Текст книги "Рыжеволосая девушка"

Автор книги: Тейн де Фрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 45 страниц)

… и Тулон

После буйных ливней выпал первый снег. Эти дни у нас были отмечены волнением, сильным волнением, которое, собственно говоря, с тех пор больше не оставляло нас. Но зато наступил поворотный момент. Мы были в этом уверены. На всех русских фронтах враги целыми полками попадали в плен, целые полки нашли там свой конец.

– Немецкий народ поймет теперь, что не стоит начинать войну кликами ликования, – заметила как-то Таня. – Немцы шли на войну с флагами и хриплыми торжествующими воплями и только потом заметили, что в руках у них погребальные знамена.

В Голландии свирепствовали карательные отряды. С береговой полосы были вывезены первые тридцать пять тысяч жителей. Им пришлось оставить там большую часть своего имущества. Подлый воровской прием! Выгоняют людей с насиженного места и утверждают, что это мероприятие проводится в их интересах. А затем отправляют туда состав за составом и вывозят все оставшееся имущество, чтобы одарить им разоренные немецкие области. Голландские склады опустошались, для того чтобы на рождество завалить товарами немецкие магазины. С голландских церквей крали колокола, чтобы лить из них пули, которые несли смерть голландским заложникам. Однако, несмотря на все это, впереди уже маячила надежда – призрак банкротства Германии.

Однажды в начале ноября Таня чуть не бегом поднялась наверх. Я сидела и занималась; по тому, как она спешила, по ее тону, когда она еще с лестницы окликнула меня, я поняла, что она принесла хорошие вести. Я побежала к двери ей навстречу. Она вся сняла и бросилась мне на шею:

– Второй фронт, Ханна! Открыли второй фронт! Союзники в Касабланке!

В первую минуту я не сообразила, где находится Касабланка; Таня уже развернула нелегальную газету. В ней подробно описывалась высадка американцев в Северной Африке. Вероятно, это и есть второй фронт, которого требовал Сталин. Помню, что мы с Таней долго танцевали в нашей комнатке, пока, совершенно запыхавшись, не повалились на кровати.

Немцы стали истеричными. Они взывали к французскому народу о помощи против американского нападения на Марокко, а сами в это время оккупировали всю Францию. Старый Петэн, изменник родины, заявил протест. Как всегда бывает, мелкого мерзавца обманул крупный. Гитлер кричал, требуя, чтобы в его распоряжение предоставили французский флот. Моряки в ответ на это под огнем фашистских бомб и минометов подняли на мачту трехцветные флаги и затопили в Тулоне свои корабли и вместе с ними сами сошли в морскую могилу. Прочитав это сообщение, я испуганно воскликнула:

– Великий боже… Какое геройство!

Таня как-то нехотя кивнула головой и с пренебрежительной гримасой сказала:

– Геройство, Только бесплодное.

Я удивленно поглядела на нее. Она взяла из моих рук газету, еще раз прочитала сообщение и сказала:

– Лучше бы они утонули, сражаясь, а не устраивали представление. Даже умирая, надо еще раз дать врагу по морде.

Я поняла, что она думает о Сталинграде. И поняла, что она права.

Страх

Встретив Новый год дома с родителями, я в первых числах января вернулась в Амстердам; когда я добралась до последней площадки, от которой начиналась лестница к нам на чердак, там перед раковиной стоял в рабочем халате один из фотографов. Я было хотела невнятно пробормотать приветствие – как обычно с незнакомыми людьми, которых постоянно встречаешь, – но фотограф загородил мне дорогу. Он глядел на меня, словно чего-то ожидая, и это встревожило меня.

– Я хотел бы спросить вас… – наконец заговорил он, понизив голос и отступив на шаг в длинную трубу коридора. – Ваша подруга… она еврейка?

У меня дрогнуло сердце. Я холодно и испытующе поглядела на него:

– Вас это интересует?

Слегка смутившись, он недовольно пожал плечами:

– Отчасти… Я просто хотел предостеречь ее и вас.

Тут голос его понизился до шепота:

– Она кажется мне слишком неосторожной. Вчера мы сидели в кафе, встречали Новый год. Там было довольно много артистов. Ваша подруга тоже была там вместе с художником. Это один из тех, за кого мы боимся; как бы дружба с ней не повредила его делу…

Он замолчал и через мое плечо оглядел лестничную клетку. Темнота в глубине коридора производила неприятное впечатление. Мое сердце забилось еще сильнее. Он сказал «мы»… Кто это «мы»? Я вдруг представила себе кафе, пошлое, битком набитое кафе, немцев в зеленой и серой форме, красивую молодую брюнетку, привлекающую внимание посетителей, и ее неизвестного друга, который из-за нее также, быть может, привлекал к себе взгляды – но совсем другие… И это моя подруга, на которую я полагалась! Я взглянула на фотографа и попыталась говорить спокойно.

