Текст книги "Близнецы"

Автор книги: Тесса де Лоо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)

Лотте стало не по себе. Ей вдруг захотелось встать и пойти в свою гостиницу. Чтобы хоть ненадолго отвлечься от всех этих разговоров и просто предаться бездумной расслабленности воскресного дня.

– Все началось с того, что мне не терпелось тебя увидеть… Конечно, я также хотела знать, живы ли еще мои тетя и дядя. Им повезло, больница уцелела, они не страдали от голода, англичане снабжали больницу продовольствием – запасов еды было предостаточно. Все, что я могла произнести после неожиданной встречи, было: «Я хочу есть». Они приготовили для меня кастрюлю рисовой каши, которую я ела и ела, пока не наелась до отвала. Они дали мне адрес тети Элизабет… Вот так я тебя и нашла… Боже, никогда этого не забуду!

Пока Анна ждала вестей от своей двоюродной бабушки из Амстердама, о которой помнила лишь то, что давным-давно та с хирургической точностью удалила Лотту из симбиотического единства, к ней вдруг закрался страх, что Лотта умерла. Она помнила лишь об успешной бомбардировке Роттердама в начале войны – в остальном же она понятия не имела, какой ущерб нанесла Голландии война.

Спустя несколько недель ее страхи развеялись. Лотта ждала ее; в загадочном письме она выразила согласие на встречу. Из окна поезда Голландия выглядела не так плачевно, как она ожидала. На гладко подстриженных лугах пасся откормленный скот; пейзаж с мостиками и церковными шпилями будто только что сошел с открытки. В гаагском трамвае ситуация оказалась не столь благополучной. Все места были заняты, на каждом повороте стоящих пассажиров швыряло из стороны в сторону. Галантный мужчина средних лет уступил Анне место. Шепнув «Danke schon», она опустилась на сиденье со своим неотъемлемым реквизитом – кожаным чемоданом.

– Что?! – воскликнул мужчина. – Вы немка?! Вставайте немедленно!

Анна, лишь наполовину разобравшая его слова, но уловившая их смысл, поднялась с места. Все осуждающе на нее уставились.

– Я вас понимаю, – мямлила она в свое оправдание, – я понимаю, что вы не хотите иметь с нами ничего общего. Но поверьте, я не была нацисткой. Я обычная женщина, мой муж погиб, у меня никого нет. Больше мне нечего сказать…

Вокруг нее многозначительно молчали. Держась за кожаную петлю, Анна впервые ощутила, что отныне значит быть немкой. Быть виноватой перед людьми, которые ничего о тебе не знают. Испытывать на себе презрение окружающих только потому, что ты сказала «Danke schön», а не голландское «Dank и wel».

Однако пережитое горе защищало ее от шизофрении коллективной вины и личной невиновности. Для нее, Анны Гросали, этот день стал историческим. Она была не столько немкой, сколько самой одинокой в мире женщиной, пытавшейся вновь обрести чувство защищенности первых детских лет. Ей предстояло вновь завоевать родственные отношения, которые для большинства людей являются столь естественными, что они могут рассчитывать на них в любой ситуации. Анна сошла с трамвая, остановила какого-то прохожего и молча показала ему записку с адресом Лотты. Она не рискнула говорить на своем языке – возможно, ее намеренно послали бы в другую сторону.

– Такие вещи не забываются, – сказала Анна.

– Ты вообще ничего не забываешь, – мрачно заметила Лотта.

– Каким же разочарованием стал этот мой приезд к тебе… Ты отказывалась говорить по-немецки, я могла общаться с тобой лишь через твоего мужа – если это вообще можно было назвать общением. Он, добрая душа, переводил все мои речи – и твои скудные ответы.

– Я забыла немецкий. Меня с этим языком больше ничто не связывало. С таким же успехом ты могла бы говорить на русском.

– Но это невозможно, это же твой родной язык! Даже сейчас ты свободно им владеешь.

– И все-таки это было так.

