Текст книги "Близнецы"

Автор книги: Тесса де Лоо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

– Как ты посмела, – закричал он с набитым ртом, – сюда войти?!

Впопыхах он начал убирать хлеб и сыр со стола.

– Я ищу свой бархат! – захныкала Эйфье.

Прямо перед ней на стене висела карта мира с отмеченными флажками территориями продвижения союзников. Карта крепилась гвоздиками на синем куске ткани.

– Мой бархат, мой бархат… – потрясенно показывала она на стену.

Подняв брови, отец проследил взглядом за ее дрожащим пальцем. Служить фоном для побед союзников – чем не славное предназначение для куска ткани? Эйфье повернулась к нему спиной и, всхлипывая, побежала вниз. Путаясь в словах, она рассказала об увиденном Йет и Лотте, хлопотавших на кухне, не осознавая при этом, что самое большое преступление заключалось не в краже бархата, а в тайном поедании бутербродов с маслом и сыром во время повального голода.

Происхождение деликатесов прояснилось во время очередного медицинского осмотра матери. Врач отвел Лотту в сторонку, чтобы выразить свое удивление и обеспокоенность по поводу чрезвычайной потери веса его пациентки – ведь в день выписки ее муж получил документ со штампом, дающий право на дополнительные продуктовые талоны? Новость эта, в которую она посвятила только Йет, никак не укладывалась в голове, парализовав обеих, – они, конечно, всегда подозревали о весьма подвижных границах отцовского эгоизма, с сейсмографической точностью реагировавших на его капризы и потребности. Уму непостижимо, но выяснилось, что границ – то вообще не существовало.

– Пойду заберу оставшиеся талоны', -. сказала Лотта, – если, конечно, еще что-то осталось.

Впервые она не могла взять себя в руки. Спокойно мыслить и тактично действовать не представлялось возможным. Она больше не была сама собой, а может, как раз сейчас она наконец обрела свое истинное «я». С мрачным видом поднявшись по лестнице, она без стука вторглась в его святилище. Он курил табак из собственного огорода и рассеянно смотрел в раскрытую подпольную газету. В мозгу Лотты будто соединились два разорванных провода, словно двадцать один год взял и улетучился… В дверном проеме классной комнаты стояла темная фигура со сложенными черными крыльями… «Как вы смеете… – звучал издалека его голос, – говорить такое детям, которые слабее вас…» Это была всего лишь вспышка, эхо, появившееся и исчезнувшее, но сильно царапнувшее по душе.

– Как вы посмели, – произнесла она дрожащим голосом, – поступить так с моей матерью, такой слабой…

– А ну-ка войди снова, – сказал он, – и постучи прежде.

Между двумя проводами произошло короткое замыкание… она сделала шаг вперед и демонстративно протянула руку.

– Отдайте мне оставшиеся талоны, предназначавшиеся для мамы… – Повысив голос, она добавила: – Немедленно!

Не веря своим ушам, он расхохотался.

– Господи, о чем это ты? – сказал он простодушно."

– Вы прекрасно знаете о чем.

Ей захотелось причинить ему боль. Слишком трусливый, чтобы признаться, он прикидывался дурачком. Однако презрение к нему брало верх над ненавистью. Нужно действовать быстро и эффективно, чтобы навсегда закрыть эту тему. Карта в обрамлении синей ткани висела за ним. Флажки были расставлены своевольно, как если бы отмечали его собственные победы. Бесфлажковая Германия, похоже, вообще в войне не участвовала. Германия была вакуумом, засасывающей дырой, где исчезал ее взгляд. Сколькими способами можно себя ненавидеть?

Он рассмеялся ей в лицо.

– Верните талоны, – сказала она ледяным голосом, – иначе я расскажу всем, какой вы негодяй.

Ухмылка исчезла с его лица. Он уставился на нее так, как если бы видел ее впервые, ошарашенный, еще не в состоянии взять в толк ее слова. Затем красными пятнами осознание начало проступать на его шее, он яростно выдвинул ящик под верстаком и, второпях пошарив в нем, извлек оттуда лист по большей части использованных талонов. С угрожающим видом он подошел к Лотте. У той не дрогнул ни один мускул, она стояла как вкопанная, ни капельки не труся, готовая раздавить его как муху. Он злобно всунул талоны ей в руку.

