Текст книги "Близнецы"

Автор книги: Тесса де Лоо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Сестры вновь обосновались в парковом шале и в который раз принялись изучать меню – они себя баловали. Лечение артроза проходило преимущественно в укромном уюте термального комплекса, ресторанов, кондитерских и кафе – на дворе стоял январь, а тепло грязевых ванн хотелось удержать на целый день. Кроме того, за едой, пирожным и кофе гораздо легче» говорилось.

– М-да… – размышляла вслух Лотта, – если бы вы не разграбили нашу страну, подобных сцен не происходило бы.

– У нас тоже была карточная система, – рискнула возразить Анна.

Лотта в изумлении подняла брови.

– Да вы были житницей Европы!

Анна обиженно отложила меню.

– После войны нам отомстили французы. Во французской зоне нас морили голодом.

– Ах… – вздохнула Лотта. Эти вечные оправдания. Неизбывная присказка: «нам тоже было нелегко».

– Что ты закажешь? – от всех этих продовольственных разговоров у Анны разыгрался аппетит.

– Наверно… – колебалась Лотта, – Entrecote Marchand de Vin… А может, Truite à la Meunière? [90]90
  Блюда французской кухни: антрекот в красном вине с луком и форель с миндалем.


[Закрыть]

Анна все-таки устроилась на работу в военный госпиталь. Там всем заправляли монахини. В своем рвении не разочаровать Мартина она схватывала все на лету… Ей поручили две палаты: для солдат и для офицеров, потерявших какую-либо конечность. Каждое утро в десять часов звучал сигнал воздушной тревоги, объявляющий о приближении вражеских самолетов. На специальных носилках с колесиками с одной стороны и двумя поручнями с другой раненых сломя голову перетаскивали в подвал. На лестницу укладывали деревянные настилы.

– Сестра Анна, поторопитесь! – кричала одна из монахинь.

Что и говорить, Анна и так мчалась на всех парусах, чуть тормозя на крутом повороте, опасном для больного с ампутированной ногой. Подгоняемая воем сирены, она бегала туда-сюда до тех пор, пока последний пациент не оказался в безопасности. Как только упали первые бомбы, она бросилась наверх за протезами. От монахинь помощи ждать не приходилось, они были целиком поглощены тем, чтобы перенести в укрытие дарохранительницу. Они молились, пели и тащили Господа в импровизированную часовенку, дабы защитить Его от бомб. Времени перевести дух у Анны не было. Несмотря на бомбежки, распорядок дня повторялся с неизменной беспощадностью: больных следовало помыть, перевязать, выдать им лекарства. Сидя высоко на небесах, ее любимый мог убедиться, что его пожелания выполняются. Раненые тревожились за Анну – они видели, как она, ведомая какой-то неземной силой, работала не смыкая глаз, без маковой росинки во рту. Однажды те, кто хоть как-то передвигался при помощи протезов, соорудили для нее в углу подвала настоящее королевское ложе – из пальто, свитеров и подушек. Невзирая на ее протесты, Анну отнесли туда и с братской, нежно– стью укрыли одеялом – она мгновенно провалилась в бездонный сон.

В соседней палате лежал пациент с неоперабельным осколком в области сердца. Ему нельзя было шевелиться, равно как и перемещать его запрещалось. Все бомбардировки он пережидал в своей больничной койке в полном покое – возбуждение представляло для него большую опасность, чем бомба. Сестры и врач по очереди дежурили у его постели. Анна в свое дежурство, являя живую мишень, непринужденно болтала о всяких пустяках. Напротив, с другой стороны кровати, в защитной каске сидел изнуренный врач. Ее невинная болтовня его убаюкивала. Веки и голова медленно тяжелели. Прежде чем задремать, он успевал снять каску и положить ее к себе на колени. Если поблизости разрывалась бомба, он тут же вскакивал и рефлекторно водружал каску на голову – и так из раза в раз. Анна с трудом сдерживала улыбку, глядя на это представление.

