Текст книги "Близнецы"

Автор книги: Тесса де Лоо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

– Вы ведь в это не верите, сестра. Все кончено. Мои родители, жена, дети – все надеются на мое возвращение, но стоит сюда нагрянуть русским, как они расстреляют всех эсэсовцев.

Анна машинально кивнула – русские славились своей беспощадностью. Эсэсовцев можно было узнать даже без одежды – по вытатуированной на руке группе крови. Она огляделась вокруг, очень скоро русские сапоги раздавят эти подснежники. Впервые при мысли о конце войны к ней закрался страх – не за себя, но за раненых, которых она старалась поставить на ноги, ради которых жертвовала сном.

– Эх, сестра… – мрачный Тюпфер схватил ее подбородок и печально на нее посмотрел. – А до чего прекрасны были наши мечты…

Предчувствие надвигающейся катастрофы больше не отпускало ее. Трудно было спокойно ждать, но и не ждать тоже не получалось. В любом случае мальчик с пистолетом не желал бездействовать и просто наблюдать за падением Третьего рейха. Анна следила за ним, надеясь улучить подходящий момент, чтобы стащить у него оружие. В перерыве между дежурствами она садилась на край его постели и слушала лихорадочные планы, скрывающие его неспособность смириться с крушением идеалов. Он состоял в гитлерюгенде, когда эта организация еще не имела легального статуса; в уличной драке с коммунистической молодежью он лишился глаза. Его пыл помог ему стать офицером вермахта. И, даже находясь в лазарете с раздробленным коленом, он не помышлял о капитуляции. Однажды ночью, когда он спал, Анна осторожно вынула пистолет из-под подушки и, облегченно вздохнув, выбросила его в реку. На следующий день она подошла к нему, как ни в чем не бывало. Он схватил ее за руку, его глаза горели:

– Сестра, – с заговорщическим видом начал он, – пойдемте со мной в «Вервольф»!

Анна покачала головой. Он вызывал в ней сочувствие своими наивными фантазиями о движении «Вервольф» – отчаянных головах, отступивших в Альпы и полных решимости продолжить борьбу до последней капли крови.

– Ты с ума сошел, мальчик, все кончено, – сказала она тихо.

– Если вы правы, я пущу себе пулю в лоб, – решительно воскликнул он. – Живым они меня не заполучат.

В подтверждение серьезности своих намерений он пошарил под подушкой. Поняв, что там пусто, он пришел в ярость – где тот вор, укравший у него право распоряжаться собственной жизнью! Он с трудом слез с кровати и, взбешенный, захромал по палате, волоча за собой ногу с раздробленным коленом.

Анна загородила ему путь.

– Хватит кричать! Пистолет лежит на дне Дуная. Это я его выкинула, остальные тут ни при чем. Меня попросили об этом твои родители, я выполнила свое обещание.

На нее ошеломленно смотрел один глаз. Мальчик застыл на месте со сжатыми кулаками, все его тело содрогалось от напряжения. И тут он разразился рыданиями, боевой дух испарился, он скорчился в комок, как от удара. Опираясь на Анну всей своей тяжестью, он позволил отвести себя в кровать.

Война набирала обороты. Линц отделяли от фронта какие-то двадцать пять километров. Для раненых, которые были в состоянии хоть как-то передвигаться, и для тех, кого можно было нести, спешно организовали ночную отправку в Германию. Явились все, кроме двенадцати пациентов с тяжелыми ранениями спины – их существование сводилось к лежанию на животе. В ту ночь Анне поручили дежурить возле их кроватей. Растроганная, она пошла попрощаться со своими подопечными из Вены.

– Ну-ка, откройте… – приказал герр Тюпфер, указывая костылем на ящик.

Несколько секунд Анна провозилась с замком, наверху лежал сверток.

– Выньте его оттуда и закройте ящик.

Она подчинилась. Сердце выскакивало из груди, все это время он заботился о ней, а сейчас уезжал.

– Пойдемте, – позвал он, – пойдемте со мной. – В углу длинного холодного коридора он вскрыл сверток. Его руки дрожали. – Слушайте внимательно. Это шоколад, я хранил его для жены, но, думаю, что именно вам он сейчас пригодится. Мы все уезжаем, ночью вы останетесь совсем одна: ешьте этот шоколад, вам он необходим.