– Истинная немчура, – прошипел он, – даже спустя столько лет… немчура.

У нее едва хватило сил и самообладания дойти до своей комнаты, где витал отвратительный запах духов и дорогого мыла. Она упала на кровать. Биение сердца отдавалось в голове. Как удалось ему столь беспощадно поразить ее в самое слабое место… может, потому, что он сам, по сути, был наполовину… Ее тошнило. Она лежала с закрытыми глазами до тех пор, пока не затих стук в висках и не раздался гул английских бомбардировщиков, летевших на восток. Сколькими способами можно себя ненавидеть?

Когда все уже перестали надеяться, парикмахер сообщил, что для дедушки Така и его дочери нашелся адрес – у мельника, жившего в польдере, в уединенном местечке. Если бы речь шла только о старике, они бы на это не пошли, но при мысли о том, что они лишатся компании его дочери, считавшей себя непревзойденной красавицей для этой планеты и других мыслимых миров, все облегченно вздохнули. Поздно вечером Мари отвезла ее на велосипеде. На следующий день за ней последовала Лотта – легкий как пушинка старик сидел сзади на багажнике и, умирая от страха, сжимал ее бедра. На улице подморозило, покрытые инеем луга отражали лунный свет. Изогнутые ивы с обрубленными верхушками образовали по обеим сторонам узкой дорожки почетный караул из давным-давно усопших стариков, принимая дедушку Така в свои ряды. Однако тот еще жил и ностальгически вздыхал.

– Ах, Лотта, поверишь ли, будь я молодым, я бы тебя поцеловал, здесь при свете луны…

Лотта, смеясь, обернулась; велосипед опасно завихлял.

– Если вы и дальше будете озорничать, – пригрозила она в шутку, – то мы окажемся в канаве.

Она нехотя высадила его возле дома мельника, который в своих длинных белых трусах стоял в дверном проеме, как привидение. Вся эта операция казалась неправдоподобной и тревожной. Дедушка Так наклонился вперед и поцеловал ее замерзшую руку. Последнее, что она видела, была его лысая блестящая макушка – носить кипу, как его персидский зять, он считал чистейшим вздором.

Впоследствии до нее доходили лишь обрывочные сведения о судьбе дедушки Така, в которых фигурировала одна константа: старик дышит на ладан. Его дочь страдала клаустрофобией наплоской замерзшей ничьей земле, где зря пропадало все ее очарование; в кровь были изгрызены накрашенные ногти. Когда мельника навещали его родственники из соседней деревни, она умоляла их спасти ее – иначе она погибнет от тоски – и взять с собой в обитаемый мир. В итоге они поддались на ее отчаянные уговоры. Так она оказалась в деревне, где в обольстительной позе сидела у окна. По десять раз в день ее просили отойти оттуда и не подвергать опасности не только себя, но и всех тех, кто о ней позаботился. Нет, Флору Божюль обязаны лицезреть – это необходимо ей как воздух; уж лучше сдаться на милость немцам и облачиться в пикантный тюремный костюм в полоску – пусть ее допросит какой-нибудь обаятельный комендант, – все предпочтительней, чем метаться туда-сюда и растрачивать свою жизнь в пропахнувшей капустой анонимности. Она выскользнула из дома и заявилась в районную комендатуру, уверенная в своей неприкосновенности благодаря браку с персидским евреем. Мельник, узнав об этом, посреди ночи выставил из дома ее отца, опасаясь, что дочь его выдаст. Вырванный из глубокого сна, старик рассеянно бродил по лугам. И вновь его радушно приветствовал почетный караул из обрезанных ив, но, глухой и слепой ко всему, он мечтал лишь о теплой кровати. Никто не знал, сколь долго длилась его свобода той ночью. На рассвете, измученный и окоченевший от холода, он угодил в лапы немцев. Дабы оградить себя от формальностей и канители с транспортом, они раз и навсегда положили конец стариковским мучениям, выпустив в него несколько пуль на заднем дворе виллы, где были расквартированы.

