Текст книги "Близнецы"

Автор книги: Тесса де Лоо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Часть II. Война

1

По воскресеньям в крытом променаде девятнадцатого века, тянувшемся от Королевской площади далеко в глубь парка Семи часов, устраивали барахолку. Было солнечно, однако восточный ветер пронизывал до костей. Продавцы грелись, расхаживая взад-вперед от одной чугунной колонны к другой под элегантно изогнутыми опорами. Анна и Лотта семенили вдоль прилавков с вазами, украшениями, старыми патефонными пластинками, открытками. Перед облупившимся конем-качалкой, потухшим взглядом уставившимся на статую какого-то святого, они на секунду задержались.

– Помнишь, как мы всегда дрались за нашу лошадку? – крикнула Анна так громко, что проходившие мимо посетители рынка обернулись. В их лицах, как показалось Лотте, читалось раздражение – кто это там еще потревожил их воскресный покой. Да еще по-немецки!

– Нет, не помню, – отрезала Лотта.

– И все-таки… и все-таки… Лошадка была бело – синяя с настоящей уздечкой и коричневым седлом; мы сталкивали с нее друг друга до тех пор, пока не появлялся отец с разумным предложением: сегодня, в воскресенье, на лошадке качается Лотта, в понедельник – Анна, во вторник – снова Лотта и так далее. «Как вы на это смотрите?» Я почти об этом забыла, – Анна всплеснула руками. – Wie schön, daß es plötzlich wieder da ist! [55]55
  Как прекрасно, что все это вдруг снова вернулось! (нем.).


[Закрыть]

У Лотты сюжет из детства не всколыхнул никаких воспоминаний, а лишь надорвал хрупкую взаимосвязь всех вещей из прошлого. Как получилось, что ее воспоминания начинались только с того момента, когда, больная, она лежала в садовом домике под присмотром своей голландской матери? В первый раз за прошедшие годы ей это мешало, она чувствовала себя неполноценной.

– Война в моде, – констатировала Анна. – Люди до сих пор зарабатывают на ней деньги.

На куске бархата были разложены каски и ремни. Да, здесь война соседствовала с миром: солдатская фляжка лежала рядом с античной кофемолкой; среди смятых любовных романов и детективов валялся богато иллюстрированный трактат о военных орденах и мундирах Третьего рейха; на стойке со старыми портретами новобрачных красовалась фотография молодого солдата, вызывающе глядевшего в камеру.

– Он не знал, что ему здесь воздвигнут памятник, – сказала Лотта.

– Посмотри, какой у него важный вид, бедный мальчик, он свято верил в свою миссию.

– Он боролся не за идеал, он защищал родину.

Сестра взяла ее под руку и потянула за собой. Я промолчу, подумала Анна. На другом конце парка, прижавшись к отвесной скале, вот уже как минимум целое столетие стояло шале. Здесь они и присели; солнце горизонтальными лучами светило через окна, в пучке света клубился голубоватый пар, поднимавшийся от кофейных чашек.

Мы всегда стараемся встречаться в общественных местах, подумала Лотта, как будто в наших свиданиях есть что-то непристойное.

Небо не окрасилось в роковой цвет, кухарка не прекратила месить тесто, шофер не выпустил из рук газету, служанка продолжала нести заставленный яствами поднос, штопальная игла Анны ни на секунду не сбилась с курса – никто и не заметил, что в безобидной повседневной реальности образовалась трещина, пока на кухню не ворвался знакомый, тысячу раз слышанный по радио голос: «Im Morrrgengrrrauen des errrsten Septembers haben die deutsche Trrruppen die polnische Grrrenze überschrrritten… Ab heute wird Bombe mit Bombe verrrgolten…» [56]56
  На ррассвете перрвого сентябрря немецкие войска перрешли польскую границу… Отныне на бомбы мы будем отвечать бомбами… (нем.).


