Текст книги "Испить до дна"
Автор книги: Татьяна Дубровина
Соавторы: Елена Ласкарева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)
Глава 6
ЕЩЕ ОДИН ПОЦЕЛУЙ
Наверное, итальянцы очень счастливые люди, потому что вся нация «часов не наблюдает».
Открытие выставки состоялось с большим опозданием, а потому, придя к Дворцу кино далеко за полдень, Алена и Алеша упустили совсем немногое: без них была только-только перерезана шелковая ленточка, что, как всегда, означало открытие выставки, да произнесены губернатором Лидо первые, официальные, приветственные слова.
Едва влюбленные переступили порог просторного холла, как заполнявшая его пестрая толпа молодежи разразилась аплодисментами.
«Меня приветствуют так бурно, – растерянно подумала Алена, – как будто я все-таки утонула, стала русалкой и заслужила посмертную славу...»
Приветствовали, однако, вовсе не ее.
На невысоком подиуме, вообще-то предназначенном для камерного оркестра, сейчас стоял, что-то гортанно выкрикивая на ломаном французском и размахивая руками, рослый негр в узорчатом балахоне и круглой шапочке, похожей на коробку от зубного порошка. Его экзотическое одеяние из тонкого шелка развевалось подобно крыльям летучей мыши, и выглядел оратор весьма живописно.
По бокам от него стояли два переводчика: один передавал слова речи по-итальянски, другой – по английски. Все трое говорящих были экспансивны, а потому три языка перемешивались, и, кажется, никто в зале ничего не мог понять.
– У вас тут выставка или митинг? – усмехнулся Алексей.
– Тсс! Это, как я понимаю, и есть наш спонсор. Его зовут Нгуама. Не знаю только, имя это или фамилия.
– Может, племенной титул? Что-нибудь вроде Владыка Наскальной Живописи или, к примеру, Савва Мамонт Большая Акварель.
– Нгуама работает не с акварелью.
– Как! Он еще и художник, не только меценат?
– Ну да. Какая-то сложная африканская техника, я сама о ней в первый раз слышу. Звучит как-то... неприлично. Эбако... Не выговоришь! А, вот – эбакокукография.
Алексей прыснул со смеху, и ей пришлось толкнуть его локтем, пока на них не стали оборачиваться.
Нгуама же разошелся, словно шаман, входящий в транс. Как-никак, это была его тронная речь, которой внимали люди всех континентов! Он уже подпрыгивал и приплясывал, а переводчики беспомощно переглядывались, пытаясь ухватить суть произносимого.
– Интересно, о чем он? – спросила Алена.
Тогда ее спутник вдруг начал легко и связно излагать по-русски:
– Я счастлив представить художникам всего мира новое для вас, европейцев, течение в изобразительном искусстве – эбакоку... – лишь на этом заковыристом термине Алексей впервые запнулся.
– Ты с какого синхронишь? С английского, французского или итальянского?
– Сам не знаю, – смутился он. – Мне, в общем-то, все равно. Пожалуй, с английского... Или нет, у итальянца вроде голос громче... Знаешь, понятия не имею. Начал анализировать – и сам запутался, как сороконожка в своих лапках.
– Погоди, Леш, ты что, все языки знаешь?!
– Что ты! Нет, конечно. Только европейские и еще хинди, ну и некоторые тюркские понимаю, они ведь между собой похожи...
– Вот это да... Ты, как мой дедушка, лингвист?
– Куда мне до лингвистов! Я понемножку. В основном разговорную речь освоил.
Алена глядела на него во все глаза. Ничего себе! А она-то пыталась через пень колоду пробормотать ему: «Грацие»...
Вчера как чувствовала – прогнала навязчивую Марго. Переводчица, сопровождающая русскую барышню повсюду, явно была бы лишней. Третьей лишней. Тем более что благодаря Алеше проблема языкового барьера решена, да еще с каким блеском!
А он потупился, будто стыдился своих знаний. Не хотел показаться хвастуном:
– Ничего особенного, просто приходится работать в международных коллективах, ну и соответственно общаться с коллегами.
