Текст книги "Близнецы"

Автор книги: Тесса де Лоо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

– …и нижнее белье. Но я ни разу не замечала у тебя прокладки.

– Прокладки? А что это?

Фрау Штольц сделала большие глаза. Она сразу стала как будто выше Анны, которая в свою очередь уменьшилась в размерах. Все ее пожитки – это два платья и пара нижнего белья; она – никто.

– Только не говори, что не знаешь о существовании прокладок.

– Нет, – сказала Анна, – понятия не имею.

– Но у тебя же есть менструации?

– Менстр…? Нет.

– Но менструации есть у каждой женщины, ежемесячно.

Анна не нашлась, что ответить.

– У меня все в порядке, – сказала она вызывающе.

– Послушай, – начала фрау Штольц, с материнской заботой положив свою безупречно ухоженную руку на плечо Анны. Приглушенным доверительным тоном, внушающим еще больший скептицизм, она посвятила Анну в тайны женского цикла. Анна поежилась от отвращения, услышав местоимение «мы», которым фрау Штольц стригла всех женщин мира под одну гребенку. Если ежемесячная потеря крови была проявлением женственности и фрау Штольц тоже страдала от этого каждые тридцать дней, то Анна гордилась тем, что ее тело не участвовало в этом всеобщем действе.

Однако фрау Штольц записала ее на прием к своему гинекологу. Во время осмотра он поинтересовался, почему повреждена девственная плева.

– У вас были отношения с мужчиной?

Анна не поняла, что от нее ждут ответа. Она внимательно исследовала потолок, обнаружив на нем трещины и подтеки в форме всяких интересных фигур; она попыталась разгадать их значение, чтобы отвлечься от проникновения пальцев и металла в область, которая, возможно, и принадлежала ей, но совместить ее с собой Анна не могла. Он повторил свой вопрос. Анна негодующе покачала головой.

– Тсс, – сказал он, – успокойтесь. Вас обследовали раньше?

– Да, – прошептала она, – мне… пытались подтянуть матку.

Нахлынули воспоминания о прошлом визите к врачу, проходившем в атмосфере таинственности, в присутствии тети Марты, которая, сидя в углу кабинета, пыталась блюсти ее невинность.

– У вас действительно перекрученная матка, – сказал врач. – Исправить это способна лишь операция. Кроме того, у вас недоразвитые яичники, я пропишу вам средство.

Услышав животное слово «яичник», Анна явственно представила себе рождение поросят и телят, окутанное запахами сена, навоза и пота от изнурительного труда.

Пока она одевалась, врач позвонил фрау Штольц и доложил ей о своих заключениях. При этом он использовал красивые поэтические выражения: гимен, уретра, оварий, фолликул. Как и в прежние времена, Анну охватило неприятное чувство, что совершенно чужая женщина, ввязавшаяся с ней в какую-то бессмысленную борьбу, присвоила себе ее женские органы.

– По одной в день, – улыбаясь, сказал врач и протянул ей рецепт. – Такая симпатичная блондинка должна нарожать кучу детей!

Каждый день фрау Штольц проверяла, приняла ли Анна таблетку. Она взяла на себя полную ответственность за ее фертильность, точно так же, как считала своей обязанностью обучать Анну вышиванию. И внешне, и внутренне Анна должна содержаться в безупречном состоянии, подобно только что очищенным от пыли плинтусам. Лишь мыслям Анны удавалось избегать всевидящего ока фрау Штольц. Та не замечала, что под истончающимся покровом услужливости назревал бунт. Когда спустя несколько месяцев лечение впервые дало хоть и сомнительный, но результат, она расценила это как личную победу над хаосом: наведя порядок в животе Анны, она внесла свою лепту и в усовершенствование этого мира.

Были и другие, втайне тревожившиеся на предмет ее фертильности – тоже в интересах порядка. В то лето семья Штольцев отправилась в недельное путешествие, оставив Гитте на попечение Анны. Днем они вместе ходили в бассейн, размахивая сумками с купальными принадлежностями. Созерцали голубое без единого облачка небо и неподвижные кроны деревьев. Как-то вечером, возвращаясь с прогулки, они увидели перед домом чужую машину. Рядом с ней, прислонившись к дверцам и жмурясь от солнца, стояли двое мужчин. Они подошли к Анне по тропинке через сад, когда та вставляла ключ в замочную скважину.

