Текст книги "Близнецы"

Автор книги: Тесса де Лоо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

– Думаю, да, – неуверенно ответила Лотта, – вот только не знаю, получилось ли бы.

Они прошли мимо деревьев, которые, вопреки предсказаниям ясновидящего, по-прежнему хранили тайну ящичка. По его совету, они прочесали всю местность, но ничего не нашли: почва была взрыхленной, как будто территорию оспаривали колонии кротов. «Где-то в районе пятого дерева» тоже звучало весьма расплывчато.

– У меня проблема, – сказал Леон. – Несколько месяцев назад мы разместили еврейскую семью – мужа, жену и детей – по трем разным адресам. Женщину тем временем сдали. Однако вслед за арестом последовало ее скорое освобождение. С тех пор она беспрепятственно разгуливает по улицам, а схвачены некоторые из нас: те, кто укрывал ее, снабжая продуктовыми талонами и нужными документами. Мы проследили за ней и собрали доказательства. Ты понимаешь, что мы не можем спокойно ждать очередной жертвы.

Он смотрел на нее полузакрытыми глазами и говорил как в полусне.

– Мы приняли решение ее ликвидировать.

Он крепче сжал ее ладонь.

– Иногда необходимо поступиться одной жизнью ради спасения других.

Лотта испуганно на него смотрела.

– Во благо моей семьи я тоже способна на многое… наверное…

– Вот именно, – кивнул он.

– Кому это поручено? – спросила она после длинной паузы.

Маленький человек, который не мог позволить себе уклоняться от ответов на важные вопросы, пнул кончиком ботинка корень дерева, торчащий на тропинке.

– В том-то и проблема.

После очередного недолгого отсутствия он вернулся домой в страшной спешке; стекла его очков сверкали тревожными огоньками. Времени для расспросов не было.

– Облава, – он махнул рукой непонятно куда, – они будут здесь с минуты на минуту.

Домом завладел привычный хаос. Нелегальные обитатели, не имеющие права ни на один квадратный сантиметр площади, будто улетучились. Игральные карты, еще теплые от их рук, запрещенные книги, незаправленные постели – они потрясающе поднаторели в заметании следов. Обычная голландская семья демонстративно принялась за свои ежедневные хлопоты, в надежде, что оглушающий стук их сердец останется неуслышанным.

Как обычно, они полагали, что Эрнст Гудриан вместе с другими прячется за зеркалом, но тут он вдруг появился на кухне в запотевших очках, длинном кожаном пальто и с вещевым мешком за плечами. Он обратился к Лотте, деловито моющей посуду.

– Я пришел попрощаться…

Он протянул ей дрожащую ладонь. Лотта вытерла руки о фартук.

– Попрощаться? Почему?

– Я… я больше не могу… – пролепетал он, сняв с носа очки и возвратив их на место. – Этот нарастающий внутри страх… Я ухожу.

– Уходишь? – повторила Лотта и вплотную приблизилась к нему. – Тебя тут же загребут! Что на тебя нашло, ты же всех нас выдашь!

Он нервно замотал головой.

– У меня с собой мышьяк… – успокоил он ее.

От удивления Лотта раскрыла рот.

– Мышьяк? – она делала ударение на каждый слог. – Ты с ума сошел… дай сюда пальто и сумку тоже…

Она настоятельно протянула руку. Он не двигался. Что это? Голоса вдалеке? Лай собак? Рев моторов? Вместо глаз она видела лишь дурацкие запотевшие очки на узком лице, белом и стянутом от напряжения, – может, стоит его хорошенько отхлестать по щекам? Они словно гипнотизировали друг друга, молчаливо боролись силами на фоне надвигающейся какофонии.

– Пошли, – скомандовала Лотта.

Она стянула с него вещмешок, помогла снять пальто – он ей неожиданно подчинился, словно собака, вопреки инстинктам слепо идущая за своим хозяином.

– Но в шкаф я больше не полезу, – крикнул он строптиво. Не позволив себя разубедить, он повернулся и стремительно выбежал из кухни с сад, прямиком к своей мастерской. Лотта осталась на кухне с его вещами.