[Закрыть]

Да и спустя несколько часов, когда, сидя на лужайке, Анна любовалась неправдоподобной красотой парка и дома, она не знала еще, что под тем же самым небом, при том же самом дневном свете происходило что-то более неправдоподобное – процесс тотального разрушения, в который всем им предстояло втянуться. Высоко в небе что-то сверкнуло. Она сощурила глаза. Где-то вдалеке прогремел взрыв, после чего в воздухе вдруг появились белые клубы дыма, закрывшие таинственный предмет. Дом мигом обрел голос и завопил изо всех отверстий:

– Sind Sie verrückt?! [57]57
  Вы что, с ума сошли?! (нем.).


[Закрыть]Быстро внутрь! На дворе война!

– Что? – закрыв руками уши, закричала Анна и побежала к дому.

– Война! – фрау фон Гарлиц свешивалась из окна и усердно жестикулировала. На спасение Анны она послала мужа. Они столкнулись в дверном проеме.

– Это британский разведывательный самолет, – резко сказал он. – Наша противовоздушная оборона пытается его сбить. Вам лучше оставаться дома.

Несмотря на обычную мужскую сдержанность, его усики а-ля Кларк Гейбл нервно подергивались. Смешно, подумала Анна, все так озабочены. В то время как война – всего лишь слово. Ей даже хотелось, чтобы случилось нечто посерьезнее проблеска самолета в небе, что наполнило бы это слово смыслом.

Через три дня после того, как Англия и Франция объявили войну Германии, фрау фон Гарлиц собрала своих детей, персонал и самый необходимый скарб и уехала, впопыхах поручив Анне управление поместьем.

– Приведи в порядок верхний этаж для беженцев из Саарской области. – Она положила руки Анне на плечи – символический жест передачи власти. – А мы отправляемся на восток.

В асимметричной шляпе-котелке, похожей на сползший набекрень шлем, с детьми по обеим сторонам и огромной свитой прислуги в кильватере она отбыла к родственникам в Восточный Браденбург.

Новый статус не помешал Анне раскрыть книгу и спокойно продолжить чтение с того места, где она остановилась. Ее не пугало одиночество на корабле, который покинули крысы, – закаленные нервы не поддавались туманным угрозам. Все восемнадцать дней – ровно столько продолжалась польская кампания – ее тело без стеснения наслаждалось неистощимыми запасами из погребов, а душа – библиотечными сокровищами. В один прекрасный день, вместо группы оборванных беженцев, на дороге появился знакомый караван, и все снова пошло своим чередом – как будто они и не уезжали вовсе. Лишь герр фон Гарлиц в ранге офицера отправился в Польшу. Однако в местечке Тюхелерхайде ему посчастливилось вывихнуть коленную чашечку, после чего драгоценного крестника немедленно удалили с линии фронта.

Война превратилась в фарс. Войска на «линиях Зигфрида» и «Мажино», словно отряды бойскаутов, стояли друг против друга; в своих укреплениях они выращивали капусту с картошкой и, чокаясь пивными кружками, пили за здоровье сотоварищей. Выздоровевший герр фон Гарлиц расположился со своим полком неподалеку от поместья и каждое воскресенье с компанией обалдевших от скуки офицеров опустошал винный погреб в собственном доме. Невзирая на карточную систему, его жена целыми днями носилась по окрестностям, чтобы раздобыть продукты для праздничного ужина. Анна лишь наполовину осознавала происходящее. Вскоре после польской кампании она получила письмо из Голландии.

Встревоженная политическими событиями амстердамская бабушка отправилась в Кельн, чтобы навестить старую подругу до того, как закроют границы. Она вернулась обратно оскорбленная до глубины души и поклялась, что из страны она больше ни ногой. Дождливым октябрьским утром она приехала поделиться своими злоключениями. Целый вечер она просидела в черной шляпе с фиалками из фиолетового бархата, приобретенной, без сомнения, на рыночном лотке с побрякушками. В Германии на нервной почве она подхватила жуткую простуду. Лотта не отходила от нее ни на шаг. Спрятав лицо под полями шляпы, бабушка жаловалась:

– Я попала в весьма щекотливое положение…

Ее немецкий акцент стал еще более заметным. Постоянно прерываясь, чтобы вытереть нос кружевным платочком, она рассказала о своей кельнской подруге, которая всякий раз, когда речь заходила о войне, накрывала телефон колпаком для чайника в страхе, что ее аппарат прослушивается. А стоило на пороге ее дома появиться невестке в форме гитлерюгенда, как она тут же переключалась на другую, невинную, тему. «Немецкие женщины обожают Гитлера», – оправдывалась она потом.