Домом Лотты завладел ужас. Убить старика, который почти не занимал места на этой планете. Зачем? И если с его жизнью обошлись так небрежно прямо возле дома, то что ожидало тех, кого отправили по этапу? Лотта пребывала в двойном смятении – именно она доставила несчастного в дом к тому, кто толкнул его в руки убийц. В своей так называемой невинности она вновь оказалась послушным орудием в руках оккупантов. Берегитесь меня! Я еще опаснее тех, кто открыто ведет войну. Я друг и враг в одном лице. Я? Нет никакого «я», но лишь амбивалентное, вероломное «мы», предающее себя в себе… С почти сардонической самоотверженностью она с головой ушла в домашние хлопоты, при этом не считаясь с собой – со своим презренным «я».

Весна медлила с наступлением, как будто крокусы и набухшие почки не могли примириться с войной. Эд де Фриз сбежал из своего укрытия, чтобы забрать ящичек; ему требовались кое-какие вещи, туманно объяснил он. Вооружившись лопатой, отец Лотты вырыл огромную яму, но ящика не обнаружил. Может, они ошиблись в расчете? Попробовали в другом месте. Чем глубже они копали, тем большее подозрение он на себя навлекал. Он принял это близко к сердцу, ведь на кон была поставлена его репутация. Он привлек к работе детей. Несколько дней подряд они тщетно втыкали в землю длинные железные стержни. Макс Фринкель посоветовал обратиться к известному ясновидящему; до войны он жил в Амстердаме, на Курасаостраат. Лоттин отец, испытывавший аллергию ко всему религиозному и сверхъестественному, цинично отверг это предложение. Однако его жена, достаточно окрепшая, чтобы противостоять его предрассудкам, все-таки послала Лотту – а вдруг?

Никаких стеклянных шаров, игральных карт или восточных побрякушек. В своей пустой и деловой конторе, облаченный в серый костюм, парагност был похож на бухгалтера. Лотта заняла место у его стола. Выжидающе на него поглядывая, она не представляла, как начать разговор.

– Вы пришли в связи с пропажей, – сказал он спокойно. – Я вот что вам скажу: он еще на месте. Там есть тропинка между деревьями. Параллельно этой тропинке расположен другой ряд деревьев… – Лотта озадаченно кивнула. – Там он и находится, думаю, около пятого дерева…

Казалось, что он гулял с ней по лесу и, проходя мимо нужного места, указал на него тростью. Причем без всякой внешней показухи, без эффектных трюков и ритуалов. Он говорил тоном, которым сообщают деловые сведения. Она не знала, что и думать – возможно, хоть чуточка фокусов сделала бы его сообщение более правдоподобным.

– Я бы хотела еще кое о чем спросить… – робко начала она, доставая фотографию из сумки, – могли бы вы сказать что-нибудь об этом человеке?

Он взял снимок. Лотта наблюдала за ним с неожиданным для нее спокойствием – ведь она всегда могла пропустить его слова мимо ушей. Он впился взглядом в изображение, потом посмотрел на Лотту, снова на фотографию и снова на Лотту – сквозь нее. Снимок задрожал – будто тот, что был на нем, вдруг ожил сам по себе. Но дрожала рука, державшая фотографию. Экстрасенса затрясло. В страхе он не мог отвести глаз от снимка, потом ослабил узел, развязал галстука и машинально провел рукой по лбу.

– Я… я… не могу сказать, – пробормотал он, тяжело дыша. С измученным видом он перевернул фотографию, как бы не в силах смотреть на нее, и вернул портрет Лотте.

– Вы что, совсем… ничего не скажете? – спросила Лотта.

Он покачал головой и плотно сжал губы. Она положила фотографию обратно в сумку, лепеча какую – то вежливую банальность. Уже на лестнице ей стало неловко оттого, что она оставила человека в таком состоянии.

7

Это уже превратилось в традицию: когда говорить, слушать, ворошить прошлое надоедало, они покидали ресторан, размякнув от еды и сумятицы чувств. Лотта покорно позволила взять себя под руку.

