Текст книги "Близнецы"

Автор книги: Тесса де Лоо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

– Я просто купалась.

Уязвленный до глубины души, он покачал головой.

– Моя жена… на глазах у всех.

– Но бассейн же общий, – невинно улыбнулась Анна.

– Моей жене так вести себя не подобает.

– Очевидно, подобает.

Их представления о правилах приличия резко расходились.

– Я не хочу, чтобы они отпускали шуточки в твой адрес. Я же их знаю.

Ей надоела эта дискуссия.

– Если ты не прекратишь, я с тобой разведусь, – выпалила она, не сдержавшись. Он настолько испугался, что растроганная Анна, сожалея о сказанном, бросилась к нему на шею. Глупо спорить по пустякам – времени-то было в обрез.

В последнюю ночь она проснулась от страшного озноба. Мартин, даже во сне реагировавший на ее самочувствие, открыл глаза и прижал ее к себе.

– Тебе страшно… – сказал он сонным голосом.

Она склонила голову ему на грудь.

– Я не знаю.

Он крепко ее обнял.

– Мы должны об этом поговорить, – спокойно сказал он. – Думаю, сейчас подходящий момент. Послушай. Миллионы гибнут в этой чертовой войне, до сих пор мне везло. Но где гарантия, что фортуна будет улыбаться мне и дальше? Почему? Уже убито столько людей, почему не я? Я не боюсь смерти, она наступает очень быстро, не волнуйся. Меня беспокоит лишь одно – я не смогу тебе помочь. Я точно знаю, что с тобой случится. Ты хрупкая, как фарфор, но никто об этом не подозревает. Ты всегда играешь роль сильной и стойкой, хотя на самом деле ты чувствительная и ранимая. Я тебе нужен. Но даже если я умру, ты должна продолжать жить. Обещай мне одно: не своди счеты с жизнью. Если ты покончишь с собой, я не посмотрю в твою сторону! Я не подам тебе руки!

В комнате было тихо – лишь его сердце стучало возле ее уха. Невозможно было себе представить, что в какой-то момент этот стук прекратится, что случится непоправимое и оборвется связь с этим теплым дышащим телом, принадлежащим не только армии, но и им двоим. Благополучие этого тела столь тесно соединялось с ее собственным, что она не желала ничегошеньки слушать, и все же каждое из его слов прочно врезалось в память.

– Кроме того, ты не должна до конца своей жизни посыпать голову пеплом. Даже если я умру, я хочу, чтобы моя жена оставалась красавицей. Обещаешь? Я скажу, что тебе делать. Ты выстоишь только тогда, когда будешь помогать другим. Тем, кому еще хуже. Устройся на работу в госпиталь или еще куда-нибудь… только так ты останешься на плаву, я тебя знаю…

Вместо того чтобы искать у нее утешения и поддержки перед лицом возможной смерти, он, не теряя присутствия духа, давал ей инструкции на всю ее оставшуюся жизнь. В итоге страх Анны уступил место полному покою – Мартин сплел вокруг них обоих непроницаемый надежный кокон, где царила мирная знакомая тишина, где жизнь и смерть переплетались естественным образом. Они заснули в объятьях друг друга – в объятьях же и пробудились на следующее утро.

Погода стояла чудесная. Мартин еще никогда не был так хорош собой: загорелый, бодрый, веселый. Анна высунулась из окна тронувшегося поезда, Мартин бежал вслед и махал на прощанье.

– Auf Wiedersehen in Wien, diese Scheiße ist sowieso bald zu Ende! [85]85
  До встречи в Вене, этот проклятый кошмар в любом случае скоро кончится! (нем.).


[Закрыть]– кричал он бойко.

Анна замерла – из уст офицера СС подобное проявление оптимизма считалось непростительным. Эхо его слов раскатилось по всей платформе. Она зажмурила глаза в тревожном ожидании, что его вот-вот арестуют. Сердце выскакивало из груди. Но он все еще стоял и махал ей, и никто его не трогал.