– Мне стыдно за обезумевших немецких женщин, – сказала бабушка, заходясь кашлем.

Бабушка навестила и внучатого племянника Франца. От этого «симпатичного молодого человека» она кое-что узнала об Анне. Словно спрашивая разрешения, она бросила быстрый взгляд на мать Лотты. Та кивнула в знак согласия. Кровь прилила к лицу Лотты, она не знала, куда смотреть.

– И? – спросила она робко.

Бабушка вновь полезла за платком; казалось, этому не будет конца. По словам Франца, Анна хорошо устроилась в дворянской семье на окраине Кельна.

Лотта впилась взглядом в сетку треснувших капилляров на румяных щеках и попыталась отыскать глаза, спрятанные под тяжелыми нависающими веками. Несмотря на чрезмерную болтливость, в бабушке было нечто непостижимое – в один прекрасный день ее не станет, а вместе с ней безвозвратно исчезнут образы, звуки, тайны, любопытные факты и запахи из другой эпохи. Лотту вдруг охватила паника: старая женщина была единственным звеном, соединявшим ее с прошлым.

– У вас есть ее адрес? – взволнованно спросила она.

– Зачем он тебе? – поинтересовалась мать.

– Я могла бы ей написать.

Женщины обменялись понимающими взглядами; проливной дождь хлестал по стеклу.

– Да, у меня есть ее адрес, – тихо произнесла бабушка.

– Я хотела бы ее навестить, – уточнила Лотта.

– Сейчас? – вскричала мать. – В такое время?

– Чему быть, того не миновать, – размышляла бабушка, – мы не можем ей препятствовать.

– Там война! – упорствовала мать.

Бабушка сняла шляпу – чтобы перевести дух или признать свою беспомощность перед силой притяжения между двумя близнецами? Положив головной убор на колени, она устало и удрученно разглядывала фиалки, в то время как ее пальцы машинально теребили поля шляпы.

– Если такая старуха, как я, смогла вернуться целой и невредимой из этой заварухи, – сказала она, пожимая плечами, – то молодой здоровой девушке сам Бог велел.

Лотта написала письмо, где вежливость и романтический порыв вступали друг с другом в странное противоборство. В конце послания Лотта выражала готовность приехать в Германию. В ответ она получила официальное приглашение провести новогодний вечер в поместье семьи фон Гарлиц, витиевато подписанное Анной Бамберг. До последнего момента Лотта беспокоилась, получит ли она визу. Тридцатого декабря ей наконец позволили выехать. В кармане пальто она везла с собой тот самый вышитый носовой платок, который все эти годы хранила в своем чемоданчике, дабы возвратить его прежней хозяйке.

Когда она пересекла границу и таможенники на немецком языке попросили ее предъявить документы, она подумала: я на родине. Она старалась вызвать в памяти образ отца, но на передний план упорно выступал отчим. Ей больше нравилось думать о Германии как о «месте ее рождения» или как о стране композиторов и дирижеров, симфоний и песен. Насколько проще было петь, например, «Пастуха на скале» в горах, а не посреди равнин. Почти невозможно было вообразить, что каждая секунда приближала ее к Анне. Как часто она представляла себе их встречу, но та все равно оставалась белым пятном в ее сознании. Чем ближе она была к цели, тем сильнее ощущала, помимо желания увидеть сестру, безотчетный, лишенный всякой логики страх. Чтобы отвлечься от этих мыслей, она нарочито пристально смотрела в окно. Затем надкусила одно из яблок, положенных в сумку матерью. На секунду ее посетило легкое чувство то ли вины, то ли предательства, которое тут же превратилось в жалость: какой же крохотной, ничтожной казалась она себе в Германии.