– Кажется, я понимаю вас… Что-нибудь случилось?

Он как-то робко, нерешительно покачал головой:

– Нет, ничего, пока мы там были. Ваша подруга и художник ушли раньше нас. Я только заметил, что две серые мыши, два кривоногих карлика слишком долго и подозрительно глядели на вашу подругу. Да и одета она была слишком нарядно, это бросалось в глаза. Рядом с карликами сидел молодчик из уголовной полиции. Все трое сдвинули головы поближе друг к другу и очень внимательно поглядели вслед парочке, даже слишком внимательно, по моему мнению.

Он на минуту остановился и немного испуганно посмотрел на меня.

– Не думайте, что я придаю этому событию больше значения, чем оно заслуживает. Но вы знаете свою подругу лучше, чем я. Я только хотел предупредить.

Я молча кивнула и пошла к себе на чердак, а он остался возле раковины со своими ванночками. Уже поднявшись к себе, я почувствовала, как дрожат у меня колени. Я села на Танину кровать и начала шептать, как будто Таня лежала здесь и могла слышать меня: «Таня… Ты поступаешь безрассудно… Обещай мне, что никогда больше не будешь так делать. Обещай мне, ради бога…»

Думаю, я просидела так очень долго. Я снова слышала разнообразные звуки переполненного людьми дома. Не хватало только стука молотка. Я испытывала огромную усталость. Я дрожала от нервного напряжения, от ледяного холода, который царил теперь на чердаке. Потом я встала с кровати, решив отправиться в город и разыскать Таню, но, еще не дойдя до двери, поняла, что поступаю неразумно, и начала нервно шагать по комнате. Тут мне пришло в голову, что фотографы могут услышать мои шаги. Они не должны знать, что я нервничаю. Что мне о них известно? Я опустилась на колени перед печуркой и стала механически набивать ее щепками и бумагой. Заметив, что на руки капают слезы, я принялась яростно шуровать в печке.

Я побледнела от волнения, когда ближе к полудню явилась Таня. Она принесла с собой свежее дыхание зимы. Щеки ее разрумянились, широко раскрыв руки, она бросилась мне на шею и поцеловала меня. Я почуяла запах табака, солоноватый холод уличного воздуха в ее волосах и еще какой-то еле уловимый отпечаток ее сумасбродного похождения.

– С Новым годом, Ханна! – сказала она.

Я пробормотала то же самое традиционное поздравление. Бог знает, чего только я ей не желала в Новом году: прежде всего сохранить жизнь, драгоценную жизнь, которая подвергалась опасности. Я тихонько оттолкнула ее. Она смеялась, сбрасывая с себя пальто и протягивая руки к горящей печке. Ее глаза сияли каким-то глубоким светом, взгляд ее был красноречивее слов. Вдруг она испытующе посмотрела на меня:

– Ханна, что-нибудь случилось? Все ли благополучно у вас дома? Или…

Я покачала головой. У меня язык прилип к гортани. Сердце сжалось в твердый комок. Я люблю Таню и должна сказать ей правду. Я отвернулась, она быстро подошла ко мне.

– Ну скажи мне, скажи! Что-то не в порядке!

Запинаясь, я проговорила:

– Да, не в порядке. Твои дела не в порядке. Вчера вечером ты ушла и – вместе со своим другом – находилась там, где тебе угрожала смертельная опасность!..

Ее лицо омрачилось. Она упрямо сжала губы и надулась, как ребенок. Затем снова повернулась ко мне:

– У тебя теперь есть собственная разведка? Что тут особенного, если я и была в кафе?

Я пропустила мимо ушей замечание о разведке и продолжала говорить.

– Я не знаю, кто твой друг и чем именно он занимается… Я не должна и не хочу знать… Но ты-то ведь знаешь. И как же вы ведете себя… бог ты мой!

Выпалив это единым духом, я понизила голос, до смерти боясь, как бы не услышали соседи – под нами и рядом с нами, – и наконец хрипло сказала:

– И это называется нелегальное положение! Ты играешь со смертью! Я тебе запрещаю это – отныне и навсегда!

Таня глядела на меня с оскорбленным видом, насупив брови.