Тюпфер обладал даром пророчества. В ту ночь в опустевшей семинарии Анна сидела при свете свечи, рядом с двенадцатью пациентами, которых узнавала не по лицам, а по характеру их ранений. Она сидела и исполняла последний приказ Тюпфера, до умопомрачения наедаясь его шоколадом, дабы подавить в себе осознание того, что ее все бросили. К утру она вышла из ступора. Качаясь от усталости и тошноты, она выбралась из палаты. Семинария выглядела такой же вымершей, как и в ночь их прибытия: врачи, медсестры с перевязочным материалом и медикаментами исчезли, даже толстяк в шелковой пижаме и тот покинул тонущий корабль. Царило торжественное, почти благочестивое безмолвие – предвестник финальной бойни? Так же как давящая тишина обычно предшествует шквальным ветрам перед грозой? Что делала она в этом Богом забытом месте, вдали от дома? От дома? Да ведь у нее не было ни дома, ни семьи, ни яблоневого сада… никого, кто бы по ней тосковал. Анна слышала эхо собственных шагов по керамической плитке, как будто она преследовала саму себя. Каждая палата, куда она входила, своей безлюдностью усугубляла ее одиночество. Дом с пустыми комнатами из сна… вереница пустых комнат… «Сестра!..» Стон пациентов, отданных ей на попечение подобно смертельно больным младенцам, заставил ее вернуться. Но она не могла облегчить их страдания, не могла обработать их раны – под рукой были лишь клочки бумаги, она удаляла гной и вяло их утешала. Пронизывавшие ее мысли, ощущерия не задевали ни одной струны – она погрузилась в мрачное, угрюмое ожидание. День, казавшийся вечностью, медленно перетек в вечер, но никто так и не пришел ее сменить. Неужели все их забыли? Неужели они не упомянуты ни в одном плане, ни в одной схеме? Их что, уже окончательно вычеркнули из жизни? Электричество отключили неделю назад, они обходились свечами – но их тоже забрали. Она сидела на посту в темноте; можно было подумать, что раненые уже почили вечным сном. Их было тринадцать, но каждый боролся с отчаяньем в одиночку. Очевидно, здесь завершались все ее скитания; это была точка, где обрывались все ниточки. Мыльный пузырь лопнул, оставив за собой пустоту, а в ней – лишь запах умирающих.

Но она была не одна. Ее сопровождал давний знакомый – ему можно было доверять, от него исходила притягательная сила, вполне соответствующая обстоятельствам. Он не приставал к ней с ненадежными планами дальнейшей жизни, но лишь смеялся над столь бессмысленным стремлением, он ничего не спрашивал, ничего не требовал… и желал только одного – чтобы она ему не сопротивлялась. Анна, не оглядываясь, покинула палату, прихватив с собой чемодан с детской одеждой. Словно под гипнозом, она вышла на улицу и направилась к реке. Дунай чернел в ночи. Она колебалась: если прыгнуть с берега, она не сможет удержаться, чтобы не поплыть. Она встала посередине барочного моста. «Я обещала тебе этого не делать, – бормотала она, – прости меня». Слова растворились в шуме дождя. Вода под мостом сулила покой. Она подняла чемодан на парапет, достающий ей до плеча, и попробовала подтянуться. Но замшелые камни были сырыми и скользкими – она не смогла ухватиться за край и внезапно почувствовала слабость в руках, которые еще никогда ее не подводили. Она попыталась еще раз и еще… но всякий раз соскальзывала вниз. Она отказывалась сдаваться – как могли столь банальные вещи, как перила моста, препятствовать решению вопроса жизни и смерти? Она в отчаянии схватила чемодан и швырнула его в реку. То, что годилось для чемодана, должно было сгодиться и для нее. Но парапет был повсюду одинаково мокрым и гладким. Наверху смеялись над ее нелепыми попытками: всегда решительная и расторопная, Анна оказалась такой жалкой неумехой в собственном самоубийстве!

Она выкинула белый флаг и, спустившись с моста, зашагала обратно в семинарию. Она распрощалась со своей жизнью, утопив ее в Дунае вместе с чемоданом, – осталось лишь тело, которое продолжало функционировать по инерции. Она вернулась в палату и отрешенно ждала, пока наконец не прекратится это ожидание. Но прекратился только дождь. Она равнодушно посмотрела в окно и увидела, что небо расчищается. Она не имела понятия о времени, где-то в бесконечной ночи раздался стук в дверь. Она сонно притащилась в коридор. Гости, казалось, спешили, двери резко распахнулись.