В Вене оказалось отнюдь не безопасно. Чтобы отрезать немецким войскам обратный путь из Балкан, американцы прибегли к массированным бомбардировкам города. Не решаясь подниматься над Альпами по ночам, они летали ^только днем. Окна в доме разбились, Анна заколотила их картоном. Прозвучала сирена, Анна помчалась в ближайшее бомбоубежище, заметив по дороге, как старая женщина прячется в подъезде.

– Что вы делаете… – крикнула Анна, таща ее за руку с собой, – быстро в бомбоубежище.

Внутри было не протолкнуться.

– Встань-ка, – сказала она какому-то мальчугану, – уступи место пожилому человеку.

К ней тут же подскочил начальник блока, отвечающий за безопасность граждан во время воздушных нападений.

– Вы в своем уме?

– В каком смысле? – спросила Анна. – Что я такого сделала?

– Вы знаете, кого привели?

Анна взглянула на женщину, съежившуюся в углу, подобно нахохлившейся птице в зимний день.

– Какая разница – это просто старая женщина.

– Полуеврейка! – гаркнул он.

– Ну и что, – пожала она плечами. – Там вот собака, а бедной старушке, что ли, сюда нельзя?

Сотни пар испуганных глаз обстреливали ее со всех сторон; какая дерзость – спорить с начальником блока. У того задвигались желваки на щеках. Она смотрела на него с вызовом, и мужчина, испугавшись, опустил глаза и ретировался, сделав вид, что его присутствие срочно требовалось в другом месте.

Весь месяц она тщетно ждала письма. В начале октября написала сама: «Я держу в руках карандаш, но с таким чувством, будто говорю в пустоту». В утешение она купила себе букет астр. Поднимаясь по лестнице с охапкой цветов в свою квартиру, она встретила соседа, который обычно раскатистым венским «р» шумно ее приветствовал, а сейчас лишь застенчиво ускорил шаг. Открыла дверь и с удивлением обнаружила в гостиной своего свекра.

– Ну вот, опять никакой почты, – вздохнула она, бросив взгляд на пустой стол.

– Почта есть, – сказал он, кивая в сторону буфета.

Там лежала посылка. Анна наклонилась и прочла: «Имущество…» В исступлении вскрыла пакет. Сверху лежал конверт, из которого она выдернула письмо. «Уважаемая фрау Гросали… Как командир роты обязан Вам сообщить о героической гибели Вашего мужа…» Она судорожно читала дальше. «…В Айфеле… артиллерийским огнем…» Письмо кончалось фразой: «Убежденный в окончательной победе и справедливости этой войны, искренне Ваш… Хайль Гитлер! Гаупштурмфюрер СС…» Астры упали на пол.

– Это неправда, – спокойным тоном прокомментировала она содержание письма и кругами заходила по комнате. Вокруг стола, вокруг свекра, все быстрее, с криками «неправда, неправда!», как бы силясь перечеркнуть факты ритуальным неприятием реальности. Словно в состоянии нервного припадка, она продолжала причитать, пока свекру не удалось усадить ее на диван. Анна сняла со стены висевший над диваном портрет Мартина в рамке. С фотографией на коленях она принялась раскачиваться из стороны в сторону. Какой отвратительный парадокс – невыносимое нужно было каким-то образом вынести. Она с трудом передвигалась по дому, хотела надеть что-то темное, увидела в зеркале непривлекательную незнакомку – кудри ее химической завивки тут же исчезли. Ну вот, волосы уже умирают, скоро и все остальное тоже умрет.

Она не обещала ему, что будет есть! Целыми днями она не ела, не пила, не спала и не плакала. По ночам она бродила среди развалин, будто в поисках чего – то. Все, чего она хотела, это оказаться там, где он, – ничего другого. Ее сдержанный свекор, который по настоянию своей жены временно жил у нее, пытался расценивать поведение Анны как нормальную фазу траура. Он принес ей длинную вдовью вуаль для похоронной мессы в церкви Святого Карла. Там, где два года назад она плыла по проходу в белой фате, теперь, убитая горем, она шла в черной вуали. «Эта немка и слезинки не проронит…» – шептались на скамейках. Потом слушала реквием, точно глухонемая.

