднял вверх предмет, который был в ней завернут: это была книга в мрачно-зеленом полотняном переплете и уже захватанная пальцами. На верхней части переплета красовался лев – герб Нидерландов, а ниже – тисненые инициалы «R. Р.», глубоко врезавшиеся в полотно. «Rijkspolitie» – государственная полиция, – машинально сказала я; мне эти буквы были знакомы благодаря нашим знаменитым револьверам.

– Точно, – ответил Хюго, улыбаясь. – Вот, пожалуйста. Полицейский реестр. Для использования его в свободное время, каковое у тебя, без всякого сомнения, найдется. Одолжил ненадолго у моих старых друзей в Эймейдене.

Я позабыла о том, как я выгляжу, – позабыла решительно все. Я уже сидела в постели и протянула руки к этому зеленому реестру. Хюго передал мне фолиант.

– Сюда занесены все, кто скрывается в подполье и кого полиция ищет, – сказал он. – Вот хорошая для тебя работа: в ближайшие дни переписать все имена.

– Хюго!.. – в восхищении воскликнула я. – Господи, как же тебе удалось достать это?

– Ну-ну, – скромно ответил Хюго, – я же сказал тебе: благое даря моим старым друзьям. Тем самым, которые прежде следили за нами во время демонстраций безработных и при разноске нашей газеты. Теперь они, так же как я, готовы собственными руками разорвать немцев за бессмысленное разрушение нашей гавани и, следовательно, стали немного податливее…

Я сжимала в руках реестр, точно скряга мешок с деньгами.

– Уходи, Хюго, – решительно заявила я. – Сейчас я встану. Мне уже лучше. И сразу примусь за работу.

Он послушно поднялся со стула и, вытянув указательный палец, сказал:

– Принимайся. Только знай: вечером эта книга отправится вместе со мной под солому.

Я принялась переписывать имена. Ночевала книга в самом деле вместе с Хюго в сарае, а утром я продолжала работу. Не знаю, сколько времени я, облачившись в толстый халат, сидела р своей чердачной каморке, еще наполовину больная, за переписыванием множества знакомых и незнакомых имен – Франса и Руланта, Флоора и Тома и, разумеется, Хюго. Я вспоминала о своей хвори, только когда переставала писать; тогда у меня стучало в висках, ломило поясницу и кружилась голова, к горлу подступала тошнота. Но я чувствовала гордость, радость и внутреннее удовлетворение – ведь, несмотря на болезнь, я делала нечто, причинявшее вред оккупантам.

Шел уже третий день, как Хюго принес мне полицейский реестр. Стопка бумаги с переписанными именами медленно росла на моем столике. Уже близился конец, и это еще подстегивало мое усердие. Я работала с таким напряжением, что даже не услышала звуков, раздававшихся в доме и снаружи на дворе. После обеда было очень тихо, но обычно на тишину не обращаешь внимания. Лишь когда внизу раздались голоса, я прислушалась. Мне показалось, что говорили по-немецки. Я поспешно встала, колени мои задрожали… но не только от слабости после перенесенной свинки. Я услышала, как открылась дверь в кухню. Затем послышался голос Карлин. В отчаянии я поглядела на свои бумаги, быстро засунула их в реестр, приподняла матрац с безукоризненным постельным бельем, засунула под матрац полицейский реестр, повязала голову платком и прямо в халате нырнула под одеяло. Внизу, в кухне, раздавались крикливые голоса и смех немцев; это их типичная показная веселость вперемежку с грубостью.

– Was ist da oben?[15]15
  Что там наверху? (нем.).


[Закрыть]

Я услышала, как Карлин робко произнесла:

– Больная… Krank…[16]16
  Больная (нем.).


[Закрыть]

Кто-то внизу рванул дверь на лестницу, ведущую на чердак. Грохот сапог по лестнице болью отдался в моей бедной голове; я вся покрылась испариной.