Они находились на Мемориальной площади. Анна остановилась у подножья памятника и чуть наклонилась вперед, чтобы прочитать текст на постаменте. «Cette urne renferme des Cendres provenant de Crématoire du Camp de Concentrations de Floßenburg et de ses commandos, 1940–1945». [77]77
  Эта урна содержит в себе прах узников, привезенный из крематория концлагеря Флоссенбург, 1940–1945 (фр.).


[Закрыть]Она произносила слова с подчеркнутой артикуляцией, присущей всем иностранцем.

Раздосадованная извращенным немецким любопытством, Лотта потащила ее за собой.

– Господи, неужели тебя до сих пор мучают угрызения совести? – воскликнула Анна.

Это было уже слишком!

– Ты переворачиваешь все с ног на голову! – сказала Лотта раздраженно. – Моя совесть чиста. Тогда всю вину я взяла на себя… я была молода и эгоцентрична, думая, что на мне держится Вселенная, что я могу повлиять на чужие судьбы. Заносчивость молодости…

– То, что ты говоришь… – Анна растроганно на нее посмотрела, – касалось и меня… Молодая и эгоцентричная – ты попала в самую точку. Душой и сердцем я болела лишь за одного человека…

Лотта недовольно покачала головой. Эгоцентризм ее молодости нельзя ставить в один ряд с себялюбием Анны – их разъединяла пропасть различий. Анна обладала изощренной привычкой все искажать. Лотта вздохнула. Не так-то просто найти аргументы, чтобы опровергнуть это высокомерное уравнивание. С обиженным видом она пошла дальше.

– Подожди… подожди… Лотта, – умоляла Анна, стараясь не отставать.

Реминисценция из далекого прошлого. Даже ребенком Лотта была гораздо проворнее своей пухлой сестренки. Чувство ностальгии по детству чуть было не обуяло ее.

– Послушай… да подожди же ты. Я хочу тебе кое о чем рассказать, ты будешь поражена… подожди, – пыхтела Анна. – Знаешь, что я могла изменить ход истории? Был момент, когда я…

Лотта устало обернулась – до боли знакомая тактика. Анна всегда пыталась привлечь ее внимание какой-нибудь интригой: посмотри, что я нашла, – коробку с конфетами, со стеклянными шариками…

Анна догнала ее.

– В какой-то момент, – усмехнулась она, – исход войны зависел от простодушной домработницы из Восточной Пруссии, некой…

– Анны Бамберг, – отрезала Лотта.

– Ты мне не веришь.

Вместе с караваном беженцев из Берлина, который, скорее всего, превратился в развалины, Анна вернулась обратно в поместье. Фрау фон Гарлиц получила приказ по расквартировке обездоленных. Замок заполонили горожане, лишившиеся крова, нуждавшиеся в продуктах питания и чистой одежде; на паркетных полах, до блеска натертых Анной, они силились пережить травму: их город погибал в огне.

Замок был наполнен до отказа, когда туда приехала жена офицера с грудным младенцем на руках и хнычущим малышом.

– Мой муж – кавалер Рыцарского креста, – представилась фрау такая-то, рассчитывая, что отныне все двери для нее открыты. Анна знала: на счету у обладателей такой награды обычно много убитых. Комментируя радиосообщения о награждении кого – либо подобным орденом, Мартин всегда посмеивался: «Теперь и у него заболит горло» – орден туго стягивал шею. Анна понятия не имела, куда поместить жену героя. Озабоченная этой проблемой, она расхаживала по внутреннему дворику, пока не наткнулась взглядом на жилище кучера, располагавшееся над конюшнями. В свое время вместе с лошадьми исчез и кучер, но его вполне приличное жилье осталось: большая гостиная, две спальни, ванная комната и кухня. Здесь мы без всяких стеснений можем поселить эту особу, решила Анна. Однако через три дня объявилась еще одна молодая женщина с двумя детьми – жена заводского рабочего, уже без приставки «фон». Если благородная дама уступит одну комнату и они по-дружески разделят ванную и кухню, то обе смогут жить в кучерском доме, рассуждала Анна. Поднимаясь по лестнице, она мимоходом остановила фрау фон Гарлиц, чтобы спросить у нее разрешения.

