Текст книги "Близнецы"
Автор книги: Тесса де Лоо
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
Зима прошла под знаком тревоги и самобичевания. Однажды утром одна из служанок по имени Ханнелора нашла на крыльце замерзшую ворону, усмотрев в этом дурное предзнаменование. Прачка попыталась ее убедить, что именно предрассудки приносят несчастье. Анна от души смеялась над столь редкой формой суеверия, даже не подозревая, что прошлое застигнет ее врасплох во второй раз. Дело было в том, что восемнадцатилетняя Ханнелора, которую фрау фон Гарлиц привезла из захолустья в Нижней Силезии, находилась на попечении Анны. В воскресенье вечером она с вызовом объявила, что собирается пойти на танцы в казино.
– Нельзя отпускать ее одну, – фрау фон Гарлиц отозвала Анну в сторонку. – Тебе придется пойти вместе с ней.
Оказалось, что казино заигрывает с новым социализмом. Стены больше не пугали ее, двери с медными ручками были широко распахнуты. Она надела платье синего цвета, как плащ Мадонны, сквозь юбку просвечивался красный шелк, ткань еще хранила аромат духов фрау фон Гарлиц. Анна протянула билеты с характерным для компаньонки бесстрастием и получила доступ в зал, когда-то принадлежавший их семье. Пол, по которому они катали шары; колонны, за которыми прятались; высокий сводчатый потолок, под которым так славно звучали их песенки; мраморная лестница, с которой она упала… Все выглядело так же, как раньше. Вот-вот она… они покажутся из-за колонн или выбегут из коридора… Ханнелора скрылась в фойе. Там стояли диваны-трамплины, на которых прыгала Анна. Сквозь журчание голосов, музыку, стук и цоканье каблуков по танцевальной площадке она слушала камертон глубокой звенящей тишины. Ханнелора отвоевала им места, заказала вино и исчезла. Время от времени она вальсировала мимо Анны в объятиях солдата с крепкой выбритой шеей. Складывалось впечатление, что «линия Зигфрида» опустошена; в тот апрельский воскресный вечер игра в кошки-мышки переместилась в фойе казино.
Она пила вино, не чувствуя вкуса и глядя прямо перед собой, пока вдруг кто-то не встал между ней и ее воспоминаниями.
– Darf ich bitten… [60]60
Можно вас пригласить… (нем.).
[Закрыть]
Она безразлично поднялась и позволила проводить себя на танцплощадку. Будто бы из другой жизни доносилась мелодия «Was machst du mit dem Knie, lieber Hans»; солдат вел себя безукоризненно. Она равнодушно разглядывала серебряный шеврон на его рукаве. Танец закончился, и он проводил ее на место, но стоило ей только сесть, как вновь заиграла музыка и он коротким кивком снова пригласил ее на танец, еще более захватывающий. Мало-помалу образы из детства растаяли, и она переключила внимание на солдата. Его лицо внушало доверие – лицо "человека, а не военного, отметила она, не испытывая при этом к нему ни малейшего интереса.
Повернув голову, она наткнулась взглядом на огромную фотографию норвежских фьордов, висевшую на стене. Неужели они кичатся своими победами?
– Они идут здесь в ногу со временем, – сказала она хмуро, указывая глазами на стены.
– С таким же успехом здесь могли бы висеть мосты через Молдау, – добавил он.
Анну удивил его акцент.
– Откуда вы? Остмарк? [61]61
Ряд мероприятий Гитлера оказался чувствительным для австрийского патриотизма. Так, Гитлер официально отменил название «Австрия» (Osterreich – буквально «Восточный рейх»), ввиду того, что рейх отныне был только один, и заменил его древним, времен Карла Великого, названием Ostmark («Восточная граница»).
[Закрыть]
– Из Австрии, – поправил он с учтивым кивком.
– Но там же одни опереточные солдатики, у которых ружья заряжены не пулями, а красными розами.
Его лицо окаменело.
– В Чехословакии нам было не до смеха и не до песен.
– Быть солдатом, как я понимаю, не ваша стихия.
– Меня призвали в армию, – улыбнулся он. – Гораздо с большим удовольствием я бы остался дома, в Вене… с розой в ружье.
