Текст книги "Соперничество сердец (ЛП)"
Автор книги: Тессония Одетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
– Одно дело, – звучит откуда-то из-за перегородок. Я не вижу Зейна, но уверена, он уже возле лифта. – Хорошо повеселиться!
Уильям обреченно вздыхает и поворачивается ко мне. Его взгляд становится мягче, когда он встречается с моим.
– Похоже, только мы с тобой, – говорит он низким голосом.
– Похоже на то.
Он слегка наклоняет голову в сторону выхода, на губах расцветает полуулыбка.
– Пойдем?
ГЛАВА 27
УИЛЬЯМ
Я изо всех сил стараюсь не выдать, насколько счастлив, что сегодня вечером с Эдвиной мы одни.
И в этом чертовом платье. Да благословят меня боги. Да благословят Зейна. Может, и Монти тоже. Начинаю подозревать, что они снова сговорились против нас. Или, может, за нас? Как бы там ни было, мне с трудом удается не пялиться на нее в упор, пока мы спускаемся на лифте в холл, но каждый раз, когда она отворачивается, я позволяю себе насладиться видом сполна.
К демону, я впервые вижу ее в чем-то подобном. Даже платье, что было на ней в Сомертон-Хаусе, было в человеческом стиле – скромное по сравнению с той степенью обнаженности, что открывается сейчас со спины. А как этот кремовый кружевной наряд обтягивает изгибы ее задницы, расширяясь чуть ниже колена… Лучше и не начинать о передней части. И о боках. Меня заводит и то, что кружево скрывает, и то, что приоткрывает. Эти впадины, изгибы, голые бока у груди, едва заметные и оттого еще более интригующие.
Она бросает на меня сердитый взгляд, и я понимаю, что засмотрелся.
– Что? – спрашивает она.
Я сдерживаюсь, чтобы не отвести взгляд, наоборот – смотрю открыто на нее в ответ. Ее волосы, как обычно, собраны в небрежный пучок, но уже несколько прядей выбились и щекочут плечи. Я протягиваю руку, чтобы убрать одну такую за ухо.
– Ты прекрасно выглядишь.
Ее глаза за линзами расширяются, румянец расползается от шеи к щекам. Она поправляет очки и быстро отводит взгляд к закрытой двери лифта.
– Спасибо, – бормочет она.
Я прячу руки в карманы, лишь бы снова ее не коснуться. Как же я мечтаю потянуть за ленточку у ее шеи и развязать весь этот наряд. Мои брюки предательски натягиваются, и мне приходится напомнить себе, что у нас на сегодня планы. Важные.
Снаружи на нас обрушивается гул улицы Хэлли: лошадиные копыта, колеса карет, голоса, музыка. Нас тут же подхватывает людской поток. Я хватаю Эдвину за руку в тот момент, когда кто-то пытается пройти между нами, и прижимаю ее ближе к себе, вынуждая прохожего обойти нас.
– Держись рядом, – кричу я ей сквозь шум.
Я не отпускаю ее ладонь, пока мы продвигаемся по Хэлли до следующего поворота. Когда мы сворачиваем на соседнюю улицу, шум стихает – он все еще есть, но идти становится легче, уже не страшно потеряться в толпе.
И все равно я не отпускаю ее руку.
Она, кажется, не против: все ее внимание приковано к происходящему вокруг. Глаза скачут по зданиям, витринам, фокусируются на жонглерах, музыкантах, глотателях шпаг – здесь так много всего, и ей любопытно каждое мгновение. Я почти уверен, что единственное, что удерживает ее от того, чтобы не раствориться в собственном восторге, – это моя ладонь, крепко обхватившая ее пальцы.
Еще несколько кварталов, и толпа становится реже. Я замечаю нужную вывеску – улица Орион.
– Мы почти пришли, – говорю я, слегка сжимая ее ладонь, когда мы сворачиваем.
Она, наконец, отрывает взгляд от витрин и фонарей, поднимает глаза на меня.
– Ты так и не сказал, куда мы идем.
– Потому что это сюрприз. Но, поверь, тебе понравится.
