Текст книги "Близнецы"

Автор книги: Тесса де Лоо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Но та не годилась на роль сердобольной слушательницы.

– О твоем пении, – подлизывалась Анна, – о твоем чудесном голосе.

– Господи, как жарко, – сказала Лотта. Она с трудом поднялась, чтобы снять кофту, и долго провозилась с рукавами – яблочный ликер слегка нарушил ее координацию. Перед ней открывались две возможности: пойти Анне навстречу или промолчать. Однако молчать не хотелось. Лотте нравилось говорить об этом. Да и кого еще это интересовало? Уж точно не ее детей. Если она будет держать все в себе, то воспоминания порастут быльем, как если бы всего этого никогда и не было.

Пение постепенно вытеснило заикание – наслаждение вокалом было сильнее страха первой буквы. Голос рос вместе с телом – вообще-то голос Лотты был всегда чуть старше ее самой. Когда Лотту приняли в известный хор девочек-подростков, лишь ее голос чувствовал себя там как дома. Хором руководила Катарина Мец, темноволосая меланхоличная женщина с пушком над верхней губой, который она иногда сбривала, но чаще оставляла как есть – тоненькие волоски подрагивали в такт ее вибрато. Пожелтевшие газетные вырезки рассказывали о том, что болезнь отца положила конец ее певческой карьере. Никто точно не знал, каким именно мистическим недугом страдал ее отец; он вел свое абстрактное существование в заросшем виноградом и глицинией крыле дома и проявлялся исключительно в темных полукружьях под глазами дочери. Иногда она внезапно прерывала запев, поднимала палец и внимательно к чему-то прислушивалась. Разучивая неизвестных французских и итальянских композиторов, она плавно подводила своих учениц к великим классикам.

Когда хор выступал по радио, мать Лотты настоятельно приглашала всех занять места вокруг «Кристалфона» в импровизированном амфитеатре из кухонных стульев. В одно воскресное утро в комнате отдельно от хора неожиданно зазвучал голос Лотты, исполнявший кантату Баха. Неуверенная в себе (в студии она себя не слышала), Лотта вернулась домой. Там царило праздничное настроение, на столе стояло вино; мать, в слезах радости, обняла ее и вручила букет цветов, щекотавших ноздри. Лотта зачихала.

– Береги голос! – не без сарказма крикнула Мисс, предпочитавшая сама находиться в центре внимания.

Отец судорожно рылся в коллекции пластинок, пытаясь найти ту самую кантату, – он выражал признание на свой манер. Потрясенная чрезмерным вниманием, Лотта опустилась в кресло и задумчиво принялась за яичный ликер, который с улыбкой, преисполненной уважения, протянула ей Мари. Лотта испытывала неповторимое чувство оттого, что ее самое любимое занятие еще и приносило успех (пение само по себе уже было наградой). Спустя два дня она получила надушенное письмо. «У тебя уникальный тембр – это редкое дарование. Я и через двадцать лет буду вспоминать твой голос – многие тебе бы позавидовали». Катарина Мец узнала в отправителе музыкального критика, который пользовался дурной славой. Покраснев от смущения, Лотта сунула письмо в чемоданчик, с которым приехала из Германии. Вместе с траурным платьицем, вышитым носовым платком Анны, завалявшимся в одном из карманов, она хранила там шкатулку, которая провалилась вместе с ней под лед, и газетную вырезку об Амелите Галли – Курчи. Позже письмо переместилось в ящик ее туалетного столика – спустя шестьдесят лет от него еще исходил едва уловимый аромат фиалок.

Амелиту Галли-Курчи Лотта впервые услышала в дуэте с Карузо. Как-то раз теплым сентябрьским вечером они с Йет возвращались через лес из школы домой. Когда сквозь деревья замаячила водонапорная башня, Лотта вдруг застыла на месте. Из распахнутого окна, подобно стихии, вырывался обворожительный голос – Лотта превратилась в одно гигантское ухо. Йет нетерпеливо дернула ее за рукав и, пожав плечами, побрела дальше. Лотта старалась оттянуть тот прозаический момент, когда, вернувшись домой, обнаружит, что голос исходит из эбонитовой пластинки. Так, с закрытыми глазами, она продолжала стоять, пока последние звуки не растаяли между стволами деревьев.