Отыскивая кого-то из монахинь, Анна заблудилась в лабиринте больничных зданий. Открыв первую попавшуюся дверь, ведущую, как оказалось, в огромную залу, Анна застыла на месте. Она чуть было в тот же миг не повернула обратно. Это была палата без кроватей – на полу лежали солдаты, потерявшие все конечности. Раны зажили, их тела завернули в кожу, чтобы они могли ползать по полу, подобно младенцам. Косые лучи осеннего солнца скользили по обрубкам человеческих тел. Они были в состоянии лишь говорить и перекатываться. Анна резко захлопнула дверь. Эта была запретная зона, ее взгляду открылось то, чего не существовало, – оборотная сторона военного великолепия, бряцанья оружием, медалей и торжественных речей. Кого из солдат, уходящих на войну, предупреждали о том, что не только героическая смерть, но и ЭТО может стать их концом?

По вечерам она возвращалась домой – путешествие, полное сюрпризов. Ущерб, каждый день наносимый городу, был многоликим. Она с трудом надавила на входную дверь – опять выбиты два окна, ледяной ветер раздул по дому все письма, которые она перечитывала накануне. Чтобы зажечь свечу, она на ощупь направилась к комоду, но наткнулась на пустоту и чуть не потеряла равновесие – комод валялся внизу, на улице. На следующий день прямо на ее глазах в подъезде упала в обморок женщина. Анна узнала бледное лицо. Сразу после гибели Мартина женщина утешала ее на лестнице: «Я знаю, как вам тяжело, – прошептала она, склонив голову. – Вы, неверное, думаете, что большего горя на свете и быть не может, но есть вещи пострашнее…» В слезах она убежала к себе в квартиру на верхнем этаже, оставив Анну в полном недоумении, – что означали эти загадочные намеки? Мокрым полотенцем Анна привела ее в сознание.

– Я убью их! – закричала женщина.

– Успокойтесь, успокойтесь… – попыталась унять ее Анна.

– Когда закончится война, я их найду, я буду пить их кровь, клянусь… – неистовствовала женщина. Вспышка гнева вернула цвет ее щекам.

Анна сжала ее плечи.

– Что случилось?

Вновь впав в состояние отрешенности, женщина безучастно поведала Анне об аресте мужа. Несколько месяцев назад, когда он относил часы их дочери к своему старому приятелю-часовщику, его схватили. Дочь работала медсестрой и, между прочим, по искреннему убеждению носила коричневую униформу. Мужа несправедливо сочли сообщником часовщика, подозреваемого в коммунистической деятельности. Его осудили на смерть, заковали и посадили в тюрьму. Денно и нощно, минута за минутой, ему на голову капает вода. От одной мысли об этом она сходила с ума.

– Но это же чудовищное недоразумение! – возмущенно воскликнула Анна.

Обостренное чувство справедливости и любовь к порядку не позволяли Анне смириться с фактом осуждения невиновного. А то, что беднягу подвергали изощренной пытке, на которую способны только душевнобольные, и заставляли умирать бесконечно медленной смертью, вообще выходило за рамки допустимого. Анну охватило импульсивное желание что – то предпринять. Она обняла женщину.

– Предоставьте это дело мне… – мрачно сказала она.

В бывшем здании парламента Габсбургской монархии, в котором в эпоху Третьего рейха располагалась администрация провинции Остмарк, заседал гауляйтер. Вот туда-то и направилась рассерженная Анна – по лестницам, в глубь исторического памятника, символа сказочного богатства, по длинному коридору, вдоль колонн, где через каждые десять метров, точно чучела, неподвижно стояли вооруженные эсэсовцы. До сей поры еще никто не вторгался в эту святыню без приглашения. Ошарашенные видом проносящейся мимо них сестры Красного Креста, солдаты бездействовали. Ни страх, ни робость не мучили Анну: стук ее шагов по мраморному полу звучал как подтверждение ее правоты. На пересечении коридоров она вдруг на секунду растерялась. В конце концов часовой преградил ей дорогу.

– Вам куда?

– К гауляйтеру.

– Зачем?

– Мне нужно к гауляйтеру!

Подошли еще двое; они бросали друг на друга вопросительные взгляды: что делает здесь эта истеричная медсестра?