Перед домом затарахтел полицейский фургон. Дюжина солдат рассредоточилась, согласно строгим инструкциям. Одни расположились на стратегически важных постах, преграждая путь возможным беженцам, другие обыскивали дом и проверяли, нет ли в нем потайных помещений. Один офицер, пробираясь между яблонь, решительно направился в сторону садового домика. В родительской спальне солдаты поддались на уговоры хозяйки дома полюбоваться видом из сводчатого окна. Безоблачное небо и солнце, проникающее сквозь ветки, казалось, исключали всякую опасность. Вокруг мастерской было подозрительно тихо, и обеспокоенная Лотта, прилипнув к окну, до смерти боялась увидеть Эрнста Гудриана, выходящего на улицу с поднятыми руками и приставленным к спине дулом автомата. В конце концов она не выдержала и пошла вслед за офицером. Как бы ненароком, она бросила взгляд в окно. Эрнст со съехавшими на середину носа очками держал незаконченную скрипку и с воодушевлением что-то рассказывал. Положив фуражку на верстак, офицер увлеченно слушал, то и дело кивая и поглаживая подбородок. Лотта открыла дверь. Оба рассеянно обернулись. Средним пальцем немец ласково погладил корпус скрипки, висевшей на стене:

– Ein sehr schöner Lack… [79]79
  Очень красивый лак… (нем.).


[Закрыть]

– Сам делаю, без красителей… – гордо сказал Эрнст.

– Wunderbar, wunderbar… [80]80
  Чудесно, чудесно… (нем.).


[Закрыть]– восторгался немец. – Он поднялся и, закрыв глаза, сделал глубокий вдох. – Es riecht auch gut hier, – сказал он, – herrlich! [81]81
  И пахнет здесь хорошо, изумительно! (нем.).


[Закрыть]

Пораженная Лотта покинула мастерскую и стремглав понеслась обратно на кухню. Уже по дороге ее охватило чувство триумфа: только что он хотел принять яд, а сейчас с упоением посвящает немца в тайны скрипичного дела. Это удивительное, волшебное превращение придавало ей смелости. Она уже хотела было войти в дом, как в саду зазвучала музыка. Страстный, берущий за душу пассаж из концерта Бетховена доносился из мастерской, вырываясь наружу сквозь голубые доски. Солдаты, потерявшие всякий интерес к своему заданию, столпились в саду, чтобы послушать музыкальное интермеццо в исполнении офицера. Слушали дисциплинированно, как будто подчиняясь военному уставу. Солнце сверкало на пуговицах их мундиров. Теперь, когда облава наполнялась звуками известной мелодии, на пороге появился и Лоттин отец. Последние ноты растаяли в воздухе, и наступила немыслимая тишина, которую нарушила сорока, с шумом слетевшая с ветки. Офицер мечтательно вышел из мастерской и, хмельной от музыки, слегка покачиваясь, побрел по саду. Внезапно отрезвев, он заметил своих подчиненных. Проведя рукой по растрепанным волосам, надел фуражку и принял выражение лица, соответствующее обстоятельствам.

– So, – сказал он угрюмо, – worauf wartet ihr… [82]82
  Так, чего вы тут ждете…(нем.).


[Закрыть]

Рев моторов затих вдалеке. Несуществующие жители, потные и помятые, выползали из заточения, наперебой изумляясь магическому вторжению Бетховена, который проник даже в зазеркалье. Макс Фринкель разглагольствовал о чудодейственной силе музыки. Лишь Эрнст Гудриан все еще сидел в мастерской и строгал верхнюю крышку корпуса скрипки.

– Ты обольстил офицера… – в восхищении сказала Лотта и села на усыпанный стружкой пол.

– Благодаря тебе… – усмехнулся он. – Она, как обычно, моет посуду, сказал я сам себе по пути в мастерскую. Если укрывающихся обнаружат, то, скорее всего, всю семью поставят к стенке, а она все – таки, как ни в чем не бывало, продолжает мыть посуду. Тогда, подумал я, почему бы мне, как всегда, не заняться своим скрипичным делом? Тот, кто занят делом, каким-то образом становится неприкосновенным, неуязвимым… Словно он вне войны…

Она смущенно молчала. Расточаемые похвалы в ее адрес не оставляли ее равнодушной. Наконец-то она благотворно повлияла на чью-то жизнь – это ощущение приятно ее будоражило.

