Текст книги "Испить до дна"
Автор книги: Татьяна Дубровина
Соавторы: Елена Ласкарева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)
– Ты уверен?
– На сто процентов.
Он произнес это столь серьезно, что Алене и в самом деле стало жутковато. И сладко-сладко.
Он не играет, так притворяться невозможно! Никакому Дастину Хоффману или Михаилу Ульянову не сыграть настолько натурально сцену любовного признания!
«А я? Господи, кажется, я отвечаю ему полной взаимностью! Да не кажется, а точно, на те же самые сто процентов! Нет, хуже, на все двести! Только бы удержаться и не сказать этого вслух!»
Какой ужас... и какое счастье...
Кьянти! Несомненно, это коварное вяжущее кьянти так действует...
Вяжущее... привязывает... привязанность... связь...
Она уже возникла, эта невидимая нить, связывающая двоих в одно целое. Она пока еще тонка, и, может быть, лучше оборвать ее, пока не поздно, пока чувство не окрепло и не затянуло их обоих в свой омут...
Ведь скоро, хочешь не хочешь, придется расставаться, и это будет больно. Выставка продлится недолго...
Она вновь сомневалась, но эти колебания были уже совсем другого рода. Это был страх не за сиюминутное соблюдение приличий, а за предстоящий день, за грядущую судьбу того чувства, которое уже вступило в свои права!
– Почему ты молчишь? – спросил Алексей. – У меня, наверное, нет шансов, но ты боишься огорчить меня и сказать об этом прямо? Чувствуешь себя моей должницей из– за сегодняшнего случая в море? Так ты не бойся, лучше сразу дай от ворот поворот. Ты мне ничем не обязана, и я ни на что не претендую.
– Я всегда говорю напрямик, так гораздо легче жить, – ответила она. Ответила не по существу, а чтобы выиграть время, потому что пребывала в полной растерянности.
А если оттолкнуть его, что тогда?
Да ничего, все потечет как прежде.
Друзья-приятели, утомительные художнические тусовки, от которых и придется спасаться на обветшалой даче, ненужные ухажеры, от которых в загородном доме не скроешься... Тем более что там уже совсем не так вольготно, как было прежде, до постройки этого уродливого глухого забора...
И каждый день она будет вспоминать об упущенной возможности, о несостоявшейся любви, вылившейся в единственный застольный поцелуй, после которого она только и позволила себе, что перейти с Алексеем на «ты»!
Вот и вся перспектива. Тоскливо.
Ну хорошо, а если выбрать второй, более приятный вариант и пойти на сближение?
Будет бурный кратковременный роман, душераздирающее прощание с комком в горле, а потом?
А потом они, конечно, смогут встретиться уже на родине, но продлится ли чувствен другой, домашней, обыденной обстановке? Климат-то в России иной, истома желания не разлита в воздухе так, как в Венеции.
Алена представила себе, как Алексей входит в их двухкомнатную квартирку с низенькими потолками, провонявшую жженой кожей, а навстречу ему – Егор Иванович в растянутых на коленках тренировочных штанах с ехидной ухмылочкой, от которой его «потомственно-деревенские» щеки становятся еще круглее. И вид у него при этом не адвокатский, а скорее прокурорский, точно он заранее подготовил обвинительную речь.
– Ну-с, молодой человек, – произнесет папаша, – ознакомьте-ка меня с вашими анкетными данными!
И что останется лепетать Алексею? Что у него не было судимостей? Что он чист перед законом и что, кроме того, у него по отношению к дочери Егора Ивановича имеются серьезные намерения?
А вдруг судимости таки были, серьезных же намерений, наоборот, нет?
– А что тогда у вас есть, молодой человек? Что вы можете предложить моей единственной дочери? Ах, любовь! Ну, любовь, гражданин Никитин, на хлеб не намажешь!
Нет, нет, невозможно. Все сразу же разрушится, и снова ей останутся лишь друзья-приятели, утомительные художнические тусовки итак далее, и тому подобное...