Наконец поезд замедлил ход и подошел к перрону. Страх окончательно победил. Она бы навсегда осталась в уютной атмосфере своего купе, но поезд затормозил, и одурманенные долгим путешествием пассажиры устремились к выходу. Содрогнувшись от ударившего в лицо холода, она поставила чемоданы на перрон. Ее вдруг охватило отвращение к этой массе людей, зиме, незнакомому вокзалу и собственной трусости. Дрожащей рукой она достала носовой платок из кармана пальто. Вместо того чтобы помахать им, как было условлено, она неуклюже подняла его вверх, сжав между большим и указательным пальцем. Встреча вдруг стала такой нежеланной, что в мелькающих лицах она даже и не пыталась отыскать знакомые черты. Свисток кондуктора птичьим криком пронесся над головами пассажиров. Она услышала, как за спиной кто-то робко произнес ее имя – оно прозвучало как тихий выдох из уст толпы. Лотта медленно обернулась; среди зимних пальто мелькнуло бледное лицо… круглое, и одновременно заостренное, хотя, казалось, черты эти странным образом уравновешивали друг друга. Непроизвольным движением Лотта протянула ей платок, та нерешительно приняла его.

– Анна?

В знак подтверждения женщина на секунду закрыла глаза. В сентиментал ьных фантазиях Лотты сестры при встрече заключали друг друга в объятия – на перроне же кельнского вокзала они безучастно подали друг другу руки и улыбнулись, выдыхая облачка пара в морозном воздухе. Затем женщина подняла чемодан Лотты и, кивком призвав сестру следовать за ней, направилась к выходу.

Все здесь казалось грандиозным и захватывающим: высокая закопченная кровля над перроном, огромное здание вокзала с навязчивой рекламой одеколона «4711» в цветном стекле, монументальный собор с двумя башнями-близнецами, похожими на стражников, охраняющих Кельн, – двойное предупреждение Всевышнему. Вот только воссоединение отнюдь не было грандиозным и захватывающим – они вели себя как чужие, словно действовали по чьей – то указке, совершенно не заботясь друг о друге. Возле неработающего фонтана у подножья собора Анна переложила чемодан в другую руку, чтобы достать из кармана деньги на трамвайный билет. Лотте подумалось, что между единицами одиннадцатого трамвая, который вез их по узким улочкам в центр города, было больше близости, чем между ней и Анной. Она тщетно искала в бледном лице семейные черты.

– Так, значит, это Кельн, – заметила Лотта, натянуто улыбаясь, чтобы хоть как-то завязать разговор.

– Да, можно сказать и так, – иронично ответила Анна и пригнулась к Лотте. – Помнишь эту песенку?

С ехидным выражением лица она тихонько пропела:

 
Динь-динь-динь,
вот идет трамвай
с кондуктором,
а тому, у кого нет пятнадцати пфеннигов,
придется бежать сзади.
 

Детская песенка не вызвала в Лотте никаких чувств и не стала ключом к взаимному узнаванию, к восстановлению старой связи, – возможно, за все это время в голове скопилось слишком много кантат и арий. Анна выжидающе на нее смотрела, но та лишь стыдливо пожала плечами. Анна молча отвернулась и переключила внимание на темно-серую поверхность Рейна. Трамвай с грохотом проезжал по мосту. Она будто упрекает меня в чем-то, подумала Лотта, может, все восемнадцать лет она считала меня дезертиром.

– Восемнадцать лет… – промолвила она вслух, – восемнадцать лет назад…

Чары разбились. Трамвай перебрался на другой берег.

– Почему ты никогда мне не писала? – спросила Лотта, защищаясь и нападая одновременно.

– Потому что и от тебя не было ни слуху ни духу, – отрезала Анна.

– Не может быть! – воскликнула Лотта. – Я послала тебе десятки писем, и каждое заканчивалось вопросом: Анна, почему ты не отвечаешь?

На мгновение показалось, что Анна растерялась, но тут же снова взяла себя в руки. Пожав плечами, она равнодушно предположила:

– Тогда, наверно, они их перехватывали. Я их не получала.

Лотта озадаченно на нее посмотрела.

– Зачем им это понадобилось?

Анна демонстративно смотрела в окно, как будто разговор ее не касался.

– Ты их не знаешь, – произнесла она безучастно.

Потрясенная и возмущенная безразличием сестры – то был кульминационный момент, – Лотта воскликнула:

– Но они не имели права так поступать!

Анна равнодушно повернулась к ней.