Слава королевы колоратурного сопрано Галли – Курчи, супруги маркиза из южной части итальянского сапога, прогремела в Соединенных Штатах сразу после Первой мировой войны. «Лирическое сопрано необыкновенной красоты и кристальной чистоты в диапазоне от ля-бемоль малой октавы до ми третьей октавы», – писал в те дни журнал «Мироперы». Вхранившейся у Лотты газетной вырезке была помещена фотография царственной темноволосой женщины с гордо поднятым подбородком, которая дерзко смотрела прямо в камеру. Шляпа в духе Рембрандта, сдвинутая на одно ухо, на плечах шаль с крупными цветами и птицами, два броских кольца на правой руке, лежащей на груди, чуть выше сердца. Поза Наполеона. Вдохновленная этим образом, Лотта проскользнула в водонапорную башню, нарушая при этом строжайший запрет (косы и ленты могли запутаться в одном из механизмов). Вздернув подбородок и положив руку на грудь, она устремила взгляд вверх. Декорации тут же поменялись: металлические лестницы больше не вели в хранилище песка, гравия и угля, а, бесконечно вращаясь вокруг собственной оси, упирались в небосвод, усыпанный звездами, которые могли быть и театральными лампами. Еще не стесненная излишней самокритикой, она пела «Сердце радости полно» [13]13
  Ария из оперы «Риголетто» Дж. Верди.


[Закрыть]и «К тебе на крыльях ветра» [14]14
  Ария из оперы «Лючия ди Ламмермур» Г. Доницетти.


[Закрыть]в собственной итальянской версии (то, что ей удалось разобрать с пластинки). От ля-бемоль малой октавы до ми третьей октавы ее голос пронизывал всю башню, взбирался по лестницам вверх, пока ступеньки не исчезали в беспредельных кругах Эшера. [15]15
  Морис Эшер – голландский художник (1878–1972).


[Закрыть]Ее грудь вздымалась. Опьяненная мелодией и звучанием собственного голоса, она воспарила в новую стадию своей жизни – высоко над ней навис резервуар, витраж мерцал разноцветными кусочками стекла, пение отдавалось эхом по мраморному лабиринту башни. Это было неясное чувство, лишь частично затронувшее сознание, – стоило ей закончить петь, как оно тут же исчезло.

Ей купили пианино из орехового дерева какой-то неизвестной восточноевропейской марки, чтобы она могла аккомпанировать себе сама. Деньги на инструмент и на уроки музыки наскребла мать. Отец злорадствовал – теперь настал его черед устраивать скандалы по поводу безответственных трат. Он охотно возвеличивал таких знаменитостей, как Маркс, Сталин, Бетховен и Карузо, но не мог представить себе, что прямо под его носом, в кругу семьи (обыденность, которая частенько портила ему настроение) рос талант, требующий определенных жертв.

Раз в три месяца в дом приходил настройщик. Высокий, худой, с цыганским хищным носом. Его черные вьющиеся волосы были сбриты по бокам, а на макушке стояли торчком – издали казалось, что он носит берет. На нем всегда был черный в обтяжку костюм, ставший притчей во языцех. Как его только не называли! И довоенным свадебным костюмом, и фраком гробовщика, и визиткой с отрезанными полами, и, наконец, театральным костюмом Дьявола или Смерти. Он носил сверкающие модные американские ботинки, которые содержал в безупречной чистоте. Это был человек контрастов. Тщедушное тело уравновешивали внушительные размеры его мужского достоинства, которое из-за вечной нехватки пространства он перекладывал то в левую, то в правую штанину. Почтительность его тихого голоса сглаживала резкие звуки, которые он извлекал из пианино. Сестры убегали на кухню, единодушные в своем отвращении к его органу; однако невозмутимая физиономия настройщика на фоне того, что проявлялось ниже пояса, их веселила. Никто из них не отваживался принести ему кофе. Хихикая, они жались друг к дружке. В конце концов решилась Лотта – ведь это был ее настройщик. Не подозревая, какой переполох вызывал его несуразный облик, он, улыбаясь, принял чашку из ее рук. После его ухода чашку помыли с особой тщательностью.