– Что? – вскрикнула та возмущенно. – Поместить даму с таким реноме в одном доме с невесть откуда взявшейся беженкой?!

– Она просто мать, – спокойно ответила Анна, – мать двоих детей, и ничего более – точно такая же, как и другая. В любом случае в распоряжении важной персоны останутся две комнаты.

Фрау фон Гарлиц посмотрела на нее как на полоумную и покачала головой:

– Это исключено.

Война не война, она не позволит своевольной домработнице разубедить ее в существовании людей разного сорта, которым с рождения – каждому по ранжиру – предначертана своя судьба, а значит, и своя жизнь, но в разных мирах.

– Тогда я поселю ее у себя, – крикнула Анна.

– Об этом не может быть и речи.

Их перепалка гремела на весь дом, любой мог насладиться.

– Ты большевичка, – обвиняла ее графиня.

– Ну и пусть, – Анна повернулась к ней спиной и оставила в одиночестве.

Под лестницей ее поджидал суровый Оттхен, прирожденный холуй.

– Как ты смеешь разговаривать таким тоном с милостивой госпожой?! – прошипел он.

Анна подошла к нему вплотную.

– Отто, вот что я тебе скажу. Я говорю ей обо всем прямо в лицо. Но если потребуется, я отдам за нее жизнь. Ты же перед ней заискиваешь, а в сапоге прячешь нож. Ты с раболепием произносишь «Да, милостивая госпожа», но твой взгляд пылает ненавистью. Я это вижу, меня не проведешь.

В конце концов Анна подыскала для матери, которой и в голову не приходило, какие бури бушуют вокруг нее, продуваемую насквозь комнатку на чердаке, без печки, без воды и без окон. От подобной несправедливости у Анны пропало всякое желание по-человечески общаться со своей хозяйкой. Обычно она будила ее по утрам, раздвигала шторы и, сидя на краю постели, вела с ней незатейливые утренние беседы. Фрау фон Гарлиц очень дорожила этим ритуалом, он примирял ее с очередным военным днем на фоне анархии, царившей в поместье. Теперь же Анна сквозь зубы пожелала ей доброго утра, рывком раздернула шторы и исчезла. Графиню хватило на пять дней.

– Чертова ослица, – не сдержавшись, крикнула она со своей кровати с балдахином, – ты могла бы, по крайней мере, поздороваться!

– Я поздоровалась.

– Да уж, конечно. – Она села, облокотившись на отделанные кружевом подушки. – Вот только как! Подойди сюда, – она постучала кончиками пальцев по краю кровати, – не сердись больше… садись. Иди забери эту женщину и размести ее в доме кучера… делай что хочешь. Тебе виднее…

В одно мартовское воскресенье младшая сестра графини выходила замуж. Ни свет ни заря фрау фон Гарлиц отправилась с детьми в замок родителей, где готовились праздновать свадьбу; ее муж собирался прибыть из Брюсселя самолетом. Слава Богу, подумала Анна, наконец-то все уехали. Переворачиваясь на другой бок, она вспомнила популярный шлягер: «Das ist mein Sonntagsvergnügen, bis zehn Uhr im Bette, dann kriegt mich so schnell keiner raus…» [78]78
  Это мое наслаждение по воскресеньям – до десяти часов в постели, и никто не вытащит меня оттуда… (нем.).


[Закрыть]Однако в девять часов в дверь ее спальни нетерпеливо забарабанили. Это был Оттхен – от возбуждения он с трудом подыскивал слова. Военный самолет, на котором герр фон Гарлиц летел в Берлин, разбился над Богемией, никто из пассажиров не уцелел. Анне быстро удалось преодолеть шок. Она не заблуждалась на свой счет, что так уж сильно опечалена. Она беспокоилась исключительно за фрау фон Гарлиц, которая вернулась в поместье вскоре после полудня. Свадьбу отложили. С достойным восхищения самообладанием, которого требовал от нее ее статус, она отдавала приказы. Лишь ноздри слегка подрагивали. Она сохраняла хладнокровие по любому поводу – сейчас требовалось организовать государственные похороны.