– Такие уж они. – А затем раздраженно добавила: – О наболевшем лучше сказать сразу… Ты приехала сюда с определенными надеждами, но я… признаюсь тебе честно, я уже не знаю, что такое… семья… или особые родственные чувства. Извини. Теперь, когда ты вдруг воскресла, точно праведный Лазарь в женском обличии, я не знаю, что мне с тобой делать… Много лет назад я смирилась со своей судьбой – быть одной на этом свете. Я ни с кем не связана, и никто не связан со мной, таковы факты. Мне нечего тебе предложить…

– Но мы же… у нас же общие родители, – попыталась возразить Лотта. – Это ведь что-то да значит? Чтобы понять, кто мы, нужно вспомнить, как все началось.

– Я прекрасно знаю, кто я: никто. И меня это вполне устраивает!

В ее вызывающем поведении, громком и грубом голосе сквозило ожесточение. Некоторые пассажиры обернулись. Лотта обиженно молчала, ее прошиб пот. Она снова почувствовала, что Анна ее обвиняет. Но в чем? Что она еще жива? Что хочет наполнить содержанием понятие «сестра»? Неужели так сбывается ее давняя мечта о том, как две сироты, чистые и пережившие испытание временем, расстоянием и семейными неурядицами, в конце концов бросятся друг другу в объятия? Только теперь она поняла, что имела в виду бабушка, когда описывала примитивных крестьян, живущих в удушливой католической среде.

Позднее Лотта сожалела, что не вернулась тем же трамваем. Уже тогда не оставалось сомнений в бессмысленности их встречи. Дальнейшее пребывание там не имело смысла. Еще можно было вернуться и встретить Новый год дома, с горячим вином, пончиками и музыкой. Но какое-то неуместное упрямство не позволяло ей сдаться. В немецких сказках, которых она начиталась в детстве, требовалось победить многоголовых чудовищ и драконов, чтобы освободить заколдованную принцессу. Возможно, она отказывалась слишком рано признать поражение или хотела оттянуть момент, когда развеются иллюзии, а может, надеялась пробиться сквозь панцирь сестры и увидеть, что же под ним скрывалась.

Трамвай остановился, Анна дала понять, что им пора выходить. Это был ее последний шанс: прости меня, Анна, но мне лучше вернуться домой. Однако она схватила свой чемодан, не позволив сделать это Анне, и последовала за ней. На улице стемнело и жутко похолодало, при каждом шаге чемодан бился об ее ногу.

– Все машины конфискованы, – сдержанно объяснила Анна, – поэтому приходится ходить пешком.

За открытыми железными дверями простиралась аллея с темными стволами по обеим сторонам, луна играла с ветвями в зловещую игру теней. В первый раз мы вместе идем одной дорогой, она и я, подумала Лотта, и ее захлестнуло несвоевременное чувство родства. Ей захотелось обнять сестру, шагавшую рядом в мрачном безмолвии… надо было, наконец, покончить с этим маскарадом. Но они продолжали идти по бесконечной аллее на расстоянии метра друг от друга – вместе, и все же порознь. Из темноты показался белый дом с зияющими чернотой окнами. Широкие лестницы, описывающие элегантную дугу, вели к барочному крыльцу.

В сумеречном доме готовились к встрече Нового года. К ужину ждали герра фон Гарлица; его жена пыталась подсчитать, сколько вина и еды поглотят его однополчане. Благодаря своему статусу, деньгам и обаянию ей удалось заполучить продукты, уже давно не доступные простым обывателям. На протяжении всего пребывания Лотты у них в гостях Анна проявляла лихорадочное рвение к работе. Между делом она познакомила Лотту с графиней, поварихой, служанкой, гувернанткой и другими обитателями дома – соблюдая все правила приличия, но без особого энтузиазма. Окружающие сравнивали двух сестер. Несомненное родство в одинаково голубых глазах, отметила повариха, но в остальном различий больше, чем похожих черт. Фрау фон Гарлиц похвалила немецкий Лотты: ни малейшего акцента даже спустя восемнадцать лет! Предпраздничная суета продолжалась. На кухне, благодаря оживленной суете персонала, наступление Нового года ощущалось острее всего. Лотта стояла в пижаме у окна гостевой спальни и смотрела на лунную дорожку в бассейне. К тому времени она не обменялась с сестрой ни словом (кроме пожелания спокойной ночи). День завершался еще загадочнее, чем начинался. Вместо вопроса «Какой окажется Анна?» возник вопрос «Кто она?».