Он был также услужливым фотографом – любителем. Мать Лотты уговорила его сделать семейный портрет по случаю рождения Эйфье. Она пригласила его в майский воскресный день; в саду, над белой скамейкой, выбранной в качестве центрального объекта, под крышей дома висело ласточкино гнездо – снующие туда-сюда птицы трудились изо всех сил, стараясь обустроить свое жилище. Перед приходом фотографа царило нервозное оживление; до последнего момента еще штопали и гладили платья. Отец Лотты отказался надеть другой костюм. Он не собирался позировать: по его мнению, только монархи имели право увековечивать себя и свои семьи.

– И о чем мне с ним говорить? – спросил он с пренебрежением.

– Ни о чем говорить с ним не надо, – сказала его жена. – Он сфотографирует нас, я по-дружески угощу его кофе, а ты предложишь сигару.

Отец, однако, оставался склонным к саботажу, наслаждаясь властью, которую подарил ему этот случай.

Когда прибыл фотограф, приволокший с собой тяжеленную телескопическую камеру и штатив, отца нигде не могли найти. Неотразимая в своем кремовом, в красных маках, платье, мать Лотты проводила фотографа в сад. Пока под ее руководством он устанавливал свою аппаратуру напротив скамейки, в сад просочились ее отпрыски. Мисс, работавшая в шляпном магазине, облачилась в костюм коньячного цвета и шляпу в виде перевернутого птичьего гнезда из пальмовых листьев. Застегнув на все пуговицы серое закрытое платье и наотрез отказавшись снять очки, Мари предпочла навеки остаться гадким утенком в семье. Похожие на спустившихся с неба ангелов, Йет и Лотта скованно топтались в сторонке в белых шелковых платьицах с рюшами и оборками. Кун, тот малыш, о котором думала Лотта, провалившись под лед, не пожелал надеть брюки, чтобы прикрыть шрамы на коленках.

По просьбе фотографа мать, с новорожденным на руках, заняла место в центре скамейки. Для создания нужной композиции с обеих сторон к ней прильнули шелковые платьица. За ними встали остальные; шипы плетистых роз кололи их спины.

– Прекрасно, – пробормотал он, рассматривая живую картинку из-под объектива. – А… где господин?

– Господин не в духе, – сказала мать Лотты. – Мы не хотим с ним фотографироваться, когда он в таком настроении.

– Тогда попрошу улыбочку.

Уставившись в объектив, они старались забыть обструкциониста и поперечника; вокруг кричали ласточки, легкий ветерок принес с собой аромат сирени; фотограф склонился над волшебным ящичком. Все располагало к приятному времяпрепровождению, если бы не пустое место в центре за лавкой, где, положив руки на плечи матери, должен был стоять их отец. Фотограф вымаливал улыбки. Все напрасно. Только Мисс, подобно кинозвезде с томным взглядом следившая за черным глазком, соблазнительно улыбнулась. Кун до крови расковырял засохшие ранки на коленках.

В тот момент из открытого окна загрохотала Девятая симфония Бетховена. Громкость достигала максимального предела, который только могли выдержать колонки. Фотограф обеими руками схватился за виски и патетически прикрыл глаза. Так невозможно работать – махнул он рукой. Лотта впервые ощутила жгучее, сладко-ядовитое чувство, в котором еще не в состоянии была распознать ненависть. Она смотрела поверх головы фотографа на верхушки хвойных деревьев, тихонько колыхавшихся на ветру, и страстно желала наделить свои мысли способностью убивать.

– Улыбайтесь! – воскликнула мать, пытаясь заразить их своим энтузиазмом. – Улыбайтесь!

Она показала им пример и широко улыбнулась, обнажив все зубы (уж не собиралась ли она разорвать отца на кусочки?). Глаза тоже смеялись – она была вне себя от радости.

– У нас еще один ребенок! – старалась она перекричать скерцо. – Большой упрямый ребенок там, в доме!