– Ладно, переводи дальше. Смотри, как он завелся! Наверно, нечто сногсшибательное изрекает.
– Он говорит: я, мол, не только сам создаю шедевры эба... короче, этого направления, но еще и написал об этой... кукографии... диссертацию. Обосновал ее непреходящую ценность для всемирной культуры. Я, дескать, еще и ученый-искусствовед, и мне присуждена докторская степень.
Смуглая девушка, с головы до ног обвешанная фотокамерами, – видимо, журналистка – задала выступающему вопрос, который Алексей тут же перевел:
– Скажите, синьор Нгуама, много ли художников работает в эба... в такой технике?
На что чернокожий художник-ученый-меценат гордо ткнул себя пальцем в грудь и ответил по-французски так коротко и ясно, что зал обошелся без перевода:
– Я один.
Тут уж вся аудитория захохотала и неистово, по-молодому восторженно, захлопала. Здесь собрались люди с развитым, здоровым чувством юмора!
А единственный в мире представитель эбакокукографии, комплексами явно не страдавший, поднял над головой руку, показывая публике трогательно-розовую ладошку и призывая к тишине, а потом высокомерно и торжественно пояснил:
– Я, Нгуама, являюсь не только представителем, но и изобретателем этого великого течения! Я его придумал, я его развиваю, я его исследую! Я – один в трех ипостасях!
Эмоциональные венецианцы не могли больше сдерживаться. Они бросились к подиуму, подхватили Нгуаму за руки и за ноги и принялись качать.
Он взмывал над толпой, как фантастическая черноголовая птица, и казалось чудом, что круглая шапочка все еще крепко держится у него на макушке.
– Вива Нгуама! – весело скандировал зал. – Вива Африка! Вива эба! Куко! Графиа!
Пусть человек несет всякую чушь и создает произведения в какой угодно технике!
Пусть он даже спонсировал выставку лишь для того, чтобы продемонстрировать международной публике собственные достижения!
Но если благодаря ему молодые художники, без гроша в кармане, смогли съехаться в город искусства Венецию – он все равно молодец!
Вива ему! Вива!
После выступления Нгуамы состоялся просмотр шедевров великой эбакокукографии. Они занимали «красный угол» просторного холла – передний правый. Видно, в Африке это место в помещении тоже считалось самым почитаемым.
Работы африканского художника были пока покрыты чехлом из сурового полотна – этакий огромный параллелепипед высотою несколько метров.
Все с нетерпением ждали, что же там. Картины? Скульптурная группа? Монументальная композиция из скелетов африканских слонов и жирафов?
Но вот Нгуама подошел к своему произведению и поднес к полным вывернутым губам большую флейту, вырезанную из одеревеневшего бамбука, полого внутри.
Да эбакокукография, оказывается, искусство синтетическое, как кинематограф! Она сопровождается еще и музыкой.
Пронзительные, будоражащие нервы звуки национального инструмента заставили всех вздрогнуть и напрячься.
И – вот он, долгожданный миг! Оба переводчика, которые на время стали «рабочими сцены», дернули с двух сторон за тесьму, и полотнище, вздувшись как парус, мягко сползло на пол.
Взглядам зрителей предстал некий огромный станок, сродни ткацкому, только с торчащей вбок рукоятью и системой шестерен и блоков.
Вместо нитевой основы на станок было натянуто нечто вроде ковра. По черному фону разбросаны белые фигуры. Как театр теней, только наоборот.
Позади ковра вспыхнула подсветка, и фигуры засветились, ожили, тогда как темное поле оставалось непрозрачным. Это было действительно очень красиво. И немного страшно.
Ночное небо, на нем горят звезды и месяц. Небосклон перерезан белым крестом. Наверное, имеется в виду Южный Крест – созвездие или туманность, о котором жители нашего полушария могли только читать в книгах.
Но вот флейта пропела какой-то особенный, магический пассаж и... два переводчика принялись совместными усилиями поворачивать рукоять механизма.
Картина плавно двинулась вверх. Изображение ночного неба оказалось лишь верхней частью гигантского свитка, который зрителям предстояло «прочесть».
