Текст книги "Рыжеволосая девушка"

Автор книги: Тейн де Фрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 45 страниц)

Он посмотрел, однако на букву «ф» никакого Фосландера не оказалось. Хюго почесал за ухом. Я сидела молча, стараясь что-нибудь придумать.

– Вот что, – сказала я. – Если Фосландер действительно находится в Билтховене, то, уж наверное, у их общего с Баббело дружка. Просмотри еще раз книжечку, нет ли там жителей Билтховена. Мы перелистали весь алфавит. И нашли не одного, а нескольких жителей Билтховена. Хюго вырвал листок из записной книжки Баббело и переписал все эти фамилии, которые сами по себе ничего нам не говорили, так как возле них не было никаких пометок. Хюго нахмурил лоб и просмотрел листок еще раз.

– Гм, – промолвил он. – Кто скажет нам, что здесь записаны имена знакомых или приятелей этого зануды? Кто скажет, не те ли это как раз люди, которых он намеревался уничтожить?

Я пожала плечами. – Это мы сможем узнать только в Билтховене, Хюго. Надо поехать туда сегодня же… Кроме того, мне уже надоел этот зануда, как ты его назвал. Ликвидированный охотник за людьми – зрелище отрадное, однако если он валяется тут же рядом, как этот вот мерзавец, то, право, такое соседство долго не выдержишь.

Хюго откинул голову и беззвучно рассмеялся.

– Великолепно, – произнес он наконец. – Ну, точно я слышу речи Флоора или Тони… Однако ты права. Едем в Билтховен, он должен быть где-то недалеко отсюда.

Когда-то я вместе с родителями провела в Билтховене лето и теперь вспомнила маленькие лесные тропинки, густые аллеи, сады, холмистую вересковую пустошь. С тех пор, вероятно, многое изменилось; пригородные места широко разрослись еще до войны.

– Совсем недалеко, – сказала я. – Однако близится и комендантский час. Нам надо снова прятаться, Хюго.

Хюго уже посматривал во все стороны из окошек автомобиля. Вокруг нас было по-прежнему мирно и тихо. Где-то на шоссе грохотали немецкие грузовики; я слышала их тяжелый гул. Громоздкие машины, идущие на Восток. День за днем…

Мы вылезли из автомобиля и плотно прикрыли дверцы, стараясь не стучать. Слева от нас залаяла собака. Хюго взглянул на меня: – Туда идти нам не следует. – Он огляделся вокруг. – Чертовски длинные дни! Скоро уже прекратится всякое движение, а ты все еще виден со всех сторон.

Он перепрыгнул через канаву. – Идем через эти сады. Найдется где-нибудь приют и для нас.

Я тоже прыгнула, но ему пришлось подхватить меня и вытащить: так далеко прыгнуть я не могла. Мы брели между участками распаханной земли и тощими лугами, отыскивая место, где мы могли бы укрыться на ночь.

Я подумала, что Хюго похож на охотника – настолько бесшумно он шагает вперед. Все его тело, такое собранное, как бы чутко, настороженно прислушивается. Удивительно, как в этом человеке, который родился в портовом городе, работал у доменной печи и часть жизни провел в кабине шофера, сохранилось так много естественной, природной красоты. Я частенько наблюдала за ним, когда мы шли рядом. Он был моим командиром. Я вспомнила тот день, когда Флоор привел меня к Хюго… Как я тогда настаивала, что хочу работать с ним только на равных началах… Он соблюдал это условие; однако у меня уже давно появилось чувство, что без Хюго я, собственно говоря, мало что значу. Вот и сейчас он, казалось, олицетворял собою все, что мне было дорого: дружбу, ненависть к оккупантам, партию, борьбу Сопротивления, цель моей жизни… Он, видимо, угадывал, что означают взгляды, которые я бросала на него, угадывал мои мысли. Несколько раз он взглянул на меня, то с улыбкой, то немного смущенно.

Но тут же он снова занялся изучением местности – и справа и слева от нас были маленькие фермы, довольно запущенного вида, так по крайней мере они выглядели в свете пасмурного, сырого вечера.

– Вон стоит сарайчик, – сказал Хюго. – Рядом с домиком под красной крышей. Если там нет собаки, то мы заберемся туда.