– Добрый день, милостивая фрау, разрешите к вам обратиться?

Анна толкнула входную дверь, Гитте юркнула в дом и взбежала по лестнице в свою комнату. Анна, удивленно приподняв брови, обернулась; мужчины, слегка растерянные, но решительные, остались в коридоре.

– Мы из Erbgesundheitsamt. [42]42
  Бюро по наследственным болезням министерства здравоохранения (нем.).


[Закрыть]У вас работает горничная, некая… – они проверили документы, – Анна Бамберг?

– Да, это так, – надменно сказала Анна, – а что с ней?

– Видите ли… – начали они в один голос, смутившись, улыбнулись друг другу, после чего один взял слово, а другой одобрительно кивал.

– Точно пока не известно, мы еще только в процессе расследования, но, по нашим данным, эта Анна Бамберг немного… того.

– Неужели? – спросила Анна ледяным тоном. – По-моему, она вполне нормально выглядит, эта Angestellte. [43]43
  Работница (нем.).


[Закрыть]

– Да, да, – согласился один из мужчин, – возможно, уважаемая фрау, но… поймите нас правильно… эту женщину необходимо стерилизовать.

Опять новое слово, фрау Штольц наверняка знает его значение. Анна не подала виду.

– Почему?

– Ну, вы понимаете, мы не можем… слабоумие передается по наследству, если у нее будут дети…

Анна чуть было не рассмеялась им в лицо.

– С чего вы взяли, что Анна…

– А вы что, ничего не заметили?

– Нет.

– Послушайте… – мужчина потряс документами, словно трофеями. – Это зафиксировано в опекунской декларации.

Слушая его разглагольствования, она вдруг поняла, какое нелепое зрелище являет собой – они считали ее хозяйкой дома, поэтому она спокойно стояла в коридоре собственного дома и в то же время рассуждала о самой себе как о человеке-невидимке, абстрактной личности.

Эти господа заходили в суд, где ознакомились с заявлением, которое она сама же и подписала. Непрочитанная ею часть заключала в себе обязательные ежегодные отчеты дяди Генриха, в которых он объяснял, почему удерживает Анну на ферме. Каждый год он скрупулезно заполнял бланки, сообщая, что ребенок, опекаемый им после смерти ее деда, страдал слабоумием и был слишком хилым, а потому не мог пойти учиться и впоследствии найти работу. Из года в год все тот же рефрен звучал столь убедительно, что никому из опекунского совета и в голову не пришло взглянуть собственными глазами на ребенка, доставляющего массу хлопот.

Там так и было записано, черным по белому, знакомым каллиграфическим почерком: Анна Бамберг слабоумная и больная. Эта запись бесконечно унижала ее, уничтожая то единственное, что у нее было (кроме двух платьев и пары белья): мозги и отменную память. От ярости, которая в отсутствие ее объекта не находила выхода, голова разрывалась на части. Сумка с купальными принадлежностями, до сих пор болтавшаяся на плече, упала на пол. Ей удалось усмирить свой гнев и в ослабленной форме направить его на чиновников.

– Господа, Анна Бамберг стоит перед вами. Я и есть та слабоумная, болезненная девушка, которую вы ищите. Что вы хотите знать? На сколько нужно умножить шесть, чтобы получилось двенадцать? Как долго длилась тридцатилетняя война? А может, мне написать вам диктант? Вы только скажите! – В испуге они отпрянули назад. Одна из бумаг упала на пол – они не рискнули нагнуться за ней. – Вы только скажите! С меня довольно. Если мой дядя свидетельствовал об этом в опекунской декларации, то сделал это потому, что я на него работала – в стойлах, на земле, не получая ни гроша, день изо дня, год за годом, без конца и края. Потому что он меня бил, потому что позволял терроризировать меня своей жене и потому что ваш наблюдательный совет верил ему все эти годы! Ваш судья, чья фамилия значится в начале документа, ни разу не удосужился проверить достоверность этих фактов. А сейчас вы еще хотите меня стерилизовать. Все, с меня довольно, я сыта этим по горло!