Он произносил слова нараспев, как если бы обращал все сказанное в шутку. Крепче прижав ее к себе и всецело отдаваясь танцу, он принялся кружить Анну по танцплощадке и в завершение торжественно проводил до места. Церемония повторялась из раза в раз – оркестр возобновлял игру, а ее партнер – свое приглашение. Около половины двенадцатого он извинился: в полночь надлежало вернуться в казарму.
– Могу я снова вас увидеть? – спросил он. – Прошу прощения, я даже не представился. Мартин Гросали.
– Можете мне позвонить, – сказала она равнодушно, – пять-два-один-три нуля.
– Вы серьезно? – он неуверенно на нее посмотрел.
– В каком смысле?
– Такой странный номер.
– Уж не считаете ли вы, что я его выдумала? – сказала она обиженно.
Покраснев, он нагнулся, чтобы поцеловать ей руку.
– Ich küße Ihre Hand, madame, [62]62
Целую вашу ручку, мадам (нем.).
[Закрыть]– с иронией сказала Анна, убирая руку.
Солдата не отпугнул ее сарказм. Спустя два дня он позвонил Анне, и та не нашла подходящего предлога, чтобы отказать ему в свидании. Они встретились в кафе на Старом рынке, дождь лил как из ведра. Ее охватило чувство отчуждения и неловкости, как только они сели друг напротив друга без спасительной возможности забыться в танце. С бравадой школьника он взял всю ответственность за встречу на себя. Он рассказывал ей о Вене, живописуя все ее достопримечательности: дворец Шёнбрунн, рынок Нашмаркт, парк Пратер, дом, где родился Шуберт, жилище Моцарта, дом Гайдна. Он пылко и красочно воссоздавал свой родной город, прогуливаясь с ней по его улочкам, – вовсе не с целью обольщения, а дабы отстраниться от того, что неуклонно надвигалось на них всех. Анна, хотя и считавшая себя непричастной к происходящему в мире, тоже ощущала это напряжение. В какой-то момент солдат не выдержал.
– И вот мы стоим здесь, – вздохнул он, – напротив французов, со всей этой техникой. Зачем? Надеюсь, что всему этому фарсу скоро придет конец и мы сможем вернуться домой.
Они продолжали встречаться. Он заезжал за ней домой, и все называли его приятным, благовоспитанным молодым человеком, что ее сильно раздражало. Она осыпала его колкостями, а он открыто этим наслаждался. Она подтрунивала над его произношением, его галантностью, его австрийским происхождением. Однажды они отправились на танцевальный вечер в ратушу. Когда вечер подходил к концу, Анна потащила его к выходу:
– Пойдемте, больше нам здесь делать нечего.
– Нет-нет, они еще сыграют пару мелодий, – заверил он ее. – Поспорим? Если я выиграю, то переходим на «ты».
Он выиграл. Они молча возвращались по вымершим аллеям пригорода, месяц мелькал среди облаков, пахло молодой зеленью. Не могу же я вот так просто называть его на «ты», думала Анна. На нижней ступеньке крыльца он внезапно поцеловал ее, словно наперекор какому-то внутреннему голосу, всю дорогу запрещавшему ему сделать это.
– Вы плачете… – испугалась Анна.
– Не «вы»… «ты», – поправил он.
В таких обстоятельствах у нее не хватило духу с ним распрощаться и оставить плачущего солдата на пороге дома. И хотя больше всего ей хотелось оказаться наконец в своей комнате и поразмышлять обо всем за закрытой дверью, она повела его в парк, к каменной скамье, словно нарисованной в лунном свете на фоне тисовой изгороди. Они присели. В голове крутились фрагменты из фильмов и книг, персонажи которых по обоюдному желанию вступали в следующую фазу отношений: объятия, объяснения в любви… однако рыдающий поклонник там не встречался. Даже собственные слезы Анна считала проявлением слабости, а уж от мужчины она такого и вовсе не ожидала. В последний раз, вечность тому назад, она плакала от гнева, унижения и боли. Вероятно, у солдата были другие на то причины – спросить она не решалась. Он держал ее за руку и спокойно смотрел на спящий дом. Настороженность исчезла, и Анной вдруг овладела сонливость.