Криво усмехнувшись, она кивнула в сторону окна. На секунду солнце заслонило облачко, фотограф подождал, пока оно уйдет, потом задержал дыхание и нажал на кнопку.

Лоттин отец не всегда игнорировал семейные дела. Когда из-за нехватки мест в общественных школах Лотту записали в христианскую, он встал на дыбы. Он с отвращением смотрел на жену – будто та отдала Лотту в заведение для умалишенных.

– Вот увидишь, – спокойно объяснила она, – всю эту религиозную чепуху Лотта будет впускать в одно ухо и выпускать из другого.

Она оказалась права – но в несколько другом смысле.

Библия обладаламанящейсилой запретного плода. Подобно девочкам с накрашенными губами, прокравшимся в кинотеатр, чтобы, затаив дыхание, посмотреть фильм для взрослых, Лотта с тайным упоением читала Библию, которая со всеми описываемыми в ней смертями, убийствами, прелюбодеянием и блудом уж точно заслуживала таблички «Детям до восемнадцати запрещается». Какой скучной по сравнению с Библией была любимая книга ее отца! Она истово изучала пропитанные кровью и чудесами истории. Попытки поделиться мыслями с одноклассниками разбивались о глухую стену безразличия. У них вообще не было никаких мыслей; вера была частью их воспитания, так же как ежедневная порция рыбьего жира.

Даже для дочки священника, с которой Лотта сидела за одной партой, Библия не являла собой предмет для размышлений, но была обязательной, наводящей сон частью воскресной церемонии в мрачной аудитории около церкви. Их слепое, равнодушное приятие мешанины различных, якобы правдоподобных повествований потрясало Лотту. Получая отличные отметки по библейской истории, она была единственной в классе, кто относился к вере серьезно.

Директор школы, мужчина с лицом, будто острым ножом вырезанным изо льда, подглядывал в глазок, пока дети завершали урок молитвой, и заметил, что одна из учениц смотрит в окно, терпеливо дожидаясь конца ритуала. Он поспешно вошел в класс и проце– * дил сквозь зубы, обращаясь к преподавателю:

– Пусть она останется.

Костлявый палец указывал на Лотту. Избрана или осуждена? Класс опустел.

– Ты не молилась, – констатировал директор.

– Нет, господин директор.

– Почему же ты не молишься?

– Я никогда не молюсь.

– Никогда? – Узкая верхняя губа невольно вздернулась.

– Никогда.

– А дома?

– Дома тоже никто не молится.

– И ты не ходишь в церковь?

– Нет, не хожу.

Учитель в изумлении поглаживал свою апостольскую бороду.

– Но как же ты тогда попала в эту школу?

– В других школах не было мест. Когда мама меня записывала, нас никто не спрашивал о моем христианском воспитании.

Наморщив лоб, директор смотрел на нее с недоверием, словно она скрывала от него самое главное. Очевидно, что она виновата, но он не мог решить, в чем именно.

– У тебя же по религии самые высокие отметки в классе! – воскликнул учитель.

– Для меня это все в новинку, – сказала Лотта, – поэтому я стараюсь внимательно вас слушать.

– Ну и что ты об этом думаешь? – спросил он с внезапным любопытством.

– Я полагаю, ты поняла, что речь идет о глубочайших истинах, – поддержал его директор.

Лотта сглотнула и испуганно на него посмотрела. Если сейчас она выложит ему правду, которая вот уже несколько месяцев готова была сорваться с языка, то ее тут же выгонят из школы. «Дети дьявола!» – услышала она голос из далекого прошлого. «Дети дьявола!» Ее вдруг посетило смутное видение. Что-то черное, трепыхающееся: монотонное постукивание палкой… Какое-то неясное чувство.

– Нет, – ответила она, собравшись с духом.

– Почему? – резко спросил директор.

Поверх его костлявого плеча она взглянула в окно, где на фоне темно-серого неба покачивались блестящие черные ветки.

– Потому что там не все сходится, – сказала она. – Согласно повествованию о сотворении мира, Бог всемогущ и Он есть любовь. Как же мог Он тогда напустить на людей дьявола… если Он такой всесильный?