Возможно, там и была собака, но мы ее присутствия не обнаружили. Сарайчик оказался чем-то вроде кладовой: там стояли земледельческие орудия, тачки, поилки для скота, какие крестьяне обычно ставят летом на выгонах, и была сложена солома. Когда мы вошли в сарай, Хюго поставил две поилки друг на друга и прислонил их к двери изнутри. Пахло навозом и грязью, а когда мы растянулись наконец на соломе, мимо нас, шурша, пробежали две-три полевые мышки. Я почувствовала, что смертельно устала; это было не удивительно.

– Тебе тепло? – прозвучал голос Хюго в сумраке, более густом, чем накануне на цементной фабрике Фантадини, на другом конце Утрехта, которая казалась теперь далекой, далекой…

– Чудесно… – проговорила я, засыпая; усталость и затхлое тепло соломы уже оказали свое действие.

– Мне кажется, будто я дома, – сказал Хюго, и я поняла, что он думает о сарае Ферлимменов.

– Как по-твоему, успели они найти Баббело и автомобиль? – сонным голосом спросила я; перед моими закрытыми глазами еще раз промелькнули картины нашей сегодняшней охоты.

– Конечно, нет, – ответил Хюго. – В газетах ведь всегда читаешь: «Рано утром крестьянин X. из местности Е. обнаружил у себя в канаве возле навозной кучи труп простреленного пулями…» И так далее, и так далее.

– «Террористы за работой, – продолжила я. – Кровавые диверсии против оккупационных властей принимают такие формы, которые являются наглым нарушением установленного правопорядка».

Мы лежали и тихонько смеялись; тепло обволакивало мое тело, точно огромное темное одеяло; я почувствовала, что сознание мое тоже заволакивается туманом.

– Впоследствии, когда мы будем вспоминать это время, Ханна, что мы тогда подумаем? – спросил Хюго, и от его тона моя сонливость сразу прошла.

– Подумаем, что мы по крайней мере делали нечто, наносящее ущерб нашим заклятым врагам, – отвечала я. – Заклятым врагам нашего народа и всех порядочных людей…

– Я не это имею в виду, – сказал Хюго. – Я думаю, что люди, которые будут жить после нас, вряд ли поверят, что мы жили так… Что мы ходили с гранатами в карманах и орудовали револьверами, как монтеры гаечным ключом; что мы, мирные граждане, нападали на тюрьмы, похищали автомобили, спали в сараях для скота, выслеживали предателей родины…

– Будущие поколения вряд ли смогут даже вообразить себе, Хюго, что существовали предатели, – сказала я. – Они ровно ничего не смогут себе представить: ни террора, ни преследований, ни травли евреев, ни облав, ни отправок людей в Германию на рабский труд, ни концентрационных лагерей…

– …ни девушек-снайперов, которым следовало бы, собственно говоря, продолжать учебу, – вставил Хюго, и меня снова до глубины души тронул теплый тон его голоса. – Представить себе детей, которые добровольно покинули родительский дом, чтобы сражаться в рядах Сопротивления…

– И рабочих, которые в течение десяти лет честно получали каждую субботу конверт с заработанными деньгами, – сказала я, – людей, никому раньше не известных, а теперь ставших вдруг партизанами и народными героями…

– Да что говорить, – начал Хюго после некоторого молчания. – Не все ли равно, что именно будут думать обо мне люди в двухтысячном году. Лишь бы они были счастливы. Лишь бы им никогда не пришлось испытывать страха из-за голода, из-за войны. По мне, пусть хоть никогда и не думают о нас…

Я молчала. Говорить так просто и хорошо, как Хюго, я не могла. Да, меня тоже мало беспокоило, что будут думать люди в двухтысячном году о Хюго и обо мне, обо всей нашей борьбе против поработившего нас преступного режима. Я знала, что люди действительно будут свободны и счастливы, не будут испытывать страха. Я знала это, потому что лежала здесь с револьвером в руке, а где-то, настигнутый правосудием, остался убитый мною бандит. Тем правосудием, которое осуществляли вместе со мной сотни подпольных борцов. Путь правосудия – это тот путь, которым мы обязаны идти, хотим мы того или нет.

