Текст книги "Вести приходят издалека"
Автор книги: Татьяна Ярославская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)
19
На перроне вокзала «Ярославль-Главный» под бодрую музыку подпрыгивал от холода Кузя Ярочкин. Днем, когда он после школы отправился на съемки, было почти жарко, и ему хватало тонкой курточки. В половине девятого вечера, когда приходит электричка из Москвы, резко похолодало.
Тимка выскочил из первого вагона, пожал ледяную Кузину руку и бегом потащил брата на маршрутку.
От вокзала уходили маршрутные такси во все концы города. Но удивительно: как только приходила полная пассажиров электричка из столицы и людской поток выливался на привокзальную площадь, все автобусы моментально отъезжали по своим маршрутам почти пустыми. Только те заранее осведомленные пассажиры, которые бегом устремлялись от вагона к автобусу, уезжали сразу. Остальные в недоумении топтались на остановках ближайшие полчаса. Многие не выдерживали после четырехчасового путешествия этой дополнительной задержки и сдавались на милость таксистов-частников, в великом множестве теснившихся на площади. Милость их стоила в три раза дороже, чем у любой, даже самой дорогой фирмы городских такси, но фирмачей на вокзале не было. И ничто не могло заставить пузатых частников на разноцветных «Волгах» и «Жигулях» снизить их непомерные цены. Они готовы были часами курить возле своих машин, пространно вещая потенциальным клиентам о дороговизне бензина и обратной порожней дороге. Тот факт, что за время ожидания вожделенного «богатенького буратино» они могли бы три раза слетать по районам города, беря в половину меньше, не был для них аргументом.
Оптимистично настроенные ярославцы верили, что у частников есть договоренность с водителями маршрутных такси о разделе пассажиропотока. Пессимисты же считали доказанными факты неоднократного прокола автобусных шин и драк с водителями фирменных такси.
Кузя и Тимка вскочили в маршрутку первыми и последними. Двери захлопнулись, и автобус сорвался с места. Мужчина в черной куртке, подбежавший следом за ребятами, успел только ударить кулаком по задней двери.
– Кузька, глянь на этого типа! – показал Тимур на опоздавшего мужика.
– Хочешь показать ему язык? – удивился Кузя.
– Я б ему чего похлеще показал! – рассердился Тимка. – Он меня пасет еще с утра.
– В каком смысле?
– Он ехал со мной в Москву в одном вагоне, а назад – в соседнем, но несколько раз проверял…
– У тебя мания преследования. Десятки людей ездят в командировки на один день, туда и назад в одном вагоне. А туалеты в этой электричке через два вагона. Твой шпион бегал пописать.
– А что он делал на Ярославском вокзале, пока мы с мамой общались? А потом вел нас до самого дома через половину Москвы. Мы час просидели в квартире тети Ани, потом я поехал на вокзал, вижу, в автобусе снова он. Потом я его в метро заметил. Время у меня было, я оторвался на Добрынинской. Выхожу из метро на «Комсомольской» – опа! Он меня снова ждет! Я сначала думал, что он хочет меня ограбить, это когда я с деньгами был. Потому и маму провожать поехал, вдруг бы он на нее напал.
– Логично, – кивнул Кузя.
– Тогда зачем он вел меня назад? И сейчас он сел бы с нами в автобус, если бы успел.
– А тебе не кажется, что он очень уж грубо тебя «вел»? Слишком уж заметно.
– Либо он идиот, либо считает меня сопляком и идиотом, причем последнее вернее. Но, между прочим, засечь его было не так уж и просто. Нас на занятиях этому учили. Но что делать со всем этим?
– По-моему, надо позвонить Есакяну. Он скажет, что делать, – предложил Кузя.
– Послезавтра я встречаюсь с отцом. Вот, пожалуй, его и спрошу, – задумчиво проговорил Тимур.
– Тоже верно, насколько я знаю, тетя Маша именно к нему и обращается в таких случаях. Ты ей сказал об этом типе?
– Нет, пока не хочу ее беспокоить, сами разберемся.
– Попробуем, – не очень уверенно сказал Кузьма.