Это впечатляло. Алене показалось, что она сама спускается с небес, ниже и ниже, приближается к земле.
Вот уже показались извилистые ветви тропических деревьев, также белого цвета. Верхушки пальм походили на пышные головки хризантем.
– Как огромный негатив! – не в силах оторваться от зрелища, заметила Алена. Впервые в жизни она была покорена прелестью монохромной гаммы.
А небо постепенно исчезало, наматываясь на верхний поперечный стержень.
– Это не негатив, – завороженно прошептал Алексей. – Это Апокалипсис. «И небо скрылось, свившись как свиток, и всякая гора и остров сдвинулись с мест своих...»
Читал ли чернокожий художник Откровение Иоанна Богослова, нет ли – только движущаяся картина и в самом деле очень напоминала конец света.
Уплыли вверх кроны деревьев, а у их подножий возникли фигурки людей с примитивистски очерченными контурами, действительно имитирующими наскальную живопись. Только цветовое и, так сказать, световое решение было иным.
Белые, угловатые, немного неуклюжие, но экспрессивные силуэты воздевали тонкие руки к исчезнувшему небу, как будто возносили мольбу тому, чего уже не существовало.
– И возопили они громким голосом, – снова на память процитировал Алексей, – говоря, доколе, Владыка святый и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу? И даны были каждому из них одежды белые...
– Перестань, – поежилась Алена. – Мне жутко становится. По-моему, это просто племя ворожит об успешной охоте! Когда взойдет солнце, мужчины возьмут луки и копья и отправятся добывать себе пропитание.
Флейта замолкла, и какие-то секунды в холле стояла полная тишина. Никто из зрителей не шелохнулся. Присутствующие даже не заметили, что в руках у Нгуамы оказался уже другой инструмент – не то барабан, не то тамтам.
И вдруг – бодрые, дробные, со сложным ритмическим рисунком позывные, а потом...
Алена оказалась права. Ночь сменилась утром. На свитке взошло солнце.
Необъятное, нескольких метров в диаметре, оно занимало весь открывшийся участок ковра и было багрово-красным!
По залу прокатился не то крик, не то вздох: после черно-белой гаммы всплеск агрессивного насыщенного цвета произвел настоящий шок.
Никто из художников не понимал, как можно было достичь подобного колорита. Возможно, использовался неизвестный им пигмент из сока экваториальных растений.
– Он гений, – тихо, ошарашенно сказала Алена.
Она не заметила, как огорчили и даже покоробили Алексея ее слова. Не услышала, как он отозвался о зрелище пренебрежительно, хотя сам только что находился полностью во власти увиденного:
– Подумаешь! Ничего особенного. Просто «волшебный фонарь» больших размеров. Пародия на изобретение братьев Люмьер, только с явным опозданием, больше века спустя...
Нет, она этого не слышала, потому что, забыв о приличиях, пробиралась к гордому триумфатору Нгуаме, чтобы... поцеловать его в блестящую черную щеку.
По-братски, как художник художника.
Это был знак восхищения его оригинальным мастерством, в котором она во время комичной вступительной речи имела неосторожность усомниться. Это было признание собственной неправоты и предвзятости. Ничего более.
Алексей, однако, насупился и сник.
После этого публика разбрелась по холлу для осмотра остальных картин. Защелкали фотографические вспышки, репортеры кинулись брать интервью у авторов. К Нгуаме выстроилась целая очередь журналистов.
Среди всеобщей суеты Алена никак не могла отыскать взглядом Алексея, чтобы подвести его к своим «вещичкам», таким маленьким и скромным по сравнению с монументальностью африканской эбакокукографии.
Она даже вскочила на освободившийся подиум и выкрикнула в микрофон, который еще не успели отключить:
– Синьор Никитин! Просьба подойти к стенду России!
Никто не отозвался. Синьора Никитина, похоже, в холле Дворца кино не было.
Зато, так и не ответив на вопросы корреспондентов, к ней размашисто вышагивал Нгуама, только сейчас пришедший в себя после первого в его жизни поцелуя белой девушки.