– Как же хочется спать, – зевнула она.
– Ложись, – прошептал он. – Клади голову мне на колени.
Она без колебаний растянулась на скамейке и, опьяненная солдатским запахом, тут же задремала.
Пока она спала, серп луны переместился на другую сторону небосвода. Анна проснулась в сладкой истоме и с чувством абсолютного доверия, какого не испытывала с детства. Тайком она рассматривала своего кавалера. Его неподвижная поза напомнила ей умирающего солдата в доме дедушки, глядящего на спускающегося с небес ангела. Казалось, он без слов разговаривает с кем-то незримым. Но вот он сглотнул, его кадык дернулся, и мужчина снова приобрел земные очертания. Анне стало неловко за свои тайные наблюдения, и она позвала его по имени. Он наклонился к ней.
– Никогда не думал… – сказал солдат, прикоснувшись пальцем к ее губам, – что на свете есть такая красота – девушка, засыпающая на твоих коленях.
– Разве я не говорила, – Анна, однако, не потеряла рассудок от его слов, – что ты Rosenkavalier. [63]63
Рыцарь розы (название оперы Р. Штрауса).
[Закрыть]
Последующие дни все ее мысли были заняты только солдатом. То, что он был таким близким и одновременно загадочным, разжигало ее любопытство. Пути назад, похоже, не было; в Троицын день они договорились устроить пикник на Драконовой горе. Однако дракон их не дождался. Он очнулся от двадцатилетнего сна, потянулся, зевнул, проверил, блестит ли должным образом чешуя, поточил когти о скалу, разверзнул пасть, чтобы проверить механизм испускания огня и серных паров, после чего, размахивая хвостом и выпятив грудь, спустился с горы – в западном направлении.
Девятого мая зазвонил телефон.
– Тебя, – сказала Ханнелора.
Анна подняла трубку. На другом конце провода солдат выдохнул:
– Все отпуска отменены.
Тревога, подъем. Он перелез через ограду казармы, чтобы только добраться до телефона и позвонить ей, ему следовало немедленно возвращаться – если его поймают, то расстреляют на месте. После их разговора она еще долго стояла с трубкой в руке. Война больше не маячила на горизонте. Она накрыла ее с головой, свила гнездо в ее груди; слезы сами собой катились по щекам.
– Да уж, – сказала фрау фон Гарлиц, – это война.
Это лаконичное утверждение совершенно выбило Анну из колеи. Годами сдерживаемые слезы потекли ручьем – она прочла множество книг и понимала, что просто пополнила многомиллионную армию женщин, веками провожающих мужчин на фронт, тысячи раз это было описано и воспето, и все же ее горе было исключительным и самым страшным. Вновь она оказалась бессильной перед реальностью, но в этот раз беспомощность касалась двоих.
Первое письмо пришло по полевой почте из Бад-Годесберга.
«Я сижу в гимнастическом зале, передо мной стоит свеча, у меня есть карандаш и бумага, и я пишу тебе, потому что беспокоюсь. Пожалуйста, дай о себе знать».
Так началась их многолетняя переписка. Она пережила военные кампании в Бельгии, Франции, России и закончилась последним письмом, написанным не его рукой. Именно на бумаге по-настоящему раскрылась и их любовь с присущей этому чувству самоотверженностью: «у меня все хорошо…»
– Французы наступают!
Фрау фон Гарлиц со своей свитой снова бежала на восток. Анне и Ханнелоре поручили присматривать за домом. Дверь бомбоубежища, дальновидно построенного еще в 1934 году, больше не запиралась на замок.
Бассейн, согласно предписанию, был всегда наполнен водой для тушения пожара. Все было предусмотрено.
Словно единственные оставшиеся в живых после кораблекрушения, они дрейфовали в океане кофе, чая, вина и яблочного ликера, вредных для здоровья (артроз!), но полезных для души. Теплое течение несло их к новым, неизведанным горизонтам, но они ни разу не приставали к берегу. Воскресенье продолжалось. Они заказали обед. Вместо того чтобы на больных ногах исследовать окрестности Спа, они пустились в путешествие по прошлому, невзирая на то что шанс подорваться на мине постепенно возрастал.