Замкнутый круг.
И опять – сожаления о погибшей любви, но еще более горькие, потому что вкус счастья уже будет испробован и станет, как наркотик, жизненно необходимым... И, дабы вернуться к нормальному существованию, придется пройти через мучительную ломку... А ей уже довелось испытать, каково это...
Глава 4
ОБЖЕГШИСЬ НА МОЛОКЕ...
Тельцы не любят боли, неприязненно относятся ко всякого рода борьбе, и преодоление препятствий не привлекает их.
«А он, мятежный, ищет бури» – эта воинственная романтика не для них. Они предпочитают уют, утонченность, безопасность и комфорт.
И ищут защищенности.
Но в данном случае – от чего следует защищаться? От любви?!
Какой-то неразрешимый парадокс! Ведь любовь составляет сердцевину, сущность Тельца, находящегося под управлением той самой сладкоголосой и могущественной богини Венеры...
Да, но Алена однажды уже обожглась. С Аликом. Остальные ее романы нельзя было назвать любовью в полном смысле слова, а потому они в расчет не идут. А вот семнадцатилетней девчонкой она действительно обожглась нешуточно – можно сказать, получила ожоги третьей степени.
Обжегшись на молоке, дуют на воду...
– Почему ты дуешь на вино? – голос Алексея вернул ее к действительности. – Ведь это не глинтвейн?
– Да так... Задумалась...
Кьянти – не вода, и остужать его бесполезно. Как ни задувай этот темный огонь, пусть хоть щеки лопнут от натуги, оно все равно заставляет закипать кровь.
Так же, как и любовь...
...Ох, недотепа! Надо же, размечталась и совсем позабыла об открытии выставки, назначенной на двенадцать!
Кьянти виновато, только оно!
Или же... зачем себя обманывать? Этот человек с непонятным цветом волос и глаз, что сидит с ней за столиком.
– Сколько времени, кстати?
Свои маленькие часики, украшенные полудрагоценными камнями, она, собираясь искупаться, оставила в номере.
Но и у Алексея часов не оказалось:
– Дело к полудню, видимо.
«Счастливые часов не наблюдают»,– пришла в голову старая-престарая пословица, которая в этот момент показалась настоящим открытием.
Сидела бы тут и сидела до бесконечности, как будто больше ничего в мире не существует. Но вернисаж...
«Марго говорила, что к церемонии открытия следует еще и переодеться, а я в пляжном костюме... А, наплевать, успеть бы, а там – пусть думают обо мне, что хотят!»
Пришлось подняться:
– Мне пора.
– Как! Уже?! – в его вопросе послышалось настоящее, неподдельное отчаяние, однако возразить он не решился. Покорно склонил голову. – Что ж... Понимаю... Тогда... прощай?
...Однажды, в детстве, соседский мальчишка стукнул Ленку кулаком в солнечное сплетение.
У нее сразу же потемнело в глазах, дыхание прервалось, двор вместе с домами, деревьями, ребятами и их мамами куда-то исчез, и на какие-то мгновения она, казалось, перестала жить.
Сейчас произошло нечто подобное. Словно ей нанесли такой же резкий удар: «выбили дыхалку».
И кто, спрашивается, ударил? Разве Алексей?
Да нет же, она сама!
Значит, самой и выправлять положение.
Она постаралась улыбнуться как ни в чем не бывало:
– Что это еще за «прощай»? Ты не желаешь больше со мной общаться?
– Я... да я!.. Как это – не желаю?... Я думал...
– Гм! Индюк думал-думал да и в суп попал. Ты вечером свободен?
Он просиял:
– Я и днем свободен!
– Днем занята я. А впрочем, что за глупости! Выставка открыта для всех, и вообще – чем больше посетителей, тем лучше.
– Выставка?
– Ну да. Современного искусства.
И она добавила с плохо скрываемой гордостью:
– Из России пригласили одну меня. Там пять моих вещичек выставлено.