20
Аня Григорьева лежала в темно-розовом гробу с белоснежными кружевами…
Очень хочется сказать, что она лежала, как живая, как будто просто спит и вот-вот откроет удивленные глаза и румянец заиграет на ее полных щеках. Но нет, у Маши Рокотовой такого ощущения не было. Хотя румянец на Аниных щеках был, заботливо нанесенный работниками похоронной фирмы. И даже пресловутая слеза скатилась из-под ресниц, когда начала отходить в тепле ритуального зала морговская заморозка. И губы покойной кривила странная усмешка, словно она хотела сказать собравшимся: теперь я одна знаю то, чего вы не знаете. Но у Маши не возникло никаких иллюзий: Анна умерла окончательно, бесповоротно и навсегда. Может, она и в самом деле встретится теперь с теми, кого она любила: с Леночкой, с родителями, с Цацаниди, наконец.
Рокотовой было очень грустно. Очень жаль Аню, которая и так-то не видела большого счастья, да еще и окончила эту жизнь вот так страшно, от руки неведомого убийцы, которого никто не найдет и никто не накажет. Маша прекрасно понимала, что убийство стало в наши дни таким обыденным делом, что милицию ни за что не убедить в том, что Григорьева не по собственной воле ушла из жизни.
А что, если и в самом деле можно узнать имя преступника у самого убитого? И тогда можно будет засадить на зону ту сволочь, которая накачала Аню Григорьеву «Дигоксином». Только ведь суд не примет такие необычные доказательства вины… Ну и что? Зная имя убийцы, можно будет найти и другие, более привычные для суда доказательства. Да и прибор, в конце концов, запатентуют. И что тогда? И тогда больше не будет совершено ни одного умышленного убийства! Ни одного!
Маша вдруг даже вспотела от возбуждения. Это же и есть единственный способ сделать неотвратимость наказания фактом.
Значит, документы все же надо найти. Но почему искать их должна именно она? Да потому что она получит от этого банальную материальную выгоду. Сама она с этими документами, конечно, ничего сделать не сможет, но она продаст их тому же Стольникову и заставит его посредством прибора выяснить, была ли смерть Ани самоубийством. Если нет, то пусть узнает, кто ее убил. Возбудят дело, убийцу поймают, а Маша получит Анину страховку, целых пять тысяч. И всех этих денег хватит, чтобы, не продавая доставшуюся в наследство квартиру, заплатить за поступление мальчишек в вузы. Впрочем, надо бы сначала посоветоваться с Камо. Или с Ильдаром.
Тонкая церковная свечечка в Машиной руке вдруг тихо затрещала, зашипела и погасла, развеяв в дым все меркантильные мечты. Где искать-то? Даже Григорьева всего лишь догадывалась, где искать диск с документацией. Надо об этом подумать…
Приглашенный Витей Горошко батюшка все еще отпевал Аню, помахивая вокруг гроба кадилом. За легким дымком напротив себя Маша видела красивое лицо Стольникова. Может, он задумался и забыл, где находится, или не считал нужным изображать скорбь, но лицо его светилось, как медный таз, и он широко улыбался, поблескивая белоснежными зубными протезами.
Рядом с Машей всхлипывал Горошко. Кажется, он был единственным в этом зале, кто по-настоящему оплакивал Аню. Маше было совестно признаться, но на ее глаза слезы уже не наворачивались: возможно, она переборщила сегодня утром с валерьянкой, а скорее всего, уже отплакала по Анюте дома, у ее пустой постели. Отплакала – и отпустила.
Батюшка снова пошел с кадилом вокруг гроба, и тут Маша увидела женщину в черном платке, которая тоже плакала. Слезы просто ручьями текли из ее опухших глаз. Платком она зажимала рот. Плечи женщины судорожно тряслись.
Маша не удержалась и тут же тронула Горошко за локоть:
– Вить, а кто эта дама в черном платке, вон, видишь, плачет?..
– Тише, – зашипел Витя. – Нельзя во время отпевания.
– Да ладно, Аня была еврейкой, ей не важно, как ее отпоет православный священник.