– Я узнала об этом случайно, – продолжала я. – Одному богу известно, сколько раз ты вытворяла подобные глупости… Ты, конечно, наивно воображала, что для маленьких зверушек всего безопаснее в логове льва!..

Только тут Таня вся сжалась, словно в ней проснулось сознание вины.

– Ханна, – робко сказала она, побледнев от испуга. – Я была там один-единственный раз. Клянусь тебе… В первый раз потребность видеть людей заставила нас пойти туда. Он привык бывать среди людей.

– Среди людей? И ты называешь людьми торговцев черного рынка, мошенников, немецкую полицию, доносчиков разных мастей?

Мое возбуждение все усиливалось:

– Покончи с этим, ты понимаешь? Ну, ради бога, неужели мне надо на коленях умолять тебя? Покончи! Я не хочу, чтобы ты очутилась в Польше!

Наступила тишина. Озадаченные и беспомощные, глядели мы друг на друга. Но вот Таня разразилась слезами. Она бросилась на кровать и, закрыв лицо руками, всхлипывая, невнятно бормотала:

– Я не могу больше так жить… Вот уже третью зиму идет война. Каждый день и каждую ночь бояться за него… до чего хочется хоть раз поступить так, будто жизнь у нас идет нормально… даже если это легкомыслие!.. Я проклинаю их, проклинаю!

Несколько секунд я стояла неподвижно, не в силах помочь горю подруги. Затем я сильно тряхнула ее. Она замолчала. Я принесла ей воды. Она пила, и зубы ее стучали о стакан. Потом она улеглась снова и закрыла глаза – такая изящная, стройная, хрупкая в своем тонком и пышном нарядном платье, в шелковых чулках и красивых туфлях; ее лицо наполовину скрыли рассыпавшиеся густые волосы. Я глядела на нее, и сердце мое сжималось. Мне казалось, она лежала в гробу в подвенечном платье…

Выбор

Тяжелее всего было одиночество. А в эти дни я чувствовала себя все более одинокой…

Я жила кое-как. Ела когда попало. Часто поздно ложилась спать. Таня рассказывала мне, что я сплю беспокойно и иногда разговариваю во сне. Встревоженная, я спросила ее, что же именно я говорю. Таня засмеялась:

– Не тревожься, только психиатр может придавать значение чепухе, которую ты несешь.

– А я не придаю значения психиатрам, – сказала я.

Мы посмеялись, но я поняла, что, несмотря ни на что, долгое одиночество истощило мою нервную систему. Я прерывала занятия, собственно, лишь в том случае, когда мне хотелось растянуться на кровати и по старой привычке – дурной привычке, как говорят мои знакомые, – «поразмыслить над собой». Иногда я брала томик из Таниных книг и перелистывала его. Мои собственные книги, кроме Гейне и Рильке, казались мне настолько пустыми и неинтересными, что я спокойно оставляла их в пыльном углу. Меня заинтересовали в Танином шкафу переводы русских романов: «Цемент», «Тихий Дон», «Мать»… Новые имена запечатлелись у меня в мозгу: Шолохов, Гладков, Фадеев. Но дело не только в этом. Книги эти рассказывали мне о народе, который с такой самоотверженностью защищал от гитлеровцев Сталинград и Ленинград. Я должна знать о них больше, гораздо больше… Я читала статьи и брошюры Маркса, Ленина и Сталина, читала о колхозах, о национальной политике, о пятилетних планах и электрификации. Многое из прочитанного я забыла, далеко не все было одинаково интересно для меня. Меня интересовали люди, судьбы народов Азии, из бездны суеверий и мрачного невежества поднявшихся к знанию; интересен вали судьбы прежде отверженных и эксплуатируемых, которые вдруг открывают в себе талант художника или исследователя, судьбы женщин, которые осознали наконец свое человеческое достоинство и сбросили ярмо рабства; я читала о рабочих-металлистах, ставших командирами Красной Армии, и о деревенских парнях, формирующих конную дивизию; замечательна была и судьба одной домашней хозяйки, которая после 1917 года впервые в жизни прочла биографию Юлия Цезаря и до того была поражена возможностью познать прошлое, что стала учиться, и теперь она – профессор Московского университета… Меня увлекли судьбы этих простых людей, ранее безыменных, которые были вознесены революцией к самым вершинам жизни и обнаружили дарования и способности осуществлять задачи, каких никогда перед собой и не ставили. Я поняла или, вернее, начала понимать, что такое социализм.