– Вещичек? Очечников и кошельков?
– Пейзажей.
– Из кожи?!
«Не буду говорить про то панно, не буду, не буду! Сама не знаю почему... Наверное, время не пришло...»
– Да нет же, холст и масло, все вполне традиционно.
– Так ты... еще и живописец?
– Что значит «еще и...»? Плюс к профессии шкурницы?
– Нет, плюс к твоей красо... ну, словом, ко всему остальному.
– Ладно, ладно уж! – рассмеялась она, на этот раз действительно легко и беззаботно. – Я, в общем-то, не против того, чтобы мне говорили приятное. Я не ханжа.
Да, Алена приняла решение. И хотя оно было, на взгляд строгих судей, легкомысленным, она сразу успокоилась.
Тельцы не любят балансировать по лезвию бритвы, ненавидят двусмысленные ситуации. Душевную гармонию им может принести только определенность.
Итак, новые отношения установлены: «Пойду на сближение. Не могу не пойти. Уже иду. Иду, ура!»
Суровому внутреннему ограничителю-цензору со всей тельцовской определенностью заткнули рот.
Алена и глазом не успела моргнуть, как Алексей неуловимым жестом подозвал официанта и, не дожидаясь, пока тот выпишет счет, сунул ему деньги и, видимо, добавил щедрые чаевые, потому что курчавый владелец бара закивал с весьма довольным видом.
Протесты девушки, порывавшейся заплатить из своего кошелька, Никитин просто проигнорировал, тут его робость совершенно испарилась.
– Значит, мы отправляемся в город, в палаццо Пезаро? – деловито спросил он, вставая. – Тогда надо поторопиться, скоро отправится катер с Лидо.
– Почему в палаццо Пезаро?
– Как почему? Разве не там расположен международный музей современного искусства?
– Ох, ну ты сильно преувеличил мою известность! В той галерее только выдающиеся мировые мастера выставляются.
Алексей вновь покраснел, былая застенчивость мигом вернулась к нему.
– Извини, совсем не хотел тебя задеть.
– И прекрати, пожалуйста, все время извиняться. Ты меня ничуть не обидел. Наоборот, польстил. Приравнял, скажем, к Пикассо или Сальвадору Дали...
– Куда же мы идем?
– Наша выставка тут, рядом, на самом острове Лидо, и она довольно скромненькая.
– О, это хорошо. Если честно, недолюбливаю пышные мероприятия и всякие шумные сборища.
– Надо же, я тоже! Правда, как там у нас будет насчет шума – не знаю. Люди-то все собрались не старые...
– А кто они?
– Ассоциация молодых художников. Повезло – нашли себе спонсора, какого-то странного мецената из Африки.
– В Африке акулы, в Африке гориллы, в Африке большие, злые крокодилы...
– Как видишь, не только! Оказывается, есть и покровители культуры. Короче, этот чернокожий Савва Мамонтов вложил деньги, и ассоциации удалось арендовать один из холлов Дворца кино. Сейчас, в пересменок между кинофестивалями, это, видимо, не очень дорого.
– Наверно, интересная экспозиция?
– Во всяком случае, разнообразная, на любой вкус. Кто в лес, кто по дрова. Думаю, ты найдешь себе что-нибудь по сердцу.
– Я заранее знаю, что именно окажется мне по сердцу! – твердо заявил Алексей.
...Солнце стояло в зените, и Алена щурилась – одновременно и от ярких лучей, и от непроизвольной улыбки, которая сама собой, как непокорное живое существо, растягивала ее губы.
«Я похожа на Чеширского кота из «Алисы в стране чудес», – думала она. – тот симпатичный котище растворялся, а его улыбка еще долго продолжала висеть в воздухе. Так и я... как будто стала легкой—легкой и прозрачной, просвечиваю на солнце насквозь... И только моя радость висит над тротуаром...»
– Жмуришься, как кошечка, – заметил Алексей.