– Да ты что! Я не знал, – горестно воскликнул Горошко.
– Ничего, лишнее не будет. Так кто это?
– Это Катя Густова. Странно, что она пришла.
– Почему странно? – спросила Маша. – Ты ей звонил?
– Нет.
– Значит, я звонила.
– И ты не звонила, – прошептал Витя. – Ее номера в книжке не было.
– Она Ане-то кто?
– Точно не знаю, видел у Григорьевой. Дела у них какие-то были.
– Ладно, я потом к ней подойду, – сказала Маша, зажигая свою вдруг погасшую свечку от Витиной.
21
Ильдар Каримов слушал рассказ сына, настороженно сдвинув брови. Удивительный парень, совсем еще мальчишка, а так срисовал наблюдателя! Да еще и описал так, что хоть фоторобот составляй.
– Сам как думаешь, зачем он за тобой следил? – спросил Ильдар.
– Понятия не имею, – пожал плечами Тимур. – Может, я напрасно пошел маму провожать? Может, он и хотел узнать, где она остановилась?
– Тогда он все равно бы пошел за ней и узнал адрес. Нет, похоже, он следил именно за тобой.
– И почему-то именно позавчера. Ни вчера, ни сегодня слежки не было.
– Может, ты просто не заметил? – предположил Ильдар.
– Нет, я проверял, не было наблюдения.
– Да откуда ты все это умеешь? – изумился отец.
– У нас в школе один день в неделю – УПК, учебно-производственный комбинат. Учат на всякие рабочие профессии: слесарь, токарь, продавец… Девчонки на нянечек в детском саду учатся, на швей. А я хожу на курс «Милицейская служба» в отдел милиции. Это эксперимент совместно с университетом. У нас там и по стрельбе занятия бывают, и самбо, и конный спорт, и криминалистика. Всего понемножку. Еще право преподают, вождение. Один день вместо школы и два раза по вечерам.
– Понятно. Ты матери о слежке сказал?
– Нет пока. А надо? – спросил Тимур.
– Думаю, не надо. Я пошлю своих людей, они проверят. Может, и разберемся, в чем тут дело. У вас дома ничего такого необычного за последнее время не случалось? Или у мамы на работе?
– Да ничего не случалось. Вот только наследство это…
– Какое наследство? – насторожился Ильдар.
– Тетя Аня Григорьева в Москве умерла, я же говорил. Так она все оставила маме.
– Все – это конкретно что?
– Квартиру двухкомнатную в Бескудникове, мебель там всякую. Что там еще у нее было, пока неизвестно. Сегодня похороны, теперь мама будет наследство оформлять. Тетя Аня небогато жила, вряд ли там кроме квартиры что-то серьезное есть.
– Вы могли не знать, – предположил Ильдар. – Значит, так: приедет мать, пусть срочно мне звонит, понял? Как бы она во что не вляпалась по наивности.
– Я еще не говорил ей, что мы с тобой встретились. Сказать?
– Нет, не надо пока. Просто убеди ее, что надо ко мне обратиться. Сможешь.
– Смогу, конечно, – кивнул Тимур.
22
Когда Маша открыла глаза, она пожалела, что не умерла. Люстра, потолок и стены медленно ехали по кругу, качаясь и подпрыгивая. Живот болел, ноги ныли, голова раскалывалась. Тошнило ужасно, но, похоже, в желудке уже ничего не было. Она снова со стоном закрыла глаза.
– Ну и нажралась же ты, мать! – бодро сказал рядом Витя Горошко и присел на край кровати. – Ну-ка, выпей.
Маша с трудом приоткрыла один глаз. Горошко приподнял ее голову и плечи и поднес к губам стакан. С неимоверным усилием Маша сделала несколько глотков и вновь повалилась на подушку.
Через пару минут, когда тошнота начала отступать, ей удалось допить лекарство до дна.
– Что со мной? – просипела Маша чужим голосом.
– Да не бойся, просто тяжелое похмелье. Хотя вчера ты была совсем плоха. Если бы не Стольников, могла и ласты склеить. Понять, конечно, можно, все-таки горе…
– Я не пью, – прервала его Маша.