– Он еще и сыграл для тебя… – вздохнула она, прибегая к отвлекающему маневру.

Эрнст кивнул.

– Страстный любитель. Он сказал мне: если бы не война, я бы купил у вас эту скрипку. – С профессиональной гордостью он повторил: – Он хотел купить у меня скрипку!

Произошедшее немного ее приободрило – душевное равновесие было частично восстановлено. Сердце очистилось мыслью, что, поскольку именно она удержала его от нелепого акта камикадзе, этот человек теперь вообще-то принадлежал ей – она не сопротивлялась нахлынувшей влюбленности. Влюбленности в него и в сам процесс создания скрипки: строгание, шлифовку, полировку, лакировку… Ее умиляло буквально все: то, что нижняя дека изготовлялась из мелкослойного югославского клена, а гриф – из эбенового дерева, что плохой лак влиял на тон звучания, что обечайки загибались с помощью пара. Даже отвратительный запах костяного клея, которым он пользовался, был ей сладок. Однако больше всего она любила его за то, что он ни в чем не походил на ее отца.

В путеводителе, призванном споспешествовать курортной славе Спа, говорится: «Гостям курорта рекомендуется забыть о повседневной суете. Их призывают жить в замедленном и размеренном ритме. Их принимают в заботливую среду, тесно связанную с медицинским миром, который сам по себе является символом надежности и уверенности».

Сестрам было наплевать на сии благие намерения. Жить в «замедленном и размеренном ритме» не получалось. Чем больше они делились друг с другом подробностями своих превратных судеб, тем сильнее нарастало напряжение и осознание бесповоротности прошлого. Сейчас им предоставлялась последняя возможность сблизиться и помириться. Одна из них испытывала в этом насущную потребность, а другая была полна недоверия. Одна хотела этого – даже слишком, другая по-прежнему упиралась. Война подтачивала их лечение. Они вызывали призраков, и призраки появлялись – с истерзанными душами, в опустошенном ландшафте, под свинцовом небом, с запахом пороха… Сплошное обвинение против утраты права на жизнь, свободу, гуманность, христианское милосердие – древние ценности, слова из архаичного языка, эсперанто наивности. Призраки проносились мимо целыми колоннами, оставляя на сердце глубокие отпечатки.

Анна и Лотта лежали, вытянувшись на кушетках в комнате отдыха, но глаз при этом не закрывали и воркованье голубей не слушали. Поскольку других пациентов в то утро не было, в горизонтальном положении они продолжали говорить о войне.

– Двадцатое июля, день, когда Гитлера так и не убили, – сказала Анна, – я вспоминаю этот день, как вчера. Фрау фон Гарлиц включила радио. Она, разумеется, знала точное время. О покушении промелькнуло всего лишь краткое сообщение. Только его она и ждала. «Слава Богу! – воскликнула она, вне себя от радости. – Этот мерзавец мертв!» Ее возглас отозвался эхом по коридорам и лестницам. Меня сковало по рукам и ногам. Тут же появился Оттхен, бледный как полотно, и объявил: «Фюрер жив, он сейчас выступает по радио». О Господи, подумала я, только бы никто не услышал слов фрау фон Гарлиц. В доме полно чужих людей! Лишь позднее мы узнали, почему план сорвался. Фюрер, никогда не покидавший своего места во время совещаний, направился к другому концу стола – как раз перед тем, как взорвалась бомба! Зачинщиков незамедлительно арестовали, а фон Штауффенберга расстреляли в тот же день. Никто из мужчин с портфелями под мышкой, которых я видела на пороге дома – среди них был и племянник фрау фон Гарлиц, – не уцелел. Все эти высшие офицерские чины из приличных семей, не угодные более режиму фюрера, были повешены в тюрьме Плётцензее на крюках для мясных туш. В назидание другим. Жен и детей повешенных сослали в лагеря. Потом, во время большой зачистки, устранили всех, кто вызывал подозрение.

– И фрау фон Гарлиц?

– Ни одна живая душа не знала, что она была к этому причастна.

«Я лежу на спине и смотрю на пролетающие самолеты», – писал Мартин из Нормандии. В конверт он вложил две фотографии. Вот он в шинели сидит на скале близ Монт-Сен-Мишеля, глядя на море в сторону Англии; а вот – на крыле сбитого английского истребителя со звездой на боку. Спустя неделю он неожиданно позвонил:

– Я тут неподалеку, в Штеттине.