– Разве я сама с собой разговаривала?
– Нет, а что?
– Да как раз представила себя существом из породы кошачьих.
– Кисонька? Да, похожа.
– Хвост, что ли, вырос? Или еще хуже – усы?
– Скажешь тоже! Усы – у брюнеток. А ты вся беленькая... Говорят же – «кошачья грация», так я именно об этом. Ты – как с портретов Ренуара.
– Толстушка, что ли?
– Фу! – вздрогнул он. – Перестань из моих слов извлекать худшее. Не толстушка, а... Ну, Ренуар же сам признавался, что ему нравятся «женщины типа кошечек».
Как это замечательно – идти вдвоем, стараясь попасть друг с другом в ногу, и болтать вот так, о всякой ерунде, ни о чем! Простенькое, незамысловатое и такое в то же время какое-то необыкновенное удовольствие!
А Алексей, как выясняется, еще и с изобразительным искусством знаком. И даже вкусы у них общие: Алена тоже любит прозрачную, вибрирующую живопись импрессионистов.
Тепло разлито в майском воздухе, искрящемся, как на полотнах Пьера Огюста Ренуара, и таким же теплом насыщается, напитывается душа...
– Если б я в самом деле была кошкой, я бы сейчас громко замурлыкала.
– Почему?
– Мне с тобой очень хорошо.
Он на ходу заглянул ей в глаза – не шутит ли?
– Не шучу, – ответила Алена на безмолвный вопрос и лукаво объяснила: – Чистая правда. Я радуюсь прогрессу.
– Какому прогрессу?
– Не научно-техническому, естественно. Прогрессу в наших отношениях.
– А в них что-то изменилось?
– Еще бы! По пляжу шагали порознь, а теперь уже – взявшись за руки.
– Ты против?
– Ну что ты, очень даже за. – Она усмехнулась, но не насмешливо, а разнеженно. – Вспоминается младшая группа детского сада, мы там так же гуляли парами.
– Все-таки ты надо мной подшучиваешь.
– Ничуть! Я обожала свой садик. Меня под Новый год всегда назначали Снегурочкой. И еще там часто давали на полдник такой пышный розовый зефир. А ты – любил?
– Зефир?
– Да нет, детский сад!
Алексей помолчал. Потом все-таки ответил:
– Я туда не ходил.
– Сидел дома, с родителями да бабушками?
Что с ним? Как будто внезапно тень по лицу пробежала? Или это просто проплыло по лазурному итальянскому небу одинокое легкое белое облачко?
– Облако проплыло. – Он сменил тему разговора. – Жалкие остатки утреннего штормового предупреждения. Погода наладилась, и, кажется, теперь надолго.
– Хорошо бы, на все две недели.
– Так ты две недели тут пробудешь? Вот здорово, я тоже! Потом – снова за работу.
– Значит, домой полетим вместе?
Он расстроенно мотнул головой:
– Нет, не получится.
«А вдруг Алеша женат, и именно потому мы должны будем добираться в Россию врозь? Чтобы благоверная не застукала его в компании с белобрысой пассией, то бишь со мной? – с испугом предположила Алена и тут же отбросила, отстранила эти ужасные мысли: – Нет! Нет! Не может такого быть. Он не бабник, я чувствую!»
– Что с тобой? – встревожился он.
– А что со мной?
– У тебя рука похолодела.
– Да все потому, – увильнула она, – что мы уже подходим. Волнуюсь, как публика примет мои работы?
– Уж не знаю, как остальная публика, но лично я уверен: они чудесные. Ты не могла сделать посредственно!
– Твоими бы устами мед пить...
«Твоими бы устами, – тут же переиначила она про себя, – меня целовать, и целовать, и целовать!»
Боже, да он все-таки телепат!
Тут же, прямо посреди улицы, развернул девушку лицом к себе и поцеловал нежно-нежно, легко—легко в самый кончик вздернутого носа, а потом в уголок губ.