Она снова погружается в наблюдение за прохожими и огнями, и это к лучшему – мне не хочется, чтобы она заметила небольшую табличку снаружи здания, к которому мы подходим. Я перемещаюсь вперед, чтобы заслонить собой вывеску, и мы останавливаемся перед фасадом цвета ночного неба. Театр называется «Проза Стервятника».
– Мы на месте, – говорю я, отпуская ее руку и открывая перед ней дверь.
Она проходит первой, и я получаю еще один восхитительный вид на ее обнаженную спину. Черт подери.
Мы входим в узкий вестибюль, и нас встречает билетер. Я достаю из кармана жилета два билета и передаю ему. Юноша кланяется и указывает, чтобы мы проходили дальше. Театр небольшой и уютный, без помпезного фойе и роскошного зала. Мы оказываемся в широком помещении с несколькими рядами кресел и скромной сценой в глубине зала.
Нас провожают к местам – в первый ряд, спасибо Зейну. Почти все кресла уже заняты, до начала спектакля остаются считанные минуты. Мы пришли впритык – я специально задержался, чтобы Эдвина не успела подслушать, какое именно представление мы собираемся смотреть. Хочу, чтобы это был сюрприз.
Пока последние зрители занимают свои места, по залу расползается шепот ожидания. Я чувствую, как на меня накатывает ностальгия. «Проза Стервятника» напоминает мне те театры, в которых я провел свое детство. Те, где предпочитала играть моя мать, Лидия, часто были именно в этом городе. Мне они тоже нравились – в таких местах все были как одна большая семья. Актеры разрешали Кэсси и мне примерять костюмы, парики. Именно там я и влюбился в сцену.
Если бы я только остался в этом мире. С Лидией. С Кэсси. Если бы не уехал учиться в университет.
Может быть, Лидия была бы жива.
Занавес наконец начинает двигаться, и на сцену выходит фейри с аквамариновыми волосами и в цилиндре. С изящным жестом он произносит:
– «Проза Стервятника» с гордостью представляет: «Гувернантка и развратник».
Эдвина резко втягивает воздух, подается вперед. Как только занавес раскрывается, она оборачивается ко мне. Ее глаза блестят в свете софитов.
– Уилл.
Мое сердце сжимается от того, как она произносит мое имя. Это имя используют только самые близкие. Знает ли она? Или настолько ошеломлена, что даже не заметила, как сократила его? Осознает ли она, как сильно мне хочется поцеловать ее и вкусить это имя с ее губ? Мою настоящую сущность. Мою подлинную версию – без масок и ролей.
Я отвечаю тем же, что она подарила мне, – ее именем без поддевок и игр.
– Эдвина.
– Это… правда оно? – шепчет она.
Я чуть разворачиваюсь в кресле, наклоняясь к ней:
– Оно. И даже больше.
Она снова смотрит на сцену. Там, на подвесном кольце, спускается молодая девушка с короткими черными волосами. На ней белый трико и короткая шелковая юбка. Звучат первые аккорды, и на сцену выходит блондинка в сером платье безликой скромности. Ее голос чист и звонок, она поет вступительные строки «Гувернантки и развратника», а воздушная гимнастка медленно кружится на кольце, ее плавные движения наполняют сцену печалью из первой главы книги.
Эдвина снова бросает на меня взгляд:
– Это мюзикл.
– Бурлеск-мюзикл, – уточняю я.
Она хмурится. Интересно, слышала ли она о бурлеске у себя в Бреттоне? Возможно, там такое считается слишком вольным для приличного общества. Но я уже достаточно хорошо изучил Эдвину, чтобы знать: ей это точно не будет чересчур. Она растает, когда артисты начнут сбрасывать с себя слои одежды. Хотя это случится позже – ближе к кульминации.
В ее взгляде вспыхивает восторг, и она снова устремляет его к сцене. После вступительного номера воздушная акробатка спрыгивает с кольца и исчезает за кулисами.
Следующая сцена более традиционная: она закладывает основу первой встречи Долли и Александра. За ней снова следует музыкальный номер – на этот раз сопровождаемый чувственным, изящным танцем двух актеров, воплощающих главных героев.