Лишь по прошествии многих лет дети Лотты узнали, что война началась 10 мая 1940 года. Однако для немцев она началась гораздо раньше, в сентябре тридцать девятого, а может, в 1933 году, когда к власти пришел одержимый художник-дилетант. Десятого мая ее семья ни на секунду не отходила от радиоприемника. Лотта смотрела на улицу сквозь высокое окно. Неправдоподобные события, о которых бесстрастным голосом вещал диктор, казались еще нереальнее на фоне безоблачного голубого неба. Парашютисты? Бомбардировки аэропортов? Немецкие войска, беспрепятственно перешедшие границу?
Немецкая армия быстро наступала. Слухи и факты теснили друг друга: немецкие парашютисты маскировались под почтальонов и жандармов, страна кишела шпионами, королевская семья бежала за границу, Роттердам пылал. Немцы угрожали разбомбить и другие города. Голландские солдаты защищались из последних сил. Маленькая Голландия была все же не настолько мала, чтобы спрятаться от бомбардировщиков, с которых она была видна как на ладони.
Капитуляция обманула надежды, но в то же время развеяла страхи. Города остались целы, оккупанты вели себя прилично: никакого мародерства, изнасилований, резни, часто описываемых в книгах. Зато привычной частью уличного пейзажа стали марширующие колонны, и эхом отзывались в домах грохочущие сапоги и военные песни. По пути к учительнице пения Лотта наткнулась на группу немцев, перегородивших велосипедную дорожку. Настойчиво, но тщетно сигналя, она свернула на проезжую часть, чтобы их объехать. Один из солдат, удивленный подобным нахальством, побежал за ней и попытался ухватиться за багажник ее велосипеда. Лотта встала на педали, чтобы прибавить ходу, кровь пульсировала в висках, а вслед ей летели крепкие выражения – она будто вновь услышала вопли и стрельбу в ночи. Преследователь увеличивался в размерах, разбухал, превращаясь в чудище, которое хотело ее догнать, вернуть на место и наказать. Лотте удалось уйти; она рискнула обернуться, лишь когда миновала три улицы и больше не слышала за собой улюлюканья.
Музыка служила хорошим средством в борьбе со злыми силами. С недавних пор во время выступлений хора по радио им аккомпанировал одаренный студент консерватории Давид де Фриз. Лотта попросила его помочь ей при разучивании малеровских «Песен об умерших детях», чтобы одолеть труднейшую вокальную партию. Несколько раз в неделю они встречались у нее дома и вместе испытывали чарующую силу боли, превратившейся в красоту:
Песни наполняли ее какой-то неизбывной тоской – чистый голос вырывался даже не из груди, а из всего ее тела. Переполненная музыкой и этим неясным томлением, она смотрела на профиль своего аккомпаниатора, глубоко погруженного в игру, будто отождествляющего себя со скорбящим отцом. Чувство не исчезало с последней нотой, музыка еще звучала в ушах, они поворачивались друг к другу, боясь разрушить чары и раствориться в повседневной жизни. Каждый раз он все дольше мешкал, прежде чем убрать ноты в сумку, становясь в такие моменты легкой добычей для отца Лотты, который демонстрировал ему свои новейшие музыкальные приобретения.
Чтобы не превратиться в анемичного, болезненного музыканта, каким был Шопен, он увлеченно занимался парусным спортом. Как-то раз, солнечным летним днем, он взял на прокат яхту и пригласил Лотту на прогулку по озерам Лоосдрехта. Обучая ее азам парусного дела, он пел дифирамбы ее отцу: какой милый человек, а уж какую впечатляющую установку соорудил! Ей не хотелось его разубеждать. Жаль было портить такой прекрасный день: волны в синкопированном ритме плескались вокруг лодки, ветер покрывал мурашками кожу, а солнце снова ее согревало; длинные пальцы загорелого аккомпаниатора на этот раз не танцевали по клавишам, а искусно управлялись с канатами, гиком и штурвалом.