Через неделю свекор закончил свой патронаж. Ему оказалось не под силу справиться с ее депрессией, однако он вытянул из нее обещание в следующее воскресенье навестить их дом (в надежде, что хоть жена убедит ее поесть). Анна неохотно вышла на улицу. Мир остался равнодушным к его смерти, из родного города он исчез совершенно бесследно. Она была одна, в чужой стране, и вокруг шла война – таковы факты. Как во сне она добралась до центра, вдоль Ринга, ослепительного Ринга, мимо Хофбурга, оперы. Какая-то неведомая сила тянула ее в направлении церкви Святого Карла – неясная потребность в религиозной поддержке или отчаянная надежда получить некий знак свыше в качестве подтверждения Его вездесущности, доказательства Его существования? Тяжелая дверь с трудом поддалась. Воскресная месса только что началась. Голос священника резонировал под куполом, барочное золото вибрировало вместе с ним. Поначалу Анна не могла вникнуть в смысл слов – изнуренная голоданием, она опустилась на ближайшую скамью и чуть было не задремала в стенах с детства знакомой матери-церкви – следствие длительного недосыпания. Однако тут же очнулась. «Каждый погибший на фронте… – предостерегал голос, – и каждый разрушенный дом… это наказание за наши грехи…» Наказание? Что он мелет?! Идиот! Это были самые неправедные и циничные слова, которые ей когда-либо приходилось слышать в церкви. В знак протеста она тут же поднялась, протиснулась сквозь ряды и направилась к выходу. Несмотря на слабость, у нее хватило сил, чтобы демонстративно хлопнуть тяжелой дверью. Еще дрожа от ярости, спустилась по лестнице и непроизвольно обернулась: по бокам по-прежнему стояли ангелы, каждый нес свой крест, в полном неведении они смотрели перед собой поверх этого мира.

Она пошла дальше. Под новенькими знаменами члены гитлерюгенда с энтузиазмом маршировали по Рингу. Анна в черной вуали плелась мимо. Один из молодых людей преградил ей дорогу:

– Хайль Гитлер!

Она молча смотрела перед собой.

– Вы что, не можете поприветствовать флаг?! – злобно спросил он.

Он был по меньшей мере на голову выше ее, и она постучала по его груди.

– Слушай меня внимательно. За этот самый флаг мой муж только что отдал свою жизнь.

Отодвинув парня, она продолжила свой путь. Рассыпаясь в извинениях, он догнал ее, но Анна не ответила. Она достигла состояния, в котором была невосприимчива к чужому стыду.

Она не помнила, как оказалась у дома его родителей. Когда открылась дверь, она, вконец измученная, опустилась на пороге. Все это время она была на грани обморока, но организм достойно ждал подходящего момента. Ее положили на диван. В полузабытьи она слышала, как шептались в соседней комнате.

– Ты неважно за ней ухаживал… – бурчала свекровь, – ты обещал Мартину, что будешь ее опекать, а она буквально рассыпается на части у нас на глазах.

И снова Анна чуть было не потеряла сознание. На кухне заварили крепкий кофе. К ее носу поднесли чашку настоящего кофе из зерен. Сама она не реагировала, лишь примитивные жизненные рефлексы, спровоцированные столь притягательным раздражителем, заставили ее открыть рот и сделать глоток.

Столь же машинально она съела кусочек печенья. Так мысль о самоубийстве была, весьма прозаически, изгнана кофе с печеньем – теперь она стала просто несчастной женщиной. До боли знакомое состояние, в котором она прожила много лет.

Настало время выполнить второе обещание. Перед забитым картонками домом, где она в одиночестве продолжала свою семейную жизнь, остановился черный «мерседес». СС хорошо заботились о своих людях. Шеф полиции и СС Дунайского регионального совета по социальной опеке приехал лично выразить вдове свои соболезнования. Любезный, безошибочно умеющий подобрать нужные слова, за которыми она напрасно ходила в церковь, он спросил, чем может ей помочь.

– Я хотела бы работать в госпитале, – сказала Анна бесцветным голосом, – я ему это обещала. Но в трудовой книжке я значусь домработницей, поэтому меня не возьмут в санитарки.

– Приходите ко мне в управление, там вам выдадут официальный документ, – заверил он, сочувственно пожимая ей руку.