Вот тебе и застенчивый! Пойди пойми, каков он на самом деле!
– Алеша... что это ты вдруг?
– А я... сторонник дальнейшего прогресса. Так, наверно, поступали у вас уже не в младшей, а в средней детсадовской группе?
– Воспитательница поставила бы тебя в угол и лишила бы розового зефира.
– А ты?
– Отдала бы тебе свою порцию и попросила: пожалуйста, Алеша, поцелуй меня еще разочек! А ты бы что ответил?
– Послушался бы тебя, а не воспитательницу!
И он тут же показал, как именно он поступил бы, будучи переведен в среднюю группу.
Но на этот раз поцелуй уже не был таким воздушным, словно розовый невесомый зефир или мазки некоторых импрессионистов. Он обрел глубину, плотность, протяженность и силу, как полотна великого венецианца Тициана...
– Откуда ты взялся – такой? – прошептала Алена, переведя дух.
И он серьезно ответил:
– Меня нашли под капустой.
Путь они продолжали, уже обнявшись.
Да здравствует прогресс!
Глава 5
ОТКУДА ДЕТИ БЕРУТСЯ?
Это случилось двадцать семь лет назад, ранним дождливым июльским утром, в подмосковном поселке Озерки.
Мутный рассвет едва занялся, и еще спокойно спали обитатели детского дома, который местные жители звали не иначе как «инкубатором».
Сюда привозили из столицы осиротевших детишек, чтобы среди буйной, щедрой природы, которая, видимо, должна была заменить им мать, вырастали они здоровенькими и, по возможности, счастливыми.
Свежий воздух – крепкий сон.
Бодрствовал в этот час один только пожилой детдомовский сторож Никита, который бдительно охранял своих подопечных, хоть и непонятно было, от кого именно. Украсть в заведении было нечего, кроме пшенной каши, которая осталась на кухне с ужина в большом никелированном баке.
Никита Степанович был, однако, человеком добросовестным и обязанностями своими не пренебрегал. Но очень уж монотонно стучали крупные капли по жестяной крыше сторожки, и столь же баюкающе простучала колесами у платформы Озерки первая московская электричка, задержавшись не дольше минуты. Так и тянуло поклевать носом, а то и всхрапнуть «во всю ивановскую».
Дабы не поддаться этому, подлому искушению, Никита раскрыл книгу, данную ему поселковым батюшкой. Все небогатое собрание детдомовской библиотеки, от «Красной Шапочки» до «Детей капитана Гранта» и «Увлекательной математики», он уже изучил от корки до корки во время долгих ночных бдений.
Новая книга называлась «Четьи-Минеи» и содержала жития многих христианских святых.
Никита воспринимал биографии праведников как занимательные были и сопереживал благородным страдальцам.
Но больше всего нравилось ему то, что церковная книга была и толстенной, и огромного формата, значит, хватит ее надолго, на много бессонных ночей.
Вот уж которое дежурство читает он это правдивое сочинение, а все еще не продвинулся дальше буквы «А».
К тому ненастному утру, о котором идет речь, благодарный читатель как раз добрался до жизнеописания святого Алексия, Человека Божьего.
Текст Никита Степанович произносил вслух, отгоняя сон звуками собственного голоса:
– Богатые и знатные римляне-патриции, сенатор Евфимиан и жена его Аглаида, были люди набожные и щедрые. Однако они долго не имели чада, несмотря на усердные молитвы. Богу даровать им детище, утеху в житии и вождя в старости их.
Сторож оторвался от страницы и тяжело задумался.
«Как же так! Вот ведь закавыка выходит какая, – в душевном волнении размышлял он. —Там супруги бездетные маялись, имея и деньги, и положение. А у нас в Озерках – пятьдесят ребят без отца и матери. И никому они не станут утехой в житии и вождем в старости, горемычные наши инкубаторские. Не нашлось для них, сердечных, ни щедрого сенатора Евфимиана, ни Аглаиды. Несправедливо... Однако посмотрим, что же было с этим семейством дальше».