Следующий день также проходил в судорожных приготовлениях, которыми занималась снующая туда – сюда прислуга, пока нашествие офицеров не оттеснило ее на второй план. Лотта выбежала в парк. Если до сих пор она чувствовала себя лишь нежеланным гостем, то военные мундиры, фуражки и звучные голоса с протяжным восточным произношением и уродливо раскатистым «р» окончательно сделали ее лишней на этом празднике жизни. Дрожа всем телом, она бродила по парку. Немецкая земля, немецкая трава, немецкие деревья… Родина? Домашний огород и заброшенный фруктовый сад показались ей сущим раем по сравнению с этой плотностью нарочитого богатства на погонный метр газона, квадратный метр бассейна, кубический метр немецкого воздуха. Остальную часть дня она провела в комнате для прислуги, листая журнал «Иллюстрирте беобахтер» и обдумывая, как поедет обратно и приукрасит дома свое разочарование. На кухне в два счета расправились с ужином. Анна сидела за столом в черном платье с белым накрахмаленным фартуком и наколкой на голове.

– Вот так выглядит жизнь камеристки, – это снова прозвучало как укор.

– Могу я тебе чем-то помочь? – запинаясь, спросила Лотта.

– Почему бы нет? – ответила Анна насмешливо. – У меня есть еще одна такая униформа, интересная получится метаморфоза.

Лотта надела платье служанки – отчаянная попытка оказаться на месте Анны или хотя бы ненадолго выступить в качестве близнеца. Не отрывая взгляда от тесемок сестринского фартука, завязанных с математической точностью, Лотта с супницей в руках проследовала за Анной в столовую. По обеим сторонам длинного стола, украшенного еловыми ветками, сидели офицеры, сменившие мундиры на смокинги. Свет свечей в ветвистых канделябрах отражался в столовом серебре и в пурпурных блестках глубоко декольтированного вечернего платья графини, восседавшей во главе стола. Ее муж в двойном статусе хозяина и офицера занимал место напротив. Незаметно для других, словно в шапках-невидимках, Анна и Лотта сервировали блюда. Заявление Анны «я – никто» получало наглядное подтверждение. Они бесшумно удалились на кухню – разливать суп по тарелкам не входило в их обязанности.

Праздничный вечер протекал мимо них, под знаком безучастного раболепия. Грязные тарелки, стаканы, ложки, пустые блюда. Гости все больше расходились, слуги едва успевали подавать все новые бутылки шампанского и вина. Один дородный офицер с лоснящейся багровой лысиной сорвал со стены клинок и принялся исполнять импровизированный танец с саблей вокруг полупустого стакана, который поставил на паркет. Появление Анны с клубничным десертом нарушило его координацию – качнувшись, он потерял равновесие и плюхнулся на экспонат из семейной коллекции хрусталя. С наливающимися кровью глазами он поднялся; из его зада, словно вороньи лапки, торчали осколки стекла. Все горячо зааплодировали.

– На «линии Зигфрида» пала первая жертва! – крикнул один из гостей.

В этот момент Лотта стала свидетельницей бесстрашия своей сестры. Анна водрузила на стол поднос с подрагивающим пудингом, склонилась над пострадавшим и с невозмутимым видом, как если бы собирала колосья, вытащила осколки из поврежденной части его тела. Затем она проводила его к шкафу с перевязочным материалом. Перед тем как покинуть комнату, он попытался было ущипнуть ее за ягодицу. демонстрируя свой несломленный дух, – Анна хладнокровно отвела его руку.

К полуночи обслуживающий персонал собрался в общей гостиной, в двенадцать часов они обнялись и чокнулись бокалами с шампанским. Сестры обменялись холодно-вежливыми поцелуями. Инцидент на улице послужил еще одним великолепным поводом к тому, чтобы снова отгородиться друг от друга. Выстрелы заставили всех устремиться к окну. «Выключите свет!» – заорал кто-то. Они опустили жалюзи и прижались носами к стеклу.