– Меня очень беспокоит, найдем ли мы Фосландера в Билтховене, – сказала я.

– Завтра, завтра, – коротко ответил Хюго. – Отдохни сперва. Я слышу по твоему голосу, что ты устала.

Я вдруг почувствовала себя маленькой, обиженной, всеми покинутой. И я протянула руку к Хюго. Несколько мгновений моя рука тщетно шарила по соломе. Потом я нашла протянутую мне навстречу руку Хюго. Наши пальцы соприкоснулись; Хюго был очень деликатен. Он бережно, ласково пожал мне руку.

– Какая ты у меня молодчина, – сказал он еле слышно.

Первым моим побуждением было отнять руку. Но вместо этого я придвинулась ближе. Мне захотелось найти в темноте его лицо. И я нашла его. Я нащупала рукой его щеку. И вдруг заметила, что он молчит, даже дыхание затаил. Ласково погладила я его несколько раз по щеке, а затем провела рукой по волосам… так, как мне очень, очень давно хотелось сделать. То, что раньше я не могла и не смела осуществить, стало возможным и неизбежным здесь, в этом пыльном сумраке, в чужом месте, в крестьянском сарае. Я услышала шепот Хюго:

– Ханна, почему ты делаешь это?

– Потому что я люблю тебя, – ответила я.

Внезапно меня поразила мысль, что мы давным-давно только и делаем, что на все лады признаемся один другому в любви. Однако теперь, когда я прямо и просто высказала это, я и обрадовалась и испугалась. Я заметила, как сильно забилось мое сердце. Не знаю, что переживал Хюго. Он был старше меня. Может быть, он уже любил какую-нибудь женщину, а возможно, даже и нескольких. Я знала только, что ничего о нем не знаю. Я быстро отняла руку и повернулась на другой бок.

Наступила тишина. Я опять слышала лишь дыхание Хюго – неровное и тяжелое. Наконец он заговорил:

– Я не совсем понимаю…

Я ответила ему, пряча разгоряченное лицо в соломе:

– Я хочу никогда больше не расставаться с тобой… И еще не хочу больше говорить об этих вещах, пока не кончится война и мы не будем свободны…

Снова наступила тишина. Снова я услышала тяжелое дыхание Хюго. Снова после долгого молчания раздался его сдавленный голос:

– Я правильно понял тебя, Ханна?

– Да, ты совершенно правильно меня понял… Запомни это навсегда, Хюго. И не говори об этом до тех пор, пока на голландской земле останется хоть один немец или предатель родины.

Солома под ним долго шуршала; мне казалось, я вижу его волнение, вижу, как трудно ему справиться с собой.

– Спокойной ночи, Ханна…

– Спокойной ночи, мой милый, – ответила я.

…На следующее утро мы оба проснулись рано. Хюго старался не глядеть на меня. Он снял с двери заграждение и приоткрыл ее… В щель ворвался золотистый, чуть смягченный туманом сноп солнечного света. Повеяло пряным ароматом земли, и мне показалось, что этот знакомый запах предвещает мне что-то хорошее.

– Наконец-то весенняя погода, – сказал Хюго, все еще не глядя на меня. Я вылезла из соломы, отряхнула одежду и провела карманной расческой по волосам.

Мы вышли из сарая, оставив дверь полуоткрытой, и перешли через луг. Никто как будто за нами не следил. Пели петухи и лаяли собаки, невидимая корова мычала за живой изгородью. Солнце сияло на безоблачном небе. Веял теплый ветерок, проникая сквозь одежду. Тонкая зеленая дымка, окутавшая деревья и кусты, казалось, сгустилась. Утренний воздух бодрил.

– Я хочу есть, Хюго, – сказала я.

– Магазины еще не открылись, – ответил он.

На проселочной дороге было спокойно. Мы невозмутимо тащились на глазах встречных – развозчика молока, затем крестьянина на телеге с навозом и двоих детей. Мы, видимо, не показались им ни странными, ни вообще чем-нибудь примечательными. Вероятно, к этому времени мы уже приобрели вид настоящих бродяг, что, впрочем, ничуть не увеличивало наши шансы в борьбе против наших поработителей в военной форме.

– Как бы я хотела вымыться, Хюго. С ног до головы! – сказала я. – И надеть чистую одежду.