Хвалебные оды отцу Лотты были прелюдией к сетованию на собственного родителя. Когда-то начавший свою карьеру в качестве кантора в синагоге, он не устоял перед соблазном выйти на эстраду. Его отец пользовался известностью у широкой публики в Голландии и Германии, где были даже выпущены пластинки модных мелодий в его исполнении. Слава принесла с собой как радость, так и переживания. Молодые женщины теснились у входа в гостиницу, где он жил; в шелковом халате, с охлажденной бутылкой шампанского он ждал, пока самой красивой его поклоннице удастся проскользнуть к нему в номер. Вину перед недужной женой он искупал, задаривая ее кричащими драгоценностями. Отец Давида считал, что несет в своем творчестве нравственное, жизнеутверждающее начало: люди покидают его концерты окрыленными – а это главное. Давид, сопровождавший отца во время гастролей, на следующее утро обычно пересаживался в соседнее купе, не в состоянии больше выносить его присутствие. Ему было невмоготу; закрывая глаза, он мечтал тихо жить в Палестине и изучать медицину. Каждое путешествие заканчивалось отцовским покаянием. До слез расстроенный отчуждением единственного сына, он умолял его о прощении, обещая взамен золотые горы. «Я подарю тебе яхту, – заклинал он Давида, – дождемся только окончания войны».
Лотта, болтавшая ногами в воде, еще не знала, что упомянутый воображаемый парусник станет символом того, что будет отбрасывать тень на всю ее дальнейшую жизнь. Того, что никак не вязалось с безоблачным небом, надутыми белыми парусами и совместным нырянием в озеро, где они впервые украдкой прикоснулись друг к другу – вода служила надежным прикрытием.
Только-только начавшаяся война уверенной поступью продвигалась вперед, ощущаясь уже и на бакалейном уровне. Карточная система охватывала все новые продукты; поначалу мать Лотты не испытывала неудобств – они жили далеко от магазинов, поэтому в доме были внушительные запасы съестного. Ящики с китайским чаем она покупала у бывшего солдата колониальной армии, парное молоко – на соседней ферме, хлеб пекла сама. Мать не разделяла всеобщую манию накопительства, впрок покупая лишь жидкое мыло. Обязанность затемнять окна не требовала никаких дополнительных усилий – обходились шторами из конского волоса. В июне Тео де Зван был освобожден из лагеря военнопленных. Боевые действия прошли мимо него: они стояли в Лимбурге, где ничего не происходило.
– Он наверняка зарылся в стог сена, – сказала его теща, – и сидел там до тех пор, пока не развеялся запах пороха.
3
Сытный обед заставил их выйти на свежий воздух. Дрожа от холода, Лотта подняла воротник – дул пронизывающий восточный ветер. Анна, обладавшая основательным защитным жировым слоем и потому не столь подверженная влиянию погодных условий, бодро шагала по парку Семи часов. Он уже опустел, торговля свернулась. Пожелтевшие бамбуковые стволики высотой в человеческий рост потрескивали на ветру. «Оживут ли они весной?» – поинтересовалась Анна. «Обязательно», – заверила ее Лотта, добавив любопытную деталь: раз в сто лет бамбук расцветает по всему миру одновременно. Небылица, подумала Анна, однако признала, что есть растения, цветущие всего одну ночь, когда этого никто не видит.
Они добрались до небольшого памятника из натурального камня, стоящего у отвесной скалы, которая с севера будто отгораживала Спа от внешнего мира. Он посвящался проектировщикам прогулочных маршрутов в окрестностях Спа. На нем были перечислены все имена – от графа Линдена-Аспрмонта (1718 год) до Джозефа Сервэ (1846-й). У подножья был устроен маленький бассейн с замерзшей сейчас водой, по обе стороны которого с запрокинутыми головами сидели медные лягушки; летом из их разинутых пастей, скорее всего, били фонтанчики. У Анны возникло странное ощущение, что они сами похожи на этих лягушек, отделенных друг от друга льдом и с нетерпением ждущих оттепели.