– Ну, однажды любой трезвенник напивается.
– Ты не понял, я уже один раз напивалась, – Маша невольно прикоснулась к небольшому шраму под левой бровью. – С тех пор не пью ничего спиртного. У меня сосуды слабые.
– Никогда бы не подумал. Вчера ты была пьяная до зеленых чертей. Этой Кате Густовой в волосы вцепилась.
– Я? В волосы? – изумилась Маша. – Не может того быть.
Горошко пожал плечами и понес пустой стакан на кухню, а она стала напряженно вспоминать, что же было вчера.
Рокотова не пила не потому, что была трезвенницей или язвенницей. И даже не потому, что знала свою меру. В том-то и дело, что меры своей она не знала. Водилось за ней такое опасное свойство: пока ей ни капли на язык не попало – и не надо, а уж как попало, все, святых вон выноси. Не могла она остановиться, напивалась до бесчувствия и, действительно, могла разнести все вокруг. Но кто предупрежден, тот вооружен, и Маша, зная за собой этот непоправимый недостаток и имея на руках двух детей, а перед глазами – батальоны спившихся баб, раз и навсегда отказалась от всего, что крепче кефира. Она прекрасно понимала, стоит только начать – и спиться можно за какие-то несколько жалких месяцев. Но, в отличие от сотен пьющих женщин, оправдывающих свое пристрастие слабостью воли и горестями неустроенной жизни, Рокотова не искала оправданий. Она считала, что раз не можешь остановиться, нужно просто не начинать. И с тех пор, как было принято это решение, Маша так часто и убедительно рассказывала потенциальным собутыльникам байки о слабых сосудах и мигрени, что и сама уже верила в эти сказки.
Да, она совершенно не пьет, но доказывать это Горошко она не станет. Тот, кто вчера подсыпал в ее бокал с минералкой какую-то гадость, о ее взаимоотношениях со спиртным не знает. А если это сам Витя и есть? Или он донесет тому, кто это сделал? Интересно, зачем сделал? Предположим, то, что ей подсыпали, в сочетании с алкоголем должно было стать смертельным ядом. Тогда все понятно, ее хотели убить. Интересно, почему? Или целью было ввести ее в бессознательное состояние. Зачем? Вживить ей микростимуляторы. Ага, за одну ночь сделать трепанацию черепа, операцию на головном мозге, все зашить и зарастить. Бред полнейший. Тогда получить от нее какую-то информацию. Так она ничего не знает. Еще Густова…
А если дело в том, чтобы не дать ей переговорить с этой Катей Густовой? И в этом могли участвовать только двое: либо Стольников, который почему-то все же пришел на поминки и даже привез немалую материальную помощь от института, либо Витюнчик Горошко.
Горошко сказал, что Катиного номера в книжке не было. Телефонная книжка Ани Григорьевой была в конце ее ежедневника. Может, поискать номер просто на страницах основной части? Сама Маша нередко писала телефонные номера подряд среди других записей.
Она осторожно слезла с кровати и, стараясь не трясти лишний раз головой, поползла к письменному столу. На половине пути голову пришлось придержать обеими руками: ощущение было такое, будто мозги вот-вот расплескаются через край.
Наконец, Маша аккуратно опустилась на стул и раскрыла ежедневник. Так, сначала надо посмотреть, нет ли все же номера в телефонной книжке. Номера не было. Впрочем, вся страница с фамилиями на букву «Г» отсутствовала, она была ровненько вырвана. Позавчера, когда Маша обзванивала Аниных знакомых, листок был на месте. Если б он был уже вырван, Рокотова бы это заметила, она терпеть не могла вырывать страницы из записных книжек. Ее ужасно огорчало и нервировало, если приходилось вырывать лист в экстренных случаях, чтобы оставить где-нибудь записку или что-то в этом роде. И в чужом ежедневнике она бы это тоже заметила, было бы чувство недовольства и огорчения. Значит, лист вырвал Горошко. И если Машино отравление имело целью не дать ей поговорить с этой Катей, то это тоже его рук дело.