– В психологическом плане, наверно. Ты не желала иметь со мной ничего общего и прикрывалась незнанием языка… – Анна разгорячилась. – Ты не представляешь, как я переживала. Ты была для меня единственным родным человеком, я хотела узнать тебя поближе, хотела попросить прощения за нашу последнюю встречу. Хотела доказать тебе, что я изменилась. Но ты возилась со своим малышом. Малыш… тот еще пуще усугубил мое отчаяние. Ты купала его, кормила, причесывала… А на меня даже смотреть не желала. Что бы я ни делала, стараясь привлечь твое внимание, я оставалась для тебя пустым местом. Твоего мужа это смущало, в меру сил он старался разрядить напряжение… Уж лучше бы ты набросилась на меня с кулаками и отругала последними словами – тогда я могла бы защищаться. Но нет, ты меня избегала… для тебя я просто не существовала.

Лотта огляделась, ища официанта, чтобы расплатиться за кофе. Она хотела уйти, и как можно скорее. Чем дальше, тем невыносимее становился этот разговор. Теперь ее еще и к ответственности призвали. Мир перевернулся.

– Я не просила тебя приезжать, ты меня не интересовала.

– Это правда, я тебя не интересовала… у тебя был ребенок…

– Ребенок был моим спасением, – огрызнулась Лотта, – он примирил меня с жизнью. Мои дети – для меня всё.

Анна удрученно вздохнула. Ее сестра была по – прежнему недосягаема за стеной своего потомства; сама же она оставалась одинокой и бездетной, хотя помогла на своем веку сотням детей. Она почувствовала смутную боль в груди – переволновалась… как глупо. Глупо было полагать, что она еще сможет расставить все по своим местам.

– Лотта, не уходи, – произнесла она полным раскаяния голосом, – сколько воды утекло с тех пор. Давай… давай поужинаем вместе, я угощаю. Это же чудо, что мы вновь обрели друг друга, здесь, в Спа, давай отпразднуем, пока еще возможно…

Лотта поддалась на уговоры. И действительно, что это она так разнервничалась – стоял воскресный вечер, спешить было некуда. Они перебрались в ресторан и заказали аперитив.

– Я привела сестру, – с гордостью сказала Анна.

Официант вежливо улыбнулся. Лотта вновь почувствовала – раздражение нарастало словно зуд.

– А когда умер твой муж? – спросила Анна. – Он мне понравился. Такой серьезный, образованный… Я бы даже сказала – утонченный…

– Десять лет назад, – грубо перебила ее Лотта.

– От чего?

– Инфаркт. Слишком много работал все эти годы…

– Ты бываешь на его могиле?

– Иногда… – Лотта не хотела распространяться на эту тему. Где уж ей тягаться с вдовой погибшего офицера СС.

– А я два раза в год – в День поминовения усопших и весной, с венком и свечкой.

Дважды в год мать и дочь устраивали ей теплый прием в память о трагической кончине одного и чудесном спасении другой. Она терзалась тем, что могила не освящена, и решила поговорить об этом с несгибаемым священником. Она подождала, пока он закончит проповедь – темой ее была заповедь «Любите врагов ваших». [111]111
  Мф. 5,44.


[Закрыть]Он еще не снял облачения.

– Святой отец, – остановила она его, – один из трех военных на кладбище – мой муж. Мы католики, мой муж и я. Прошу вас прочесть молитву над его могилой.

Он усмехнулся.

– Мне все равно, католичка вы или нет – они были эсэсовцами.

– Но только что, – напомнила ему Анна, – вы проповедовали: возлюбите врагов своих.

Священник повел одной из своих густых черных бровей, что придало ему самому вид Мефистофеля, и гаркнул:

– Я не освящаю эсэсовских могил.

– Он состоял в СС всего четырнадцать дней, – воскликнула она, – у него не было выбора!

В ответ на ее эмоциональный возглас служитель Господа лишь бросил на нее уничтожающий взгляд и исчез в боковом нефе.

Как бы то ни было, первые деньги, заработанные в кельнском муниципалитете, она скопила на надгробие и крест из песчаника, на котором были выбиты все три имени. Надгробие простояло десять лет, пока к концу пятидесятых не пронесся слух, что прах трех солдат перенесут на только что построенное воинское кладбище. В таком случае, подумала Анна, уж лучше я перевезу его в Кельн. Ей удалось получить разрешение городских властей. И вновь она посетила священника – кладбище находилось под управлением церкви. Бесстрастным голосом введя его в курс своих намерений и предъявив разрешение, она оставила ему свой адрес с просьбой предупредить, когда можно будет перезахоронить прах.