Один из них нащупывал дверную ручку, боязливо оглядываясь через плечо; другой, спешно подняв листок бумаги с пола, нервно улыбался.

– Простите, простите… – лепетали они, пятясь к выходу. – Мы не знали, что…

Они исчезли так же быстро, как и появились. Анна осталась в коридоре наедине с захлестывающим ее негодованием. Она слышала, как урчит мотор и отъезжает машина. Ее тошнило от этих двух господ, принесших ей злополучные вести. Вся эта история так подействовала на Анну, что ее распирало от желания разбить, сломать, уничтожить что-нибудь особенно ценное. Но было слишком жарко – только теперь она это заметила; платье липло к телу, жара мешала ясно мыслить. Под рукой, однако, было вдоволь соблазнов. Весь домашний интерьер с его искусственным прусским порядком представлял собой прекрасную мишень. Рухнув в кресло, она потухшим взглядом оглядела безукоризненно чистую комнату. Но порыв иссяк: ее больше не волновала нелепая упорядоченность, ей было все равно. Ярость взорвалась внутри, и эмоции схлынули; опустошенная и уставшая, она осмотрела совершенно чужую ей комнату, которую тысячи раз очищала от пыли, мыла и натирала.

Слово «стерилизовать» снова привело ее в движение. Она апатично поднялась с кресла, направилась к книжному шкафу и достала оттуда словарь. «Делать бесплодным». По поручению окружного суда, ее яичники, которые благодаря стараниям фрау Штольц только-только начали развиваться, вернут в прежнее состояние. Или вообще удалят из ее тела, чтоб уж наверняка. Значит, суд хотел предотвратить рождение слабоумных детей. Какой идиотский план, подумала Анна. Это так же абсурдно, как выходить из себя, если на полуметровом отрезке плинтуса останется немножко пыли.

9

Небо прояснилось, солнце светило так ярко, что было больно смотреть на снег. Жизнь вокруг закипела. На Королевской площади, напротив термального комплекса, толпился народ – попытка наверстать упущенное? Встретившись в раздевалке около шкафчиков, Анна предложила прогуляться к одному из источников. Насколько позволит им возраст, расшатанные суставы, снег, холмы, und so weiter. [44]44
  И так далее (нем.).


[Закрыть]Самоирония сестры растопила сердце Лотты.

Вооружившись тростями, они миновали источник Петра Первого, на секунду задержавшись, чтобы как следует рассмотреть здание. Взгляд скользнул внутрь через высокие дугообразные окна над дверьми и вылетел наружу через витражное стекло, мерцающее пастельными тонами на низко стоящем солнце. Они держали путь к источнику «Совеньер», старейшему источнику в Спа. Они решили не добираться до цели по труднопроходимым лесным тропинкам с идиллическими названиями – «Променад художников», «Буковая аллея», а вышли на шоссе, ведущее к трассе Спа-Франкоршам, чтобы уж наверняка не заблудиться. Дискуссия, предшествующая этому решению, выявила у обеих одни и те же затаенные страхи и богатое воображение касательно того, что может случиться по дороге. Старость ли это или семейная черта характера?

Снег на ветках растаял. Сестры поднимались по крутому склону. Анна пыхтела как паровоз. Лотта не страдала одышкой и не без удовлетворения подметила это маленькое различие, а то на фоне постоянно бодрой Анны она чувствовала себя слабой и разбитой. Однако Лотта тут же устыдилась своих мыслей. Она ведь не собиралась соперничать с сестрой?

– Давай-ка передохнем. – Анна положила руку ей на плечо.

Они стояли на обочине, время от времени мимо них по тающему снегу проползали машины. Прижавшись друг к дружке, они любовались белыми холмами, тихими и неподвижными, будто только что рожденных их собственной фантазией.