Анна срочным порядком отправилась к фрау Кеттлер, чтобы лично рассказать ей о трагической кончине ее любимчика. В запряженной лошадью бричке она неслась к отдаленной вилле. Сквозь темный туннель хвойных деревьев, источающих влажно-пряный аромат, она вошла в подъезд для прислуги. Толкнула дверь – никого. Единственным звуком, раздававшимся в доме с регулярным интервалом, было треньканье электрического звонка, которым хозяйка, нажимая на педаль своего кресла, вызывала к себе служанку. Анна в изумлении проследовала по коридору. Где все? Может, по воскресеньям у них выходной? Тогда зачем трезвонить? Анна никогда не бывала на вилле фрау Кеттлер, однако найти ее комнату, ориентируясь на источник прерывистого звука, особого труда не составило. Дверь была приоткрыта. Она окинула взглядом сумрачную комнату, окутанные паутиной окна. На персидском ковре перед камином, в котором горел огонь, разведенный рукой профессионала, оседланная своей любимой овчаркой на спине лежала тетя герра фон Гарлица. Они с энтузиазмом подпрыгивали, чем объяснялось постоянное включение и выключение звонка – дама, очевидно, не успела убрать из-под себя педаль. Анна задохнулась: в жизни не поверила бы в происходящее сейчас у нее на глазах. Даже теперь, когда она стала очевидцем, подобное не укладывалось у нее в голове. Охваченная ужасом, она не сводила взгляда с покрасневшего лица любительницы животных. В такой момент не стоило ее беспокоить. Овчарка остекленевшим взглядом смотрела вдаль. Внезапно Анна испугалась, что собака почует ее присутствие, и помчалась по коридору прочь из этого дома, в привычный мир, где виденное наяву, глядишь, окажется всего лишь страшным сном.

Вернувшись в замок, Анна солгала, что не застала фрау Кеттлер дома. Выложить всю правду она не решилась – ей бы приписали извращенную фантазию. Кроме того, все мучились в догадках, как военный самолет мог разбиться над Богемией, находившейся далеко от маршрута полетов Брюссель-Берлин. В тот день не было никаких бомбежек, из-за которых самолет вынужден был бы отклониться от курса. Выдвинутое тайное предположение по этому поводу означало, что герра фон Гарлица устранили по политическим мотивам; скомпрометировавшие себя лица все чаще попадали в аварии. Анна рассуждала здраво: не было ни одной причины, по которой жизнь этого хлыща стоила гибели целого военного самолета. Пусть медленно, но она начинала понимать, что за принятой всеми реальностью, возможно, скрывалась другая: реальность страшной войны с ее непостижимой логикой. Так же как под внешним обликом фрау Кеттлер пряталось нечто совершенно невообразимое.

Спустя несколько дней в замок доставили гроб с останками герра фон Гарлица, который доверили садовнику. Тот остановил Анну за живой изгородью и, озираясь по сторонам, сказал:

– Вы знали, что в гробу… ничего нет?

– Не может быть… – Анна отшатнулась.

Взяв Анну за локоть обветренной рукой, полвека копавшейся в земле, он проводил ее в пристройку, где в полумраке на подпорках стоял гроб – слишком маленький для взрослого мужчины. Когда она его приподняла, он оказался к тому же на удивление легким; внутри что-то бренчало.

– Я не знаю, что это, – прошептал садовник, – в любом случае не труп человека.

– Фрау фон Гарлиц не должна ничего заметить, – сказала Анна взволнованно, – для похорон набейте гроб камнями, чтоб было похоже, будто там покойник. Его же понесут. Накройте гроб флагами, украсьте цветами и зеленью…

До глубокой ночи она просидела в своей комнате за швейной машинкой, чтобы из черного вечернего наряда фрау фон Гарлиц сшить траурное платьице для ее дочери, четырнадцатилетней Кристы.

– Чем занимаешься? – сквозь стрекотание швейной машинки донесся вдруг голос графини, слабый, почти умирающий.

– У Кристы нет платья для похорон, – пробормотала Анна, сжимая губами три булавки.

Фрау фон Гарлиц в ночной рубашке опустилась на стул. Бесстрастным взглядом она следила за движениями Анны.