– Только что погиб мой муж, служивший в войсках СС, – она с надменным видом показала им письмо, в котором оберштурмфюрер выражал свои соболезнования.

Они не нашлись, что ответить, и сопроводили ее куда следует, как если бы она была дипломатом.

В ее фантазиях гауляйтер был похож на монстра. В действительности же в помпезном зале, который когда – то был рабочим кабинетом императора, за огромным столом сидел дружелюбный седой старик с длинной бородой, как у Деда Мороза. Удивившись ее появлению, он ободрительно ей кивнул. Глубоко вздохнув, она обвинила его в совершении ужасной ошибки.

– Я знаю этих людей, они национал-социалисты, их дочь медсестра! Фюрер не может этого так оставить! Он не знает, что допущена оплошность, кто-то должен ему об этом сообщить!

Гауляйтер кивал, как усталый дедушка, которому невмоготу противоречить своей внучке.

– Сделай милость, – нараспев произнес он, – ступай домой и позаботься о том, чтобы эта женщина написала прошение о помиловании. Затем лично принеси его мне.

Две недели спустя, в результате ее стараний, домой вернулся человек, который мог лишь вполголоса вспоминать о «веселом» времяпрепровождении, уготовленном ему в ожидании казни. Он отучился есть, любое движение причиняло боль и изнуряло. Из последних сил он залез в постель и больше не вставал – слишком слабый, чтобы жить, слишком слабый, чтобы умереть. Днем его жена уходила на работу. В конце марта, в ее отсутствие, на дом упала бомба, пробив дыру шириной в десять метров. Вернувшись из больницы, на месте своего жилья Анна обнаружила груду обломков высотой с воображаемый второй этаж – там, в пижаме, и нашли осужденного на смерть, рассказывал один из соседей.

– Господь, да Ты садист… – крикнула Анна.

Ветер прошептал ей на ухо: ты все еще веришь в справедливость, дуреха? Она стиснула зубы. На это она не могла пожаловаться гауляйтеру… ей следовало найти кого-то поважнее… в иных, горних «гау»…

Русские наступали. На рабочем совещании сестрам сообщили, что в течение двух часов госпиталь эвакуируют. Всех раненых следовало перевести в плавучий госпиталь на Дунае. Анна незаметно улизнула, чтобы попрощаться со свекром. Она спешно сунула ему пачку перевязанных тесьмой писем – с тех пор как ее жилье разбомбили, она хранила их в бомбоубежище больницы вместе с двумя чемоданами пожитков.

– Сожгите их, пожалуйста, – сказала она впопыхах, – а то, чего доброго, они попадут на страницы «Известий».

У входа в больницу стояла цепочка автобусов. Она едва усадила пациентов и уже собралась было обосноваться впереди со своим скарбом, как кто-то выпихнул ее из автобуса.

– Подожди-ка, так дело не пойдет, сестра!

Не успела она осознать, что происходит, как монахини вручили ей, Анне, сестре Красного Креста без всякой медицинской поготовки, медикаменты и истории болезни всех ста шестидесяти раненых. Сами монахини оставались в Вене. Ее втолкнули в другой автобус с незнакомыми тяжело раненными солдатами, который тут же тронулся. Анна надеялась, что ее чемоданы погрузили в одну из следующих машин. Автобус набрал бешеную скорость, как будто хотел стряхнуть с себя надвигающуюся смерть своих пассажиров. К сожалению, на полпути ему пришлось остановиться перед слишком низким туннелем. Пока ждали другой транспорт, Анна вместе с шофером выгружала раненых и на носилках укладывала их на обочину. Темнело – русские приближались, – а они все ждали и вглядывались в туннель, как если бы он был последней связью с миром живых. В сумерках наконец появился автобус более подходящих размеров. Промерзших до костей людей внесли внутрь, и они продолжили свой путь к берегам Дуная.

Сто шестьдесят раненых лежали в мокрой траве; вызванные в срочном порядке санитары по узким сходням заносили их одного за другим на судно. К Анне обратилась промокшая до нитки супружеская пара:

– Раненый, которого только что погрузили, наш сын. У него с собой пистолет. Мы боимся, что он покончит собой. Мысль, что война проиграна, ему невыносима…

Она пообещала, что будет за ним присматривать, и отправилась на поиски своих чемоданов. Издалека она услышала, как хор голосов громко скандирует ее имя:

– Сестра Анна из отделения 3-С, мы здесь!