– Об источнике «Совеньер» сложена легенда, – сказала Анна. – Покровитель Спа святой Ремакль как-то молился возле источника и за этим занятием заснул. Бог наказал его, и нога Ремакля погрузилась в землю, оставив отпечаток в горной породе. Со времен позднего средневековья новоиспеченные мужья приводили своих жен к источнику, который славился тем, что вода из него способствовала деторождению. Если жена касалась отпечатка ноги святого Ремакля и отпивала воды из источника, то Бог посылал им наследников. – Ne schöne Geschichte, nicht? [45]45
  Красивая история, правда? (нем.).


[Закрыть]– Она засмеялась. – Может, в той воде были гормоны?

– Просто-напросто средневековая байка, чтобы заманить туда людей, – сказала Лотта.

Они продолжили свою прогулку, дорога по – прежнему тянулась вверх.

– Мы словно взбираемся на Голгофу, – вздохнула Анна.

Они миновали буковую рощу, глазея по сторонам на гладкие темные стволы. Слева от дороги зияло ущелье, по которому текла горная речка, черной змеей извиваясь в снегу. Если не считать редких машин, то они впервые оказались совершенно одни. Это одиночество сближало их гораздо больше, чем людные места, где они до сих пор встречались. Вдвоем в Арденнах, где в лесах среди холмов дважды сходились в схватке Восток и Запад.

– Бедные мои ноги, – сетовала Анна.

В поле зрения, чуть ниже уровня дороги, появилась маленькая шестиугольная остроконечная крыша. Небольшая впадина в земле была наполнена коричневой водой. Рядом, словно охраняя святыню, приютился домик. На твердом каменном полу, возле краника, из которого они не рискнули попить, виднелся легендарный отпечаток. Они представляли себе, что вода будет свободно бить ключом из-под земли, но, видимо, она скрывалась на глубине под нелепой постройкой, скорее подходившей для католического кладбища.

– Святому Ремаклю стало бы стыдно, – сказала Анна разочарованно.

– Кафе закрыто. – Лотта кивнула в сторону навеса, производившего мрачное впечатление заброшенности.

– На двух старых женщинах они все равно ничего не заработают, – сказала Анна. – Смотри, зато они сложили для нас стенку, дадим-ка нашим несчастным ногам немного покоя.

Так это и есть цель их паломничества, в результате которого огнем горели все суставы, – место у шоссе, лишенное всякой романтики и ориентированное на туристов?

– Будь у нас поблизости такой же чудодейственный источник, – засмеялась Анна, – я бы уж точно пила воду литрами.

– А таблетки, которые тебе прописали, разве не помогли?

– Ах, – Анна, как от назойливой мухи, отмахнулась от одного лишь упоминания об этом, – все эти женские дела у меня так и не наладились. Нормальный цикл не восстановился. Да и матка не подтянулась. Спустя многие годы после войны рентген показал, что в период роста мой позвоночник был поврежден. Сказалась работа на ферме. Иначе я уж точно была бы сантиметров на десять выше – как ты.

Лотта вспомнила групповую фотографию детей и внуков, сделанную по случаю ее семидесятилетия, – фотографию, сплошь заполненную потомством. На секунду она почувствовала себя виноватой. В каком – то смысле Анна работала за двоих. Если бы не легкие Лотты, она бы тоже жила в доме дедушки и делила обязанности с сестрой. Головокружительная мысль. Необъяснимый поворот судьбы: если бы вместо нее туберкулезом заразилась Анна, то их жизни поменялись бы местами. Приняла бы она тогда те же самые решения? Она смущенно смотрела на профиль сестры. От всех этих странных мыслей исходила опасная сила. Будет лучше, если все останется как есть. «Никогда не доверяй фрицам – фриц останется фрицем», – говаривал ее голландский отец. Впрочем, он и сам не отличался надежностью. Во время войны людей тщательно разделяли: надежный – ненадежный. Необходимая мера: без подобной строгой селекции они бы не выжили. Либо ты предаешь, либо нет. Разделение это продолжало существовать и после войны, только уже в прошедшем времени.