После визита важной персоны, подмеченного всеми соседями, ее теперь называли не «эта немка», а «эта тетка СС». По мере усиления бомбардировок и отступления Гитлера ее клеймили все более открыто. Как водится, утешала она себя: пока все хорошо, они кричат «Осанна!», когда же дело принимает опасный оборот, они требуют «Распни его!». Она явилась в бюро по трудоустройству, где уже подготовили необходимые бумаги. «Фрау Гросали сирота, бездетна и теперь, когда в бою пал ее муж, хотела бы работать медсестрой в Красном Кресте. Прошу выписать ей разрешение и не препятствовать ее трудоустройству в немецкий Красный Крест. Обершарфюрер Флейтманн».

Рядом с шале в парке, куда они неторопливо шли из термального комплекса, стояла высеченная из камня фигура женщины. Окруженная солдатами, она пыталась защититься от штыка. Памятник не сопровождался никакой надписью, даже списка фамилий не было. Подняв воротники, Анна и Лотта на секунду остановились.

– А где… был в итоге похоронен Мартин? – спросила Лотта.

– В Геролштайне, на военном кладбище. Но сначала…

– Почему же его не перевезли домой?

– Ты в своем уме? В Айфеле его разорвало на куски артиллерийским снарядом. Они собрали его по частям и закопали в землю. А ты думала, что они доставляли мертвых домой? В тысяча девятьсот сорок четвертом году? Ты знаешь, сколько их было? В России, Франции, Арденнах – все было устлано трупами, туловище в одном месте, а ноги в другом. Очнись! Удивительно, что они вообще написали мне, где он лежит.

Лотта обиженно молчала. Анна разговаривала с ней как с несмышленой девчонкой, будто бы из-за гибели мужа она, Анна, обладала на войну эксклюзивными правами.

– Он это предчувствовал, – сказала Анна задумчиво, – в ту ночь в Нюрнберге. Вместо страха перед смертью, на которую он шел, он испытывал беспокойство за меня. Мальчишка двадцати шести лет, уже такой взрослый и рассудительный… как бы экстерном достиг духовных вершин целой жизни. Той ночью он уже все знал.

9

Младших детей – фактор риска – досконально проинструктировали: ни при каких обстоятельствах никому ничего не рассказывать. Они заучили это, как таблицу умножения. Если неожиданно они приводили из школы одноклассника, то уже из леса кричали:

– Мам! К нам идет Пит, здорово, да?

Другими словами: пусть все спрячутся наверху.

Война сделала их подозрительными и находчивыми. Барта остановила в лесу жена садовника из соседнего поместья.

– Послушай, а кто это у вас сидит за швейной машинкой? – Барт тут же смекнул, что она наверняка видела госпожу Мейер, которая время от времени шила и штопала. – Я хотела взять взаймы сахара у твоей матери, – сказала жена садовника, – но никого не было дома, только та женщина в столовой.

– А, – беспечно импровизировал он, – так это моя тетя, сестра мамы, она иногда для нас шьет.

Лоттина мать снова возглавила хозяйство. Она пекла картофельные лепешки и гигантских размеров караваи – скрывающиеся жильцы по очереди мололи пшеницу в кофейной мельнице. В перерывах между делами она мчалась наверх, чтобы уладить спор, возникший во время карточной игры. Ее фанатичный муж не умел проигрывать. А госпожа Мейер жульничала, если ее прижимали к стенке. Чета Фринкелей занималась английским, готовясь к эмиграции в Америку по окончании войны. Окончание войны! Крылатое выражение, тост, полное надежд ожидание. Теперь, когда союзники дошли до Франции и никто больше не обращал внимания на английских бомбардировщиков, ежедневно пролетающих над ними к востоку, все сходились во мнении, что мира, увы, можно достигнуть лишь ценой разрушения. К тому времени в дом в поисках укрытия прибыло еще двое. Свой человек на почте, читавший все письма, адресованные службе безопасности, обнаружил, что адреса Сэмми Гольдшмидта и его жены раскрыты. Их срочно нужно было куда-то переселить. Без лишних слов наверху приготовили еще две кровати, отчего всем остальным пришлось немного потесниться.