Его часть расформировали. В казармах вермахта на Балтийском побережье им придется пройти обучение на пехотинцев. Находчивый командир роты, когда-то устроивший ему фиктивную увольнительную из Украины, придумал новый хитроумный план. Все жены получили телеграммы с сообщением о серьезной болезни своего мужа. Вооружившись этим официальным документом, легализующим поездку на север, Анна и села в поезд. И вновь уже в конце пути поезд сильно накренился набок, а за окном выросла отвесная серая стена. Что они за ней прячут, подумала Анна. Чудо-оружие, которое расхваливали по радио, оружие, которое поможет Германии победить? Может, там действительно развернуты ракеты «Фау-2»? Однако в гигантской стене образовались складки, она задвигалась… поезд качнуло – стена опрокинулась. И тут впервые в жизни Анна увидела серую водную поверхность без конца и края, по которой плыл корабль.

Поезд остановился на морском курорте. На станции сощло подозрительно большое количество молодых женщин с чемоданами. Один чемодан каждой, без всякого сомнения, был с одеждой, а другой битком набит продуктами. Они нерешительно расхаживали взад-вперед по площади перед станцией, пока не прояснилась общая для всех проблема: как добраться до гостиницы с неподъемным багажом? Две загорелые женщины с тележкой, пропахшей рыбой, озираясь по сторонам, подошли к Анне. Одна из них высоко подняла ее свадебную фотографию.

– Вы госпожа Гросали?

– Да, – растерялась Анна.

– Ваш муж послал нас забрать вас с вокзала.

Не дожидаясь ответа, они взяли у нее чемоданы и поставили на тележку. Другие женщины возмущенно заголосили: почему же их мужья ничего не предприняли?

– Господи, – крикнула Анна, – да какая разница? Мы загрузим тележку до отказа и будем вместе ее толкать.

Группа девушек в летних цветастых платьицах волокла тяжеленную телегу по ухабистой мостовой, ведущей к пляжной гостинице. Оказалось, что накануне вечером Мартин разоткровенничался с местным рыбаком, и тот в обмен на сигареты согласился устроить встречу Анны на вокзале.

Гостиница прочно обосновалась на верхушке песчаного холма и как будто поддразнивала море: попробуй подойди. В трех километрах от нее располагались казармы. Каждый вечер, с разрешения командира, рота отправлялась купаться. Оставив на пляже мундиры, они в мокрых плавках шагали до гостиницы, где и проводили ночь со своими женами. Однажды теплым вечером, так же как когда-то в озере, Мартин и Анна плавали в море. Луна отражалась в его зеркальной глади. Водная стихия внушала чувство свободы, как если бы война распространяла свои законы исключительно на сушу.

– Я только что слышал по радио, – сказал Мартин с нескрываемой радостью в голосе, – что русские уже вошли в Восточную Пруссию.

– Осталось не долго… – Анна сплюнула соленую воду.

Мартин нырнул и вынырнул чуть впереди нее.

– Когда эта идиотская война закончится, – фыркая, кричал он, – мы наконец поселимся в Вене!

В упоительном возбуждении они плыли все дальше и дальше, пока Мартин вдруг не обернулся.

– Мы довольно далеко заплыли, – озадаченно произнес он.

Анна машинально повернула голову. Ослепительно белая полоса на горизонте – все, что осталось от берега. Стараясь сохранять спокойствие, они поплыли обратно. Однако полоса не приближалась ни на йоту, что заставило их умножить усилия. Луна бесстрастно наблюдала за ними. Мартин не переставал подбадривать Анну. Оба устали. Чем отчаяннее старались они не терять присутствие духа, тем сильнее их обуревала паника. Тонкая полоска земли продолжала чинно держать дистанцию.

– Мартин… – слабо прохрипела она, на секунду исчезнув под водой и снова показавшись на поверхности, – брось меня…

– Я тебе помогу…

И хотя голос мужа долетал издалека, она почувствовала, как его рука обхватила ее плечи.

– …не можем же мы утонуть на исходе войны… – зазвучало вдруг совсем близко.