– Где тут лазарет? – нетерпеливо кричали санитары СС.

– Какой лазарет? – спросила Анна.

– Здесь должен быть лазарет!

– Не знаю, можно ли его уже так назвать, – с сомнением сказала Анна, – меня должны были сменить, но никто не…

У них не было времени ее слушать, фронт приближался, им надлежало разгрузиться и мчаться обратно. Сломя голову они уложили раненых по обеим сторонам коридора и забрали носилки с одеялами для следующей партии. Не успела она толком вникнуть в смысл происходящего, как их уже и след простыл. Она принялась расхаживать взад-вперед между рядами тяжело раненных солдат, которых было около сотни. Мальчики, еще несколько часов назад доблестно сражавшиеся на поле боя, лежали голыми на каменном полу в шахматную клетку. Их жизнь сводилась к записи, свидетельствовавшей о виде сделанной им операции. Проникая через высокие готические окна, лунный свет падал на их безжизненные и патетически молодые тела. Романтическая луна, святой заступник влюбленных, беспощадно освещала их наготу, руководствуясь некой извращенной эстетикой. Доведенная до отчаяния, Анна беспомощно металась из угла в угол – ей оставалось лишь стать свидетельницей их гибели. С каждым умирающим солдатом росло ее отвращение к феномену войны. Все, что ей довелось испытать прежде, было лишь прелюдией. Забота, воспитание, жертвы безымянных матерей, мечты и ожидания – все было уничтожено абсурдной, преждевременной смертью… Сын, жених, отец – не более чем голый, окоченевший, лишний предмет, картотечный индекс.

К ней обратился солдат.

– Schwester… [96]96
  Сестра (нем.).


[Закрыть]– прохрипел он.

Анна склонилась над ним. Он взял ее за руку, его глаза блестели.

– Сестра, мы ведь еще держимся!

– Да, мой мальчик, – кивнула Анна.

Он хотел еще что-то добавить, открыл было рот, но – окаменел. Невысказанное замерло на губах, тело онемело, а застывшее выражение упрямой страсти было столь невыносимым, что Анна поспешно закрыла ему глаза.

Рассвело, в лучах тусклого утреннего солнца покойники окрасились в серый цвет. И снова распахнулись двери, в семинарию ворвались санитары и врачи. Они наспех огляделись кругом и, похоже, не удивились ничему, разве что присутствию Анны. В нее впились все взгляды, словно она была привидением.

– А что вы здесь делаете? – изумленно воскликнул один из врачей, теребя рыжие усы. – Вы что, с ума сошли, русские на подходе!

– Ну и что? – сказала она безучастно.

На следующий день здание кишело энергичными медсестрами Красного Креста. Откуда они взялись, Анна не знала, она уже давно перестала пытаться что-либо понять. Внезапно вновь наладилась работа, каждый выполнял свои обязанности. Но она больше ни во что не верила – это была всего-навсего личина, маскирующая полный кавардак, который в любой момент мог одержать верх. Возобновились и совещания. Адъютант гауляйтера созвал всех врачей, санитаров и медсестер для получения инструкций от своего начальника.

– Гау «Верхний Дунай» держит свои позиции, – объявил гауляйтер. – Мы все остаемся на местах при любых обстоятельствах. В том числе и медсестры. У них нет ни малейших оснований бояться русских, их безопасность в этом госпитале гарантирована.

Анна, стоявшая в группе медсестер и скептически внимавшая его успокаивающим словам, сделала шаг вперед и крикнула:

– Своих-то жен и дочерей вы наверняка эвакуировали, а?

Медсестры оттащили Анну назад, стараясь сделать незаметной среди женщин в одинаковых халатах.

– Кто это был? – резко спросил гауляйтер.

Он приказал своим людям допросить всех медсестер, но те молчали, сомкнув ряды.

После совещания рыжеусый врач отвел Анну в сторонку.

– Послушайте, сестра, – сказал он доверительно, – у меня здесь четверо раненых, у которых перебинтованы только руки, – они мобильны. Я собираюсь дать вам и двум другим сестрам приказ сопровождать их до Мюнхена.

Анна машинально кивнула. Разумеется, ведь она привыкла подчиняться, пусть на этот раз ей и досталось приятное поручение – покинуть семинарию.