Эдвина наслаждается каждым мгновением: не сводит глаз со сцены, ее губы все время тронуты улыбкой. Я рад, что ей нравится. Эта версия «Гувернантки и развратника» может и не быть масштабной постановкой на сцене большого театра, но она от этого не менее достойна. Страсть звучит в каждой ноте, ощущается в каждом движении танцоров. Актерская игра преувеличенно драматична, как и положено в таких жанрах, а элементы бурлеска подчеркивают материал, не превращая его в пародию.
Я все ближе подаюсь к Эдвине. В какой-то момент наши плечи соприкасаются. Она бросает на меня мягкий взгляд и тут же возвращается к сцене, где хор танцовщиц извивается и переливается вокруг Долли. Та приближается к кульминации своей истории – к моменту, когда признает себя достойной любви Александра. Один за другим с нее спадают слои шелка, кружева и страусиных перьев, пока не остается только облегающее платье из прозрачного алого шелка, усыпанное кристаллами.
У Эдвины приоткрываются губы, и по ее щеке скатывается одинокая слеза, ловя свет софитов. Я наклоняюсь ближе и провожу перчаткой по ее щеке, собирая слезу на кончик пальца. Ее ресницы вздрагивают, она едва заметно склоняется к моему прикосновению, хотя взгляд все еще прикован к Долли. Я опускаю ладонь и кладу ее между нами.
И в тот же миг рука Эдвины соскальзывает с колен и ложится на мою.
Она вздрагивает, и я почти уверен, что она тут же отдернет руку.
Но нет.
Пульс ускоряется. Я затаиваю дыхание и разворачиваю запястье. Есть шанс, что она отдернется, но я иду на этот риск, поворачивая ладонь вверх, под ее рукой. Она расправляет пальцы, и я замираю, гадая, не в этот ли момент она отступит. Но вместо этого ее пальцы переплетаются с моими. Я медленно выдыхаю, уголки губ подрагивают, и я увереннее сжимаю ее руку.
С ее теплом в моей руке, с ее пальцами, вплетенными в мои, мне становится почти невозможно следить за происходящим на сцене – даже когда Долли сбрасывает с себя платье и остается в сверкающем полупрозрачном белье, довершая свою триумфальную партию. Все мое внимание принадлежит Эдвине. Даже через ткань перчаток прикосновение ее руки к моей заполняет собой каждую мысль, каждый нерв. Это ощущается иначе, чем прежде – когда я держал ее за руку, уводя с улицы или вытаскивая из северного крыла.
Тогда я вел ее. Сейчас… не знаю, что она чувствует. Замечает ли вообще, что мы делаем? Может, для нее я просто якорь, чтобы не уплыть в чувства.
Но разве не для этого я здесь? Я сам предложил ей использовать меня.
После того как пьеса заканчивается, я веду Эдвину за кулисы, чтобы познакомить с актерами. Нас встречают восторженные возгласы, и несколько человек сразу просят у нее автограф. Удивительно, как легко Эдвина выходит из своей скорлупы в определенных ситуациях. Порой она кажется такой неуверенной, застенчивой, а в другие моменты болтает без умолку, как будто и не знает, что такое страх. Я уже успел понять: если что-то и способно зажечь в ней огонь, так это разговоры о ее книгах.
Когда мы наконец выходим из «Прозы стервятника», улицы уже не такие шумные, как раньше. Зато Эдвина все такая же неугомонная. Болтает без умолку про любимые сцены и музыкальные номера, которые особенно запали. И мне это совсем не мешает. Мы не спешим возвращаться в квартиру Зейна, выбираем тихие улочки, и я иду рядом, слушаю каждое ее слово и улыбаюсь, как полный дурак.
Мы всего в паре кварталов от точки назначения, когда я сворачиваю к уличному лотку с едой. Воздух пропитан ароматом жареного теста, сахара и кардамона. Я обмениваю горсть цитриновых чипов на два бумажных пакета с самой знаменитой сладостью Солнечного двора. Один протягиваю Эдвине.
– Что это? – спрашивает она.
– Люми.
Она достает из пакета круглую булочку.
– Это те самые, о которых говорил Зейн?
– Именно.
Ее лицо озаряет сияющая улыбка, и она закидывает лакомство в рот. Сразу следует довольный, чуть приглушенный стон:
– О, это прекрасно, – говорит она, едва прожевывая.