– Боже, – заохала повариха, – они что, спятили?!

Несколько военных, гогоча во все горло, прицеливались в белое банное полотенце, висевшее на низких ветках. Снова выстрел – полотенце колыхнулось и упало на землю. Повариха направилась к двери.

– Стыд и срам! – вспылила она. – Надо прекратить это безобразие!

Гувернантка ее задержала.

– Успокойтесь, фрау Ленцмайер, призывать к порядку офицеров не в вашей власти.

В отчаянии повариха осушила подряд несколько бокалов шампанского. Стрельба продолжалась. Лотта незаметно проскользнула в свою комнату и плашмя упала на гостевую кровать.

Ночные залпы и вид изрешеченного полотенца вызвали в памяти тревожные рассказы Тео де Звана и Эрнста Гудриана после их возвращения из Германии – рассказы, которые тогда ее вдохновляли. Лишь теперь она поняла их смысл; от каждого такого шального выстрела исходила угроза. До сих пор пустое, слово «враг» обрело здесь значение. Значение, включающее в себя холодный новогодний поцелуй Анны, безрадостную прогулку по парку и отсутствие того неуловимого, что зовется родной землей. Пальба прекратилась, офицеры затянули песню. Лотта в негодовании зажмурила глаза. Сняв наколку и развязав фартук, она посмотрела на себя в зеркало. Черное платье прекрасно подходило для похорон ее иллюзий.

Она выставила чемодан в коридор и заскочила на кухню позавтракать. Казалось, здесь работали всю ночь – ни один грязный стакан или десертная тарелка не напоминали о вчерашнем вечере. Готовился обильный завтрак – гости ни в коем случае не должны были возвратиться на «линию Зигфрида» голодными. Анна рысью носилась туда-сюда, сдержанная, без тени усталости на лице, ее светлые волосы аккуратно обрамляли наколку. Лотта окликнула ее, чтобы узнать расписание трамвая. Анна пообещала выяснить и исчезла в коридоре с наполненным бутербродами серебряным подносом. Невзирая на возражения Лотты, фрау фон Гарлиц попросила одного из военных проводить ее на вокзал.

Анна машинально помогала одеться гостям, поглощенным беседой вплоть до самого ухода. Лотта скованно стояла рядом с чемоданом в руке. Вчерашний танцор во весь голос жаловался соседу на арендаторов его поместья в Бранденбурге:

– До чего же они тупые, грязные, нерадивые – вообще-то говоря, это даже не люди, а нечто среднее между человеком и животным…

Анна застыла с его пальто в руках.

– Вам легко рассуждать, – сказала она сурово, – посмотрела бы я на вас, окажись вы в шкуре крестьянина.

Все головы повернулись в ее сторону, графиня от удивления раскрыла рот. Совершенно растерявшийся от подобного нахальства, офицер покорно, точно ребенок, позволил себя одеть. Его лицо окрасилось в тот же цвет, что и минувшим вечером после падения. Вероятно, воспоминания о том, как оперативно тогда действовала Анна, удержали его от требования немедленно ее уволить. На другом конце вестибюля прозвучал сигнал к отправлению. Лотта подняла свой чемодан, Анна подошла к ней, чтобы пожать руку. Впервые за все это время Анна улыбнулась – вероятно, довольная тем, как ей удалось осадить высокомерного землевладельца, а вовсе не из вежливости.

– Wir schreiben nog… [58]58
  Мы еще спишемся (нем.).


[Закрыть]– бросила она через плечо. Ее позвала фрау фон Гарлиц. Последнее, что слышала Лотта, был ее разгневанный голос: «Кто ты такая, чтобы оскорблять наших гостей! Если еще раз выкинешь нечто подобное…» Низенький коренастый военный схватил чемодан Лотты и суетливо подтолкнул ее к выходу. Она вскарабкалась в джип. Не оглядываясь, она смиренно ехала по буковой аллее в окутанный глубоким покоем пригород. Перед ней то и дело возникал образ Анны с гордо поднятым подбородком и пальто в руках, и всякий раз она слышала язвительный голос сестры – скорее всего, то была дань ее прошлому. Слово «варвары» билось в дальнем закоулке ее сознания. Непоколебимая прямота Анны заслуживала восхищения; Лотту охватило любопытство. Но удовлетворять его было уже поздно: они пересекли мост через Рейн; недосягаемость на расстоянии будет не такой горькой, как недосягаемость вблизи. Она посмотрела на собор. Две башни устремлялись вверх – должно быть, они уже столетия назад нашли способ мирного сосуществования.