– Пошли, – Анна дрожала, – мне холодно.

Они повернули обратно, пересиливая боль в суставах, противившихся возобновлению прогулки. Солнце скрылось за деревьями и отражалось в облаках, заливая снежные поля розовым светом. Когда они добрались до Спа, из-за деревьев справа от шоссе выглянуло старое шале. Лотта остановилась.

– Посмотри, – воскликнула она, – какой прекрасный дом!

– Развалина, – сказала Анна сдержанно.

– Эта резьба по дереву…

Лотта подошла к краю откоса. Высокий дом угрюмо и таинственно вырисовывался в сумерках, словно был соткан из обрывков снов. На каждом этаже, по всей ширине фасада – балконы из темно – коричневого лакированного дерева, связанные между собой деревянными лестницами. Балконные двери распахнуты. Под краем крыши – широкая полоса кружевной резьбы. Когда-то обитатели дома после сладкого сна просыпались, открывали ставни, босыми ногами ступали на балкон и под лучами раннего солнца обозревали сад. Казалось, что за хорошую жизнь дом и наказали. За разбитыми стеклами теперь зияли черные дыры, ставни покосились, лестницы осели и провалились.

– Домик из рассказов Чехова, – вздохнула Лотта.

– Дом богатеев, никогда не державших в руках тряпку, – поправила ее Анна. – Жаль прислугу, которая должна была содержать в чистоте эту громадину.

– Они просто бросили его умирать, – возмутилась Лотта.

– Кто в состоянии сегодня оплачивать такие хоромы – расходы на отопление, ремонт, персонал…

Прагматизм Анны раздражал Лотту. Это звучало как «наконец-то справедливость восторжествовала».

– Все красивое исчезает, – пожаловалась она.

– Пойдем, дорогая. – Анна решительно двинулась дальше. Ох уж эти причитания по поводу старого, на ладан дышащего дома. Она, Анна, тоже постарела, и ставни ее покосились.

Они шли молча. В безмолвии Анны скрывалось порицание, которое Лотта ощущала в каждом шаге. Застройка становилась все более плотной, кое-где подметали тротуары. Спа снова вобрал их в себя – освещенные витрины магазинов, толчея и дорожное движение успокаивали. Они присели в кондитерской на площади Короля Альберта Первого и заказали воздушное грушевое пирожное. На заднем плане звучало попурри из известных мелодий.

Во взгляде Лотты мелькнуло узнавание.

– Это не… «Лили Марлен»?

– Военный хит, – усмехнулась Анна.

– Да… Я до сих пор помню, какой фурор произвела тогда Марлен Дитрих. Она все предвидела и вовремя покинула Германию.

– Ты хочешь сказать, что ей удалось сделать карьеру в Голливуде?

Снова скепсис. Не подозревая, что разворошила угли в печке, Лотта обиженно сказала:

– А я до сих пор не понимаю, почему все остальные этого не предвидели. У нас, например, Гитлер бы не закрепил своих позиций, несмотря на кризис…

– Вас никогда не лишали самосознания. Он же, этот жупел, вернул его нам. При помощи маршей, партийных собраний, речей. При помощи самых впечатляющих за всю историю их существования Олимпийских игр. Иностранцы ликовали на трибунах, а герр Гитлер принимал гостей со всего мира. И никто не сказал тогда: ты – ничтожество. Они все приехали. Газеты, журналы, радио, документальные фильмы – все в один голос твердили одно и то же. Ты впитывал в себя эту информацию, причем в единственной версии… ты поглощал ее, как поглощают рекламу. Они методично, изо дня в день промывали нам мозги. Ах, да ты не можешь себе представить… – Анна вздохнула и в сердцах воткнула вилку в пирожное. – Промышленность процветала. Молодежь не шлялась по улицам, все были в гитлерюгенде, все весело и браво каждый день шагали в школу. Юноши проходили обучение военной службе, чтобы в будущем стать хорошими солдатами. Когда разразилась война, они к тому времени уже привыкли к лагерям и дисциплине… все это было спланированно, но никто об этом не догадывался. Девушки автоматически входили в женский вспомогательный корпус военно-воздушных сил «Блицмейдель». Образованная молодежь попадала в отделение «Вера и Красота», где занималась гимнастикой, танцами, пением, музыкой – так они растили квалифицированные кадры. Это был упорядоченный, красивый, фантастический мир!