В очередной День поминовения усопших она снова совершила свое ритуальное паломничество. Низко над землей висел густой туман, пахло мокрой листвой и хризантемами. Привычным жестом она толкнула скрипучую калитку. Прошла между рядов могил с горящими свечами; во влажном воздухе их пламя было неподвижно. На месте, где ее путешествие обычно заканчивалось возложением венка и молитвой, она обнаружила безликий квадрат травы, покрытый сухими осенними листьями. Она растерянно огляделась кругом, неужели пошла не в ту сторону? Ее охватила паника – моя могила, где моя могила? По заросшей мхом тропинке, окутанная туманом, приближалась похоронная процессия. Впереди шел священник, за ним следовали деревенские жители со свечками. Она прозрела. Вот он, закостенелый служитель матери – церкви, шествующий в своем торжественном одеянии, похожем на костюм арлекина. Бессердечный ханжа, под руководством которого люди молились за упокой души привилегированных усопших. Возможно, когда-то он и будет призван к ответственности, но сидеть и ждать, пока это случится, она не желала: широкими шагами она направилась ему навстречу и подбоченясь встала прямо перед ним посередине тропинки. Густые брови нахмурились.

– Где моя могила? – бросила она ему в лицо. – Где мой муж? Где мое надгробие? Я же оставила вам адрес, вы обещали меня известить!

Деревенские жители удрученно смотрели на Анну; они прекрасно знали, что она имеет в виду. Патер переместил тяжесть тела с одной ноги на другую и взглянул на нее неодобрительно, как на истеричку.

– Там ничего нет… – крикнула она, – ничего…

Она услышала шум в ушах, звук ее собственного голоса куда-то пропал. Закружилась голова, ее качнуло в сторону; схватившись за голову, она опустилась на шершавый надгробный камень. Пока процессия двигалась дальше, пожилая женщина села перед ней на колени и прошептала:

– Их перевезли в Геролыптайн, на мемориальное кладбище.

Несколько часов спустя, кое-как придя в себя, вместо идиллического кладбища с поросшими мхом надгробиями и обвитыми плющом крестами, она обнаружила в Геролыитайне новое, разделенное на геометрические квадраты поле. Параллельные полосы белого песка пролегали между пронумерованными вертикальными досками. В центре этого поля мертвых она и оставила свой венок. Прости, Мартин, этот венок для всех вас.

– Кресты поставили позднее. Трое солдат по – прежнему лежали рядом. – Анна улыбнулась. – Момент, когда они втроем остались в машине, вместо того чтобы идти воровать яблоки, сплотил их навечно. На многих крестах начертано «неизвестный солдат». Я до сих пор туда прихожу, чаще всего весной. Кладбище расположено на вершине холма, на краю света, в забытом Богом месте. Там всегда тихо. Иногда там прогуливаются мамы с маленькими детьми, потому что это на удивление спокойное место. Я сажусь перед могилой, они заговаривают со мной, спрашивают, откуда я и почему сижу здесь. «Я навещаю своего мужа», – отвечаю я. Они пугаются и не понимают, ведь это было так давно. Да я и сама не понимаю. В последние годы я все чаще задаю себе вопрос: что я тут делаю?

Лотта неопределенно кивнула. Она увлеклась вином, вредным для ее здоровья, – тема разговора была ей не по душе. Анна же болтала без умолку, вдаваясь во все новые и новые подробности.

– Теперь ответь мне, – невозмутимо сказала Анна, – откуда мы, собственно, взяли, что духовное существование умершего должно быть связано с этим единственным местом? Что нас туда гонит? Тоска? И кто на этом наживается? Продавцы цветов, садовники, гробовщики – мы кормим целую индустрию! Это их ежедневный хлеб, и потому мы продолжаем приходить… Ты хочешь, чтобы тебя похоронили?

– Я? – Лотта вздрогнула. – К… конечно. – С неуместной фривольностью, вызванной раздражением, она добавила: – Хочу могилу, засаженную цветущими дикими растениями… мои пятеро детей и восемь внуков будут за ней ухаживать.