Маша рассеянно переворачивала страницы ежедневника, думая о том, что его надо будет прочитать самым внимательным образом. Наконец, она наткнулась на запись своего имени, ярославского телефона и этого непонятного слова «кладбище» с пятью восклицательными знаками. Что бы это значило? Считаем доказанным, что Аня действительно убита. Следовательно, она не планировала, что Маша займется ее похоронами, потому что и похорон никаких в ее планах не было. Зачем тогда написала про кладбище? Ставрова – година, Рокотова – кладбище…
И тут Маша вспомнила! Как это сказала Аня в их последнюю встречу? «Если все сложится, я тебе позвоню, ты съездишь и привезешь диск».
Когда Маша была в институте, она минут пятнадцать ждала в приемной, пока Стольников освободится. Кресло, в котором она сидела, стояло прямо напротив двери его кабинета. На двери была табличка: «Директор Института, доктор медицинских наук, профессор И.Н. Стольников». Все сложилось, и Аня собралась звонить подруге. Позвонить и сказать, что диск спрятан на кладбище. На кладбище! Но где именно? В чьей-нибудь могиле? Да в могиле Цацаниди, вот в чьей!
Страшно довольная своей догадкой, Маша доползла до кровати, рухнула поверх одеяла и мгновенно уснула.
23
Аня Григорьева стояла, прислонившись к красноватой, словно разогретой, коре толстой сосны. Теплый свет склонявшегося к закату солнца заливал ее с головы до ног, ветерок шевелил черные волосы и белое льняное платье. Пахло летом и почему-то морем. И где-то кричали чайки.
Аня откинула со лба растрепавшуюся прядь и улыбнулась. Какой-то звук, непонятный и необычный, заполнял воздух. Маша когда-то слышала этот звук, это сотнями бубенчиков стрекотали цикады.
Под ногами цвела земля, и ступать было жалко на теплые светлые звездочки, усыпавшие землю. Аня сделала шаг, не смяв цветов. К ней бежала маленькая кареглазая девочка с букетом светлых звездочек. И ее легкие ножки тоже не касались земли.
Девочка раскинула руки, рассыпая цветы, обняла Аню за полные бедра, прижалась к ее платью щекой и хитро посмотрела на Машу.
И Рокотова услышала Анин голос, хоть та, казалось, и не разжала улыбающихся губ.
– Прости меня, Машенька. Не ищи ничего, я тебя прошу, не ищи. Это ничего не изменит и никого не сделает счастливей. Видишь, я счастлива, и ничего мне больше не нужно.
– Я найду того, кто тебя убил, – ответила Маша.
– Да зачем? Разве тебя это знание сделает счастливой? Мне на роду так было написано. Знаешь, если чего-то очень хочешь, то желание твое обязательно сбудется. Я хотела, и все сбылось.
– Ты хотела умереть?
– Я хотела найти свою Леночку.
Аня опустилась на колени на звездчатую траву и обняла девочку, прижавшись губами к ее пушистым волосикам.
– Помоги мне, Анечка. Скажи, где искать?
Аня подняла голову и снова улыбнулась.
– Ты ошибаешься, Маша, и своей ошибкой можешь навлечь на себя большие беды.
Черноволосая женщина поднялась с колен, взяла на руки девочку, тут же обвившую ручонками ее шею, и медленно пошла прочь, за солнечные сосны. А темные глазки девочки хитро блестели из-за плеча матери.
Аня и Леночка уходили по весенней южной траве, не сминая цветов. И они были уже совсем счастливы вдвоем.
А Маша Рокотова, вздохнув во сне и совсем успокоившись, сладко проспала до утра.
24
Утро было изумительным, нежно-изумрудным от едва оперившихся деревьев. А над кладбищем пели птицы, словно это и не средоточие скорби, а всего лишь тихий заросший парк.
Маша почти бежала по кладбищенской дорожке, зажав в ладони бумажку с номером участка и могилы академика Цацаниди. Она так наслаждалась этим весенним утром, что бабки, разворачивавшие на обочине свой цветочно-веночный товар, неодобрительно покачивали головами, глядя на раннюю посетительницу, которая цветов не покупала и приличествовавшего месту выражения лица не имела.