Она полностью ему доверилась. Ощущение времени нарушилось. Она не знала, сколько прошло минут или часов до того, как у него иссякли силы удерживать их обоих на поверхности. Его крик о помощи прозвучал как в тумане. Она смирилась с тем, что исчезнет вместе с ним, что ее поглотит море и все закончится. Незаметно, без сопротивления, она погрузилась в небытие.

Вечность спустя она лежала на еще теплом песке, и кто-то делал ей искусственное дыхание. Чувство досады потекло по ее жилам одновременно с возвращающейся жизнью. Ее растерли грубым полотенцем. Почему ее не оставили там, куда она попала, – там ей было чудесно. Но Мартин сидел рядом, бело-синий в свете луны, и с тревогой наблюдал за появлением признаков жизни под умелыми руками их спасителя, сержанта роты с плечами и бицепсами гладиатора. Она еще не знала, что через несколько месяцев, возвращаясь мыслями назад, будет снова терзаться сожалением по поводу вмешательства в их судьбу добросовестного сержанта, которое не позволило ей в тот вечер раствориться в небытии вместе с Мартином.

На следующий день незаконным каникулам резко пришел конец: войска СС пожелали включить в свой состав группу обучающихся пехотинцев. Те прибежали в гостиницу в полном смятении. Им опостылела война, маячивший на пороге мир уже согревал душу, они не желали присоединяться к фанатикам. Мартин колотил кулаками по подушке. Что еще могли задумать эти ортодоксы, бывалые рубаки, в словарном запасе которых отсутствовало слово «сдаваться», кроме как подготовить их к коллективному самоубийству? В окружении англичан и американцев – раз, и русских – два, они не остановятся ни перед чем и, по старинному германскому обычаю, принесут в жертву молодых солдат, дабы еще раз попробовать расположить к себе богов. Это был первый и последний раз, когда Мартин взбунтовался. Анна убаюкивала его, пыталась успокоить, приводя неубедительные доводы.

– Ладно, нас никто не спрашивает… – в конце концов произнес он шепотом, – никто.

Роту передислоцировали в Нюрнберг. С Балтийского моря, через весь Третий рейх, к югу, в вагонах для перевозки груза и скота. Жены сопровождали их до Берлина, кроме Анны: Мартин не мог допустить, чтобы она ехала без удобств.

– Об этом не может быть и речи, – отчеканил он, – там нет ни туалета, ни умывальника. Моя жена не поедет в таком вагоне, как какая-то скотина.

Он раздраженно вскочил в вагон. Анна должна была дожидаться пассажирского поезда. Она всучила ему чемодан с продуктами.

– Это еще что? – Его взгляд скользнул по чемодану.

– Продукты, – сказала Анна.

Он выставил чемодан на перрон. Анна подняла и снова водрузила его в вагон.

– Возьми с собой, меня хорошо кормят.

Скрежеща зубами, он снова возвратил ей чемодан.

Неужели мы расстаемся, подумала Анна. Послышался сигнал к отправлению. Мартин обхватил ее лицо и крепко поцеловал. Ломая руки, Анна осталась стоять на платформе между двумя чемоданами.

Весть о том, что русские вошли в Восточную Пруссию, носилась в раскаленном летнем воздухе, вызывая тревогу у одних и затаенное ликование у других. В замке и его окрестностях все оставалось по-старому: крестьянское и домашнее хозяйство работали на полную катушку, словно заведенный войной вечный двигатель. Однако русские пленные и польские батраки, нашептывал Вильгельм, пребывали в состоянии радостного волнения, которое удавалось скрывать от постовых исключительно путем неимоверного коллективного самообладания. Анна кивнула, теперь уж недолго ждать. Они стояли в огороде, за высоким ревенем. Он взял ее за руки и прильнул лицом к ее уху, словно собирался ее поцеловать.

– Предупредите милостивую госпожу… в день, когда сюда придут русские и нас освободят, поляки уничтожат здесь все немецкое. Они патриоты и преисполнены желания отомстить за то, что сотворили с их страной. Всех убьют, кроме вас. Вас они не тронут, так они нам обещали. Русские – ваши покровители.

– Но, Вильгельм… – Анна не знала, что сказать, – неужели ты это всерьез? Фрау фон Гарлиц… и дети… Они ведь ни в чем не виноваты.