– Когда я умру, от меня ничего не останется, – сказала Анна. – Мне не надо никакого участка, где кому-то за деньги придется сажать цветы. Да и кто бы это для меня делал? Кому это интересно? Меня-то уже давным-давно не будет!

Лотта отставила в сторону пустую кофейную чашку и с трудом поднялась.

– Мне действительно пора, – пробормотала она.

У нее было такое ощущение, что благодаря алкоголю вес тела целиком переместился в голову. Она направилась к выходу из ресторана с тяжелым чувством, оставив Анну наедине со своими рассказами.

Но та догнала ее и, еле дыша, схватила за плечо:

– Помнишь тот день, когда… хоронили мать?

– Нет, совсем не помню.

Лотта потянулась к пальто. Больше никаких кладбищ, умоляла она про себя.

– Гроб с ее телом положили на диван. Мы забрались на него, чтобы видеть из окна, когда она придет. Мы опирались ногами о подоконник. Ожидание затянулось, и мы громко барабанили лаковыми туфлями по стеклу, в надежде, что она нас услышит и поторопится. Негодующие родственники сняли нас с гроба. Только теперь я понимаю, что мы сидели на ней.

– М-да… – безразлично произнесла Лотта.

У нее была лишь одна мать – та, другая. Она застегнула пальто и устало огляделась по сторонам.

– Я тебя провожу, – сказала Анна.

В резком свете люстры ее лицо выражало нечто среднее между смирением и досадой. Анна вспомнила. что под конец своей болезни их отец смотрел именно так. Неужели выражения лица тоже передаются по наследству! Она не решилась поделиться своим открытием вслух. Лотта столь поспешно сорвалась с места – причина могла быть только одна: Анна снова переборщила.

Собрав последние силы, Лотта надавила на дверь. На выходе она в нерешительности помедлила.

– Спокойной ночи, – еле слышно пожелала она круглой фигуре в дверном проеме, все еще источавшей необузданную горячность.

– Прости, что я сегодня опять так разговорилась… – Анна с виноватым видом обняла сестру. – Завтра обещаю быть паинькой. Спокойной ночи, милая, сладких тебе снов…

В ту ночь лечь спать с легким сердцем не удавалось. В голове роились образы похорон и кладбищ. Жизнь Анны была уснащена смертью, зачастую придававшей ее судьбе резкий, жестокий поворот. Анну переполняло удивительное возбуждение, как если бы впереди ее ждал праздник. Что это – апофеоз процесса сближения, длившегося вот уже несколько недель? Пришло время для настоящего, облеченного в слова мира с ее упрямой, строптивой сестрой. Если уж они, родившиеся из чрева одной матери, любимые одним отцом, окажутся не в состоянии преодолеть возведенные историей преграды, то кто тогда? Куда клонится этот мир, если даже они (а к старости люди становятся мягче) не могут сделать этот единственный шаг навстречу друг другу?

Ей стало душно, она откинула одеяло и перевернулась на бок. Лишь к утру, вопреки своей воле, она заснула. Ее сон населяли ангелы всех сортов и мастей. Некоторых она узнала сразу, других – лишь после некоторых раздумий. Все они, за исключением одного, были разбиты на пары. Ангелы из церкви Святого Карла покинули свои пьедесталы и, прижимая к груди кресты, шелестя одеяниями, стремительными взмахами крыльев взметнулись в облака. Грациозные надзирательницы термального комплекса оторвались от земли и последовали за ними. Наверху, на облаке с золотой каймой, возлежали две обнаженные женщины, обычно отдыхавшие в вестибюле на украшении в виде раковины – одна из них по-прежнему настойчиво пыталась поймать взгляд другой, которая в задумчивости смотрела сквозь нее – намеренно? Все лица освещал розовый свет заходящего солнца. Позади, там, где ночь заявляла о себе темно-фиолетовым цветом, вдруг с большой высоты в плавно опустилась фигура в широком черном пальто. Одной рукой прибывший прижимал к голове шляпу, в другой – держал трость. Укрывшись от ветра за полами его развевающегося пальто, верхом на рыбе летели два пухлых ребенка. Анна смутно припомнила, что как-то во время прогулки видела их на памятнике в честь знаменитостей, посещавших Спа: херувимы сидели на рыбах с коварными мордами по обеим сторонам каменной плиты с выбитыми на ней именами.