– Да, кстати, – он почесал карандашом за ухом, – вы тоже слышали вчера ту женщину: «Своих-то жен и дочерей вы наверняка эвакуировали, а?»

Врач бросил на нее хитрый, но в то же время такой щенячий, преданный взгляд, что Анна ответила тоном, подразумевавшим признание:

– Да, слышала.

И тут стало понятно, почему он отправлял ее в Мюнхен. Не в состоянии открыто произнести слова благодарности, она выражением лица дала ему понять, что догадывается о его мотивах.

– Звучит, как из прошлой жизни… – пробормотала Анна.

Лотта не сводила с нее глаз. В лице, открывшемся ее взгляду, она впервые рассмотрела ту молодую женщину, о которой рассказывала Анна, – на мосту под дождем, в коридоре с умирающими солдатами. Это растрогало ее больше, чем она могла себе позволить. Изо всех сил стараясь звучать рассудительно, она сказала:

– Как могли они оставить на произвол судьбы всех этих тяжело раненных солдат?

– Представь себе: рядом фронт… – Анна взмахнула рукой, – санитары выносят солдат с поля боя и доставляют в полевой лазарет. Самые серьезные случаи оперируют, затем на ходу фиксируют на бумаге – сделано то-то и то-то, погружают в машину и увозят в госпиталь за линию фронта. Там санитары их разгружают и бегом назад. То были солдаты СС, воевавшие не на жизнь, а на смерть, молодые, пышущие здоровьем мальчики. Той ночью они один за другим умирали на моих глазах. Медицинского персонала не сыскать – в этом ужасном длинном коридоре оставалась только я, да и от меня толку было мало. Долгие годы я подавляла в себе воспоминания о той ночи, не в состоянии об этом говорить. Есть такая песня «Одна апрельская лунная ночь», она постоянно напоминает мне о тех событиях.

Семь ничтожных крохотных фигурок с трудом продвигались вперед под тяжелым свинцовым небом. Анна тащила свои пожитки в толстом кожаном чемодане. Спали в школе или церкви – по предъявлении коллективного приказа на перемещение раненых деревенские жители были обязаны предоставлять им ночлег. Один из солдат нашел где-то тележку, на которую они погрузили свою поклажу; путь держали и днем и ночью, пока не добрались до железнодорожного узла, превратившегося под бомбежками в безотрадный лунный пейзаж с кратерами, откуда торчали блестящие рогатки погнутых рельсов. Они маневрировали между ними с тележкой – колеса угрожающе скрипели. Вдруг Анна обнаружила пропажу своего чемодана. Спотыкаясь, она помчалась назад и застряла ногой в яме. Чемодан плавал в кратерном озере. Она выудила его. Вот теперь он был по-настоящему неподъемным. Под его весом сломалось колесо тележки – они бросили ее в компании опрокинутых вагонов.

Анна остановилась, чтобы вылить воду из ботинка. Подошвы износились, и при каждом шаге ступни вязли в промокшей коже. Один из раненых дал ей лишнюю пару солдатских сапог и каску в качестве защиты от дождя. Не удовлетворившись своей щедростью, он здоровой рукой взял у нее чемодан и взамен поручил ей нести винтовку. К вечеру распогодилось, из-за уносящихся прочь облаков выглянула луна. Откуда ни возьмись, из темноты выпрыгнули двое патрульных и преградили им дорогу.

– Боже, Майер, ты только посмотри… – воскликнул один из них в изумлении, – а солдат-то, оказывается, женского пола!

Реальность сводилась к тому, чтобы только переставлять ноги. Каждый шаг приближал их к Мюнхену и отдалял от русских. Однажды вечером, когда идти дальше уже не было мочи, кто-то проводил их в здание бывшей гимназии. Там стояли деревянные двухъярусные койки. Вконец ослабленной Анне указали на предназначенное для нее место. Из последних сил она залезла наверх и, не снимая каски, растянулась на досках. Однако койка не справилась с таким грузом усталости – Анна провались сквозь настил и вместе с мешком соломы упала на спящего ярусом ниже. Тот, не просыпаясь, стряхнул с себя нежданную гостью – Анна грохнулась на пол и тут же уснула. Рано утро она приоткрыла один глаз – с койки на нее испуганно взирал похожий на гнома седой старикашка с бугристым лицом и узкой ввалившейся грудью.

– Боже милостивый, ну и тушка упала на меня ночью! Слава Богу, я еще жив!