Я смотрю на ее губы, припорошенные сахаром, и жую свою булочку, ощущая непреодолимое желание купить еще десяток – просто чтобы оттянуть возвращение. Ведь как только мы дойдем до квартиры Зейна, мы снова будем не одни.
Но все хорошее заканчивается, и, доев угощение, мы снова двигаемся вперед. Я нарочно иду медленно.
– Ах, не могу перестать думать о той сцене с сексом, – в сотый, наверное, раз вздыхает она. – Это было восхитительно, правда? Они почти не прикасались друг к другу, но этот стриптиз, этот танец – они сказали куда больше, чем любые слова. И ты видел ее грудь? Настоящие пирамидки. Прелестная форма.
– Ты, похоже, неравнодушна к груди.
Она пожимает плечами:
– А почему бы и нет? Они потрясающие в любом виде и размере. Может, потому что у меня грудь маленькая, я и научилась ценить все разнообразие. Хотя иногда мне бы хотелось, чтобы она была больше, – бормочет она, бросая взгляд вниз.
Может, я и подонок, но мой взгляд тоже падает туда – на полоску обнаженной кожи между нижними ребрами и передней частью ее платья. Этот восхитительный изгиб. У нее нет ни малейшего повода жаловаться на грудь. Она чертовски идеальна.
Ее взгляд резко обрушивается на меня, и я замираю. Черт. Поймала, как я ее разглядываю.
Она прищуривается, на губах появляется дразнящая улыбка.
– Ты…
– Мне нравятся маленькие вершины, – выпаливаю я. И в последнюю секунду добавляю: – Безе.
Ее рот тут же захлопывается.
– Прости?
Я хлопаю глазами. И зачем я это вообще сказал? Кашляю в кулак.
– Я… Я готов ответить Монти. Насчет его… десертного вопроса.
– Ясно, – говорит она с легким нахмуриванием, но, к счастью, не просит объяснений. Мы продолжаем идти. – А, я только что вспомнила! Ты знал, что у Дафны есть Благая форма?
Я выдыхаю с облегчением и прячу это в смешок. Слава Всемогущему, что ее мысли уже перескочили на другую тему.
– У большинства фейри она есть, Вини.
– Да, но у нее потрясающая. – Она понижает голос, будто делится тайной.
– Ты действительно видела ее в Благой форме?
Эдвина кивает.
– Сегодня, когда мы выбирали наряды. Она очень милая, но выглядит так, будто ей не по себе. Это напомнило мне кое-что. А ты кто по виду, Уильям? У тебя есть Неблагая форма?
Я колеблюсь, прежде чем ответить, и тяну слово, как будто сам не уверен:
– Есть?..
Она останавливается, уперев руки в бока.
– Это не полноценный ответ. Я задала тебе два вопроса. Кто ты по виду?
Я тяжело вздыхаю и откидываюсь на ближайшую стену, освобождая тротуар, если вдруг кто-то захочет пройти. Впрочем, рядом почти никого нет – ночная жизнь сконцентрирована на улице Хэлли, свет которой уже виднеется впереди.
– Обязательно?
Мое нежелание только раззадоривает ее.
– Я слишком любопытна, чтобы не узнать. Все, что ты сказал раньше, – это что ты неполезный вид фейри. Так кто ты? Если ты расскажешь свой секрет, я расскажу один из своих.
Со вздохом я стягиваю перчатки и прячу их в карман пиджака. Затем вытягиваю руку вперед, ладонью вверх.
Она хмурится, взгляд мечется между мной и моей открытой ладонью.
– Что ты…
– Просто смотри.
Я сосредотачиваюсь на центре ладони, на легком покалывании, которое появляется там первым. Оно усиливается, разливаясь теплым ощущением по всей коже. Я заостряю внимание, заставляя магию фейри откликнуться. Повиноваться. Творить.
И наконец из центра ладони прорастает один-единственный розовый лепесток.
Эдвина ахает.
Появляется еще один. Затем третий. Вскоре вся моя ладонь оказывается занята пионом, его лепестки едва колышутся в мягком ночном ветре.
Я протягиваю его Эдвине, и она бережно берет пион в обе ладони.