Затем наступила ночь. Больше ничто не пролетало мимо и не отвлекало ее внимания. Внезапно в свете луны появился ангел, нет, орел – словно молния, он рассек ночь, такую же непроглядную, как ночи с затемненнными во время налетов окнами. Анна перевернулась на другой бок, и сновидения мгновенно ее покинули – она освободилась от них.

4

Над изящно изогнутой медной ванной висел шнурок, рядом с которым на четырех языках было написано: «Потянуть». Когда будильник подавал сигнал Об истечении предписанного времени, пациент коротким рывком шнурка вызывал женщину в белом халате, которая помогала ему выбраться из ванны и вытереться.

Последняя неделя Лотты в Спа началась с грязевой и кислородной ванн. Завернутая в полотенце, она отдыхала на скамейке, сполоснув себя и изнутри несколькими стаканами «Королевской» минеральной воды. Было тихо, как в обитой войлоком палате психиатрической больницы. Из внешнего мира сюда не проникал ни единый звук, будто термальный комплекс располагался в пещерах, глубоко под природным парком, где берут начало источники.

Однако тишину вдруг грубо нарушили. Где-то поблизости прозвучало: «О Господи!» Торопливые шаги по коридору. Крик – и снова тишина. Дверь резко распахнулась: на пороге, жестикулируя, возникла женщина в белом халате.

– Мадам, мадам… вы всегда были вместе… Venez… votre amie… [112]112
  Пойдемте… ваша подруга… (фр.).


[Закрыть]

Лотта надела шлепанцы и проследовала за женщиной в смежную комнату с настежь раскрытой дверью. Там срочно вызывали врача, кто-то выбежал в коридор и чуть не столкнулся с Лоттой. Она сделала два шага по плиточному полу. Сначала она видела лишь широкую спину женщины, которая тут же отступила в сторону – показать ей то, что не смогла описать словами.

Из грязевой ванны на нее стеклянными глазами взирала сестра – казалось, Анну обезглавили или же ее тело навечно погрузилось в коричневое месиво, а голова плавала на поверхности. Она смотрела на Лотту взглядом, лишенным всяческих эмоций: волнения, раздражения, иронии, гнева, печали… Полное отсутствие настроений, которые на протяжении двух недель калейдоскопически сменяли друг друга и составляли то сложное разнообразное нечто, которое звалось Анной. Больше всего угнетало то, что она… молчала, а не рассказывала в свойственной ей манере, энергично жестикулируя, о том, что же с ней приключилось. Лотта осиротело огляделась по сторонам.

Это была обычная ванная комната; теплая и влажная.

Может, ей стало душно? Голубые плитки на стенах заканчивались ракушечным мотивом – последнее, что видела Анна. Напомнил ли он ей о Балтийском море, где она чуть не утонула вместе со своим мужем… где задним числом предпочла бы утонуть… Это было последнее, что она видела, – перед этим она еще жила и, как всегда бодрая, залезала в ванну. С ней сыграли злую, безвкусную шутку… Она вот-вот очнется: Господи, какая нелепая ситуация!

Примчался врач.

– А что она здесь делает, – запротестовал он, – в столь неподходящий момент?

– Это ее подруга… – пролепетала медсестра, известившая Лотту о случившемся.

Лотта попятилась – прочь от этого пустого, бессодержательного взгляда, источающего лишь душераздирающее ничто, прочь от нежданной, самой последней близости, в которую Анна без спроса ее втянула.

Медсестра догнала ее:

– Простите меня, мадам… я думала, вы имели право узнать сразу… Возможно, они еще приведут ее в чувство… реанимация иногда творит чудеса… Нужно подождать. Вы сейчас куда?

– В комнату отдыха, – хрипло ответила Лотта, – мне надо прилечь.