– Что бы я без тебя делала, – прошептала она, – ты помогаешь мне, как никто другой.

Не привыкшая получать комплименты, Анна покраснела до кончиков волос и застрочила с удвоенной силой. Ее госпожа клевала носом, сидя на прямом стуле, – как если бы Анна была ее единственным и последним пристанищем. Голова упала на грудь; время от времени она в испуге ее поднимала, словно раннее вдовство все глубже и глубже проникало в сознание. Голова же Анны раскалывалась от хлопот, связанных с предстоящими похоронами: государственным гостям надлежало устроить прием, соответствующий их положению и должности; военный ритуал… и весь этот фарс в память о ничтожестве должен пройти безупречно.

К восходу солнца платье было готово. Ложиться спать уже не имело смысла; Анна ощущала необычайную ясность ума, превосходившую усталость. Она отвела опирающуюся на нее всей тяжестью фрау фон Гарлиц в ее спальню и поспешила вниз. День выдался холодным и пасмурным. Все придерживались сценария: официальные гости исполняли свои роли с умело отрепетированным, формальным достоинством, которое наводило на подозрение, что похороны для них – такая же неотъемлемая часть карьеры, как выработка стратегических решений и инспектирование войск. В первом ряду за гробом, украшенным согласно церемониалу нацистскими флагами и цветами, шел, стиснув челюсти, представитель Геринга, широкий и массивный, как танк. Позади, в окружении детей, подобно черному ангелу, плыла фрау фон Гарлиц, бледная, невозмутимая, не от мира сего. Под аккомпанемент речей о заслугах покойного перед отечеством, высокопарно звучавших среди каштанов, его предали земле, где он родился, опустив в семейную могилу. Но, как покажет история, ненадолго.

Война продолжалась как нечто само собой разумеющееся. Ты не мог сосредоточиться на каком-то отдельном горе или трагедии – мгновенно возникали новые проблемы, требовавшие немедленного решения. Вперед, вперед, вперед, одно зубчатое колесо цеплялось за другое. Все трудились не покладая рук только ради того, чтобы колесо продолжало крутиться, и ждали… чего, собственно?

Были и те, кто сопротивлялся кажущейся неотвратимости. Через месяц после смерти мужа к фрау фон Гарлиц заявились странные гости. Из окна своей спальни на втором этаже Анна увидела, как к дому подъехала компания мужчин. С портфелями под мышкой они направились к входной двери – разрозненно, но целеустремленно. Несмотря на гражданскую одежду, Анна признала некоторых офицеров, присутствовавших на похоронах. Их приняли в большой зале, прямо под ее комнатой. Приглушенные голоса поднимались через вентиляционный ход, который начинался в камине и имел отверстие в комнате Анны.

Она поставила на стол чернильницу и склонилась над листком голубой почтовой бумаги. Однако слова с трудом складывались в предложения, их заглушали обрывки разговоров, доносившиеся снизу; очевидно, гости сидели вокруг камина. Они постоянно упоминали «Волчье логово» и «Бендлер-блок». Похоже, кто-то из присутствующих отправлялся туда на некое спланированное по секундам задание, детали которого и обсуждались на этом собрании. В сдержанном, взвешенном тоне скрывалось напряжение, и это заставило Анну прислушаться к беседе внимательнее. Голоса фрау фон Гарлиц при этом не было слышно; вероятно, ее вклад, типично женский, состоял лишь в том, что она предоставила возможность для этого совещания. Анна старалась не слушать, но чем дальше, тем неохотнее парило над бумагой ее перо; значение всех этих слов давило на нее своей ясностью, как если бы они предназначались специально для нее. Она замерзла – от ступней холод пополз по ногам вверх. Ею завладела одна мысль: она, единственная на свете, в курсе дерзкого, захватывающего дух плана – плана, который нарушит существующий миропорядок и приведет к изменениям, слишком головокружительным для ее понимания. Голова отяжелела от непомерной ответственности. Во внезапно охватившем ее одиночестве она размышляла о том, чтобы доверить услышанное голубой бумаге, но ручка отказывалась писать: опускать в почтовый ящик письмо с подобным содержанием было чересчур рискованно. Она продолжала сидеть в полном оцепенении до тех пор, пока гости не распрощались с хозяйкой, оставив за собой зловещую тишину, которая, вместе с кроватью неудачливого императора, теперь тоже несла в себе тайну со встроенным часовым механизмом.