Напоминало «Missa Solemnis», [91]91
  «Торжественная месса» (лат.).


[Закрыть]пассажи которой доносил до нее ветер. Она помчалась на звук, огибая раненых, пока не нашла своих подопечных. Они отказывались идти на корабль без нее. В обнимку с протезами они сидели в кружок на траве и сторожили ее чемоданы. Их сестра, ее пациенты – за прошедшие месяцы они стали одной дружной семьей и вместе должны были взойти на борт.

Справившись с заданием, санитары растворились в воздухе, оставив Анну одну на переполненном корабле. Вокруг бессистемно лежали раненые. Ей в помощь наспех наняли пятерых женщин без всякого образования и опыта, снабдив их фартуками и шапочками. Считалось, что, если они женщины, то должны обладать природным даром по уходу за больными. Очень скоро, однако, их таланты раскрылись совсем в другой области – у них было собственное видение своих задач. Когда Анне требовалась их помощь, чтобы раздать катетеры, лекарства, еду, она, после долгих поисков, находила их в объятиях какого – нибудь солдата. Всю войну они были соломенными вдовами, теперь же брали свое под благовидным предлогом, что таким чудодейственным лекарством оказывают благодеяние беднягам, покалеченным в борьбе за родину – может, даже смертельно.

Анна вынуждена была разрываться на сто шестьдесят частей: одна меняла повязки, другая помогала опорожняться, третья измеряла температуру – все происходило в ускоренном темпе немого кино. По ночам эти частички ее не в состоянии были слиться воедино и продолжали выполнять свои обязанности. Спустя два дня Анна с красными от усталости глазами еле-еле переставляла ноги. Никто, кроме герра Тюпфера, высшего офицера СС, потерявшего ногу на венгерском фронте, этого не замечал.

– Вы сейчас упадете, – заключил он, усаживая ее на стул, – присядьте.

Опираясь на костыль, он по-генеральски огляделся вокруг и, повысив голос, обратился к своим офицерам:

– Вот что я вам скажу. У сестры Анны силы на исходе. Ей нужно поспать. Необходимо найти несколько ходячих добровольцев, которые могли бы ее сменить. У нее есть список, и она подскажет, где кто лежит, – это вопрос организации.

Аудитория кивнула в знак согласия.

– Второе, – продолжал Тюпфер, – в моей каюте пустует кровать. Я предлагаю ее сестре Анне. Если у кого-то есть возражения, пусть выскажет их прямо сейчас. Несдобровать тому, кто заикнется об этом лишь завтра утром. Пуля в лоб ему обеспечена. Ясно?

Он отвел ее в свою каюту и бережно укрыл. Анна тотчас заснула. Очнувшись, она обнаружила заботливого Тюпфера рядом с собой – тот забился в угол и даже во сне держался за край кровати, чтобы невзначай на нее не скатиться. Собственную постель он уступил умирающему, хрипло изрыгавшему какую – то бранную абракадабру.

Следующим вечером они причалили в Линце. Громадное темное здание семинарии, в котором предполагалось развернуть временный госпиталь, высилось под дождем, подобно непреступной крепости. Когда поддерживаемый Анной туда приковылял герр Тюпфер и в качестве оружия пустил в ход свой голос, дверь приоткрылась. В дверном проеме появился заспанный толстяк в кителе, накинутом поверх шелковой пижамы, и недовольно на них посмотрел.

– Ах да, корабль с ранеными… – Он почесал в затылке: – Но их сперва следует обработать от вшей.

– Грязная свинья! – заорал Тюпфер, выходя из себя от подобного невежества и некомпетентности. – Обработай себя для начала, у нас вшей нет, мы из приличного госпиталя. Если ты немедленно не обеспечишь нам постели!..

Дрожащими руками толстяк распахнул двойную дверь.