У нас дома также много говорили о социализме. В юности отец участвовал в кампании за всеобщее избирательное право; он рассказывал мне о демонстрациях, забастовках и «красных вторниках»[1]1
  «Красный вторник» – третий вторник сентября месяца – день открытия парламента. В этот день ежегодно устраиваются массовые демонстрации в память мощной демонстрации 1911 года в Гааге, организованной социал-демократической партией Голландии и выдвинувшей требование всеобщего избирательного права, в том числе и для женщин.


[Закрыть], о Трульстра[2]2
  Трульстра, Питер Йеллес (1860–1930) – один из основателей в 1894 г. социал-демократической рабочей партии Голландии. Первоначально придерживался левых интернационалистских позиций, но через несколько лет лидеры этой партии скатились к реформизму.


[Закрыть] и Вибауте[3]3
  Вибаут Ф. М. (1839–1936) – член СДРП Голландии, оппортунист, председатель парламентской фракции СДРП в 1922–1935 гг.


[Закрыть], которых он знал лично. Его рассказы всегда звучали для меня, как песнь о борцах за социализм. С течением времени, видимо, изменились цели и средства борьбы; борьба отцов теперь позабыта, она словно погребена под крохами мещанского благополучия, которым облагодетельствовали часть эксплуатируемых, когда уже нельзя было игнорировать их протесты. Если бы я высказала эти мысли отцу, он, вероятно, согласился бы со мной. Впрочем, ни он, ни мать никогда не оказывали на меня какого-нибудь давления. Они предоставили мне право вступить в жизнь, во всяком случае перешагнуть порог университета– что, разумеется, не равнозначно – с молчаливым уговором; самой думать и соображать. Мне уже давно стало ясно, что человечеству предназначена иная форма существования, чем наша нынешняя, хотя многие, кажется, считают ее единственно возможной… Какая же именно форма? Какая? Этот неотвязный вопрос ворвался и в мою незначительную жизнь.

Это коммунизм.

Я сознавала, что коммунизм – это проблема моего века, моего времени, моих современников. Я понимала также, правда, пока еще с некоторым внутренним сопротивлением и неудовольствием, что коммунизм должен наступить, что он заложен в самой природе вещей, независимо от того, будут ли люди, и я в том числе, сопротивляться ему, ненавидеть его или бояться. Я понимала, что речь идет о том, чтобы наиболее мыслящие из нас задали себе вопрос, хотят ли они оказать помощь и ускорить пришествие коммунизма или неуверенно, испытывая колебания и сомнения, будут способствовать затягиванию и отсрочке прихода коммунизма, и их действия неизбежно усугубят все болезненные явления и трудности, присущие переходному периоду…

Так стоял вопрос. Даже без моего содействия выбор уже был сделан – я могла лишь выразить свое одобрение или не принять его.

Но должна ли я отвечать на этот вопрос в тот момент, когда мы находимся в разгаре оборонительной борьбы против фашизма?

Я все раздумывала, пока не перестала вообще что-либо понимать. Пыталась ли я хоть немного почитать спокойно, бродила ли я бездумно по городу, передо мной снова и снова возникал словно черным по белому написанный животрепещущий вопрос: можешь ли ты идти в ногу с коммунизмом?

На нашей родине, во всех странах люди сражаются против фашизма. Для этого не обязательно быть коммунистом. Фашизм уничтожает все подряд, чтобы на месте прежнего порядка установить свой, террористический. Он возвратил средневековье – вместе с плетью и дыбой, но готовое к бою и оснащенное современной военной техникой. Он повернул историю вспять, к самой глухой поре европейской ночи. Поэтому никто не боролся против фашизма так, как люди, видящие будущее в коммунизме. Девушки-снайперы Сталинграда. Красноармейцы, отражавшие танки ручными гранатами. Партизаны, взрывавшие бутылками с горючим немецкие грузовые транспорты и железнодорожные составы. Рабочие и работницы, переправившие на Урал и в Сибирь целые заводы и работавшие с еще большим напряжением сил, чем раньше. Техники, изобретавшие оружие, против которого немцы не могли устоять. Женщины Ленинграда, делающие боеприпасы для своих мужей и сыновей, которые защищают город от фашистского окружения, в то время как над ними рвутся бомбы и голод терзает людей… Коммунисты в советской стране и за ее пределами – у французских маки, в рядах норвежского и датского движения Сопротивления. И у нас, в Голландии, где они – это знают даже дети – организовали февральскую забастовку, которая явилась первым крупным антифашистским выступлением в Западной Европе.