– И я тоже, – подтвердил Хюго. – И еще – побриться.

Мы отыскали кафе, похожее на бывшую таможню; помимо знаменитого кофейного эрзаца – не знаю, сколько вариантов его мы уже попробовали во всех местных провинциальных кафе, – нам отпустили здесь на наши талоны по ломтю хлеба; когда же Хюго спросил закуски и показал деньги, нам подали еще домашнего сыра. За несколько дней это был наш первый основательный завтрак. Хозяйка кафе, по виду крестьянка, с любопытством смотрела на меня и Хюго, но ни о чем нас не спросила; оккупация длилась достаточно долго, люди привыкли к необходимости обуздывать любопытство и молчать. Разговаривали лишь о погоде и о том, что весна наконец наступила ко всеобщей радости.

Когда для большинства людей начался настоящий рабочий день (как это ни странно, в основных чертах жизнь продолжала, казалось, идти нормально – вот обстоятельство, которое позднейшие поколения вряд ли смогут понять), мы с Хюго шагали по велосипедной дорожке, идущей вдоль опушки леса и вдоль застраиваемой окраины Билтховена. Голубая табличка с изображенным на ней белым велосипедом снова напомнила мне о моей двухколесной машине, которая так прочно вошла в мою жизнь, в мою работу. Как мне ее не хватает! Мимо проехал почтальон. Где-то поблизости была, вероятно, школа; к нам донеслось детское пение. Возле дорожки стояла скамейка из соснового горбыля, почти не струганная. Мы уселись на скамью и стали греться на солнышке. Хюго не осмелился расстегнуть пальто – в его внутреннем кармане лежал револьвер. Я видела, что у него уже загорело лицо. Он отдувался.

– Ну и климат… – проворчал он. – Вчера страдали от ненастья и неудач, а сегодня жарища замучила…

– И ты еще должен защищать наше право на этот климат, – сказала я.

Хюго растерянно взглянул на меня. Затем рассмеялся и покачал головой – видно, не знал, что ответить на мое ехидное замечание. Он вынул листок, вырванный из записной книжечки Баббело, с написанными его рукой именами жителей Билтховена и стал читать их и перечитывать, покачивая головой.

– Никаких концов не найдешь. Что же будем делать, Ханна?

Это был один из тех редких случаев, когда он обращался ко мне за советом.

– Прежде всего надо раздобыть адресную книгу и выяснить, что это за люди, – сказала я. – Может, воспользуемся телефонной книгой в почтовой конторе?

Хюго одобрительно кивнул. Мы по возможности держались застроенной окраины. Я увидела, что Билтховен, каким я его помнила, сильно разросся в ширину, его окружили новые улицы с зелеными аллеями и домами. Мы не могли миновать переезд, и нам пришлось перейти его. На мой взгляд, нам встречалось слишком много людей в военной форме. Оно и понятно – аэродром Сустерберг, лагерь Амерсфорт… Весь район был наводнен оккупантами. Я снова взяла Хюго под руку, заметив, что один вооруженный немец надолго задержал на мне взгляд. Я обрадовалась, что хоть переезд-то не был закрыт. Соблюдая осторожность, мы побрели через маленькую площадь по направлению к почтовой конторе. Рядом с ней было кафе-кондитерская, которое рекламировало свой кекс. Теперь я взяла на себя инициативу, направила Хюго в кафе – у него были хлебные карточки, – чтобы он заказал нам чаю и кекс, а сама пошла на почту. Почта помещалась в новом, светлом и прохладном здании, где было несколько телефонных кабинок. Я зашла в первую попавшуюся кабинку, убедилась, что местная телефонная книга там имеется, и закрыла дверь. Я проглядела книгу, чтобы узнать, есть ли телефоны у лиц, записанных у меня на бумажке. У трех из пяти человек телефон оказался. Я сделала, кроме того, несколько интересных открытий. Прежде всего мне бросилось в глаза то, что до сих пор ускользало от Хюго и от меня: один из номеров телефона принадлежал некоему господину ван дер Бейере, директору Утрехтского Торгового банка. Я вспомнила о буквах «в.д. Б.» в письме Баббело. Второе открытие было не менее интересным. Некий Меккеринк, адрес которого я нашла в телефонной книге, изданной в 1940 году, как было указано на обложке, был капралом государственной полиции. Инспектор Баббело и капрал полиции Меккеринк!.. Третий абонент был некий Тонсет, владелец обувного магазина. Он жил совсем рядом, на Дорпсстраат.