Внутри все было приготовлено; в бывших классных комнатах, просторных залах, стояли деревянные стеллажи с мешками соломы. По крайней мере, раненые снова обрели постель. После разгрузки корабль незамедлительно покинул гавань, прихватив с собой и суррогатных сестер, довольных своей сверхурочной работой. Анна опять осталась одна. Все пытались поспать, она тоже – посередине зала, сидя на большом столе, опустив голову на скрещенные руки. Ночью Тюпфер проснулся.

– Что вы здесь делаете? Вы можете спокойно оставить нас одних, все спят! Ложитесь и вы!

– Но куда… – зевнула Анна.

Что? Он скинул одеяла, схватил костыли и возмущенно захромал прочь из зала. Толстяк в шелковой пижаме был разбужен ревом:

– Если вы немедленно!..

– Да, да, да… – забормотал он.

Толстяк тут же раздобыл для нее кровать, еще теплую от тела того, кто вынужден был ее уступить. Однако совесть Анну больше не мучила.

Они обе выбрали подходящую для пищеварения форель с картофелем. Лотте вспомнилась печальная концовка шубертовской песни «Форель», которую когда-то она учила: «…das Fischlein zappelt dran…» [92]92
  «Рыбка клюет…» (нем.).


[Закрыть]Образ беспомощной, барахтающейся на леске рыбы, ассоциировался у нее с безногими и безрукими больными в венском госпитале.

– Я никогда не задумывалась, – сказала она, – что можно лишиться всех своих конечностей… Страшно…

Анна отложила вилку.

– Это были совсем мальчишки. Я неоднократно задавалась вопросом: что с ними стало? Я не нашла о них ни слова – ни в одной газете, журнале или книге. И все же они продолжали жить! Где и как?

Погруженные в мысли, каждая – в свои, они молча жевали нежную рыбу.

– А письма твоего мужа, из Польши, из России, из Нормандии… действительно сожгли? – спросила Лотта.

Анна подпрыгнула на стуле.

– Мне так и хочется дать за это себе по башке… теперь, помимо прекрасного воспоминания, они являли бы собой исторический документ. К сожалению, мой свекор послушно исполнил мою просьбу. Остался один пепел. Во всем виновата пропаганда: вот придут русские и приберут к рукам все без разбора. На мои письма, большинство из которых написано из России, они уж точно позарятся, считала я, и опубликуют их в одной из своих коммунистических газет. Так мы тогда думали.

Лотта иронично засмеялась:

– Да какое им до них было дело! Жизнь простого солдата для русских и гроша медного не стоила… равно как и любая человеческая жизнь во время сталинского режима…

– И все-таки нам тщательно промывали мозги! До самого конца войны. «Фюрер не может этого так оставить…» – сказала я тогда гауляйтеру. Представляешь?! Причем совершенно искренне. И хотя я никогда не преклонялась перед ним и, так же как все, знала, что он проиграет войну, я по-прежнему была крайне простодушна. Я не могла себе представить, что невинных людей осуждают на смерть и подвергают пыткам с его ведома. Конец сорок четвертого! Боже, как же я была наивна…

Она так разозлилась, что совсем забыла про еду. Ее форель уже почти остыла.

Во второй раз они все вместе праздновали атеистически-еврейское Рождество. Все исхудали, пюре из пункта раздачи бесплатного питания стало таким жидким, что его можно было пить. Лоттин отец, тайком обеспечивавший электроприборами врача, торговца спиртными напитками и знакомых крестьян, пришел домой с неприлично огромным куском свинины и бутылкой можжевеловой водки. Его жена исчезла со всей этой добычей на кухне; Лотта достала из шкафа сервиз. Встревоженная необыкновенным ароматом, госпожа Мейер спустилась вниз.

– Эээ… нам нельзя это есть, – сказала она, с ворчливым видом глядя на сковородку.

– Кем ты больше хочешь быть, – рассудительно поинтересовалась повариха, – мертвой ортодоксальной еврейкой или полной жизни грешницей?

Перед столь здравым оппортунизмом госпожа Мейер капитулировала.