– Я фейри цветов, – говорю без особого энтузиазма.
Она внимательно рассматривает цветок, глаза широко распахнуты. Потом поднимает взгляд на меня. Ее губы приоткрываются, но то, что она собиралась сказать, срывается в испуганный писк. Она несколько раз моргает, вглядываясь в мое лицо. А точнее, в розовые лепестки, обрамляющие мои веки.
– Это моя Неблагая форма, – объясняю я без эмоций.
Ее взгляд скользит вниз, к носкам моих ботинок, потом снова вверх, по всей длине тела, пока снова не встречается с моим.
– И все, – говорю я с легким пожатием плеч. – Моя мать была цветочной феей, но мне почти ничего не досталось ни от нее, ни от отца. Не каждый фейри умеет полностью менять облик, особенно те, кто рожден в последние поколения, ближе к объединению острова, когда магия начала меняться. Все, на что я способен, – выращивать цветы и создавать симпатичные ресницы. – Я моргаю, и лепестки исчезают, сменяясь привычными волосками.
– Почему ты стыдишься этого? – спрашивает она. – Почему не любишь говорить о своей Неблагой форме?
– Я же сказал, в ней нет никакой пользы. У других фейри-актеров формы и магия помогают в ролях. А я был Садовником №3.
– Ты получил роль Третьего садовника из-за этого?
Я усмехаюсь, но безрадостно.
– Вероятно, это единственная причина, по которой меня вообще оставили в спектакле.
– Это не повод для стыда. У человеческих актеров нет ничего, кроме их собственных талантов. И я бы не назвала это бесполезным. – Она снова опускает взгляд на цветок в ладонях.
Мое сердце тяжело колотится в груди, пока я смотрю, как она разглядывает мой цветок. Мой секрет. Я не говорю ей, что почти не создавал цветов после смерти Лидии. Лидия не была моей родной матерью – если честно, я вообще не помню ту фею-цветка, что родила меня, – но Лидия была мне самой настоящей матерью. И матерью Кэсси. Мы были семьей, несмотря на отсутствие кровного родства. И должны были остаться ею. Но Лидия заболела, пока я учился в университете. Когда я вернулся домой, она уже стояла одной ногой за порогом. Я ничего не мог поделать. Ничего, кроме как дарить ей цветы. Бесполезные, но прекрасные цветы, от которых на ее лице появлялась улыбка, но которые не смогли ее спасти.
Эдвина резко поднимает голову, глаза сузились. Тон подозрительный:
– Так это от тебя те лепестки?
Я моргаю, прогоняя мрачные мысли. Отличное отвлечение. Мои губы изгибаются в улыбке.
– Не понимаю, о чем ты.
– Ты постоянно кладешь лепестки в твою чертову книгу. Один раз я открыла ее, и вся юбка оказалась в розовых лепестках.
Я не могу сдержать смех, глядя на ее недовольное лицо.
– Это также объясняет, почему ты так бесшумно передвигаешься? Как ты умудрился несколько раз подкрасться ко мне?
Я пожимаю плечами:
– Цветы ведь тихие.
Она окидывает меня оценивающим взглядом, потом снова смотрит на цветок:
– А из чего он вообще сделан?
– Из магии фейри.
– Да, но как? Он из твоей кожи? Растет из тела? Ты сбрасываешь лепестки как отходы? – С этими словами она резко поднимает глаза. – Это что, какашка?
Я едва не захлебываюсь от смеха:
– Я только что подарил тебе прекрасный цветок, а ты смеешь спрашивать, не какашка ли это?
Улыбка у нее такая лукавая, что хочется стереть ее поцелуем.
– Ну так что, какашка?
– Нет, Эд. – Я отталкиваюсь от стены и иду в сторону улицы Хэлли, щеки уже болят от улыбки, которую не в силах скрыть. Качаю головой: – «Это какашка»... Вот ведь. Знаешь, фейри не стремятся объяснить все с научной точки зрения. Мы просто называем это магией.
Она идет рядом, затем крепит цветок в свободный пучок на макушке.
– Впрочем, я, наверное, и не хотела бы знать, если это какашка. Раз уж уже в волосах.