Вряд ли можно было сомневаться в том, что фамилии, записанные в книжечке Баббело, принадлежат нацистам. Были, правда, еще две фамилии, которые в телефонной книге 1940 года не значились. Но я полагала, что политические преступления и двух остальных господ, упомянутых в записочке, также не оставят сомнения, если выяснится, что теперь, в мае 1944 года, у них есть телефон. Я вышла из кабины и направилась к конторке из стали и стекла, за которой барышня давала по телефону справки.

– Мне нужно найти двух людей, фамилии которых не значатся в вашей телефонной книге, – сказала я: – это Мююрхоф и Снейтерс. Я хотела бы позвонить им по телефону.

Бледная девушка в очках, сидевшая за окошечком, дружелюбно улыбнулась мне.

– Мююрхоф и Снейтерс… Да, теперь они подключены к телефонной сети, – ответила она почти моментально. – Видите ли, телефонная книга у нас от 1940 года, поэтому вы не могли их найти.

– О, – начала я, напуская на себя непонимающий, непроницаемый вид. – Вы хотите сказать, что тогда они еще не примыкали к движению?[29]29
  Национал-социалистское движение (партия фашистов) в Голландии.


[Закрыть]

Девушка улыбнулась немного смущенно, как бы признавая, что она слишком много доверила мне и невольно разгласила тайну.

– Можно и так сказать, – ответила она. И быстро добавила – Соединить вас с кем-нибудь из них?

– Я бы хотела знать номера их телефонов и адреса, – продолжала я все тем же ровным, невозмутимым тоном.

Она все записала мне на клочке бумаги, и я не спеша пошла к выходу, остановившись ненадолго перед доской извещений, воззваний «СС» и других организаций по вербовке юношей из среды «бесстрашной» голландской молодежи, причем шли туда преимущественно неудачники и мерзавцы, которые не должны даже называться голландцами. Затем я медленно перешла площадь, вошла в кафе, разыскала в темном углу Хюго и помогла ему расправиться с тремя кусками кекса, который здорово отдавал крахмалом, затем выпила чаю, собранного отнюдь не на Яве. Между делом я сообщила ему все, что мне удалось узнать.

– Прекрасно, – сказал он. – Наверняка из той же шайки. Если наши предположения верны, то, значит, Фосландер скрывается у одного из них.

Мы подождали немного, съели еще кекса, выпили чаю, и все это молча, потом расплатились и вышли на солнышко.

Разумеется, теперь, когда так неожиданно наступила прекрасная погода, зимнее пальто Хюго выглядело нелепо. Все шли вообще без пальто. Некоторые мужчины, пожилые и состоятельные, видимо, решили торжественно отметить приход весны, вырядившись в светлые фланелевые брюки. Хюго чуть замедлил шаг, искоса глядя на переезд, который на большом шоссе мог оказаться мышеловкой. Я посмотрела на другую сторону.

– Где-то там есть еще тропинка, а в конце ее калитка с пружиной, – сказала я, смутно припоминая… – Пойдем посмотрим. Этот переезд мне тоже совсем не нравится.

Мы поискали и нашли калитку. Поблизости никого не было, только один железнодорожный рабочий что-то делал на путях. Мы перешли линию и попали на окраину города.

Здесь мы сразу же обнаружили, что красивые и так невинно выглядевшие аллеи наводнены врагами в серой, зеленой и черной военной форме. Дома, которые они заняли, были похожи на конторы; там сновали ординарцы, щелкая каблуками, слышалось стрекотанье пишущих машинок и знакомые раскаты лающих голосов господ в военной форме. Кое-где на балконах вилл, которые раньше, судя по их виду, были скорее всего детскими приютами или санаториями, лежали офицеры без мундиров, но в сапогах. Первым мы нашли Снейтерса. Он жил в новом загородном домике с идиллической тростниковой крышей, а рядом был гараж, замаскированный под крестьянскую хижину; прочитав табличку возле двери, мы узнали, что в гражданской жизни он был торговцем строительными материалами.