Накрыли стол, зажгли свечи, придвинули стулья. Лотта и Эрнст еще чистили на кухне вторую порцию сваренной в мундире картошки, как вдруг вдалеке послышался гул стремительно приближающегося самолета. Ножи застыли в их руках. Раздался взрыв, сравнимый по силе с ударом молнии, – пол и оконные стекла дрогнули. Странная смена атмосферного давления швырнула их на пол, усыпанный картошкой.

– Мы умрем! – взвизгнула госпожа Мейер.

Из столовой с уязвимым эркерным окном вся компания перебежала в защищенную кухню. Там они присели на корточки – госпожа Мейер, тщетно надеясь, что дети бессмертны, висела на шее у Эйфье, отважно оставшейся в вертикальном положении. Когда воцарилась тишина, они по очереди, недоверчиво озираясь по сторонам, поднялись с пола. В столовой они застали Сару Фринкель, в одиночестве продолжавшую нарушенную рождественскую трапезу. Она уплетала за обе щеки.

– Я не хотела есть холодную картошку, – кивнула она с набитым ртом.

Все окна были выбиты, стекло тонким кружевом висело в рамах. Кусочком мяса на вилке Сара указала в направлении лужайки:

– Я видела гигантский язык пламени.

– Похоже, разбился самолет… – сказал Брам.

– Если пилоту удалось катапультироваться, то можно ожидать широкомасштабной акции по его поиску, – предположил Эрнст Гудриан с наливающимися паникой глазами. Он все еще держал в руках нож для чистки картофеля, как если бы собирался им обороняться. Он испуганно огляделся. – Евреи… евреи должны спрятаться наверху!

– Что значит – «евреи»?! – обиженно воскликнул Сэмми Гольдшмидт. – Именно с этого все и началось. Нас всех сгребли в одну кучу.

– Ты прав, ты прав. – Эрнст виновато поднял руки. – Но тогда как сказать?

– Укрывающиеся, – с достоинством ответила Сара. – Ты ведь тоже один из нас?

Пока люди наверху исчезали за зеркалом, отец Лотты отправился на разведку. По роду службы ему разрешалось покидать дом сразу после комендантского часа. Уходя, он не обнаружил входной двери; без единой царапины он нашел ее на лужайке. В случае обыска остальным членам семьи надлежало создавать иллюзию праздника. Тарелки укрывшихся в «зазеркалье» убрали. Как в воду опущенные, они сидели за столом перед блюдом с холодной брюквой, свечи трепетали на сквозняке и оплывали. Они были похожи на актеров, ожидающих, когда поднимут занавес. Лотта подметила: впервые за долгое время они были одни – казалось, они забыли, что это значит. Она украдкой взглянула на мать. Все по-прежнему держалось на ней. Они сидела прямо… Однако исчез каштановый блеск подколотых волос, и даже черепаховый гребешок потускнел. В ходе войны она начала седеть, ее несокрушимость надломилась. Сильный порыв ветра загасил свечи: дверь распахнулась, и в комнату вошел отец.

– Пусть спускаются. Это была всего лишь бомба. А где водка?

В один присест осушив стакан, он рассказал, что после разрыва шальной бомбы в соседней усадьбе восемнадцатого века образовался глубокий кратер. Классическое крыльцо с колоннами протаранило зал; хозяйку дома, подошедшую к окну, чтобы посмотреть, откуда шум, увезли в больницу с полными стекол глазами.

Жизнь сводилась к выживанию – все учащающиеся грабительские набеги в целях добычи пропитания принимали порой демонический характер. Подобно коробейникам, Лотта, Йет и Мари ходили с фермы на ферму, предлагая постельное белье, кольца, жемчужные ожерелья, часы и броши. От голода кружилась голова. На одной из оград висела табличка: «Воды не даем». За ними погналась собака. Где-то молотили – зрители поневоле терпеливо ждали: а вдруг упадет несколько зернышек? Отвратительный северный ветер проносился по замерзшим пашням, в каналах и рвах трещал лед. Около дамбы Афслейтдайк дорога проходила через немецкий пост. Дабы утешить плетущиеся мимо голодные орды обещанием лучшего мира, мира изобилия, военные выставили на улицу стол и демонстративно сидели за дымящимися тарелками, до краев наполненными картофельным пюре и колбасой. Форма на их животах трещала по швам. У Лотты не было даже слюны, чтобы сглотнуть, глядя на это зрелище. Путем неимоверно сложного психологического маневра она превратила возгоревшееся чувство ненависти в презрение, которое легче переносилось на голодный желудок.