Он опустил глаза, разжал ее руки и ушел, ссутулившись, словно в каждой руке у него было по гире. Анна уставилась на мощные стебли ревеня. Ухоженный огород, ровно подстриженные газоны, сверкающий замок, белое как снег белье, неподвижно висевшее на веревке… Она не могла представить себе, что этот столь очевидный порядок будет нарушен. Человеческая основа этого порядка – жители замка, род, восходящий к семнадцатому веку, Оттхен, гувернантка, горничные, камеристки, даже беженцы, – неужели все эти люди, с которыми она общалась изо дня в день, должны будут понести наказание? За что? Впервые к ней закралось чувство, что освобождение, которого они все ждали с таким нетерпением, возможно, вовсе таковым не окажется, и война будет продолжаться своим чередом, только в других одеждах. Она направилась прямиком к фрау фон Гарлиц. Та не удивилась и не испугалась. Она давно поняла, что орды с Востока не принесут желанного избавления; план ее эвакуации уже лежал на столе.

Анна получила письмо от Мартина – из казармы СС. Русские приближались к Западной Пруссии, писал он, увольняйся и приезжай в Вену – там безопаснее, там ты дома. Трезвое, разумное предложение. Мартин, вот уже шесть лет кочующий по Европе, как цыган, рассуждал об ее отъезде из поместья как об очередной смене места стоянки. Точно ей не придется рвать связь, причем первый раз в жизни! Связь с хозяйкой, двумя детьми, персоналом, заменявшим ей семью, – со всем этим неуклюжим, испытанным, норовистым клубком людей, с которыми за последние годы она так сблизилась. А отреставрированный замок, творение ее рук, что будет с ним без нее? Неужели она должна все это бросить и принести в жертву… кому?

Она таки бросила. Прощание сопровождалось слезами и обещаниями. Огорченная фрау фон Гарлиц растрогалась так, будто ее покидала собственная мать; дети, как мартышки, повисли на ней, горничные хлюпали носами, Оттхен брюзжал, во всеуслышанье выражая презренье к тем из прислуги, кто не расценивал свою должность как пожизненное призвание. С недовольным видом он взобрался на облучок. Все чувствовали, что отъезд Анны знаменовал собой конец эпохи. А что потом?

Анна села в бричку со своими вечными чемоданами и, помахав в последний раз, с красными глазами выехала через ворота. Они проследовали через фридрихианскую деревню; русские военнопленные в поношенной одежде выстроились в почетный караул, размахивая платками в голубую клетку. Охранники наблюдали со стороны. Вильгельм со страдальческой улыбкой до ушей возглавлял шеренгу. Они стояли там, подобно последним верным сторонникам королевы, всходящей на эшафот. Королева носовых платков, зубной пасты, щербатых гребней расплакалась. Вильгельм выступил вперед и протянул ей свой платок. Это был заключительный эпизод, который виделся как в тумане, – изможденные лица по обеим сторонам дороги с развевающимися в воздухе кусочками ткани – кто исчезал из чьей жизни? Затем начались поля, и осталось лишь чувство одиночества – если не считать Оттхена, невозмутимо уставившегося на вихляющий зад лошади.

– Да, они меня любили, – заключила Анна.

Лотта не отвечала, все эта сцена никак не вязалась с ее собственным, не столь лестным образом Анны. Анна романтизировала прошлое.

– Ну и… – сказала она злобно, – Вильгельм оказался прав?

– Все произошло в точности, как он предсказывал. Замок разграбили, многие погибли. Фрау фон Гарлиц с детьми и несколькими по гроб жизни преданными ей людьми бежала через замерзшую Одру на запад. Спустя много лет я узнала об этом от гувернантки, с которой нас свел случай.

– А в замок ты потом еще возвращалась? – с невольным любопытством поинтересовалась Лотта, питавшая слабость к старинным домам.