Они дружно повернули направо, вышли на проспект Королевы Астрид и чуть позже оказались перед железной оградой у здания Музея города вод. Переглянувшись, они зашли внутрь. Старая женщина, скрючившись за столом, заваленным художественными открытками, продавала билеты. Ее лицо, круглое и красное, похожее на сморщенное яблоко, было покрыто паутиной морщин. Однако ее глазки-бусинки блеснули, когда костлявой рукой она протягивала им билеты. Анна попросила путеводитель по музею – часовой механизм на мгновение забарахлил, затем голова отчаянно закивала, и перед ними появилась выцветшая копия.
– Позор. – прошептала Анна, – заставлять работать столетнюю старуху.
Они вдруг почувствовали себя необыкновенно молодыми и бодрым шагом переступили порог первого музейного зала. В освещенных витринах выставлялась обширная коллекция «безделушек», предметов, которыми на протяжении многих веков пользовались курортники: шкатулки, табакерки, кувшины, трости с головой Наполеона или диких зверей, футляры для часов, игральные карты, изящная мебель, расписанная и вырезанная из распространенной здесь породы дерева, которое с гордостью именуют «Bois de Spa», [65]65
Дерево из Спа (фр.).
[Закрыть]будто речь идет о сорте мрамора. Идиллические картины импозантных любителей прогулок, в париках или без оных, в кринолинах, на тропинках, проложенных Линденом-Аспрмонтом и Сервэ, вызывали у Лотты возгласы восхищения. Анну же раздражали никчемные побрякушки, а в их филигранной росписи она усматривала эксплуатацию труда низко оплачиваемых ремесленников. Она держала путеводитель на большом расстоянии от глаз и громко, с режущим слух акцентом, зачитывала его содержание.
Задолго до того, как Спа получил свое нынешнее название, Плиний Старший нахваливал целебные свойства воды, которая била здесь ключом. С того дня, когда лекарь Генриха Восьмого предписал своему августейшему пациенту пить эту воду, слава Спа покатилась по всей Европе, а плоские бутыли с водой в оплетке из ивовых прутьев разошлись во все концы света. В 1717 году город удостоил своим посещением царь Петр Первый. Его примеру последовала европейская аристократия. Государственные мужи, известные ученые, художники, персоны королевских кровей прогуливались от фонтана к фонтану – с тростью в одной руке и кувшином в другой – и жадно пили чудодейственную воду, которая, по слухам, излечивала даже от любовных мук. Местные жители называли их «бобелинами». Бобелинам надлежало строго держаться одного-единственного правила, а именно: не заниматься серьезными делами. Покой, гармония, раскрепощение – вот что являлось залогом выздоровления. Среди гостей Спа значились известные имена: Декарт, шведская королева Кристина, маркграф Бранденбурга, герцог Орлеанский, Полина Бонапарт… [66]66
Полина Бонапарт (1780–1825) – сестра Наполеона Бонапарта, известная своей красотой и легкомысленным поведением.
[Закрыть]Анна обмахивалась путеводителем, как веером. Пфф… естественно, подобное лечение могли позволить себе только богачи, времени у них было хоть отбавляй, пока их слуги горбатились на них. Удивительно, что они вообще заболевали, с раннего детства отменно питаясь, занимаясь спортом, не тягая тележек с навозом…
Пропуская мимо ушей филиппики своей сестры, Лотта склонилась над шкатулкой с изображением двух дам в зашнурованных корсетах и широкополых шляпах с развевающимися перьями.
– Посмотри-ка, – она дернула Анну за рукав, – какая изысканная мода, до чего женственный силуэт, воистину то были женщины с чувством стиля…
– Еще бы, – выпалила Анна, – это же было частью их воспитания. Я много лет на них работала и вижу их насквозь. Стиль – лишь фасад, а, в сущности, они ничуть не лучше нас с тобой. Лично я чувствую себя человеком более высокого уровня по сравнению со всей этой так называемой знатью.