Она произнесла это с иронией, но громко, и Лотта испуганно огляделась по сторонам.

– Ты должна наконец понять, – громогласно продолжала Анна. – Я постоянно натыкаюсь на твое сопротивление. У матерей больше не было забот с детьми, никто не скучал, по улицам не разгуливали наркоманы – такого бардака, как сейчас, мы и представить себе не могли. Большинство моих ровесников до сих пор с благоговением вспоминают то время. Поговори как-нибудь с бывшей руководительницей СНД или с бригадиршей – у тебя волосы встанут дыбом. Это была их молодость, незабываемая часть их жизни!

Лотта не сводила с сестры глаз. Во время своей оды она, казалось, раздавалась в размерах. Эта гордость, этот удивительный энтузиазм по поводу довоенного периода заполнял всю кондитерскую.

– Но были же исключения – люди, не потерявшие разум! – Лотта словно плевала против ветра, слова возвращались бумерангом, ее аргументы не могли убедить сестру. – В любом народе, даже вконец обезумевшем, всегда найдутся исключения.

– Конечно. Но политическая оппозиция была мгновенно истреблена, ты это знаешь, они аккуратно от нее избавились. Те, кто остался, интеллектуалы, светлые головы, те, кто поддерживал контакты с иностранцами, или люди с развитой интуицией, наподобие дяди Генриха, – всем им грозила страшная опасность, раскрой они рот. Поэтому-то протестов и не было слышно. Все вскидывали руки в одном направлении…

– Но ты, Анна, почему же ты бездействовала?

– Я была всего лишь чьей-то домработницей. Мне надлежало вовремя приходить и молниеносно исполнять все приказания. Гитлер мне не нравился, но в остальном меня все устраивало, по большому счету мне было все равно.

Кровь прилила к щекам Лотты. Удивительно, но она никак не могла поймать Анну на слове – та скрывалась под личиной откровенности, словно за дымовой завесой. Но Лотту на мякине не провести.

– Ну а евреи, – сказала она резко, – исчезновения, «Хрустальная ночь»?

– Официальная версия звучала так: мы взяли их под свою защиту, иначе народный гнев уничтожил бы их. Ведь евреи служили причиной всех бед: Первой мировой войны, постыдного Версальского договора, кризиса, упадка искусства… Эта теория до сих пор сидит в головах некоторых немцев, в них ее вдолбили крепко-накрепко… Послушай, Лотта…

Через стол Анна наклонилась к Лотте. На верхней губе осталось немного белкового крема. Лотте представилось, что в этой ничтожной капельке притаились последние противники нацистского режима – но вот-вот до них доберется толстый гладкий язык и слижет с губы навсегда.

– Послушай, ты задаешь все эти вопросы, потому что уже знаешь историю. Мы же понятия не имели, к чему это все приведет, и потому ни о чем не спрашивали… Почему ты так смотришь?

– Wir haben es nicht gewußt… [46]46
  Мы не знали (нем.).


[Закрыть]Мы слышим это уже очень давно.

Анна терзала вилкой нижний слой пирожного – было очевидно, что она злится. Расправа с пирожным действовала Лотте на нервы.

– Вот уже сорок пять лет, как вы тычете в нас пальцем, обвиняя, – сказала Анна язвительно. – Это легче легкого. Почему немецкий народ допустил все это, изумляетесь вы. А я переадресую вопрос: почему вы на Западе позволили всему этому случиться? Вы смотрели сквозь пальцы на то, как мы вооружаемся, хотя могли бы вмешаться, используя Версальский договор. Вы попустительствовали нашей оккупации Рейнской области и Австрии. А потом за гроши продали нам Чехословакию. Немецкие эмигранты во Франции, Англии и Америке предупреждали. Никто не слушал. Почему они не остановили этого идиота, когда это еще было возможно? Почему нас бросили на произвол судьбы, на растерзание диктатору?