Дух захватывает от всех этих мыслей.

Я должна поразмыслить, разобраться в том, что происходит вокруг меня в мире и какие в нем намечаются изменения. Я должна тщательно обдумать все, чтобы наконец я смогла постичь сущность этого поворота, независимо от того, кто я и что собой представляю. Я испытывала глубокий, небывалый страх. Я понимала, что это был вполне естественный человеческий страх перед неизвестным. Нерешительность на пороге комнаты, о которой ты ничего не знаешь, пока не откроется дверь, и не ведаешь, кого и что там найдешь. И я, так называемая ученая женщина, размышляла над всем, что связано с коммунизмом, и, читая маленькие и большие брошюры из Таниного шкафчика, почувствовала, что мой ум неспособен одолеть этого, что он научился разбираться лишь в определенных вещах, но решительно отказывается понимать другие; что он привык оперировать в определенной сфере, где люди носят шоры и могут смотреть только в строго ограниченном направлении и поэтому привыкают верить, что вне этой узкой сферы не существует ничего, с чем стоило бы считаться…

Я ни разу не произнесла перед Таней слово «коммунизм». Но теперь возникло нечто, связывающее меня с ней, что прежде отсутствовало. Чувство благодарности, некое духовное родство, общее знание.

Дни одиночества понемногу утрачивали свою гнетущую мрачность. У меня как бы появился новый орган чувств, который переводил на язык моего мира и моей страны правду о событиях, доходившую до меня из далекого мира борющейся Восточной Европы. И когда мое сознание уже готово было воспринять новое, страницы конспектов и учебников показались мне еще более лишенными смысла. Буквы и строчки словно поблекли у меня перед глазами; ученость, которую я себе приписывала, оказалась мертвым и формальным атрибутом старого мира… Вероятно, я никогда не говорила во сне так много, как в те ночи, когда мне стало ясно: я должна сделать выбор между тем, что уходит, и тем, что уже близко. Если Таня даже слышала, как я разговаривала сама с собой, то, во всяком случае, ничем этого не показала. Как будто ничего не было.

Опасность

Однажды тихим и угрюмым февральским вечером, когда я вышла из дому, направляясь по знакомому мне адресу, где я получала продуктовые талоны, чтобы раздать их затем кому следует, на набережной нашего маленького канала столпились люди и смотрели на противоположную сторону. Я с первого же взгляда заметила опасность: там стояла полицейская машина; в доме происходил обыск. Что они искали? Людей? Бумаги? Или подпольные печатные станки? На пороге дома стоял какой-то наглец в зеленой форме, раскинув руки в стороны и широко расставив ноги, и кричал зевакам: «Проходите!» Несколько мгновений я стояла, окаменев и сжавшись, точно от холода. И вдруг сердце заколотилось от страха, какого я раньше не знала. На нас надвигалась опасность. Да, опасность, которая до сих пор была где-то далеко, посетила нашу улицу. Пока она была еще в стороне, но стоило ей сделать один прыжок, и она настигнет нас, заберется на наш чердак… У меня застучали зубы. Я вдруг представила себе еврейскую улицу, какой я видела ее два года назад, во время первого погрома: оцепленная, кишащая полицейскими, которые, стуча сапогами и подбадривая себя криками, врывались в дома. Я припомнила, что несколько человек в отчаянии выбросились тогда из окон на улицу.

С той поры начались аресты и убийства, которые, можно сказать, ни на один день не прекращались. Я отчетливо представила себе, как беспощадно гнали евреев отовсюду еще исстари, в те века, которые нам известны как самые жестокие и мрачные, – из Палестины в Вавилон, с Пиренеев в Польшу. И теперь, сегодня, снова гонят евреев – из Голландии, которая триста лет назад предоставила им убежище… «Таня!» – подумала я тут же. Нет, Таню им не поймать!

За карточками я так и не пошла. И через четверть часа вернулась домой. Полицейского автомобиля на той стороне уже не было. Во всех домах двери и окна имели совершенно безмятежный вид, будто там ничего не случилось, как и в доме, где жили мы. Я помчалась наверх и, даже не сняв пальто, бросилась прямо к книжной полке. Я перебрала книги, все без исключения. Среди фашистов немало некультурных, невежественных парней, болванов, не интересующихся никакими книгами. Но существуют и другие гитлеровские молодчики, которые прекрасно представляют себе, что означают такие имена, как Горький и Ленин… Я словно видела, как полицейские в зеленой форме уже роются и на нашем чердаке. За десять минут я разобрала книги. Марксистские брошюры и пять русских романов я втиснула в чемоданчик и задвинула его под свою кровать.