– Не тереби душу! – от раздражения Анна даже приподнялась. – У поляков тот же менталитет, что и у тех толстых прачек из поместья. Они понятия не имеют, что значит работать. Ничего путного они никогда не добьются. – Не приспособленная к сидящим на них оживленно беседующим пациентам, кровать запротестовала резким скрипом. – Прошлой осенью я с подругой путешествовала на машине по Польше. Варшава, Краков, Освенцим, Закопане, Познань. На меня нашло вдохновение. «Давай заедем в деревню, где я работала во время войны». – «Но ведь ее больше нет», – заартачилась подруга. «Конечно, есть, – сказала я, – только называется она по-другому». Мы отправились на поиски, без карты, по местам, названия которых не давали никакой зацепки. Я вела машину исключительно по памяти: сучковатое дерево, старый сарай, знакомая развилка служили на этой пустой земле моими единственными ориентирами. Внезапно мы выехали на длинную прямую улицу с каштанами: заброшенные фермы, куры, разгуливающие сами по себе, подвыпившие типы у входа на почту – она же деревенское кафе. Я вышла из машины и спросила, где деревня под таким-то названием. Они лишь тупо посмотрели на меня и ничего не ответили. Пошел мелкий дождь, усугублявший впечатление окружающей убогости. Я прошлась по улице и остановилась перед огромным заброшенным домом – домом землевладельца, как мне показалось. Водостоки заросли травой, облезлые ставни слетели с петель, некоторые окна были наглухо забиты, навес над входной дверью едва держался, повсюду валялась осыпавшаяся штукатурка; на неподстриженной траве паслись гуси, чуть дальше в грязи возилась свинья, ободранная собака оскалила зубы. Я подумала о безукоризненных фермах у нас, в Германии. Смотри, сказала я сама себе: вот так польские крестьяне ведут свое хозяйство, да они ни черта в этом не смыслят. Мимо проходил пожилой человек, к которому я обратилась с тем же вопросом. Сквозь толстые стекла очков он уставился на меня, как на фантом. Затем медленно закивал. «Jetzt Stockow…» [83]83
  Теперь Стоков… (нем.).


[Закрыть]– произнес он на ломаном немецком. Разнервничавшись, я тоже закивала. «Семья фон Гарлиц?» Он молчал. «Замок, где замок?» Он улыбнулся, обнажив разбитую челюсть, бедолага. «Das Schloß…? [84]84
  Замок (нем.).


[Закрыть]– удивленно повторил он. – Так вот же он… прямо перед вами». Я не узнала его. Представляешь?

Анна покраснела. Казалось, что стены комнаты отдыха дрожали от ее негодования. Она развела пухлыми руками.

– Раньше замок окружала крепостная стена и парк со старыми деревьями. Ничегошеньки не осталось. Голый и жалкий, он стоял в грязи и жухлой траве. Не могу тебе передать, что я чувствовала. Я как будто окончательно утратила веру в человечество. «Можно взглянуть на дом изнутри? – спросила я. – Я работала там во время войны». Он кивнул, хотя, может, меня и не понял. После войны в замке проживало двенадцать польских семей, объяснил он, поместье превратилось в кооператив.

Анна помолчала. Потом продолжала:

– Нам разрешили осмотреть часть замка. Господи, что за кошмар! Мы начали с залы, той самой залы, где готовился заговор. По всей ее длине были натянуты бельевые веревки с развешенными на них пожелтевшими простынями и рубахами. Стены посерели, плитка побилась. Мы отворили дверь в столовую. Ошарашенная, я прикрыла рот рукой. «Боже, мой паркет!» – завопила я. Моя гордость и слава, бесконечно натираемый мастикой, когда-то роскошный, а сейчас сплошь в выбоинах, пол ссохся и потрескался. У стены стояло несколько ржавых велосипедов, мимо, поджав хвост, прошмыгнул тощий бледно-рыжий кот. От всего этого у меня закружилась голова, как ты понимаешь. «Уйдем отсюда, – умоляла я, – пожалуйста». По зловеще-пустому коридору – без ковровой дорожки, без охотничьих сценок на стенах – мы проследовали к задней двери. Я чуть не налетела на ведро с грязной мыльной водой. Очутившись на улице, я глубоко вздохнула. «Кладбище, – осенило меня, – там-то уж точно должно сохраниться что-то от прошлых времен». Наш сопровождающий покачал головой. «Все уничтожено», – пробормотал он. Я подошла к месту, где хоронили герра фон Гарлица, вернее, его видимость. Старые тропинки остались нетронутыми, а вместо могил зияли темные дыры, заросшие плющом. Кое-где валялись куски мраморных плит. Над ними склонились ветки кустов, словно желая прикрыть стыд. «Даже мертвецов не пощадили», – воскликнула я. «Alleskaputt», – смиренно сказал наш гид. Так все и было – одержимые мщением, они и от надгробий семнадцатого века не оставили камня на камне.