– Ну вот, сейчас еще окажется, что во всем виноваты мы!

– Я спрашиваю почему.

Глаза Лотты сверкали.

– Ты передергиваешь факты, – сказала она со злой улыбкой. – Такого изощренного аргумента в защиту немцев я еще не слышала.

Она резко поднялась с места.

– Я заплачу, – сказала Лотта надменно. Сорвав пальто со спинки стула, она нетвердой походкой направилась к кассирше. Каждый шаг отзывался болью в ногах.

Анна запаниковала. Почему Лотта вдруг так завелась? Ведь она чистосердечно изложила ей свои мысли. И то были не пустые слова: она проштудировала гору книг, чтобы вникнуть в суть всех тех ужасов. Вряд ли Лотта удосужилась копаться в теме столь глубоко.

– Лотта, – крикнула она, – подожди…

– Я устала, – бросила та через плечо. Она вдруг показалась Анне как никогда старой и хрупкой. – Я действительно очень устала.

10

Когда дверь кондитерской за Лоттой захлопнулась, Анна тоже взяла со стула свое зимнее пальто и поднялась с места. Ей стало не по себе в окружении всех этих курящих дам. С таким трудом сформированное мировоззрение не находило отклика и понимания у единственного человека на свете, до которого ей хотелось достучаться. Сплошное недоразумение. Между двумя стульями она протиснулась к кассе. Лотта заплатила и за нее – желая таким образом искупить свой поспешный уход? Анна ступила на снег и попыталась глубоко вздохнуть, но ее легкие словно съежились от холода. Сердце билось часто и неровно. Скоропостижная смерть здесь и сейчас, и тогда мне никогда больше не удастся помириться с Лоттой, подумала она. Замедлив шаг, она попробовала контролировать дыхание; возможно, ей стало дурно от внезапно нахлынувшего ощущения тщетности.

Лотта перевела дух. Только что совершенный ею поступок успокоил ее, она почувствовала себя освобожденной – уж слишком долго она шла на поводу у Анны, ее сопереживание тоже имело предел. Они будто ввязались в показательный бой, бросая друг другу в лицо тысячу раз слышанные, избитые аргументы и якобы пытаясь поразить своего идейного противника, хотя на самом деле речь шла о чем-то куда более общем. О чем-то, что ускользает из поля зрения, как только берешь в руки бинокль.

На следующее утро они оказались у термального комплекса в одно и то же время, с той лишь разницей, что Лотта стояла у подножья лестницы, а Анна – на другой стороне улицы. Мимо проезжала военная колонна. Уж не в дозоре ли она, подумала Лотта. Она и вовсе бы ее не заметила, но Анна размахивала руками и кричала, мелькая между машинами, в спокойном темпе двигавшимися в западном направлении. Лотта ждала. Она на удивление хорошо спала в эту ночь, после того как приняла решение отныне не позволять Анне сбивать себя с толку. Та же, не переставая махать ей, то и дело исчезала из виду за джипом, танком или машиной «скорой помощи». Процессии, казалось, не будет конца. Головы в касках воинственно глядели перед собой, как если бы только что захватили Спа силой, исключительно ради того, чтобы проехать по его улицам. Лотта рассмеялась. Анна на противоположной стороне тоже посмеивалась. Может, обеих вдруг осенило, что все это не более чем шоу, отделяющее их друг от друга? Когда миновал последний танк в камуфляжной раскраске, Анна, качая головой, пересекла улицу.

Как ни в чем не бывало, они, поддерживая друг друга, поднялись по лестницам термального комплекса. Казалось, что накануне они сумели найти выход из некой щекотливой ситуации – кто его знает, по каким лабиринтам продирается человеческий разум. Позже в тот день они снова встретились в одном из коридоров. Сидя на длинной белой скамейке, они, точно заядлые курортницы, обсуждали действие различных ванн на мышцы и суставы, терпеливо ожидая, когда наконец проявится их целебный эффект. Вечером они решили поужинать в ресторане напротив источника Петра Первого – уютном и недорогом, по мнению Анны, от проницательного взгляда которой мало что ускользало.