По другую сторону границы каждый километр нужно было также завоевывать пешком. Колющие боли в колене сигналили Анне о том, что долго она не выдержит, сустав сильно распух. Разбитые армейские части спешили к центру Германии; мимо проезжали машины и грузовики, набитые женщинами, солдатами и офицерами. Они попробовали голосовать, но никто не притормозил – призрак поражения наступал на пятки. Боль стала невыносимой – в первый раз отказало и тело. Анна затащила чемодан на середину дороги, сняла каску, описав дугу вокруг головы, словно приветствуя проезжающих, и села на чемодан, широко расставив ноги.

– Ты что, спятила, – возмущенно кричали ее попутчики, – это же опасно!

Анна пренебрежительно улыбнулась.

– Мне все равно, подвезут меня или переедут!

Вдалеке показался грузовик. В тупой механической силе, безразличной к проблемам живых существ, было что-то успокаивающее. Анна поджидала его с зазывающей улыбкой – давай же, поскорее сделай свое дело! Панические крики остальных хором раздавались позади нее. На дороге по канонам общеизвестной сказки разворачивалось действо: если девушка сдается на милость чудовищу, то последнее превращается в прекрасного принца. Грузовик остановился на почтительном расстоянии. Из него вышел молодой офицер; из уважения к ее хладнокровию он пригласил ее сесть в машину. Она стоически поднялась, через плечо кивнула остальным и залезла в кабину.

После столь нелегкого путешествия встреча в госпитале явилась разочарованием.

– Что вы здесь забыли, – услышали сестры грубый крик, – ваша помощь здесь не нужна!

Остаться разрешили только раненым солдатам. Три медсестры Красного Креста получили новый приказ: следовать назад в Баварские Альпы, в госпиталь на озере Химзее. Они вновь очутились на улице, и все начиналось заново. «Ваша помощь здесь не нужна…» – фраза отзывалась эхом в голове Анны. Теперь я понимаю, с горечью подумала она, почему солдаты умирают в холодных коридорах в отсутствие медсестер, которые могли бы о них позаботиться: здесь их переизбыток.

Притормозила военная машина. Водитель высунул голову из окна и спросил:

– Кто знает, как проехать в Траунштайн?

– Я! – выкрикнула Анна. Они проходили через этот город по дороге сюда, он находился недалеко от озера Химзее. Анна села вперед, шофер ехал медленно и сосредоточенно. Солдат на капоте изучал в бинокль небо.

– Что вы там ищете? – спросила Анна.

– Самолеты, – усмехнулся ее сосед.

Уголки его рта еще были приподняты, как вдруг раздался крик:

– Вылезайте! Бомбардировщики!

Они выпрыгнули из машины – самолеты угрожающе кружили над головами. Они нырнули в глубокую траншею, Анна спряталась под своим чемоданом. В ту же секунду грузовик взлетел на воздух. Последовала цепная реакция взрывов. Обломки посыпались на ее чемодан. Только когда все стихло, они осторожно выбрались из своего убежища – все целы. Пахло порохом.

– Там были боеприпасы, – объяснил шофер.

Вокруг тлели сгоревшие останки. Смотреть на них не имело смысла, и они отправились да/Тыне, молча размышляя о том, что несколько минут назад были на волосок от смерти. Рядом остановился грузовик строительной организации «Тодт».

– Только сестры, – сурово крикнул водитель.

Словно боясь разгневать богов, он за всю дорогу не произнес ни слова и доставил сестер прямо в госпиталь на озере Химзее, расположившийся в здании бывшей гостиницы. Нарисованные на дороге большие белые круги с красным крестом задолго предвещали о его местонахождении.

Возле дороги сидело двое безногих мужчин в инвалидных креслах. Они наблюдали, как грузовик «Тодт» выгружает не строительный материал, а медсестер и как Анна с ее неподъемным чемоданом и больным коленом опускается на асфальт. Увиденное не оставило их равнодушными. Один из них проворно подкатил к ней на своем кресле и посадил ее к себе на колени, второй взял чемодан. Довольно быстро они проехали несколько сотен метров по направлению к кабинету главного врача. Там, в коридоре, они оставили ее на кушетке, гордые силой своих рук, компенсирующей их инвалидность. Проходивший мимо солдат объявил о приезде сестер.

– Вот так взять и приехать, – неистовствовал главврач по другую сторону двери. – Нам не нужны люди! Послезавтра война закончится, к тому же у нас шаром покати, им придется самим о себе позаботиться.