– Это… это загадка веры, – неуверенно произнес учитель.

Какой дурацкий аргумент! Лотта переводила взгляд с одного на другого, охваченная презрением и сочувствием к их безграничной наивности.

– А то, что Адам и Ева жили в раю, а потом отведали запретного плода… – Она вздохнула. – Ну прямо-таки сказка про Белоснежку.

Учитель снял с носа очки, выудил из кармана пиджака носовой платок и принялся тщательно протирать стекла. Выпирающий кадык директора судорожно заходил вверх-вниз; он выдавил из себя сухую циничную ухмылку.

– Эти вещи нельзя доказать, – сказал он, – в них надо просто верить.

Лотта почесала в затылке. Голова страшно зудела, но она понимала, что в такой момент неприлично расчесывать ее обеими руками.

– Какое-то время веришь и в Деда Мороза, – пробормотала она, – но потом перестаешь.

Она стояла на потрескавшемся льду, зашла уже слишком далеко. Оставалось, набравшись смелости, двигаться вперед, осторожно перенося тяжесть тела с одной ноги на другую.

Директор смотрел на нее так, будто хотел вырвать изо рта ее мерзкий язык.

– Она ничего не понимает, – прозвучал низкий голос учителя, который придавал чтению Библии теплое, бархатное звучание. Он нацепил очки и флегматично посмотрел на директора. Тот опустил руки правая сжалась в кулак, из которого в направлении Лотты, подобно дулу пистолета, вылез указательный палец.

– Ты должна держаться школьных правил, помни об этом. В следующий раз будешь молиться вместе со всеми.

Он повернулся к ней горбатой спиной с узкими опущенными плечами. Сгибаясь под тяжестью трехвекового кальвинизма, он вышел из класса. В его походке сквозило какое-то злорадное торжество, как будто этим приказом он сумел доказать свою правоту.

– Ну и? – спросила Анна, взяв Лотту под руку. – С тех пор ты молилась?

Они вышли из кафе, интерьер которого как нельзя лучше соответствовал временам их детства, и не спеша побрели по снегу. Уже стемнело. С обеих сторон их окружали фасады девятнадцатого века – с балконами, башенками, эркерами, мансардными окнами. На витрине провинциального магазина канцелярских принадлежностей, среди календарей, ежедневников и шариковых ручек, красовалась книга российского президента, раскрывающая его взгляды на будущее; собака осторожно поднимала лапы, ступая по свежему снегу; вокруг Королевского лицея неподвижно высились деревья; в овощном магазине до сих пор сверкали рождественские украшения.

– Конечно, нет, – сказала Лотта, запыхавшись. Улица продолжала идти в гору, алкоголь все больше давал о себе знать, и у нее кружилась голова. Они остановились на железнодорожном мосту, чтобы передохнуть. Вдалеке горел красный сигнальный фонарь, белый шпиль резко выделялся на темном небе.

– Директор делал все, чтобы мне насолить. Однажды… – она хихикнула, – я надела платье с треугольным вырезом на шее. Он задержал меня в коридоре: «Послушай, попроси мать, чтобы она купила тебе другое платье. Это слишком вызывающее».

Волна яблочного ликера поднялась к горлу, она сглотнула и снова засмеялась.

– Как-то раз я приехала в школу на отцовском велосипеде. На площадке перед школой я слезла с него и поставила на стоянку. Повернувшись, я чуть было не столкнулась с директором: «Больше так не делай! Никогда не слезай с мужского велосипеда в общественном месте, на виду у всех! Стыдно!» Я была совершенно сбита с толку. О чем это он? Что он имеет в виду?

В темноте прозвучал их сдержанный смех. Они побрели дальше. Уже перед гостиницей Лотты Анна решила пригласить себя на ужин. Чуть" позже они сидели друг напротив друга под оранжево-розовым потолком с белой лепниной по краям и хрустальными люстрами. За соседним столиком ужинала молодая женщина, проходившая здесь реабилитационный курс после родов. Они обе согласились, что лучше заказать графин воды, чем бутылку вина. На закуску им принесли сырые овощи с салом и арденской ветчиной; они срезали жир у ветчины, а к салу не притронулись.