Медленно надвигались две огромные метелки – одна с востока, другая с юга. Метелки с длинной щетиной, сгребавшие немцев в кучу, как мусор. Повсюду царило напряженное ожидание. Вечером понедельника четвертого сентября «Радио Оранских» сообщило: «По данным источников в нидерландском правительстве, союзники достигли Бреды». Сквозь слезы радости укрывающиеся бросились обнимать друг друга, хозяин дома извлек из своего запасника бутылку можжевеловой водки. Однако спустя несколько дней сообщение утратило свою силу. Союзники освободили лишь слабо защищенный коридор, пересекавший Брабант. По этой узкой колее они продвигались на север. Они захватили несколько мостов, однако мост через Рейн перед Арнемом взять не удалось. Наступление было приостановлено, отец Лотты вынужден был убрать с карты несколько преждевременных флажков.

В бледно-голубой мастерской Лотта попросила растолковать ей все-все про толщину скрипки. Сняв очки, Эрнст Гудриан склонился над куском дерева – казалось, он состоит в тайном заговоре с рождающимся творением. В окружении рубанков и стамесок, как был без очков, он неуклюже обнял ее, при этом свалив на пол банку клея, который тут же начал распространять тошнотворно-гнилой запах. Может, это была любовь, а может, они использовали друг друга как противоядие от войны, подвергавшей его нервную систему и ее совесть слишком тяжкому испытанию. Неосознанно он избавлял Лотту от ее запятнанного происхождения, от ранних воспоминаний как части ее прошлой жизни. С ним, благодаря ему она стала чистокровной голландкой.

Средь бела дня они прогуливались по лесу; вышагивая рядом с ней, он хладнокровно искушал судьбу. Они присели отдохнуть на повалившемся дубе. На одной из увесистых веток Лотта заметила печеночницу, [86]86
  Съедобный гриб-трутовик – назван так из-за сходства его мясистой кожицы с печенью.


[Закрыть]красно-коричневую заплатку на коре в форме языка. Они осторожно ее сорвали. В тот же вечер Лотта обжарила ее с обеих сторон, следя за тем, чтобы не вытек сок. Печеночница появилась на столе в качестве pièce de résistance, [87]87
  Основное блюдо (фр.).


[Закрыть]каждому достался кусочек этого подарка богов – все, по обыкновению, голодали.

Нехватка еды ощущалась все острее. По очереди они ходили в деревенский пункт раздачи бесплатного питания и приносили оттуда судок водянистого картофельно-овощного пюре. По слухам, в Барнфелде продавали гусей – Лотта и Кун, которому по-прежнему не сиделось дома, оседлали свои велосипеды. На подъезде к Амерсфорту им повстречался караван эвакуированных. Среди них были две маленькие девочки с котом на поводке. Чуть дальше они свернули на обочину, уступив дорогу мчавшемуся на полной скорости автобусу с девушками в военной форме.

– Летучие мыши. – насмешливо сказал Кун, – пусть катятся в ад!

Они продолжили свой путь в облаке выхлопных газов, оставленном автобусом. Начал накрапывать дождь. На бреющем полете самолет почти коснулся шоссе. Секунду спустя их напугал мощный взрыв – прямо на глазах вдалеке взорвался автобус. В воздух взметнулся столб огня, дым смешался с дождевыми тучами. Кун, потрясенный тем, что его желание исполнилось столь быстро, открыв рот взирал на происходящее, еще не решив, восхищаться ли ему или ужасаться. Лотта непроизвольно, повинуясь неконтролируемому рефлексу, подумала об Анне. Мгновение назад они еще проносились мимо в своих безупречных серых мундиpax… А что, если Анна сидела в этом автобусе – тогда Лотта только что потеряла сестру. Наконец-то она стала по-настоящему свободной. Эта мысль не вызвала в ней никаких эмоций. Анна была призраком, и Лотту не волновал тот факт, что, возможно, мгновение назад она отдала Богу душу. Она неохотно двинулась дальше, пока их не остановил один из беженцев. Задыхаясь, он рассказал им, что вокзал в Амерсфорте разбомбили, поезда охвачены огнем. Проехать там невозможно. Они перенесли велосипеды через канаву и обогнули город, из которого ветер доносил апокалипсические звуки. Они нашли то, в поисках чего проделали такой путь. С гусем под мышкой и сумкой свежих яиц они вернулись домой кратчайшей дорогой.