– Конечно… понимаю. Я буду держать вас в курсе…

Кроме бюстов двух профессоров, работавших над улучшением целебных свойств ванн, и одинокой женской фигуры, которая брела по безлюдной местности на огромной картине, занимающей всю стену, в комнате отдыха никого не было. Лотта опустилась на первую попавшуюся кровать. Слишком поздно, слишком поздно, стучало в ее голове. Она всегда легкомысленно исходила из того, что времени впереди еще полно. А сейчас вдруг, ни с того ни с сего, в понедельник утром, за неделю до отъезда из Спа, Анна вывела себя из сценария. Как это возможно? Анна, несокрушимая Анна, не умолкавшая ни на секунду и уже только поэтому обреченная на вечную жизнь… Как в анекдоте про двух евреев, вспоминая который Макс Фринкель поддерживал их моральный дух во время войны: двух евреев, единственных уцелевших после кораблекрушения, спрашивают: «Как вам удалось выплыть?» А они, размахивая руками, отвечают: «Мы просто продолжали разговаривать».

На улице, как обычно, ворковали голуби. Все было как всегда, но чего-то существенного не хватало. Четырнадцать дней назад ее еще не существовало в моей жизни, думала Лотта, а теперь? Неужели я буду по ней скучать? Да, проревела тишина в комнате отдыха, признай же это наконец! «Завтра обешаю быть паинькой», – сказала Анна накануне. Ребячливое обещание предстало сейчас в зловещем, горьком свете. Лотта закрывала и открывала глаза, но застывший в ванне образ не исчезал. Анна даже не успела попрощаться. А ведь Лотта так много еще хотела ей сказать. «Да? И что же, интересно? – зазвучал неприятный голос. – Что бы ты ей сказала, если бы знала все наперед? Что-то приятное, сочувственное, утешительное? То, что она хотела бы услышать? Что было для нее самым важным? Разве смогла бы ты выдавить из себя эти два слова: "Я понимаю…"?»

Эти слова, казалось бы, такие простые, но для Лотты немыслимые, застревали в горле, словно она – пусть и слишком поздно, слишком поздно, слишком поздно – все еще тщилась их выговорить. Вместо этого она расплакалась – бесшумно и сдержанно, под стать атмосфере, царившей в комнате отдыха. Ну почему все это время, с самого начала, она постоянно артачилась? И хотя постепенно проникалась к Анне все большей симпатией, упрямо продолжала разыгрывать неприступность. Из какой-то непонятной мести, которая и к Анне-то даже не имела отношения? Из солидарности с мертвыми, ее мертвыми? Или же из-за глубоко укоренившегося недоверия: остерегайся оправдания: «Мы не знали…», остерегайся понимания – даже палача и того можно понять, если знать его мотивы.

Бессилие стекало по ее щекам… Слишком поздно, слишком поздно. Воркование голубей звучало насмешкой. Необратимо поздно. Стремясь убежать от самой себя, она раздвинула шторы, за которыми скрывался серый внутренний дворик, голубиные владения. Глядя из окна на улицу, она вдруг вспомнила тот эпизод из детства, которым прошлым вечером с ней напоследок хотела поделиться Анна. Она отчетливо увидела – словно это произошло вчера, – как сидела с сестренкой на гробе и барабанила туфлями по стеклу… тамтам, призывающий их мать поторопиться. Она видела две пары крепких ног, белые носочки, туфли с ремешками. Они стучали точно в такт, будто у них обеих была общая пара ног, – не только чтобы предупредить мать, но и чтобы заглушить гул незнакомых голосов за спиной, и чтобы отдалить от себя невыносимую реальность. Она посмотрела на белокурую голову Анны – та решительно сжала губы и бросила на нее пылкий заговорщический взгляд.

Слишком поздно! Лотта задернула шторы. В тот же момент дверь открылась, и внутрь прокралась женщина в белом халате, ее личный ангел смерти.

– К сожалению… – Она развела руками. – Они не смогли ей помочь. Сердце. Мы знали, что у нее слабое сердце, и не готовили ей слишком горячих ванн… У нее есть родственники? Кто-то должен организовать перевозку тела в Кельн и похороны… Вы все – таки были ее подругой…

– Нет… – выпрямившись, сказала Лотта. Ее взгляд упал на бутылки с минеральной водой и башню из пластиковых стаканчиков. Она вспомнила, как на школярском французском Анна спросила: «Нам разрешено пить эту воду?» На что Лотта машинально ответила «Ja, das Waßer konnen Sie trinken». Последствия этого ответа настигли ее лишь сейчас. – Нет… – повторила она, с вызовом глядя в лицо женщины в белом. – Я… это моя сестра.