Новоиспеченная мать закрыла глаза и сложила руки перед собой. Потом взяла нож и вилку.

– А ты не хочешь… – шепнула Лотта сестре, иронично поглядывая в сторону женщины, – ну… перед едой…

– Я? Молиться перед едой? – Анна положила на колени оранжево-розовую салфетку. – Пойми меня правильно, я по-прежнему верю, по-своему, но от института церкви я уже давным-давно отреклась. Однако я не забыла, что она для меня сделала. Не стоит недооценивать, насколько тесно были переплетены тогда общество и церковь. Были другие времена – совсем другие.

Якобсмайер обратился за помощью к совету по защите детей. Они послали на ферму своего представителя. Тетя Марта нарисовала истинный портрет Анны, которая подслушивала за дверью. Все это время бедная тетя отогревала змею на своей груди, никудышную девчонку, водящую шашни с взрослыми мужчинами, – несмотря на свой юный возраст, она была просто шлюхой. К изумлению Анны, социальная работница молча поощряла тетю в ее филиппике. Последняя надежда развеялась как дым. Женщина пришла не ради Анны, а для того, чтобы помочь тете Марте. Когда та излила свой гнев, женщина спокойно сказала:

– А сейчас я хочу поговорить с ребенком наедине.

Анна тут же ретировалась на кухню. С самодовольной ухмылкой тетя Марта отвела ее в гостиную и, уверенная в исходе дела, вышла во двор. Социальная работница закрыла дверь, прислонилась к ней спиной и сказала:

– Доверься мне, я тебе помогу.

Под ее проницательным взглядом сопротивление Анны растаяло. Наконец-то кто-то бросил ей веревку и понял все без долгих объяснений. Посланник из другого мира, справедливый, объективный и, возможно даже (тут она сомневалась), любящий. На улице, прямо под окном, тетя собирала груши, в надежде уловить хоть что-то из гневной тирады, которая должна была обрушиться на ее подопечную. Анна облегченно вздохнула. Неужели с крепостничеством покончено навсегда? И она больше не будет зависеть от произвола взбалмошной, мнительной, ненормальной собирательницы груш?

Анну прямо так и забрали из дома, в рабочей одежде. Якобсмайер приготовил ей сытный обед. Благословил, дал денег на новое платье и долго махал ей вслед, пока машина, на которой она ехала впервые в жизни, увозила ее за пределы поселения на реке Липпе. С холма на холм, через оранжево-желтые леса – и вот вдалеке замаячила деревня. Тесно стоявшие вдоль склона домишки словно хотели быть ближе к возвышающейся над ними церкви и фахверковому замку с десятками крошечных окон и сланцевыми кровлями. К церкви прижимался монастырь Святой Клары. Монахиня в длинном черном платье, раскрыв объятия, устремилась им навстречу.

Компрессы из толченых листьев окопника на синяки, мазь на потрескавшиеся руки, вечный францисканский покой, тщательно охраняемый толстыми стенами, свежее молоко в больших кружках, бескорыстный уход монахинь, похожих на черных бабочек, порхающих по высоким коридорам.

Окна монастыря выходили на замок барона Цитсевица – имя из сказки, подобно маркизу Карабасу. Она оказалась буквально в чреве материнской церкви, вместе с группой других сестер по несчастью, избранниц судьбы. Словно сговорившись, они молчали о своем прошлом. Монахини учили их необходимым в миру навыкам: шить, готовить, заботиться о детях, накрывать на стол. Свои кулинарные умения они применяли на практике в специально отведенном для этого помещении, куда приходили обедать посторонние люди, упитанные подопытные кролики (Mittagstischgäste), [16]16
  Гости к обеду (нем.).


[Закрыть]которые с удовольствием вкушали результаты их экспериментов.

Они не ведали, что за пределами монастыря зреют большие перемены. У них не было ни радио, ни газет – лишь проигрыватель и набор современных шлягеров. Они частенько танцевали с младшими монахинями под неодобрительным взглядом кардинала в фиолетовом облачении, чей портрет висел над камином. Когда заводили танго «Was machst du mit dem Knie, lieber Hans», [17]17
  Что ты делаешь с коленом, дорогой Ганс (нем.).