– Понимаю, – пробормотал Хюго, прячась за соснами, росшими вдоль длинной аллеи. – Этот гад Снейтерс выбрал себе партию и специальность, которые дают возможность неплохо заработать. Прибыль обеспечена!

Мы осторожно отступили за сосны.

Потом мы нашли второй адрес – господина «в.д. Б.», как я стала называть директора Утрехтского Торгового банка. Резиденция этого господина находилась за чугунной оградой, там были водоемы с водяными лилиями, хвойные деревья, искусственно созданные холмики и белые скамейки; жил он в большом старинном господском доме с плотно закрытыми французскими окнами; дом производил такое впечатление, словно уже много дней там не ступала нога человека. Мы неторопливо шли мимо этого великолепия, Хюго на ходу свертывал сигарету.

– Ну как? – спросил он. – Попробуй теперь сказать, что фашизм разоряет наш народ.

– Да, именно народ. Но не того господина, – ответила я.

Хюго лизнул бумажку, склеил сигарету и стал искать спички.

– Такую вот штуку я бы с удовольствием облил керосином и поджег сразу со всех четырех углов, – сказал он. – А заодно – папу, маму и всех домочадцев.

– С папой, мамой и домочадцами мы уж как-нибудь расправимся, – возразила я. – А сжечь дом было бы жалко, Хюго. После войны он может быть великолепным санаторием для слабых детей…

– И твой вклад в пользу слабеньких детей будет очень кстати, – съязвил Хюго. – Посмотри: ну чем не дом отдыха для борцов Сопротивления? Специально для людей, которые помешались, гоняясь до одурения за предателями родины.

Тут уж я не могла удержаться и рассмеялась. Хюго удивленно взглянула на меня.

– Мы не знаем еще, предатель ли «в.д. Б.», – сказала я, – а ты уже думаешь, как наказать его.

– Зато насчет тех двоих… как их там зовут? Снейтерса и Мююрхофа, нам наверняка известно, что они предатели. Ведь они знакомые Баббело. Не забывай этого, Ханна.

Целый день кружили мы по густым аллеям Билтховена. Три оставшихся адреса нам найти не удалось, по-видимому, они находились по ту сторону железнодорожной линии. Мы во второй раз пересекли линию, пройдя через калитку. Торговца обувью Тонсета на Дорпсстраат мы нашли сразу. Когда мы зашли к булочнику, чтобы купить хлеба, и мимоходом спросили об аллее, на которой жил Мююрхоф, то оказалось, что это торговец углем и живет он у самого шоссе Зейст-Утрехт. Улица, на которой жил Меккеринк, находилась по ту же сторону железной дороги, что и центральная часть города. Это была песчаная аллея, тянувшаяся сквозь поросший папоротником лес; дома были построены только с одной стороны аллеи, параллельно проезжей дороге. Велосипедная дорожка проходила чуть ли не под самыми окнами.

Когда мы очутились у входа в тенистую и укромную аллею с небольшими виллами, мы взглянули друг на друга.

– Мы сюда еще вернемся, – сказал Хюго и пошел обратно. Мы снова двинулись к вокзалу. Немецкие автомашины с шумом мчались в обе стороны. В магазинах было много военных. Нельзя сказать, чтобы мы чувствовали себя очень уютно в этом небольшом поселке.

– Ну, Хюго, есть у тебя какие-нибудь соображения насчет того, где прячется Фосландер?

Хюго медленно покачал головой:

– Мне думается, на этих огромных хоромах можно поставить крест… Если даже господин «в.д. Б.» нацист, то он не потерпит, чтобы такой гад, как Фосландер, ходил по роскошным марокканским коврам и тем более спал на его атласной постели…

– Пожалуй, это верно, – сказала я и усмехнулась. – Разные бывают «друзья народа».

В третий раз прошли мы через калитку. Нам хотелось есть, но приближался уже комендантский час. Мы покинули аллеи с виллами и углубились в лес. Было все еще тепло, хотя солнце стояло совсем низко. Когда мы наконец очутились в какой-то канаве или песчаной яме, я глубоко вдохнула сосновый аромат. Проклиная жару, Хюго снял пальто и постелил его на землю. Я тоже расстелила плащ; мне было хорошо в свитере. Мы улеглись и стали смотреть в небо – оно было почти безоблачно; по нему тянулись лишь длинные тонкие серебряные нити облаков, которые внезапно сделались красными, потом расплылись и наконец пропали в постепенно темнеющей синеве.