Среди крестьян попадались и милосердные. Они делились с прохожими едой и питьем и клали в стойла мешки с соломой. Самые циничные по ночам бдели и обворовывали своих прикорнувших братьев по несчастью. Лотта привыкла спать головой на завернутых в свитер украшениях. Уже почти потеряв всякую надежду, они брели назад, как вдруг жена какого-то крестьянина в Беймстере набила их мешки картошкой, ничего не взяв взамен. Возвратиться домой с добычей – вот тот единственный триумф на земле, которого еще можно было достичь. В Амстердаме они на пароме перебрались через залив Ай, над которым висел густой промозглый туман. Внезапно появившиеся штурмовики принялись обыскивать багаж пассажиров. Йет и Лотта забились в угол – вместе с картошкой у них отнимут и души. У ограды стоял мальчик лет восьми: поношенные брюки на нем болтались, а на выразительном старческом лице под кепкой лежала печать отрешенности. Содержимое его тележки было накрыто брезентом. Приближающаяся проверка, казалось, ничуть его не волновала. Он не отрываясь смотрел на воду, над которой пронзительно кричали чайки. Даже когда двое мужчин в униформах недвусмысленно пристроились рядом с ним, он не обернулся.

– Эй, любезный, – иронично сказал один из них, – не поднимешь ли свой брезент? Мы хотим проверить твой груз.

Мальчик не реагировал, отрешенно глядя перед собой.

– Похоже, он глуховат!

Они теряли терпение.

– Подними брезент!

Ярость сжимала Лотте горло. Ей так и хотелось закричать: «Оставьте ребенка в покое!» Но картошка отняла дар речи.

– Живо! Делай, что тебе говорят, оболтус!

Мальчик с трудом нагнулся вперед. Из обтрепанного рукава показалось тонкое запястье, когда он взялся за конец брезента и театрально его отогнул. Под ним, согнув ноги, лежал изможденный покойник с полыми глазницами и оттопыренными ушами на костлявом черепе. Его тело было странно изогнуто, как если бы было сломано пополам.

– Кто это?.. – спросил проверяющий, тщетно пытавшийся превратить свой вопрос в приказ.

– Мой отец, – безразлично сказал мальчик. Он снова укрыл труп брезентом и уставился на воду. Лотте вспомнились отрывки из «Лесного царя», [93]93
  Баллада И.В. Гете.


[Закрыть]только отец и сын поменялись местами: «…ездок запоздалый, с ним сын молодой… в руках его мертвый младенец лежал…». [94]94
  Перевод В. А. Жуковского.


[Закрыть]

Спустя неделю пошел снег. Невзгоды опушились девственной белизной; с воздуха казалось, что благодаря снегу оккупированный север соединился с освобожденным югом. Чугунная печка в мастерской, растапливаемая сырым хворостом, распространяла скорее черный дым, нежели тепло. Лихорадочно щурясь сквозь закоптелые очки, Эрнст пытался удержать доску посиневшими от холода пальцами.

– Между прочим, у меня дома в Утрехте еще лежат мешки с углем, – ворчал он.

Лотта предложила их забрать; убежденный в ее несокрушимости, он не возражал. Она отправилась в путь, пробираясь со своим велосипедом сквозь сугробы и изредка останавливаясь, чтобы сделать глоток свекольного пюре, которое мать дала ей в дорогу. Время от времени шел снег, она продвигалась медленно, крохотные снежинки обжигали лицо. Наклонившись вперед, она толкала тяжелый велосипед, мысленно стремясь лишь к сияющему на горизонте лучистому углю, который уже сейчас согревал душу. Вне угля была лишь белая пустота и абсолютное одиночество. Руки и ноги окоченели; по задубелым конечностям холод пробирался внутрь, вызывая приятную истому. Она понятия не имела, сколько уже прошла и сколько еще осталось. Всякое представление о времени растворялось в абстракции вездесущей белизны – ее охватил благостный покой. Ботинки облепили снежные комья. Невозможно было устоять перед соблазном передохнуть под деревом с белыми, как на негативе, ветками. Лотта прислонила велосипед к стволу и опустилась в снег, как на мягкую перину, Голова шла кругом, мысли путались. Все противоречия и парадоксы растворялись в ватном ничто; она смутно припомнила похожее чувство из давнего прошлого, когда провалилась под лед и какие-то секунды растянулись до размеров вечности. Она забыла, что у нее есть тело. Шепот падающего снега… это была последняя мысль Лотты перед тем, как она предалась беспощадному, восхитительному забвению.