Лотта тащила ее за собой от одной витрины к другой. Сестринские нападки на аристократию не портили ей удовольствия. Она наслаждалась диковинными безделушками, которыми окружал себя бомонд, – вчерашняя жизнь отличалась гораздо более ярким колоритом, чем жизнь сегодняшняя. Когда они вновь оказались в вестибюле, старуха заснула, а может, вообще умерла. Сестры покинули музей, а через два квартала ветер загнал их в знакомую кондитерскую, где они заняли привычные места под уродливым чугунным канделябром и заказали «волшебство», на сей раз с кокосом.
После французской кампании семейство фон Гарлицев вернулось домой. Фюреру вновь ловко удалось провернуть свое дельце! Шампанское текло рекой, хмель победы длился вплоть до первого налета английских бомбардировщиков на Кельн. Анна училась плавать – она лежала на спине в воде бассейна, предназначенной для тушения пожара, и смотрела сквозь ресницы на голубое небо. Невесомость… Не существовать, но все же быть… Хоть на миг выкинуть из головы, что Мартин со своей частью находится в Польше. Сейчас их первые свидания походили скорее на сон, чем на реальность. Лишь в своих письмах, посланных по полевой почте, он приобретал облик обычного человека. Это проявлялось в выборе слов, в его наблюдениях: дерево в Одрзивоте, которому не меньше тысячи лет; позолоченная барочная церковь в деревне, где свиней больше, чем людей; старичок с обветренным лицом, прошепелявивший три слова на немецком и бивший себя в грудь, – ведь его предки стояли на баррикадах с Гарибальди; местечко с сотнями озер, отражающих небо, так что в конце концов не знаешь, что где находится. О военных действиях он не упоминал, зато предлагал ей руку и сердце – с венским размахом и изяществом. С того самого момента, как он увидел ее на противоположной стороне танцплощадки, в синем платье, лишенную всякого кокетства, наоборот, даже с чуть агрессивным выражением лица, мол, «соблюдай дистанцию», он понял, что нашел свое счастье. Во время следующего отпуска он собирался попросить благословения у ее отца. Отец умер, возразила она. Тогда у опекуна? Она и того мысленно похоронила. Но он же должен у кого – то просить ее руки? Его упрямство в этом вопросе показалось ей старомодным, но трогательным, и она предложила, чтобы эту роль взял на себя дядя Франц. Мысль о замужестве была столь невероятной, что иногда она просто смеялась вслух. Я выхожу замуж, говорила она сама себе. Как если бы это касалось кого-то другого. В то же самое время она старалась проникнуться всей серьезностью предстоящего события, известного своими стереотипами: одно тело, одна душа – пока смерть не разлучит нас… Она больше никогда не будет одинока, навсегда соединив свою судьбу с судьбой Мартина, в практическом и метафизическом смысле. Больше не камеристка, но жена. Однако чувство смирения перевешивало при этом все остальное – чему быть, того не миновать.
В один прекрасный осенний день Мартин, целый и невредимый, сошел с поезда. Локомотив выпустил облако дыма, повисшее под перекрытием перрона; кашляя, она позволила себя обнять. Он отпрянул на расстояние вытянутых рук, чтобы хорошенько ее рассмотреть. Она испугалась. За время своего отсутствия он превратился в фантом. На бумаге он был таким родным, словно знал ее с детства, ни одна мелочь не казалась ему пустяком. Теперь же в мгновение ока все изменилось: старый друг из писем растворился в воздухе, уступив место солдату с загорелым лицом и блестящими глазами. Дабы скрыть свое смущение, Анна, продираясь сквозь плотную людскую массу, прокладывала для него дорогу к выходу.
Повариха, служанки, гувернантка, прачка – он вновь сразил всю прислугу в доме галантностью, безукоризненностью манер и редким сочетанием природного благородства и мальчишества. Услышав сообщение о готовящейся помолвке, они зауважали Анну пуще прежнего. Фрау фон Гарлиц забронировала для них два номера в маленькой гостинице в Айфеле; после всех этих месяцев разлуки и неизвестности они заслужили свидание в безмятежной обстановке, считала она.