Почти дойдя до могилы, Маша и в самом деле спохватилась и купила две крупные темно-красные розы.
Тяжелая калитка оградки тонко скрипнула, и Маша подошла к памятнику. Мраморная рама вилась причудливым рисунком. На Машу, точно живые, смотрели пронзительно-черные глаза. Наверное, это была фотография, сделанная не в последние годы жизни, Цацаниди можно было дать лет шестьдесят, не больше. Рокотовой почему-то показалось, что он очень похож на актера Джорджа Клуни, который сыграл главную роль в фильме «От заката до рассвета». Такой же тяжеловесный подбородок, чувственные губы и густые сдвинутые брови. И такой же привлекательно-порочный взгляд.
Маша положила розы прямо на гробничку, как ни странно, никакого вазона или даже простой бутылки для цветов не было. Да и вообще, выглядела могила довольно небрежно. Недавно была Пасха, все могилы вокруг были прибраны, на многих еще оставались увядшие цветы и чуть выгоревшие искусственные веночки. А на могиле Цацаниди – только жухлые мочалки прошлогодней травы. Никто, видно, к нему не ходит…
Мировое имя. Что оно теперь? Конечно, его не забыли, по его учебникам и монографиям десятки лет будут учиться студенты. Много лет еще проживут прооперированные им пациенты. Его изобретениями будут пользоваться медики разных стран. Вот прибор этот, опять же, если будет он восстановлен, то имя Цацаниди вообще останется в веках в одном ряду с Менделеевым и Циолковским. А вот, поди ж ты, могилку прибрать некому. Неужели и Аня Григорьева не бывала? Хотя на Пасху, конечно, не успела, явно к Леночке на могилку ездила.
Сколько теплых слов пишут на памятниках. Вон на соседней могиле: «Тому, кто дорог был при жизни, от тех, кто любит и скорбит». А на этом обелиске, по-другому и не скажешь, такие слова: «Склоните головы все, кто знал академика Константина Аркадьевича Цацаниди, ибо он ушел от нас навсегда». Ушел, и никаких слов о любви, сердце, скорби… «Он улетел, но обещал вернуться», – совершенно некстати вспомнилось Маше. Может, он и прибор-то изобрел, чтобы иметь возможность вернуться обратно, а вовсе не для того, чтоб иметь возможность проникать отсюда на тот свет.
– Фу, бред какой-то, – вздохнула Маша, садясь на мраморную скамейку внутри ограды. – И где же я буду искать этот диск?
Она сидела, разглядывала мраморный монолит памятника и все явственнее понимала: какая ж она все-таки глупая. Как диск мог оказаться спрятанным в этой самой могиле? Аня же ясно сказала, что его спрятал сам Цацаниди. И что? Он мог спрятать диск в своей собственной могиле? Да нет, конечно, идиотка! Еще и притащилась на это кладбище!
Маша встала и со злостью начала дергать серую траву и выбрасывать за ограду. Когда она основательно исцарапала ладони о сухие стебли, злость ее сменилась, наконец, здоровым пофигизмом. Она вытащила из сумки пачку бумажных носовых платков и вытерла руки.
Дались ей эти документы. Денег, конечно, хочется, но не до такой же степени, чтоб с ума-то сходить. Пусть они, мертвые, стерегут себе свои тайны. Ане уже не поможешь. Даже если убийца ее будет пойман и наказан. А таким, как Елена и Ксюша Иванычевы, может быть, и на пользу пошла, прости, Господи, гибель Сергея. Из двух ленивых пресыщенных бездельниц получатся нормальные работящие женщины. И опять же: заинтересованных лиц в этом деле полно, вот пусть и ищут.
Она вышла за оградку, закрыла калитку. На душе было легко и ясно. Маша последний раз обернулась на мраморный памятник, и ей почудилось, что Цацаниди смотрит на нее с плохо скрываемой презрительной усмешкой. Маша не удержалась и показала ему язык.