– Рюсси? – восторженно спрашивал этот художник, искусствовед и меценат, благоговейно потирая правую щеку, которой коснулись ее губы. – Вуз эт де Рюсси? Мадемуазель Вьязь... Вьязь... О, сэ диффисиль...
– Вяземская, Вяземская, – подтвердила она, вглядываясь в пеструю выставочную толпу поверх его головы, увенчанной коробочкой от зубного порошка. – Трудная фамилия, согласна. Но не труднее, чем ваша эбако... эбаку...
Чернокожий гений со счастливой широченной улыбкой тянул ей свою светлую ладошку для официального знакомства. Но она воспользовалась его рукой по-другому, как при выходе из городского транспорта: оперлась на нее, чтобы удобнее было спрыгнуть с подиума.
Не совсем вежливо отстранив Нгуаму, бросилась к выходу. Найти Алексея было для нее сейчас гораздо важнее, чем завязывать интернациональные контакты, пусть даже с человеком очень одаренным и очень богатым.
Глава 7
ГАДКИЙ УТЕНОК
Она увидела Никитина, только когда выбежала на улицу. Он, видимо, только что купил с лотка пачку сигарет и теперь нервно закуривал, присев на низенькое газонное ограждение.
Неслышно подошла, встала почти вплотную. Алексей ее не замечал. Вернее, старательно делал вид, что не замечает.
– Я думала, ты не куришь, – сказала она. – Полдня обходился без табака.
– А вот теперь захотелось, – сухо ответил он, не обернувшись в ее сторону.
– Ну и как? Хорошие сигареты?
– Дрянь. «Беломор» лучше. Только, к сожалению, его здесь не продают.
– «Беломор»? Папиросы? Гадость какая. Вонища.
– Кому как. По мне, так это самый приятный запах на свете. С детства его обожаю.
– Что, твой отец такие курит?
– Какая тебе разница! – Он закашлялся, с отвращением затушил недокуренную сигарету о бордюр тротуара и выбросил ее в урну. – Можно подумать, тебе это интересно.
– Интересно.
– Хм.
«Да он просто ревнует! – начала понимать Алена. – Точно, по всему видно, приревновал к Нгуаме. Приравнял поцелуй в щеку к нашему брудершафту! Ничего себе, ведь мы только-только познакомились... Но это, в общем-то, даже приятно».
– Алеша! – требовательно произнесла она. – А ну-ка, посмотри на меня, пожалуйста!
– Зачем? – угрюмо спросил он.
– Ах вот как! Выходит, незачем! – В ней проснулось хитроватое женское кокетство. – Значит, наоборот, это я тебе неинтересна! Я уже успела тебе наскучить!
Тут он наконец повернулся и недоверчиво, испытующе глянул на нее исподлобья.
Но девушка твердо решила играть роль до конца. Опустила уголки губ книзу, как это делают обиженные дети:
– Даже мои картины не хочешь посмотреть. А я-то надеялась... Что ж. Видно, не судьба.
Она изо всех сил старалась, чтобы голосок ее казался слабым и дрожащим. Провела кулачком под глазом, как будто смахнула невзначай набежавшую слезу.
Грубоватая игра, однако он клюнул, вскочил:
– Не плачь, не плачь! Я идиот. Мне очень хочется увидеть твою живопись. Очень! Просто мне... ну, просто вдруг курить захотелось, вот я и вышел на минуточку на воздух.
– Врешь и не краснеешь.
Тут она была не права. Он как раз залился краской так густо, что стал похож на солнце с ковра Нгуамы. И ничего не ответил в свое оправдание.
– Ладно, – сжалилась Алена. – Уже накурился, я вижу? Тогда идем в зал.
...Крошечный участок белой стены, отведенный под «стенд России», казался среди преобладавшего на выставке эпатирующего авангарда оазисом несовременной, устаревшей и позабытой, и именно потому такой неожиданной и оригинальной реалистической манеры.
От небольших, решенных в пастельных тонах холстов веяло спокойствием и нежностью. И это притягивало людей, привыкших жить в бешеном темпе.
Картины были совершенно неброскими, но, видимо, обладали какой-то особенной властью над человеческим сердцем.