Я снова фыркаю от смеха:
– Что же мне с тобой делать, цветочная чудачка?
ГЛАВА 28
ЭДВИНА
Я знаю, что уже признавалась в этом, но улыбка Уильяма – настоящее произведение искусства. За последние несколько дней я видела ее не раз, наблюдая за его искренними разговорами с Зейном, но сейчас она только для меня. Никогда она не казалась ярче. Я так ослеплена ею, что не сразу замечаю: он свернул с дороги, и впереди больше не видно ослепительных огней Хэлли. Улица, по которой мы идем теперь, чуть оживленнее тех, по которым мы возвращались с театра, но все равно далека от суеты Хэлли. Лишь половина заведений остается открытой в такой час – в основном это курильни и пабы. Те, кто еще остается на тротуарах, либо ковыляют в поисках следующего развлечения, либо курят и болтают у входа. И, конечно, есть парочки вроде нас с Уильямом, тихо идущие домой.
– Мы ведь почти пришли? – спрашиваю я. – Зачем мы свернули?
– Мы еще не договорили, – отвечает он все с той же игривой улыбкой.
Серебро его сережек вспыхивает зеленым светом вывески курильни, мимолетно озаряя заостренные уши. – Ты должна мне один секрет.
Я морщусь. Это ведь я предложила обмен, а вот что именно рассказать, так и не придумала.
– Кажется, ты уже знаешь мой самый темный секрет.
Он ухмыляется:
– Ах, ты про то, что не попробовала буквально все, что описываешь в книгах? Это не секрет, дорогая. Кто ждет от тебя такого, пусть пересмотрит свои отношения с реальностью.
Сердце замирает от его «дорогая». Он называл меня так и раньше, и я никогда не придавала этому значения. Он ведь и других женщин так называет. Но сейчас – с этой улыбкой, этим голосом, после такого вечера – это звучит совсем иначе. Я заставляю себя сосредоточиться на его словах.
– Джолин ждала, – бормочу.
– Ну, Джолин наивна.
Никакого тепла в голосе, когда он упоминает ту, с кем целовался и провел ночь. Пусть она и была платонической, для Джолин это все равно было важно. Он ведь рассказал ей о Джун. О той, о которой мне – ни слова.
Я сжимаю челюсть, чтобы не задать вопрос о той великой любви. Сейчас моя очередь делиться, не его. Может, после я смогу выторговать еще один обмен.
– Спрашивай что хочешь, – говорю я.
Он поднимает подбородок и смотрит на меня из-под ресниц:
– Что угодно?
– Все, что в пределах разумного, – уточняю.
Он засовывает руки в карманы, чуть наклоняет голову, задумывается. Потом ловит мой взгляд почти застенчиво:
– Ты когда-нибудь была влюблена?
Щеки пылают. Я почти готова сказать, что это слишком личное, но на самом деле нет. Я прикусываю щеку, прежде чем ответить:
– Кажется, однажды я думала, что влюблена.
Взгляд Уильяма будто пронзает меня насквозь. Он хочет услышать больше, я это чувствую. Но не давит. И, может, именно поэтому мне хочется рассказать.
– Это было в университете, – говорю я. – Я выиграла премию за рассказ, и его опубликовали в одной из крупнейших газет Бреттона. Тогда я еще не осознала свою страсть к любовным романам, так что рассказ был не особенно захватывающим. Скорее, подражанием тем великим авторам, на которых нас просили равняться в университете. Но по какой-то причине рассказ сочли достойным – награды, публикации и восхищения одного юноши по имени Деннис Фиверфорт.
– Он мне уже не нравится, – замечает Уильям с шутливой интонацией.
Это немного ослабляет сдавленность в груди.
– Деннис был так очарован моими рассказами, что нашел меня через письма – даже раздобыл адрес колледжа. Я была польщена вниманием такого преданного поклонника и ответила ему. Так началась наша переписка. Сначала дружеская, потом романтическая. Он говорил, что влюбился в меня через мои слова. То, как он писал, как будто заглядывал прямо в мою душу, убедило меня, что это правда. Я влюбилась в него в ответ – впервые почувствовала тот вихрь, о котором мне рассказывали ровесницы, уже пережившие подобное.