Кто-то толкнул – вероятно, ногой – мою дверь, и она открылась. Я увидела каски. Несомненно, то были люди из дивизии Германа Геринга! Проверка, проверка… Значит, они добрались и до домика огородника. Я видела, как на пороге появился один из немцев; за ним несколькими ступеньками ниже стоял другой. Автоматы, противогазы, орденские ленточки в петлицах… Все как полагается. Я лежала неподвижно.

Немец осматривал меня холодным и пытливым взглядом, не трогаясь с места.

– Krank?

Мне нельзя было показывать ему, что я понимаю по-немецки.

– Больна… – проговорила я хриплым голосом.

– Was hat sie?[17]17
  Что с ней? (нем.).


[Закрыть] – крикнул молодчик, стоявший на лестнице. – Bekommt sie ein Kind oder was?[18]18
  Ждет ребенка или еще что? (нем.).


[Закрыть]

И сам рассмеялся собственной шутке.

– Was haben Sie?[19]19
  Что с вами? (нем.).


[Закрыть] – спросил немец с порога.

Я высунула одну руку из-под одеяла и показала на свою распухшую щеку. Затем с трудом пробормотала что-то, как будто не могла открыть рот. Немец, по-видимому, сразу сообразил, в чем дело.

– Mumps… Ziegenpeter![20]20
  Заушница… Свинка! (нем.).


[Закрыть] – сказал он человеку позади него.

В тот же момент третий голос крикнул снизу:

– Wo bleibt ihr? Was gibt’s dort?[21]21
  Где вы? Что там? (нем.).


[Закрыть]

Молодчики на лестнице хором отвечали:

– Krankes Madel… Mumps hat sie…[22]22
  Больная девушка… У нее заушница… (нем.).


[Закрыть]

Грубый голос внизу быстро, с возмущением проговорил:

– Mumps?.. Aber das ist ja ansteckend! Verdammt noch mal! Kommt hihunter, Tolpel! Die steckt uns die ganze Rotte an! Dalli, dallil Heraus aus’m Ungliickshaus![23]23
  Заушница… Но ведь это заразная болезнь! Тьфу ты пропасть! Иди вниз, болван! Она заразит, пожалуй, всю нашу роту! Быстро, быстро! Вон из этого злополучного дома! (нем.).


[Закрыть]

Люди на лестнице уже сделали поворот направо кругом. Стук их сапог и поднятый ими неистовый рев – словно пещерные люди вышли на медведя – мучительной болью отдались в моей голове… Охватившее меня при появлении немцев оцепенение и смертельный страх исчезли. Вместо этого на меня напала такая дрожь, что зуб на зуб не попадал; только теперь я вдруг сообразила, что мой плащ висит на крюке против двери, которую рывком открыл вбежавший наверх немец, и что револьвер мой лежит в кармане плаща. Если бы немцы подошли к кровати, чтобы поглядеть, не симулирую ли я болезнь, то я лишена была бы возможности достать оружие. Усилием воли мне удалось наконец взять себя в руки.

Но я, право, не знала, смеяться мне или плакать; хорошо, что минут через пять ко мне наверх поднялась Карлин, все еще страшно бледная.

– Они ушли… – проговорила она, падая на стул возле моей кровати. – Слава богу. Они помчались на велосипедах словно бешеные. А Яну – он работал в огороде – они кричали разные гадости… Боже мой, да что же тут произошло?

– То же самое я хотела бы спросить у тебя, – сказала я, чувствуя под собой твердый, как камень, полицейский реестр. – А где Хюго?

– Отправился утром в Заан, – ответила Карлин.

– Слава богу, – вздохнула я. – Как они появились здесь?

– Совершенно внезапно. Проехали на велосипедах через двор и слезли под окнами кухни… – объяснила Карлин. – Я не успела даже предупредить тебя. Только не понимаю, почему они так поспешно смылись.

Я рассказала ей, что случилось. Она поглядела на меня округа лившимися, недоверчивыми глазами.

– Вот оно что… Нас спас, значит, их страх перед заразными болезнями?

– Именно так, – подтвердила я.

– Как нам повезло!.. – сказала Карлин и глубоко, с облегчением вздохнула.

– Это верно, – заметила я. – Нам повезло!