Вот, например, группка шумных и бурно жестикулирующих итальянцев. Они явно собирались проскочить мимо, их целью была громоздкая конструкция из гнутой жести, покрытая люминесцентными красками, они уже нацелили на нее объективы своих фотоаппаратов.
Но, пробегая мимо традиционных полотен Вяземской, неожиданно притихли и притормозили, словно их кто-то окликнул. И все, как по команде, повернулись к этим весенним российским пейзажикам. Опустили камеры, забыв о своих профессиональных обязанностях, и просто смотрели, смотрели... И лица у них умиротворенно разглаживались.
А Алексей сразу же, еще от входа, угадал:.
– Я знаю, твои – вон там.
– А ведь верно! Почему ты решил?
– Почему? – он задумался. – Сам не знаю. Показалось, что оттуда... пахнет розовым зефиром.
– Но там нет никакого зефира. Одна природа.
– Все равно пахнет.
– Подойдем поближе?
– Да к ним не пробьешься, успехом пользуются. А ты боялась...
– Я и сейчас побаиваюсь.
С забавной решительностью мальчишки-защитника он взял Алену за руку и повел к ее же собственным произведениям:
– А ты не бойся! Я с тобой!
Приблизились. Выбрали местечко, откуда картины не заслонялись ничьими спинами.
И вдруг его, точно магнитом, притянуло к одному из холстов. Непроизвольно он так сжал запястье художницы, что тонкие косточки едва не хрустнули.
– Больно же! – Она выдернула руку.
Но Алексей, против обыкновения, даже не извинился.
– Ты где могла такое подсмотреть?! – воскликнул он даже как будто слегка обиженно, точно застал ее за подглядыванием в замочную скважину в момент какого-то особо интимного процесса. И надолго замолчал, как будто загипнотизированный. Стоял, широко расставив ноги и мерно покачиваясь взад—вперед. Ни дать ни взять медитация!
Алена осторожно глянула из-за его плеча, до которого едва доставала ее белокурая макушка. Интересно же увидеть собственные творения как бы со стороны, чужими глазами!
Что там такого, на этом небольшом квадратном холсте, обрамленном скромным деревянным багетом?
Вроде бы обычный подмосковный пейзаж. Весна. Свежая, едва пробившаяся трава. Только-только лопнувшие почки, нежные листики еще не набрали силу и глядят на мир с младенческим любопытством.
На дальнем плане, у самого горизонта, отлогий берег озера и чуть-чуть видна кромка воды, ярко—бирюзовой и словно радующейся тому, что опостылевший лед стаял и теперь ничто не отгораживает ее от солнца.и неба.
И туда, к воде, переваливаясь, шагает толстая важная утка с выводком неуклюжих утят.
Вот и все. Никаких украдкой подсмотренных сокровенных подробностей.
...– Где Алеша? Алексей куда девался?
Персонал детского дома сбился с ног. Шутка ли: бесследно пропал пятилетний малыш!
Бледный Никита Степанович метался и рычал, как разъяренный белый медведь:
– Эй вы, негодники! Не могли за маленьким уследить! Чему вас только в школе учат!
Директор вызвал сельского милиционера, настоящую фамилию которого никто уж и не помнил, потому что все называли его Анискиным.
Тот со всей серьезностью выслушал, озабоченно почесал плохо выбритый подбородок и, применив метод дедукции, глубокомысленно предположил:
– Не иначе как настоящие родители опомнились наконец и умыкнули своего пацана.
Никита чуть не задушил его:
– Настоящие родители?! Ты думай, что говоришь-то, куриная твоя башка, шлеп твою мать!
– Оскорблять представителя власти? – взъелся было Анискин, но тут же осекся. Сам понял, что сморозил глупость.
Пять лет прошло, ребенок вырос, из красного сморщенного комочка превратился в неуклюжего, но смышленого мальчика. Его теперь и не узнать, да и имя с фамилией другие. А сотрудники районных органов опеки никогда и никому не разгласят тайну рождения, ведь это поступок уголовно наказуемый...