[Закрыть]Анна плясала до упаду; во весь дух она кружила по танцевальной площадке, чулки сползали, платье партнерши билось об икры. Это была любимая песня в монастыре до тех пор, пока в один прекрасный день Анна, внимательно прослушав текст, не открыла всем глаза на ее содержание. Оказывается, для Ганса танго было лишь предлогом для того, чтобы, подчиняясь музыкальному ритму, втискивать колено между бедрами своей партнерши. Она поделилась своим наблюдением с сестрой Клементиной, которая с блаженной улыбкой нарезала круги в объятиях коренастой сироты, словно то были объятия небесного суженого. Пластинку поставили заново; запыхавшись после танца, монахиня с закрытыми глазами внимала словам шлягера и тихонько качала головой в такт. Постепенно она вся залилась краской и в изумлении раскрыла рот. Повисла мрачная тишина. Сестра Клементина подошла к проигрывателю и брезгливо, двумя пальцами, сняла пластинку с диска. Следуя примеру Ганса, она подняла колено, положила на него пластинку и разломила ее пополам.

Поруганная честь была отомщена, но впереди ее ждали новые унижения. Среди гостей, приходивших к ним обедать, был лесник, мужчина средних лет, с лысым черепом, который точно посередине пересекал неровный красно-фиолетовый шрам, как если бы пьяный хирург предпринял неудачную попытку лоботомии. Когда кто-то задерживал на нем взгляд, лесник беспечно объяснял, что его задел осколок гранаты во время ночного дозора. Вспоминая «На Западном фронте без перемен», Анна обслуживала его с особым уважением. Это ему нравилось, фамильярности он не терпел. Однажды, важно кивнув в ее сторону, он попросил Анну подойти поближе. Схватив ее за запястье, он сказал:

– Ну как, – его глаза двусмысленно блестели, – монахини уже отрастили волосы?

– Что вы имеет в виду? – Уважение сменилось стыдом; Анна вспомнила, как однажды видела остриженную голову сестры Клементины и была тронута ее уязвимой наготой.

– Очень скоро, когда все монастыри закроют, им придется снять свои длинные юбки, – сказал он с сальной улыбочкой. – Тогда мы наконец увидим их ноги!

Он отпустил ее. Поднос с тарелками дрожал в руках; ей с трудом удалось водрузить его на один из пустых столов, глаза застилали слезы. Забыв про остальных гостей, она опрометью выбежала из трапезной. В висках пульсировала кровь, по коридорам раздавался топот ее шагов. Она забарабанила в дверь настоятельницы. Оказавшись внутри, Анна мгновенно забыла о каких бы то ни было правилах приличия и, задыхаясь, разразилась речью: пусть гнусного гостя немедленно вытащат за шиворот из-за стола и выбросят за порог монастыря так, чтобы грохот захлопнувшейся за ним двери еще долго отзывался в его поросячьих ушах.

– Успокойся, т-с-с, тихо же! – Настоятельница возвела руки к небу. – Так что именно он сказал?

– Он сказал, что всем сестрам придется снять юбки, потому как монастыри скоро закроют, – еле дыша, ответила Анна. – Как он смеет заявлять такое?

Настоятельница подошла к двери, которую Анна оставила открытой, и плотно ее затворила.

– Давай помолимся, – сказала она, обернувшись.

– Откуда ему это известно? – упорствовала Анна.

Настоятельница вздохнула.

– Нас это не касается. Это все политика. Они выбрали антихриста, который хочет закрыть все церкви и монастыри. Давай помолимся, чтобы до этого не дошло.

– Антихриста? – запинаясь, переспросила Анна. Мысленно по обеим сторонам от шрама она пририсовала леснику рожки.

Настоятельница положила руку ей на плечо.

– Адольфа Гитлера, – произнесла она тихо.