– Вполне объяснимо, – сказала Лотта, выглядывая из-под простыни, – у них были на то все причины.

– Да, да, – нетерпеливо бросила Анна, – но когда я смотрела на эти зияющие дыры, я не могла уяснить себе ни одну из этих причин.

Воцарилось молчание. Затем таким тоном, словно собираясь поведать Лотте свою самую сокровенную тайну, Анна сказала:

– Я подобрала каштан, большой блестящий каштан. Я всегда ношу его с собой как воспоминание о тех днях… когда, сама того не ведая, я была очень счастлива.

Вена. В Вене безопасно, писал Мартин. Когда приехала Анна, ее свекор как раз собирал чемоданы.

– Я еду в Нюрнберг, – объяснил он. – СС приглашает родителей навестить своих сыновей.

Он вернулся через несколько дней с довольным видом.

– О Мартине не беспокойся. Там все в порядке: ему прекрасно живется в кругу товарищей, они с иголочки экипированы, радушные, приветливые.

– Ну уж рассказывайте! – не верила Анна.

– Клянусь тебе, он чувствует себя как рыба в воде.

– Он же ненавидит нацистов.

– Ты сама в этом убедишься – они скоро пригласят и жен.

Анна получила разрешение на поездку. В последнюю неделю августа она отправилась к Мартину на четырнадцать дней. Бомбежки практически стерли Нюрнберг с лица земли, однако занятая СС гостиница для журналистов еще была цела. Для супружеских пар забронировали шикарные номера. По утрам военные выходили на легкую тренировку, все остальное время было полностью в их распоряжении. Казармы тоже представляли собой оазис покоя посреди хаоса: все блестело, сияло, дух почтения распространялся не только на людей, но и на вещи. Отец Мартина не преувеличивал: Мартин, который так ценил хорошие манеры, аккуратность и благовоспитанность, отводил душу. Они упивались неожиданным свиданием, как медовым месяцем, – военное руководство баловало молодых. Время от времени где-то разрывалась бомба – досадная мелочь, на которую уже давно никто не обращал внимания. С почти маниакальным рвением они фотографировали друг друга: радостный Мартин в форме, Анна в кремовом костюме, перешитом из бывшего теннисного платья фрау фон Гарлиц.

Женщины, знакомые по поездке к Балтийскому морю, тоже все были там, взахлеб наслаждаясь каждым отпущенным им днем, каждой ночью. Только одна из этих женщин сквозь слезы отчаяния поведала Анне, что ее родители запретили ей заводить ребенка от человека, который, не исключено, скоро погибнет.

– Каждый вечер я вынуждена ему отказывать, – всхлипывала она.

Анна, которая сама не могла дождаться первых признаков беременности, подбодрила ее:

– Если его убьют, то у тебя, по крайней мере, будет потрясающее утешение – его ребенок… Хотя о чем мы говорим, война уже почти кончилась! Все они скоро вернуться домой, и мы станем жить под одной крышей, и вот тогда… – Анна, улыбаясь, подняла указательный палец, – вот тогда начнется настоящая война, дорогуша.

Забота Мартина о своей благоверной принимала порой гротесковые формы. Как-то утром все женщины нежились в бассейне. Анна плыла на спине, как вдруг одна из купальщиц завизжала: «Выходите, выходите, сюда идут офицеры!» Женщины мгновенно выскочили из воды и побежали в раздевалки. Анна же удивленно огляделась по сторонам и невозмутимо поплыла дальше, не обращая внимания на близко звучащую строевую песню. Только когда офицеры уже изготовились к прыжку в воду, она сообразила, что ее присутствие, возможно, здесь нежелательно. Не торопясь, она подплыла к бортику. В скромном черном купальнике, прикрывающем, но не скрывающем ее пышные формы, она проследовала мимо них в раздевалку, успев заметить плотно сжатые губы и разъяренный взгляд Мартина. Вечером он взорвался: как могла она показаться в таком виде перед всей честной компанией? Она пожала плечами.