Анна опустила голову на грудь и принялась внимательно рассматривать ногти, почерневшие, как после выкапывания картошки. Все эмоции давно растрачены, вопли врача ее не трогали. Ясно было лишь одно: она не сделает больше ни шага, даже если ей придется околеть на этой кушетке, прямо перед его кабинетом – может, тогда он вспомнит о ее существовании?

– Бедные женщины, – сетовал солдат, – у нас же есть еще кровати, почему им нельзя там прилечь? И лишний паек из трех картофелин тоже найдется…

Врач уступил – легче было согласиться, чем слушать, как канючит солдат. В тот же вечер они лежали в настоящих кроватях, на белых простынях. Анна смутно припомнила ощущение небывалой роскоши из далекого-далекого прошлого, когда она приехала в Кельн, в дом своего дяди.

На следующий день Анна, слоняясь по лазарету, наткнулась на палату, где пол был устлан матрасами. На них, уставившись в потолок, лежали дети с культями вместо потерянных рук или ног, с перевязанными головами. Анна, полагавшая, что в ночь с умирающими на глазах солдатами пережила самое страшное и что вместе с выброшенным в реку чемоданом детской одежды она отрезала себе путь в мир детства, в оцепенении ходила между матрасами, изредка вставая на колени возле неподвижного ребенка, смотревшего на нее с унылым смирением. Никто не играл, не смеялся, висела гнетущая тишина, как будто все до одного пребывали в непрекращающемся состоянии шока и терпеливого ожидания: вот-вот появится их мать или отец и поцелуем избавит от страданий. Но родители не приходили, и никто не читал им сказок, чтобы хоть как-то их отвлечь. Отверженные, они лежали там, словно приговоренные отбывать наказание за проступок, которого не совершали. Анну поразила одна абсурдно ничтожная деталь: все без исключения дети были светловолосыми и голубоглазыми. Упитанные, они походили на пухлых херувимов, которых сбил с пушистого облака какой-то злодей, чья ненависть доставала до небес. И хотя главврач ни в ком не нуждался, Анна, как обычно, взялась за дело.

– Что же случилось с теми детьми? – нервничала Лотта.

На верхней губе осталось немного пены, что придавало ей нелепый вид. Глядя на нее, Анне было легче отстраниться от тягостных образов из прошлого.

– Они жили в детском доме в Оберзальцберге, – сказала она сухо, – который подвергся американским бомбардировкам. Это были «породистые» выходцы национал-социалистической племенной фермы. Специально отобранных светловолосых мужчин и женщин сводили вместе для совокупления. Рожденных детей преподносили в дар фюреру.

– И что он с ними делал?

– На смену евреям и цыганам, с которыми он собирался расправиться, должна была прийти сверхраса, предназначенная-для того, чтобы править миром. Тщательно изолированных от посторонних глаз детей растили в Оберзальцберге. После бомбардировки их доставили во временный госпиталь на Химзее. Вот почему главврач сказал тогда, что ни в ком не нуждается.

Лотте стало не по себе. Слишком много, слишком сложно, слишком мрачно. Она перебила сестру:

– Знаешь, я, пожалуй, попрошу счет. Мне что-то нездоровится. Наверное, это все еда и вино.

Она демонстративно отодвинула в сторону недопитый стакан.

– В нашем возрасте мы уже не можем позволить себе лишнего, – сказала Анна двусмысленно, – это тут же отражается на наших болячках.

Вернувшись в гостиницу, Лотта ответила на звонок старшей дочери, которая от имени всего семейства интересовалась, как продвигается лечение. С наигранным энтузиазмом Лотта нарисовала радужную картину. Надо бы ей рассказать, одновременно стучало в ее голове. Но как? Я нашла свою сестру, вашу тетю? Ну и что? Непостижимая, невероятная, печальная драма в энном количестве актов? Как ей все это объяснить? Пропустив мимо ушей дочерние советы – не волнуйся, успокойся, наслаждайся, расслабься, – она повесила трубку. «Пора кончать со всеми этими откровениями, – решительно сказала она сама себе. – Они просто выворачивают меня на изнанку: дети ждут, что я вернусь домой помолодевшая, и имеют на то полное право, ведь это их подарок, стоивший им уйму денег».