Я увидела, что Хюго уже спит. Над его головой жужжала муха. Я взяла сухую ветку и отогнала муху прочь. Однако она прилетела опять, и я снова прогнала ее. Это повторялось несколько раз, пока меня не стало клонить ко сну. Я взглянула на часы. Уже смеркалось, шел девятый час. Звезды сияли все светлее и ярче. Прогромыхал по рельсам поезд. Солдат вермахта перебрасывают в другое место, увозят награбленное добро, доставляют военное снаряжение. Казалось, что никогда не наступит другая жизнь! И тем не менее все изменится… Когда-нибудь… Все будет по-другому. Другой будет жизнь нашего народа и каждого человека в отдельности. И моя жизнь тоже. Я взглянула на Хюго, хотя глаза у меня слипались. Вчера я пожелала ему спокойной ночи и даже сказала «мой милый». Сейчас я могу сказать это только про себя. Он ровно дышал и даже улыбался во сне – по крайней мере мне казалось. Мне так хотелось прижаться щекой к его щеке. Но я не двинулась с места. Последнее, что я увидела, было лицо Хюго.

Следующий день мы потратили на разыскивание двух адресов по ту сторону железнодорожной линии. Оказалось, что в большой дом «в.д. Б.», окруженный сплошным забором, с неприветливыми окнами было трудно проникнуть. Я готова была держать пари, что скрываться там Фосландер не мог. Однако Хюго полагал, что за домом, в глубине сада, может оказаться домик садовника. Мы обследовали сад с той стороны, но никакого домика не обнаружили.

– Господин «в.д. Б.» наверняка в отпуске, – заявил Хюго. – Думаю, что он в Берхтесгадене… Туда ездят многие из этого разбогатевшего отродья, чтобы получить задание… Или орденскую ленточку.

Все свое внимание мы сосредоточили на доме торговца строительными материалами Снейтерса, который в течение нескольких лет из неизвестного и ничтожного человечка, не имевшего даже телефона, превратился в состоятельного владельца загородного дома. Здесь, в более густо населенном месте, гораздо труднее было прохаживаться не спеша без риска привлечь к себе внимание. Сады шли тут сплошь, не отделенные полосками пустоши или леса; можно было, стоя возле одного дома, наблюдать за соседним. Утром мы видели, как из гаража выехала на серой машине дама и днем вернулась обратно. После этого из дома вышел короткий толстый человечек с тросточкой и сигарой – он явно старался придать себе вид аристократа. Он пошел по направлению к переезду и вернулся час спустя уже без сигары, но с пачкой корреспонденций под мышкой.

Позже мы видели, как дама и коротышка сидели на террасе и пили чай. Они были вдвоем, что, разумеется, еще не означало, что у них кто-то скрывается. Я, однако, подумала, что негодяю незачем было так старательно прятаться, если он знал, что находится под охраной предателей родины.

День кончался. Я пошла за провиантом – купить хлеба и маргарина. К концу дня мы снова побрели в лес, только по другую сторону шоссе.

– Неудача, – сказал Хюго. – Я тебе говорю, Фосландера здесь нет… Нам надо снова перейти железнодорожное полотно, Ханна. В опасную зону.

Загорелые щеки Хюго заросли бородой двухсуточной давности. А я была настолько грязна, что не могла смотреть без смущения на свою одежду и руки. В этот вечер мы еще раз осмелились показаться на людях: на окраине поселка находился небольшой отель. Мы направились туда, уселись под верандой, выпили какого-то уксусного напитка, который выдавали за лимонад, и у меня сразу заболел желудок. Я вымыла в уборной руки и лицо, но большого морального удовлетворения от этого не почувствовала. Когда мы снова спрятались в лесу, Хюго как-то робко поглядел на меня и спросил:

– Ты себя неважно чувствуешь, что ли?