– До этого тебя никто не добивался?
Я качаю головой:
– Кажется, я всегда во всем запаздывала. На светских раутах я появилась гораздо позже других девушек. К тому времени меня уже называли старой девой. Первый сезон был настолько отвратительным, что я больше ни за что не хотела участвовать. Тогда я и решила продолжить обучение. Я не была склонна к браку и до сих пор нет. Деннис стал единственным исключением. Когда я в него влюбилась, все, о чем я могла думать, – это любовь и свадьба. Я не могла писать. Почти не спала. Мне хотелось только одного – больше. Больше писем. Больше признаний. Больше всего я хотела встретиться с ним лично.
– И ты встретилась?
Из груди вырывается тяжелый вздох:
– В конце концов, да. Он жил на другом конце страны, но был так же отчаянно настроен увидеться, как и я. Мы назначили встречу и обменивались письмами каждый день. Он писал о том, что будет делать, когда мы увидимся: как подхватит меня на руки, осыплет поцелуями. Я никогда не была так взволнована. Мир стал ярче. Сердце все время переворачивалось. Учеба страдала, как и мои тексты, но я думала, что оно того стоит. Может, я скоро выйду замуж и потеряю интерес к карьере. Может, захочу вести быт, как мои замужние сестры. Как хотели мои родители.
Уильям хмурится. Даже он уже понимает, к чему все идет.
– Что случилось?
– Мы встретились, – говорю я, голос чуть дрожит. – Оказалось, мои слова красивее, чем я сама.
После этой фразы наступает тишина. Только спустя несколько мгновений я замечаю, что Уильяма больше нет рядом. Он остановился в нескольких шагах позади. На лице – застывшая мука. Затем выражение лица меняется и становится жестким.
– Объясни.
Я вздрагиваю от его реакции: сжатые кулаки, напряженные плечи. Мне не хватает смелости взглянуть ему в глаза.
– Он посмотрел на меня… и в его взгляде была одна лишь досада. Мы обменивались портретами, но…
Слова застревают в горле. Я до сих пор помню этот взгляд. Как он отпрянул, как улыбка сменилась гримасой. Я и сама была разочарована: одно дело – смотреть на неподвижный портрет, и совсем другое – увидеть живого человека, с мимикой, с голосом. Слишком резким и носовым, хотя я представляла себе благородный баритон.
Я прочищаю горло:
– У нас все же было свидание, хоть и ужасно неловкое. Мы даже провели ночь вместе. И на этом все закончилось. Он больше не написал. Больше не говорил, что любит. Все завершилось, и я даже не чувствовала, что мое сердце разбито. Не совсем. Это было скорее, как пробуждение. То, что я принимала за любовь, оказалось иллюзией. И мне было почти легче от этого. Я снова сосредоточилась на учебе, на письме и больше не оглядывалась. С тех пор я пообещала, что буду ставить свои слова на первое место. Потому что он был прав. Мои слова красивее, чем я. И меня это устраивает. Они заслуживают всего моего времени и…
– Нет.
Уильям проводит рукой по лицу, растирает подбородок, а потом снова встречается со мной взглядом – в глазах снова та же мука.
– Эдвина, нет. Пожалуйста, скажи, что ты в это не веришь.
Я поднимаю руки в успокаивающем жесте:
– Правда, все в порядке. Это просто правда, с которой я справилась. Я люблю свою работу…
– Эдвина.
То, как резко он произносит мое имя, заставляет меня замолчать. Он делает шаг ко мне, в глазах сверкает злость.
– Не произноси больше ни одного идиотского слова и слушай. Я скажу это один раз.
Он так близко, что мне приходится поднять голову, чтобы встретиться с ним взглядом. Я сглатываю и киваю.
– Ты красивая, – говорит он, голос глубокий и певучий. – Твои слова тоже красивы. И не нужно выбирать, что из этого красивее. Красота тебя и красота твоего таланта – это разные вещи. Деннис, блядский Фиверфорт, был идиотом. Он вознес тебя на пьедестал. Он не заслуживал ни глаз, которыми смотрел на тебя, ни сердца, которым якобы тебя любил, если не мог отличить реальность от фантазии и принять тебя как сокровище, которым ты являешься.