Болезнь отца Лотты не прошла бесследно. Больная нога слегка волочилась при ходьбе. Иногда ни с того ни с сего учащалось сердцебиение. Тогда он хватался за грудь, воображая, что теперь-то уж наверняка смертный час не за горами. Этот жест тут же вызывал у окружающих привычную панику. Прекращались разговоры, выключалась музыка, распахивалось окно. Они знали, что, желая привлечь к себе внимание, он частенько симулировал сердечные приступы, но подыгрывали ему. За время долгой болезни он беспрестанно находился в центре всеобщего внимания, жена посвящала ему всю себя, так же как на заре их совместной бездетной жизни. После его выздоровления младшие дети вернулись в дом, и он оцять, пуще прежнего, начал терзать их неоправданными требованиями и наказаниями. Это был самый легкий способ поссориться с женой, а во время примирения он вновь возвращал себе все свои права. Вместо того чтобы благодарить судьбу за то, что ему трижды удалось выйти из комы, он злился: отвоеванная жизнь ни на йоту не оправдывала его ожиданий. Он выработал привычку неодобрительно шмыгать носом – сначала одной ноздрей, затем другой – по-видимому, его раздражал даже запах его второй жизни.

Это шмыганье действовало Лотте на нервы, она слышала его повсюду. За закрытыми дверями пустых комнат, в конце коридора, прямо за углом, а по ночам он проникал сквозь стены ее спальни. Она мечтала убежать от отца и от той дисгармонии, которую он с неизбывной изобретательностью привносил в семью. И еще от его вечного брюзжания. Брюзжания по поводу бессилия премьер-министра Коляйна, который боролся с кризисом путем сокращения пособий по безработице и чиновничьих зарплат. (У отца кризис проявлялся прежде всего в крайне медленном пополнении его коллекции пластинок.) От брюзжания в адрес коммунистов, призывавших все политические партии объединиться под знаменем борьбы против национал – социалистического движения. (Теперь его лишили удовольствия набрасываться на папистов и кальвинистов!) От брюзжания в связи с фигурой Гитлера, поначалу казавшегося просто сумасбродом, но постепенно приобретшего статус маньяка, представляющего опасность для общества. От брюзжания в адрес немецкого народа, идущего за этим маньяком. (При этом он забывал, что его собственная мать и все его предки по материнской линии были немцами, так же как и его музыкально одаренная племянница.) Как только в почтовый ящик бросали газету, он моментально ее себе присваивал и, шмыгая носом, больше никому не давал, точно собака, сжимающая в зубах кость. Чем настойчивее он возмущался немцами, тем более глубокую симпатию они вызывали в Лотте. Каждое негативное высказывание с его стороны разжигало ее желание снова встретиться с Анной. Если немцев отец ни во что не ставил, то Лотта хотела быть одной из них.

Тео де Зван, жених Марии, отправился в Германию с двумя своими приятелями – по слухам, там можно было без труда найти работу. Однако через две недели он вернулся домой. Вместо заработка он привез «Лейку», на которую истратил все свои сбережения. Фотоаппарат висел на груди, точно военный трофей.

– Что взбрело тебе в голову? – спросила мать Лотты. – Мы из принципа не покупаем немецких товаров, а ты появляешься тут с дорогущей «Лейкой».

Однако он отнюдь не радовался своему приобретению, оно служило скорее утешением. Он ходил как в воду опущенный и односложно отвечал на вопросы. Да, работы было предостаточно, но в этой стране ему делать нечего. Каждый второй там носит униформу, даже дети, все выражают безумный восторг по поводу аншлюса Австрии, повсюду висят знамена и плакаты с лозунгом «Ein Volk – Ein Reich – Ein Führer». [47]47
  Один народ – одно государство – один фюрер (нем.).


[Закрыть]Он видел это своими глазами и не хочет иметь с этим ничего общего.

– Это я и сам мог бы тебе рассказать, – заметил его будущий тесть, – тебе и ездить не стоило.