Поезд мчался на юг, пересекая огненно-осенний пейзаж. Племянник владельца гостиницы, сам только что вернувшийся с фронта, подвез их с вокзала на каком-то разбитом драндулете, долгие годы хранившемся в качестве музейной реликвии и теперь заменившем конфискованный автомобиль. Треск колес, запах леса и неизвестность. Всякий раз за поворотом Анна боялась увидеть монастырь – на вершине холма, рядом с замком фон Цитсевица. Однако профиль Мартина вернул ее обратно в сороковой год – времена изменились, не стоит оглядываться назад. Под его защитой ее могли везти куда угодно. Если до сих пор она бежала от реальности в мир литературных фантазий, то сейчас, когда каждый бугор на грунтовой дороге бросал ее в объятия Мартина, она чувствовала, что примиряется с реальной жизнью и даже влюбляется в эти дорожные рытвины.
В гостинице царила приятная атмосфера былой роскоши. Будучи единственными гостями, они ужинали в поблекшем обеденном зале в компании невидимой элиты, шептавшейся за отдельно стоящими столиками среди пыльных пальм. Владелица отеля постоянно следила за радиосводками о надвигающейся по морю в сторону Германии ночной угрозе. Вместо приглушенных звуков оркестра ужин периодически сопровождало знакомое стрекотанье и следующее за ним сообщение о приближающейся опасности. Они твердо решили, что никаким напастям не позволят испортить их единственный вечер. Женщина проводила их в номера, недвусмысленно располагавшиеся в противоположных концах длинного коридора, словно поддерживая равновесие крайне чувствительных весов.
Чуть позже в дверь ее комнаты постучали, и он удивил ее бутылкой игристого вина, которое они легкомысленно быстро выпили, сидя на краю кровати. Война стерлась из их сознания. Удалившись от мира и от времени, в чужой комнате, среди предметов, виденных тысячами других людей, они внутренне раскрепостились. С головокружительной легкостью воспарив над землей благодаря вину, они робко прикоснулись друг к другу. Дрожащими пальцами он принялся снимать с нее одежду, аккуратно вешая ее на стул. Трясясь от холода, они забрались в кровать и накрылись одеялом.
– Ich habe noch nie mit einer Frau… [67]67
Я еще ни с одной женщиной… (нем.).
[Закрыть]– признался он ей на ухо.
Его эрекция, похоже, хотела напомнить ей о чем – то, предупредить, разбудить рефлекс, не имевший ничего общего с тем, что происходило здесь и сейчас. Она лежала, не двигаясь, в тумане смутных воспоминаний, пока он исследовал губами ее тело. Он мог делать с ним все, что хотел, оно ничего не стоило, его прелестями всегда распоряжались другие…
– Небо, Мартин, посмотри на небо! – Анна подняла голову с его груди.
Они вскочили с постели и подошли к окну. На севере, за холмами, пылало красное зарево. Раздавалось приглушенное грохотание, похожее на надвигающуюся грозу или барабанную дробь. Анна почувствовала чудовищное отвращение к нарушителю порядка на горизонте и к неумолимому работодателю Мартина, который в любую минуту мог вызвать его из отпуска.
– Это и без нас будет гореть, – сказала она. – Пошли.
Резким движением она задернула шторы и потянула его за собой к кровати, над которой Лорелея, сидя на роковой скале, расчесывала свои льняные, волосы.
Метровой высоты гора обломков заблокировала трамвайные пути, пассажирам пришлось выйти и продолжить свой путь пешком, карабкаясь по извилистым тропинкам, появившимся всего несколько дней назад. Маршрут пролегал через сгоревшие жилые кварталы с покосившимися домами. Анне пришла на ум строчка из стихотворения Шиллера: «И в пустых оконных рамах ужас жгучий…» В одном уцелевшем окне колыхались занавески, чуть дальше сквозь разрушенный фасад, словно в игрушечном домике, виднелись комнаты, жильцы которых не вернулись, чтобы повесить на место рухнувшую на рояль люстру. Они заблудились в этом хаосе, и мужчина с потным лицом, расчищающий улицы от обломков, указал им дорогу. Жизнь возвращалась в привычную колею – на смену отголосков взрывов, обваливающихся зданий, моря ревущего огня, испуганных криков и плача вернулся обычный городской шум. Это казалось странным. С полными сумками люди просто перешагивали через обломки, под которыми, возможно, еще лежали их соседи.