За всю дорогу военный ни разу не обратился к «посылке» из Голландии, которую должен был доставить на станцию.

2

Вместе с потоком холодного воздуха в кафе влетел мальчик, а следом за ним его отец, купивший на рынке солдатскую каску. Заказав две кока-колы, он с ухмылкой водрузил каску на голову сына. Даже невооруженным глазом было видно, что приобретение шлема возродило романтику в их отношениях. Они, с упоением пустились в общее для них приключение – войну, пережить которую не довелось ни одному из них. Если бы на прилавке лежал головной убор из птичьих перьев, то борьба вождя краснокожих Виннету против бледнолицых нашла бы такой же отклик в их сердцах.

– Американская кока-кола и немецкий шлем… – Анна покачала головой. – Я старею.

Лотта не могла сбросить с себя груз воспоминаний о том печальном новогоднем вечере.

– Никогда не забуду, – бормотала она, – тех пьяных стреляющих офицеров… Я будто побывала в гостях у приспешников Гитлера.

– Bist du verrückt? [59]59
  Ты в своем уме? (нем.).


[Закрыть]– Анна выпрямила спину, следовало кое-что прояснить. – Все представители семейства фон Гарлиц, выходцы из старинного дворянского рода, были промышленниками! Конечно, они помогли этому паяцу прийти к власти, а тот в знак благодарности очистил страну от коммунистов и создал для них Великую немецкую империю. Но не думаешь ли ты, что они принимали всерьез сына таможенника? Какое-то время они использовали его в своих интересах, и, лишь когда пришел их черед погибать на полях сражений, они поняли, что выскочка-то всех перехитрил.

Она рассмеялась.

– Что здесь смешного? – раздраженно спросила Лотта.

– Я до сих пор ясно помню, как носилась по дому в фартуке и наколке в волосах. Просто кошмар. Я судорожно пыталась не думать, что у меня гость. Только представь себе – впервые в жизни с визитом приехали именно ко мне! Не могу тебе передать, как тяжело было у меня на сердце! Те военные послужили прекрасным предлогом! Как же я усердствовала!

Лотта молча сооружала пирамиду из кусочков сахара.

– В моей памяти тот вечер навсегда остался символом растления, – пробурчала она. – Эти офицеры… враги, от которых можно было ожидать чего угодно, если уж они полотенце расстреливали…

– Это был пир во время чумы, – перебила ее Анна. – Иначе почему, по-твоему, они так напились?

Анна ходила из угла в угол по своей спальне. Каждый шаг отдавался в теле болью, словно накануне ее избили. Вновь обретенная тишина была невыносима. Тишина с двойным дном, которую оставила после себя та, что теперь уехала навсегда. Ее терзали образы сестры, пойманные на бегу, в перерывах между делами: Лотта в парке с развевающимися на ветру полами пальто; одинокая фигура за длинным кухонным столом перед пустой тарелкой или угрюмо поднимающаяся по лестнице. Череда молчаливых упреков. Прокрутить пленку назад и переписать все заново. По-другому. Слишком поздно, слишком поздно. Почему – вот что она хотела выяснить. Ответ нельзя было найти ни в одной библиотеке, он скрывался в ней самой. Одно она знала наверняка – когда на перроне Лотта повернулась к ней лицом, она будто встретилась с отцом: тот же длинный изогнутый нос, то же узкое лицо и темные волнистые волосы, тот же печальный упрямый взгляд. Было в этом что-то постыдное – как если бы Лотта его обокрала или вступила с ним в нечестную конкуренцию. В Лотте не осталось и следа от той закутанной шестилетней девочки, которую увезла в никуда дама с вуалью. Анна видела перед собой человека, заявляющего свои права на ее отца, человека, поразительно на него похожего. Этим человеком была Лотта. Почему она появилась только сейчас?