Его грудь вздымается, будто он не мог сдержать эти слова ни секунды дольше. А я стою как вкопанная, оглушенная.
Моргаю. Раз. Другой.
Щеки заливает жар. Я качаю головой:
– Ты… ты называл мои книги похабщиной и чепухой.
Он закатывает глаза и тяжело вздыхает, снова встречаясь со мной взглядом:
– Я не имел это в виду, – шепчет он. – Это было подло. Но тогда я просто играл роль. Ты же понимаешь: перед читателями я держу определенную маску.
Я это замечала. И мне нравилось, что в последние дни он все чаще позволял себе быть настоящим. Но все равно...
– Ты сказал это, Уильям. А если ты не можешь лгать, значит, это было правдой.
– Технически, прямой лжи я не произносил.
Я уже готовлюсь возразить, но, вспоминая нашу первую встречу, понимаю: он прав. Он так и не сказал, что «Гувернантка и фейри» ему не понравилась. Хотя его насмешки и колкости обесценили все до последней страницы. Фейри славятся своим коварством, и косвенное оскорбление, в котором не было настоящей злобы, не считается ложью. Я могла бы злиться за то, что он играет роль перед публикой, но чем я лучше? Я ведь сама притворялась искусной соблазнительницей. Только это уже не игра. Это была прямая ложь.
Он делает шаг ко мне, вырывая из мыслей.
– Мне нравятся твои книги, Эдвина Данфорт.
Ничто не могло бы поразить меня сильнее. То, как он это сказал…
Он чуть кивает, будто читает мои мысли:
– Я не мог бы произнести такое, если бы это не было правдой. Мне нравятся твои книги. Твои слова. Твоя страсть к письму. Да, какое-то время я злился на тебя, потому что ассоциировал с ужасным опытом в пьесе. Но сейчас я больше так не чувствую. Я вовсе не злюсь на тебя. Вини, я…
Сердце грохочет о ребра, пока я жду, чем закончится эта фраза. Его взгляд становится таким пронизывающим, что я не знаю – убежать от него или раствориться в нем. Тишина растягивается, тяжелеет с каждым вдохом. Его плечи напряжены, пальцы сжимаются и разжимаются у бедер. Его глаза метаются от моих глаз к губам, затем – по всему телу. Пальцы вздрагивают снова.
Он... хочет коснуться меня? Или я все это выдумала?
Наконец он двигается. Его ладонь легко скользит в мою. И хотя я почти жду большего, все, что он говорит:
– Пойдем домой.
Мы добираемся до вестибюля дома Зейна. Уильям отпускает мою руку и направляется к лифтеру, что стоит у крайней двери. Он передает ему что-то – возможно, купюру. Я хмурюсь, входя в лифт. Разве это не тот самый мистер Тиббетс, которого Зейн называл самым медлительным?
Ноги гудят от долгой прогулки, и я опираюсь о перила на одной из стенок. Уильям прислоняется к противоположной. Двери закрываются. Он смотрит на меня, медленно проводя большим пальцем по нижней губе, пока лифт начинает движение. Мы не обмолвились ни словом с тех пор, как он взял меня за руку, но воздух между нами до сих пор натянут, словно недосказанное висит в каждом вдохе.
А я все думаю о том, что он уже сказал.
Он назвал меня красивой.
Он назвал красивыми и меня, и мои книги.
Мои губы чуть изгибаются.
Он поднимает бровь:
– Из-за чего ты улыбаешься?
Я пожимаю плечами:
– Ты, оказывается, не такой уж и ужасный, Уильям. Кажется, мы даже становимся друзьями. Не находишь?
– Вот тут ты ошибаешься, – произносит он и отталкивается от стены, направляясь ко мне. Он останавливается в считанных сантиметрах. – Друг бы не хотел делать с тобой все то, чего хочу я.
Дыхание сбивается. В его интенсивном взгляде и глазах снова пляшет голод. Он склоняется ко мне, не отрывая взгляда, руки скользят вниз по моим бокам к бедрам. И вдруг – одним движением – он поднимает меня, усаживает на перила и встает между моими ногами.
Приближается губами к моим:
– Карт-бланш.