Запасы зерна подходили к концу. Сара Фринкель вспомнила об одном крупном землевладельце, живущем в окрестностях Девентера. До войны он был страстным поклонником виртуозной игры Макса. Она настояла на том, чтобы самой к нему отправиться: с ней ничего не случится, у нее безупречное удостоверение личности на имя арийской закройщицы из Арнема.

– Без меня, – отмахивалась она от возражений матери Лотты, – он вам ничего не даст.

Дождливым осенним днем, вооружившись двумя пустыми сумками и старой коляской Барта, Сара и Йет-сели в поезд в направлении Девентера. Слава Макса Фринкеля еще не померкла: они покинули ферму с полными животами и набитой зерном коляской. Затем переночевали в величавом особняке на набережной Айсель. На следующее утро Саре пришел на ум еще один адрес: впервые покинув укрытие, она не хотела возвращаться налегке. Они оставили коляску в надежном месте и вышли из города. После ночной бури дорога была сплошь усыпана сорванными ураганом ветвями. Осенний дождь хлестал по лицу. По пути их задержал немецкий полицейский патруль, передвигавшийся в автофургоне:

– Wohin gehen Sie? [88]88
  Куда идете? (нем.).


[Закрыть]

Сара смело назвала деревню.

– Садитесь, подвезу, – весело предложил шофер. – Как могут столь красивые женщины гулять в такую собачью погоду?

Они сели в кабину, между водителем и военным с непроницаемым, напряженным лицом. Ехали молча. И хотя шоферу требовалось все его внимание, чтобы удержать раскачиваемый ветром фургон на дороге, он то и дело лукаво им улыбался. Другой украдкой бросал на них взгляд, пока не обнаружил один из знаменитых носов семьи Роканье, служивший знаком подлинности.

– Вы еврейка… – испуганно воскликнул он. – Стоп, стоп!

Водитель затормозил. Из внутреннего кармана Йет дрожащими руками достала удостоверение личности. Военный не удовлетворился невинным содержанием документа.

– Все равно ты еврейка, – гнул он свою линию.

– Да ну что вы! – сказала Сара на безупречном литературном немецком. – Скорее уж я еврейка!

– Оставь их в покое… – вмешался водитель.

Барабанящий по крыше дождь нагнетал напряжение в кабине.

– Но она еврейка, – не унимался другой, – это видно невооруженным глазом.

Не располагая доказательствами, он раздраженно распахнул дверцу.

– Вылезайте, обе.

– Вам лучше выйти, – сдался шофер.

Они пулей выпрыгнули из машины. Когда фургон исчез в тумане дождевых капель, они бросились друг другу на шею. Дождь не переставал, но, обливаясь холодным потом, они его не чувствовали. Желание идти за продуктами тут же пропало. Им следовало копить силы на обратный путь следующим утром.

Однако ночью город подвергся воздушному нападению. Они скрылись в набитом до отказа сыром и темном бомбоубежище. В разгар бомбежки пол и стены сотрясались так сильно, что невозможно было разобрать, где пол, где потолок, где какая сторона. Йет пришла в ужас:

– Сейчас все рухнет…

Вся сжавшись, заткнув уши руками, она не могла сдержать крика; страх придавал мощи ее голосу, заглушающему грохот рвущихся бомб. Сара тщетно пыталась привести ее в чувства. Спустя несколько часов она все еще была на грани нервного срыва, застыв на корточках в углу, и согласилась покинуть убежище при условии, что они отправятся домой первым же поездом.

– А как же коляска… – заикнулась было Сара.

Йет посмотрела на нее уничтожающим взглядом.

Они думали теперь исключительно на языке еды.