Однако на следующий день она снова вышла из термального комплекса вместе с Анной – в конце концов, освобождение было не за горами. Их встреча напоминала киносеанс, который она вовремя не покинула и теперь хотела узнать, чем все закончится. Светило солнце; мир выглядел обманчиво дружелюбным. Они немного прогулялись, пока вновь не оказались в парке Семи часов и их носы не почуяли аромат картофеля фри. Анна закрыла глаза и глубоко вдохнула.

– Вот чего я хочу! – чистосердечно призналась она.

И хотя Лотта питала отвращение к лоткам с пончиками и жареной картошкой, потому что «потом вся одежда воняет», она машинально последовала за сестрой. Чуть позже с бумажными кульками в окружении назойливых голубей они сидели на скамейке в парке. Война, превратности человеческой судьбы, угрызения совести – все померкло на фоне подросткового наслаждения хрустящей, золотистой картошкой. Жирные, соленые пальцы. Однако мысль о том, что жизнь, в сущности, очень проста, исчезла вместе со съеденным лакомством. Они вытерли руки и губы, после чего военное лихолетье вновь выступило на первый план.

Лоттиному отцу не хватало флажков, чтобы отмечать победы союзников. Его жена, начитавшись военных романов, дрожала при мысли о моральном вакууме, образующемся, как правило, при смене власти, утратившей политическую стратегию, – периоде, когда пораженческий синдром выливается в поджоги, изнасилования, грабежи и убийства. Что случится с ними, если они вдруг попадут под обстрел? Впервые с самого начала войны она вслух поделилась своими опасениями. Обстановка накалялась. Растущее напряжение внутри Эрнста разрядилось в неуклюжем предложении, сделанном Лотте. Растроганная его нерасторопностью, Лотта не заставила долго себя упрашивать. Она не только любила его за открыто проявляемые немужские слабости, но втайне боялась повседневной жизни, которая наступит после войны и уже никогда не будет такой, как прежде. Брак позволил бы ей не участвовать в процессе распада гигантского семейного клана, включающего в себя и укрывающихся в доме людей, – этого в некотором смысле дорогого ее сердцу микрокосмоса, пусть и державшегося на одном страхе. Благодаря замужеству она надеялась избежать пустоты, которая неизбежно возникнет после их ухода, и внезапного избытка свободного времени, когда придется задавать себе трудные вопросы. Кроме того, она хотела уйти от отца, чье присутствие в мирное время вынести уже не смогла бы.

Свадьба была для них непозволительной роскошью – все их состояние обратилось в продукты питания. Они решили пожениться еще до окончания войны – хороший повод для бесшумного празднования. Однако в кульминационный момент церемонию бестактно нарушила эскадрилья пролетающих низко над землей истребителей. По пути в городскую ратушу скромной компании – жениху, невесте, ее родителям и двоим наспех приглашенным свидетелям – приходилось то и дело прятаться в папоротнике. Учитывая статус жениха, они выбрали маршрут, пролегающий через лес; по той же причине бракосочетание проводил заместитель мэра – надежный человек. Лоттин отец, всегда приветливый вне стен дома, пользовался своими связями. Все формальности были выполнены без намека на праздничную атмосферу, речь заместителя мэра потонула в реве самолетных моторов. Лотте, снимавшей веточки папоротника со своего коричневого пальто, подумалось, что мировая история, наверное, еще не знала столь безрадостной свадьбы. Обратно шли тем же путем. Дома брачный союз скрепили ржаным печеньем и бутылкой можжевеловой водки – последней.

Когда они пересекали проспект Королевы Астрид, их терпение подверглось очередному испытанию. Военная колонна, та, что проезжала здесь несколько дней тому назад, теперь держала путь на восток. Танки с солдатами в военной форме, джипы, санитарные фургоны – все горчичного цвета.

Анна сердито наблюдала за процессией.

– Видишь, все продолжается, – пробормотала она. – Пока экономика зависит от военной промышленности, в мире будут существовать очаги напряженности и все мы будем вооружены до зубов.

Лотта не стала развивать эту тему. Снова обобщение, направившее вопрос виновности в безопасное русло. Если вооружались все, то с Германии можно было снять ответственность за основанный на милитаризации экономический подъем в тридцатых годах со всеми вытекающими оттуда последствиями. Но Лотта слишком устала, чтобы опровергать теорию Анны. Она молчала и со смешанными чувствами смотрела на забрызганную грязью колонну. Именно так в страну вошли сначала оккупанты, а потом освободители.