До того как Таня вернулась домой – это было уже после обеда, – я успела отнести книги к Аде. Чемоданчик мой она припрятала и выслушала мой рассказ, не меняя спокойного, терпеливого выражения лица. Она раздумывала недолго.

– Таня может переехать ко мне, – предложила она. – Но не больше, чем на неделю. Я ожидаю потом… других гостей. Может быть, вы успеете за это время подыскать для нее новое жилье. В какой-нибудь самой обыкновенной, скромной, уединенно живущей семье.

«Неоценимая моя Ада!» – думала я, нажимая на педали и ощущая в душе новый запас мужества. Когда Таня вернулась домой, я рассказала ей, что у нас произошло. Я видела, как сначала она очень испугалась. Она сидела молча, с покорным видом – а я-то ожидала встретить бурный протест! Видно, она уяснила наконец опасность, которая уже дважды вплотную приближалась к ней. И я без особого труда уговорила ее переехать отсюда.

В тот же вечер она была у Ады.

Я осталась пока на чердаке сторожить наше скромное имущество. Долго ломала я голову, где бы найти для Тани жилье. Мысленно перебрала наших студентов. Многих я совсем потеряла из виду. Не знала даже, где теперь Луиза. Ада говорила мне: нужна самая обыкновенная, скромная, уединенно живущая семья. Значит, она думает точно так же, как наш фотограф. Я все размышляла и размышляла и вдруг вспомнила о родительском доме. И тотчас же отвергла эту мысль. Я не могу причинить отцу и матери беспокойство. Отец заслужил отдых. У матери – больное сердце. Главная ее забота – это чтобы я училась, вернее, доучилась, во что бы то ни стало. Нет, этот вариант совсем не годится.

Однако затем я снова вернулась к этой мысли. Ведь мои родители тоже патриоты. И тоже ненавидят нацистов. Они не могут безразлично отнестись к моему предложению или выказать неудовольствие. А что касается моей дальнейшей учебы… Недавно прошел слух, что фашисты в обязательном порядке потребуют, чтобы студенты дали немецким властям подписку о лояльности. Не значит ли это, что высшие учебные заведения опустеют или даже будут закрыты? Сама же я… разве в самом деле я все еще хочу учиться?

И снова я оставила эту мысль. И опять вернулась к ней.

…На следующее утро я была уже у родителей. Мать гладила белье. Отец ушел погулять; дождь наконец прекратился. Три четверти часа, если не целый час, я излагала матери свои доводы. Словно я вела защиту по заведомо безнадежному делу. Даже не давала ей возможности что-нибудь сказать. Она лишь изредка взглядывала на меня своими умными серыми глазами. Она не привыкла видеть меня такой словоохотливой. Окончив защитительную речь, я подумала: «До чего глупо!» Я рассказала о Тане решительно все, чего в другое время ни за что бы не рассказала своим родителям. Я молча полезла за сигаретой. И в эту минуту услышала умный, спокойный голос матери:

– Дитя мое, не стоит тратить столько слов… Должна сказать тебе, что мы иначе думали провести наши годы после выхода на пенсию, не собирались укрывать еврейских подпольщиц. Да, не так мы представляли себе теперешнюю нашу жизнь. Но над нами нависла мрачная тень, и мы должны помогать друг другу… Если это дело не терпит отлагательства, то пусть они приезжают.

Я вскочила, но была так смущена и обрадована, что даже не поцеловала маму.

– Ты говоришь «подпольщицы», мама? Во множественном числе? – спросила я, пораженная.

Мать выключила утюг, села на стул и, откинув со лба прядь волос, сказала:

– Разумеется. А как же Юдифь? Неужели вы собирались оставить ее на произвол судьбы?

Я обрадовалась, когда вернулся отец. Слышно было, как он вытирал ноги возле двери черного хода. Я убежала в свою девичью комнату, предоставив матери сообщить отцу о том, что в его доме собираются поселиться три девушки-студентки, причем две из них будут здесь скрываться.

Через полчаса я спустилась вниз и увидела, что отцу уже все известно. Он так сердечно и в то же время торжественно приветствовал меня, был так мил и нежен со мной, что я почувствовала: наш план поселиться здесь им принят. Сквозь его озабоченность проглядывало внутреннее удовлетворение. Я поняла, что отец рад моему возвращению в родительский дом, хотя меня вынудили к этому оккупация страны и террор.