Будто ведомые чьей-то невидимой рукой, они снова оказались в кондитерской с непревзойденным «волшебством». За другими столиками их ухоженные ровесницы отламывали ложечками маленькие кусочки от своих пирожных и весело болтали о всякой ерунде. Почему лишь Анна и Лотта в таком возрасте были обречены на бесконечное копание в войне, в истории, колесо которой все равно не повернешь вспять?

Они выжидающе смотрели друг на друга, подняв глаза от пустых десертных тарелок.

– То, что я тогда услышала через вентиляционный ход, было потом в точности исполнено, – первой нарушила тишину Анна. – Я прочитала об этом спустя много лет. Им надоел художник-дилетант. Все началось со Сталинграда, перевернувшего образ мыслей нацистского дворянства – ведь и их сыновья там погибли. Великой мечте пришел конец. Военные эксперты из их круга поняли, что войну не выиграть, что по мере продвижения русских дворянским поместьям и всему их положению в обществе грозит опасность. Так родился заговор. Фрау фон Гралиц предложила свои услуги – скорее всего, под влиянием отца, пылкого пруссака старой закалки со связями. А я в своей комнате для прислуги слышала все, о чем шептались внизу, – так, как если бы сидела рядом! Там присутствовали все заговорщики, разработавшие покушение до мельчайших деталей. Если бы не страшное невезение, все бы у них получилось. В Бендлерских казармах уже все было на мази: по сигналу офицеры должны были поднять мятеж, арестовать правительство, сформировать коалицию и незамедлительно предложить мир. Конец войне! Если бы это удалось, то Мартин остался бы в живых, как и миллионы таких же, как он, уцелели бы многие города. Моя собственная жизнь сложилась бы совершенно по-иному. Лучше или хуже, не знаю, но уж точно не интереснее – Господи, я стала бы домохозяйкой в Вене! Но тогда эти мысли до меня не доходили. Я была законопослушной гражданкой, хотя и не слишком верила в фюрера. Но я тогда верила в необходимость власти, впрочем, как и сейчас… В этом я истинная немка, признаю. В следующее воскресенье приехал Мартин. Я рассказала ему обо всем, что слышала. Он побледнел как полотно.

– Держи язык за зубами, – велел он, – ты ничего не слышала. Вообще ничего. Дай Бог, чтобы выгорело!

Лотта заказала еще чаю.

– Сейчас, задним числом, уже не важно, разболтала бы ты о плане или нет. Ты преувеличиваешь значение своей скрытности – покушение бы провалилось в любом случае.

Анна не соглашалась.

– Если бы я предала их на той стадии, то, возможно, созрел бы другой, более успешный план. В таком случае мне не стоило молчать…

За этим умозрительным доводом последовала бессмысленная дискуссия, в которой слово «когда» зачастую употреблялось в значении «в случае, если». В выдвигаемых ими гипотезах они сами определяли ход истории, при этом беспрестанно ссорясь, в основном потому, что Лотте был присущ дух противоречия. В результате схоластических споров они покинули кафе: взвинченная и измученная Анна – убедить сестру казалось делом невозможным (ну какой еще нужен аргумент?) и Лотта, раздраженная тем, что Анна приписывала себе заглавную роль в событии, которое всецело разворачивалось помимо ее воли.

8

– Если бы Гитлер возник из-за угла и у тебя в тот момент был в руках пистолет, ты бы выстрелила?

Леон Штайн посмотрел на нее и страдальчески улыбнулся. Они брели по лесу, он был на голову ниже Лотты. Хладнокровно прогуливаясь по буковой аллее средь бела дня, он взял ее за руку, как невесту. Это хладнокровие являлось частью стратегии по выживанию – до сих пор его гусарство сходило ему с рук. Собственная смерть Леона не страшила, но зато гораздо сильнее его волновала гибель других.