Полная коляска зерна означала столько-то тарелок, столько-то людей могло питаться этим зерном столько – то дней. Руководствуясь этой простой логикой, Лотта сама отправилась в Девентер, где с обливающимся кровью сердцем Сара оставила коляску. Она уехала на увешанном сумками мужском велосипеде без шин, в огромных полуботинках Эрнста Гудриана, надетых на пару поношенных носков, не порвавшихся окончательно благодаря искусной работе госпожи Мейер. В Девентере она загрузила в сумки содержимое коляски. Серьезное препятствие представлял собой мост через реку Айсель. Сначала она решила пойти на разведку без велосипеда. На входе стояла деревянная постройка, где блюстители порядка досматривали транспорт; чуть дальше немецкий часовой повторно проверял груз. Он заметил Лотту и подмигнул.

– Хотите переправить через мост продукты? – тихо спросил он.

– Если возможно, – прошептала она.

Она не первая, кому он помогает, признался он ей. Он придумал, как можно обвести вокруг пальца голландцев, конфискующих все съестное. Высокая стена разделяла мост на две части: для моторизованного транспорта и для пешеходов. Его пост находился как раз посередине. Он предложил ей пробраться сквозь руины запретной зоны, затем, пригнувшись, проследовать по пешеходной части к его посту, сложить там мешки с зерном, вернуться обратно и с пустыми сумками пройти через официальный контрольный пункт. Потом он снова наполнит ее сумки. Она послушалась его совета. Ей приказали войти в помещение голландского поста – обетованную землю, полную изъятой картошки, хлеба, масла, сыра и сала. Постовой взглянул в ее порожние сумки, по паспорту понял, что она приехала издалека, и дружелюбно сказал:

– Мы дадим тебе немного хлеба.

Из огромной продуктовой кучи он выудил батон и положил его в Лоттину сумку. Ей разрешили следовать дальше. Везя велосипед рядом с собой, она приблизилась к немецкому часовому. Как гром среди ясного неба над мостом пронесся эскадрон истребителей «спитфайер».

– An die Wand, schnell! [89]89
  К стене, быстро! (нем.).


[Закрыть]– услышала она.

Лотта бросила велосипед и прижалась к разделительной стене. Мост подвергся мощной огневой атаке, сквозь адский шум слышался его стон. Краем глаза Лотта углядела, что задет один из ее мешков; зерно устремилось из него, подобно легиону муравьев. У нее сперло дыхание: в то время как вокруг летали осколки, немец подполз к мешку и заботливо, как если бы перебинтовывал раненого солдата, затянул дырку веревкой. Истребители еще немного покружили над мостом, а затем исчезли, оставив за собой зловещую тишину. Внизу беззаботно текла река. Отряхиваясь, Лотта с трудом поднялась на ноги. Она была жива, и вокруг все было как прежде. Немец пересыпал зерно в велосипедные сумки. Его готовность помочь так смутила ее, что она поблагодарила его на своем родном языке.

– Вы напоминаете мне мою жену, – меланхолично сказал он, – у нас двое малышей… Я с нетерпением и страхом жду окончания войны. Гамбург сильно бомбили, я не знаю, живы ли они еще…

Зерно, зерно… лишь зерно имело значение. Она продолжила свой путь. По дороге из Апелдорна в Амерсфорт среди вечно зеленых сосен оранжевым и желтым пылали лиственные деревья. Солнце стояло низко и бросало резкий беспощадный свет на бесцветных, закутанных в старые пальто прохожих; они тащились по дороге со всем, что хоть как-то могло ехать. Голодные, истощенные, но бдительные, они до смерти боялись лишиться своих скудных запасов съестного, которые достались им в обмен на кольцо или брошь, принадлежавших еще их бабушке. Среди них шла и Лотта, влача за собой свои трофеи. Прямо перед ней шагали двое мужчин; контраст между этими людьми и ярким осенним пейзажем по обеим сторонам дороги был разительным – они выглядели так, словно только что после долгого заточения выбрались на свет из сырых темниц. Их пальто были покрыты плесенью, а конечности обмотаны грязными тряпками. Когда она их догнала, снова началась жуткая суматоха. По людям скользнули тени бомбардировщиков, прогремели взрывы, из-за кустов выскочили немцы. Двое незнакомцев очумело оглядывались по сторонам.

– Ну-ка, помогите мне, – крикнула Лотта, чтобы обеспечить им прикрытие на случай внезапной проверки, – толкайте!