– Пошли… останешься лежать – умрешь…

Кто-то грубо тянул ее за руку – назад, в реальность. Снег соскользнул с нее. Она была слишком слаба, чтобы сопротивляться. Ей в руки всунули велосипед.

– Я пойду с тобой…

Она шагала, как заводная механическая кукла, в сопровождении мужчины в длинном черном пальто и в заснеженной шляпе. Он тяжело дышал – единственно живой звук на их пути. Он ничего не спрашивал, не рассказывал, ограничиваясь лишь краткими понуканиями, когда она замедляла шаг: «Вперед, вперед…» Ей почудилось, что она на пороге какого-то важного воспоминания, но не могла пробиться к нему сквозь усталость. Уже стемнело, когда замаячил город; по пустынным улицам они потащились к центру. На рыбном рынке он внезапно с ней простился, сняв шляпу, с которой посыпался снег, и вновь в голове закопошилась тень воспоминания, когда он скрылся в темном переулке.

Только сейчас до нее дошло, что тот, кого она провожала взглядом, спас ей жизнь. Подобно deus ex machine, он возник ниоткуда и опять исчез, словно был просто галлюцинацией. Снег прекратился. Город выглядел вымершим – за исключением нескольких трупов, покоящихся в снегу у стены; голод оставил отчетливые следы на их осунувшихся лицах. Потрясенная хозяйка впустила ее в дом. Комнаты Гудриана были по-прежнему нетронуты, вещи – в первую очередь книги о скрипичном деле и семейные портреты – ждали его возвращения. Лотта разглядывала их и потихоньку согревалась. В интерьере не хватало лишь угля. Хозяйка, содержавшая в чистоте его комнаты, выдала себя утрированным отрицанием. Уголь? Нет, если бы здесь был уголь, я бы уж точно знала. Лотта не могла ничего доказать; добрав со дна кастрюльки остатки свекольного пюре, она забралась в его узкую холодную постель.

10

«Œufs-en-neige» [95]95
  Взбитые белки (фр.).


[Закрыть]– поэтическое название десерта, который во время войны помогал воздухом бороться с голодом. У Лотты сводило запястья, когда из двух яичных белков она взбивала чудо безразмерной пены.

– В голодную зиму я готовила его для детей, – сказала Лотта, зачерпывая ложкой один из островков, плавающих в ванильной подливке, – чтобы заглушить ощущение пустоты в животах.

Анна вздохнула.

– Не знала, что вы так голодали.

– Голод был более эффективным оружием, нежели «Фау-1», – отрезала Лотта.

Анна предпочла сменить тему:

– То, что тебя тогда почти занесло… мне знакомо это чувство абсолютного уединения посреди равнодушной природы, на фоне войны… и при этом овладевающее тобой желание умереть…

На следующий день в семинарию прибыли врачи и медсестры. Госпиталь заработал в полную силу. Идущий на поправку герр Тюпфер попросил официального разрешения, чтобы сестра Анна сопровождала его в разминочных прогулках по саду. Они медленно бродили среди подснежников и цветущего орешника. Тускло светило солнце, на заросшей мхом скамейке они присели передохнуть.

– Сестра, наше дело швах, – безжалостно заключил Тюпфер. – До сих пор маятник раскачивался из стороны в сторону, то на восток, то на запад, но сейчас он застыл посередине – они наступают отовсюду, чтобы нас уничтожить.

– Но у нас же есть еще «Фау-2»… – предположила Анна.