– М-да... – протянул местный детектив. – Придется искать. Делать нечего, придется мужиков снимать с посевной. Прочешут рощу, поныряют в озеро. Брр! Вода еще не прогрелась. Придется уж вам за счет детского дома горячительное ставить.
– Поставим, коль надо, – хмуро пообещал директор. – Сэкономим на пасхальных яйцах с куличами. Ребята поймут.
– У-дю-дю, распетушился! – оборвал милиционер. – Мы не изверги на сиротах руки греть. Так и быть уж, поищем задарма. А яичек тебе наша птицеферма безвозмездно к празднику предоставит, красьте на здоровье! Я договорюсь, не боись. Так сказать, от нашего стола – вашему столу, от инкубатора – инкубатору.
Вопрос с поставкой горячительного отпал сам собой, потому что обшаривать илистое дно озера, слава Богу, не пришлось.
Едва не пришлось. Потому что пропавшего обнаружили как раз на пути к воде.
А обнаружив, хохотали до колик в животах и немедля сложили новую местную легенду, передававшуюся потом годами из уст в уста. Таково уж было житие Алексея Никитина – сплошь из приключений.
Дело в том, что он брел к чистому и студеному озерковскому озерку не сам по себе, а в хвосте утиного выводка! Даже переваливался так же, как мама-утка и ее родные желтые чада.
И ведь что странно, утка вполне признала малыша за своего. Стоило ему отстать, как она останавливалась и сердито крякала, подгоняя неуклюжего птенца-переростка.
Вот птица подковыляла к краешку берега – и плюх в воду. За ней первый утенок, второй, третий... Дошла очередь и до приемыша.
Алеша уже замахал ручонками, как неоперившимися крылышками, уже коленки согнул, чтоб оттолкнуться от суши...
Тут-то Анискин и произвел задержание.
Но стоило милиционеру подхватить ребенка, как кряква истерично залаяла, словно не уткой была, а собачонкой, забила по воде крыльями, выскочила на бережок и пребольно клюнула представителя правопорядка в лодыжку: «Эй ты, ворюга! Не смей трогать моих детей! Этот хоть и нескладный, а тоже мой, любименький, и я его в обиду не дам!»
Пришлось Анискину, на потеху всему поселку, позорно спасаться бегством. А все же он был доволен, сработал-таки знаменитый дедуктивный метод!
– Я ж говорил, – смеялся он потом, распивая на пару с Никитой пузырь горячительного, купленный на свои кровные, – что у Лешки родители отыскались! Так и вышло. Мамаша объявилась. Да такая сердитая, кожу мне насквозь клювом пробила!
Никите Степановичу такая теория не пришлась по душе. Он ведь считал себя приемным отцом Алексея, а следовательно... кем же ему приходится жирная серая утка?! В лучшем случае кумой.
Однако он помалкивал. Все-таки спасибо Анискину, спас ребенка от неминуемого утопления, не посрамил честь залоснившегося милицейского мундира...
Начиная с этого дня приемыш начал исчезать регулярно. Впрочем, теперь уже и без всякой дедукции знали, где его искать.
Никита Степанович успокоился, понял, что вовсе не матушка-утка интересовала Алешу.
Мальчик, как выяснилось, страстно полюбил воду, в любом виде и качестве – ручей ли, лужа ли. Но чистое голубое озеро было, конечно, лучше всего.
И использовал он птичий выводок только как поводырей к водоему. Подметил, наблюдательный, что утки всегда безошибочно находят туда дорогу.
Постепенно к его постоянным отлучкам привыкли и даже беспокоиться перестали.
Ко всеобщему удивлению, плавать пятилетний Алеша умел получше многих взрослых, в том числе и под водой, с открытыми глазами. Когда только успел научиться? Или это была врожденная способность, как у человека-амфибии?
Вскоре благодаря маленькому пловцу в детском доме обогатился рацион: ныряя в какой-то тихой заводи, Алеша обнаружил неизвестную даже сельчанам многочисленную колонию раков, и практичный Никита Степанович тут же наладил их промысел.