Они схватились за руль и багажник. Рядом вдруг что-то взорвалось, все трое кинулись на обочину и вжались в землю. Скоро стало понятно, что мишенью была железная дорога с воинскими эшелонами, идущая параллельно шоссе. Затаившись в канаве, с серым налетом на осунувшихся лицах, в страшном грохоте, они, запинаясь, рассказали про свой побег из Германии. Попав в плен, они работали на сталелитейном заводе. В ходе утренней переклички караульные развлекались: со всего маху били метлами по ногам пленных. Тем, подобно циркачам, приходилось подпрыгивать, чтобы увернуться от удара. Везло не всем, язвы не зарубцовывались, ослабленный хроническим недоеданием организм не справлялся. Во время воздушного налета, в дикой неразберихе, они и дали деру; днем отсыпались, а ночью лесом пробирались на запад. В Гааге жили их семьи; они сомневались, что смогут туда добраться: подошвы сапог стерлись, непрекращающаяся лихорадка уносила последние силы.

Кругом все стихло, лишь горящие поезда издавали треск. Рев самолетов растаял в воздухе, они исчезли за горизонтом, точно злые насекомые, оставив за собой опустошенную дорогу, которая тут же вновь заполнилась людьми. В деревне Лотта выменяла зерно на ржаной хлеб в надежде хоть немного поднять дух беглецов. Несмотря на то что они ее задерживали, она не могла бросить их на произвол судьбы.

– Давайте присядем… – причитал один.

Лотта, зная, что, однажды сев, он уже никогда не встанет, была непреклонна.

– Продолжайте… продолжайте идти…

– Все, – вздохнул он через три километра, – больше не могу…

– Еще совсем чуть-чуть… мы почти у цели.

Уже стемнело, когда они достигли Амерсфорта. Лотта показала им дорогу в больницу, которая славилась тем, что принимала всех без разбора.

– Там вам обязательно помогут.

Однако они ухватились за свой талисман.

– Не бросайте нас… – умоляли они, – без вас нас арестуют.

Лотта покачала головой.

– Я не могу пойти с вами, со всем этим зерном.

Зерно, зерно… она и так потеряла столько драгоценного времени, необходимо было покинуть город до комендантского часа.

Со своим нагруженным велосипедом Лотта исчезла из поля их зрения. Стоял один из тех редких вечеров, без луны, без облаков, когда хозяйничала абсолютная чернота – затемненные окна усиливали эффект. Лотта ускорила шаг. Она вдруг испугалась, что вот-вот собьется с пути, и обратилась к проезжавшему мимо велосипедисту с тележкой. Нет, она идет в верном направлении. Почему бы ей не положить вещи в его тележку, тогда ей не придется так мучиться. У него был фонарик, он мог ненадолго составить ей компанию. Она с благодарностью приняла предложение. Он слез с велосипеда и пошел рядом. Они не проронили ни слова – о чем можно было говорить с невидимкой-незнакомцем после введения комендантского часа. Внезапно она ощутила вблизи себя некую активность – ее гид разогнался и хладнокровно прервал их молчаливое свидание. Свернув в сторону, подобно блуждающему огоньку в болоте, он растворился во мраке, оставив ее одну с пустыми сумками. И тут ее одолел страх, не проявлявшийся ни на мосту через Айсель, ни во время бомбежек железной дороги, но дождавшийся подходящего момента. Она закричала. В кромешной тьме, в разгар комендантского часа. Сила голоса, которая прежде сотрясала до основания водонапорную башню, придавала ее крику исключительную громкость. К ней подъехала патрульная машина. Полицейский схватил ее за плечи, стараясь привести в чувство; сбивчиво она рассказала об ограблении. Он усадил ее в машину и начал преследование, передние фары пробивали туннель в кромешной тьме. Эмоции сменились странной апатией; ей было все равно, догонят они его или нет; границы некогда четко очерченных понятий «друг» и «враг» размылись, она больше не владела ситуацией. Его настигли, заставили остановиться, отчитали. Возможно, дома дюжина изголодавшихся детей ждала трофеев его ночного грабительского набега. Лотта безучастно смотрела на фигуры в свете фар. В очередной раз зерно пересыпали – так ему и стереться в муку недолго.