– Немножко, – непринужденно сказала я. – Ведь мы дня четыре не раздевались… Но не это самое скверное. Представь себе, что мы ошибаемся, что Баббело соврал и Фосландер вовсе не живет в Билтховене.

– Завтра мы это выясним, – сказал он свирепо, как будто сам он знал больше, чем я!

Спать на открытом воздухе, закутавшись в пальто, было холодно, но приятно. Утром болели спина, поясница, но боли исчезли, как только я немного подвигалась. Наш третий день в Билтховене прошел так же, как и два предыдущих, безрезультатно. Мы снова перешли железную дорогу. Осторожно бродили поблизости от Дорпсстраат, не смея открыто там показываться. Отдыхали мы в лесу, но уже в другом месте, измученные, вспотевшие, раздосадованные неудачами. Мы старались скрывать друг от друга свое настроение, хотя наши пыльные, потные лица выдавали его с достаточной ясностью. Наше питание составлял хлеб, несколько жалких сморщенных яблок – хорошие фрукты увозились целыми железнодорожными составами на неметчину – да пачка сыра, которую я достала на одной из боковых аллей в лавочке, причем еще хозяин долго и мрачно вглядывался в меня, так как я была случайной покупательницей… Несколько часов мы бродили поблизости от виллы Мююрхофа, фасадом глядевшей на угольный склад. Однако среди входивших в дом и выходивших оттуда Фосландера не было. На Дорпсстраат обстановка сложилась для нас ничуть не благоприятнее. Некоторое время мы наблюдали за магазином торговца обувью из кафе на противоположной стороне улицы, но вынуждены были потихоньку улизнуть оттуда, как только увидели входивших в кафе двух парней в военной форме местных фашистов; они направились к бильярду, стоявшему недалеко от того места, где мы сидели. Мы побродили немного по рабочему кварталу, который находился за железнодорожной линией и был застроен однообразными квадратными домиками; после густых аллей в окружении садов и вилл рабочий квартал производил какое-то будничное, даже унылое впечатление. И тем не менее во всей этой будничности чувствовалась некая надежная, хотя и невысказанная солидарность с нами, и это успокаивало.

– Приютиться бы нам вечером в одном из этих домиков, – невольно высказала я заветную мечту. Хюго удивленно посмотрел на меня; видимо, и у него в голове мелькнула подобная мысль.

– Не очень-то хорошо им живется, – медленно начал он, не глядя на меня. – Сколько отцов семейств и сыновей отправлено в Германию; одних заманили, других вывезли насильно… И сколько из них ушло в движение Сопротивления…

– Не каждый ведь может участвовать в Сопротивлении, как я или ты, – ответила я. – Они делают это по-своему. Они так же сильно ненавидят немцев, как и мы. Один распространяет газеты, другой прячет кого-нибудь у себя в доме и тем самым поддерживает веру у всех…

– Да знают ли они, во что верят? – проворчал Хюго.

– До чего же ты мрачно настроен сегодня! В более упорядоченное общество, конечно. В Лучший, более совершенный мир. Коммунисты должны показать им, как следует строить этот новый мир.

Хюго кивнул – Да, да. Я часто пытаюсь вообразить, как все это должно получиться, Ханна. Те, кто представляет собою старый мир, хитры, подлы и опытны. Только и знают, что обманывают народ… Вспомни Октябрьскую революцию 1917 года. Там вопрос стоял так: все или ничего! Там каждый, кто помогал красным, знал, что дело идет о его жизни и благополучии. А здесь?.. Наши вчерашние хозяева даже и сейчас еще надувают своих рабочих. Они охотно пользуются нацистскими законами о труде, чтобы прибрать их к рукам. Или помогают отправлять их в Германию. И тут же твердят им: мы действуем ради вашего блага. Нам дороги ваши интересы… Вот в этом и состоит их подлая тактика: заманив рабочих лживыми обещаниями, драть с них три шкуры и платить жалкие гроши… Война ведется не только ради того, чтобы вымести сор с этого куска родной земли. Речь идет, как ты сама сказала, о более совершенной Голландии. А с капиталистами ты никогда не добьешься более совершенного порядка в мире. Для них война и все, что с ней связано, была и останется только бизнесом… шансом быстро и крупно заработать… Вот еще почему они должны исчезнуть!