А директор даже специальным чаном обзавелся для варки деликатесных членистоногих. Повариха же осваивала новые вкуснейшие блюда: салат с раками, рачья запеканка, пироги с рачьими спинками, тушеные раки в собственном соку, в томате, в чесночном соусе... Даже на зиму впрок наконсервировали розового ароматного мяса.
Но с наступлением зимы Алеша затосковал: всю воду в округе сковало льдом, а единственную дерзкую попытку «поморжевать» директор сурово пресек, заперев смельчака на целые сутки в темном чулане.
Это было, конечно, жестоко, так как все знали, что мальчик боится темноты столь же панически, сколь страстно любит воду. Однако пришлось пойти на эту крайнюю меру. Это было все же лучше, нежели лечить ребенка от пневмонии.
Алеша бился в закрытую дверь и кричал, а сердобольные девочки, обливаясь слезами, умоляли директора выпустить арестанта. Однако тот был человеком принципиальным и решений своих никогда не менял. Хотя сам в глубине души сочувствовал всеобщему любимцу...
А когда срок «заключения» истек и нарушителя дисциплины выпустили на свет Божий, он, шмыгая носом и сжав кулачки, пообещал:
– Вот вырасту и нырну так глубоко, что вам ни за что меня не достать!
Все притихли. Это прозвучало как взрослая, серьезная клятва. И только директор, стыдясь признать себя виновным, попытался возразить:
– На больших глубинах знаешь как темно!
– И пусть! – ответил мальчик. —Я уже привык, пока сидел в вашей кладовке. Все равно нырну, вот посмотрите!
Гадкий утенок вырос в высокого, статного мужчину с длинной гордой шеей, прямо как у лебедя. Но, если вдуматься, детство никогда не покидало его. Он бережно, как сокровища, хранил в сердце самые ранние воспоминания.
Не имея настоящих родственников, Никитин, однако, считал себя членом большой доброй семьи. Таким количеством братьев и сестер, и старших, и младших, вряд ли кто еще мог похвастаться!
А родная душа, добрейший Никита Степанович?
А строгий и всегда подтянутый директор, кумир девчонок и образец для подражания мальчишек?
А гостеприимный хлебосол отец Олег, с которым Алексей вел такие захватывающие дискуссии?
А разухабистый Анискин со своей доморощенной дедукцией?
Это ли не близкие люди! Неважно, что нет с ними кровного родства. Алексей искренне любил их всех.
А вот теперь в его жизни появилась Алена. И встретил он эту девушку не где-нибудь, а посреди морской пучины, в воде, которая так и осталась его главной страстью. Это ведь так символично, это что-нибудь, да значит...
Ну а ее пейзаж – просто настоящее знамение. Тот самый, будто с натуры писанный, выводок утят, ковыляющих вслед за толстой мамашей к воде...
Художница как будто совершила невозможное – вернула Алешу Никитина в его детство, в тот счастливый весенний день, когда он впервые открыл для себя волшебство чистого озера. Осознал, что вода на самом деле – не вещество, а существо. Живое и способное чувствовать...
Алена, правда, не изобразила на картине маленького неуклюжего мальчика, старательно повторяющего движения утят. Но что из того? Карапуз ведь мог просто приотстать, задержаться за границей тонкого деревянного багета и из-за этого не вписаться в живописную композицию...
– Чудо, – забывшись, шептал он, поглощенный ожившим видением прошлого. – Колдовство.
А рядом с ним так же тихо и зачарованно всматривались в неприхотливый пейзаж другие зрители, которым этот уголок русской природы ничего личного не напоминал, но все же ласкал глаз и радовал душу.
Очажок спокойствия и тишины на бурлящем, насыщенном итальянскими эмоциями вернисаже...
Тишина, однако, была внезапно нарушена раскатистым гортанным возгласом, заставившим всех вздрогнуть:
– Форрмидабль! Манифик!
Алексей автоматически, не задумываясь, перевел:
– Потрясающе! Превосходно!
И только после этого, очнувшись, обернулся.
Перед российским стендом, плотоядно глядя не на картины, а на их автора Алену Вяземскую, стоял устроитель выставки, черный гений эбакокукографии Нгуама.