В голове Анны произошло короткое замыкание. Фотография. Бернд Мюллер, дядя Генрих – один за другим эти противоречивые, враждебные образы промелькнули в ее сознании. Защитник бедных и безработных оказался разрушителем церквей и монастырей. Дядя был прав (но оправдывало ли это его побои?). Как могла она так ошибаться? Ей стало стыдно. Одновременно она испытывала презрение к этому богоборцу: как смеет он быть столь заносчивым? Разве под силу ему справиться с христианством, существующим уже девятнадцать веков? Бог непременно вмешается – она знала это наверняка.

– Давай помолимся, – повторила настоятельница. – Сильная вера сокрушит любого агрессора.

Она встала у окна и выглянула во двор: вокруг ее чепца образовался нимб из пожелтевших листьев.

– Все, что мы здесь говорили. – сказала она спокойно, – не должно выйти за пределы этой комнаты. Не обсуждай это с другими, иначе у тебя будут неприятности.

Анна кивнула, хотя ни чуточки не боялась. Никого.

Первый месяц 1933 года уже подходил к концу, когда Анна, выглянув из окна второго этажа, заметила вдалеке, на перекрестке двух дорог посередине деревни, огромный флаг. Она тут же узнала паучьи лапки с загнутыми вправо концами. Если долго на них смотреть, они начинали вращаться перед глазами. Она помчалась по широкой дубовой лестнице вниз, непочтительно громыхая ботинками.

– Флаг! – закричала она, ворвавшись в трапезную, где две монахини расставляли на столе тарелки с такой точностью, словно те были шашками на игральной доске. – Они повесили флаг прямо в центре деревни, и никто не убирает его!

На шум пришла настоятельница. Ее лицо выражало спокойствие.

– Будь я парнем, – Анна сжала кулаки, – он бы там давно уже не висел!

– Но ты девочка, – напомнила ей настоятельница, – и должна вести себя подобающим образом.

– Но флаг… – не унималась Анна, указывая рукой в ту сторону, где развевался этот символ вопиющего нахальства.

Настоятельница покачала головой.

– Анна, ты не знаешь меры. Перед тобой два пути: либо ты станешь незаурядной личностью, либо найдешь свое пристанище в канаве. Третьего не дано.

– Но в Писании сказано, – пробормотала, задыхаясь, Анна, – если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл… то извергну тебя из уст Моих… [18]18
  Откр. 3, 15–16.


[Закрыть]

Настоятельница одобрительно улыбнулась.

– Ах, Анна, мы можем снять этот флаг, но перед тем, что он олицетворяет, мы бессильны. Сегодня Гитлер стал рейхсканцлером.

Анна в ярости выбежала на улицу, слово «бессильны» из уст настоятельницы прозвучало как оскорбление в адрес Всевышнего. Ворота монастыря за ней с грохотом захлопнулись. Улица вела вниз, прямо к перекрестку. Оказавшись под флагштоком, она замерла и, закинув голову, посмотрела вверх. Какой-то жалкий кусок ткани. Если пойдет дождь, он намокнет, если поднимется ветер, его сорвет. От провокации, которую она углядела из окна второго этажа, почти ничего не осталось. Вблизи флаг разочаровывал. Она обернулась, чтобы издалека посмотреть на монастырь. Но тот, вместе с церковью, голыми деревьями, по-январски угрюмыми крышами и стенами, померк на фоне красно-бело-черного знамени, украшающего шпиль сказочного замка. Фон Цитсевиц тоже вывесил флаг.

7

«Sie waren so gut zu mir…» [19]19
  Они были ко мне так добры (нем.).


[Закрыть]Анна распрощалась с монахинями. Она завершила свое образование в монастыре, вылечилась от кашля и простуды, поправилась на пятнадцать килограммов; душевные раны покрылись тонкой корочкой. Осознание того, что она сумела подняться со дна, внушало ей немыслимое чувство уверенности. С холмов она спустилась в низину реки Липпе, домой. Отныне она не позволит издеваться над собой. За сдержанным приемом дяди Генриха скрывалась радость по поводу ее возвращения. Под напускным самообладанием тети Марты угадывались зависть к пышущей здоровьем падчерице и искреннее изумление ее неожиданному появлению. И как только она вообще выжила? Однако тетя Марта держала себя в руках: отныне за ней следили патер и совет по защите детей.