А дальше в «Четьи-Минеях» рассказывалось:
– Наконец Бог услышал их молитву и даровал им сына, которого нарекли они Алексием...
«Вот тебе и на! – изумился Никита, затягиваясь «Беломором». – Римляне, а имя пацану дали наше, русское...»
В самый драматический момент чтение было, к досаде сторожа, прервано истошным кошачьим любовным криком, донесшимся из-за сторожки, с детдомовского огорода.
– Кыш, окаянный! – высунувшись в окошко, зашикал Никита Степанович. – Хорош ребятишек будить!
Совсем взбесился, котяра, март прошел давно, а ,ему все неймется! Кыш! Пшел, пшел отсюда, скотина блудливая!
Вопли, однако же, не смолкали, и, прислушавшись внимательней, Никита очень даже усомнился, вправду ли это голосит влюбленный кот.
На визг поросенка, которого режут, тоже было очень похоже. А ведь директор «инкубатора» как раз недавно приобрел четырех молочных поросят на откорм...
Кряхтя и ворча, сторож заложил недочитанную страничку наполовину выкуренной и бережливо затушенной беломориной. Верный своему долгу, Никита Степанович отправился проверить, не злоумышленник ли прокрался на вверенную ему территорию и не покушается ли недобрый человек на жирненькое розовое население свинарника.
Огородные грядки совсем развезло от ливня.
– Придется подправлять по новой, когда погода установится, – пробурчал сторож себе под нос.
Как, однако же, сердце радуется при виде сильных огуречных плетей да хорошо принявшихся помидорчиков! Быть, быть детишкам с урожаем!
А вот капуста пошла слабовато. Забелеют ли тут по осени важные толстопузые кочаны?
– Ба! – вскрикнул вдруг сторож. – Что за чудеса в решете! Вроде как вилок в июле вызрел! Ну ребята, ну мичуринцы, ну юные натуралисты! Даром что сиротинушки...
Несвоевременный кочан был странной продолговатой формы и напоминал скорей кабачок.
Но главное-то диво дивное заключалось в том, что он... кричал! Не кошачьи вопли спугнули Никитин покой и не поросячий визг. Невиданный овощ-гибрид осмелился нарушить утреннюю тишину.
Никита Степанович склонился над находкой.
– Вот ведь сволочи! Фарисеи! – ругнулся он. – В самую слякоть положили, нет бы хоть на крыльцо, под навес!
От звука его сердитого хриплого голоса овощ вдруг перестал визжать и мирно проворковал:
– Агу!
– Ага! – отозвался добрый старик и, бережно подняв находку, прижал ее к груди, прикрыв ветровкой. – Сейчас согреешься, родимый, потерпи. Крошечка ты моя инкубаторская!
Вдалеке, за крайними домами поселка, вновь прошумела электричка. На этот раз – на Москву. Наверное, она увозила тех – или ту, – кто доставил в Озерки эту «посылку»...
Кочан оказался вовсе не кочаном, а завернутым в белые пеленки младенцем всего нескольких дней от роду. Как выяснилось чуть позже – мальчиком.
Счастье, что Никита Степанович вовремя стал обходить участок с дозором, ведь ребенка не снабдили даже одеяльцем. Чуть запоздала бы помощь' – малыш неминуемо простыл бы под ливнем, на мокрой холодной грядке.
Никакой сопроводительной записки приложено не было. Пеленки же оказались застиранными, явно казенными, но какому заведению они принадлежали – так и осталось невыясненным, штампы роддома или больницы были аккуратно срезаны с уголков...
... – Какой маленький! Какой розовый!
– А почему он весь в морщинках, как старичок?
– Сам ты старичок, дубина! Не видел, что ли, какие новорожденные бывают?
– Сам дубина! Откуда их видеть-то?
– А мне мамка трех младших сестричек родила, и все вначале были такие же сморщенные, как этот, в складочку. Потом четвертую стала рожать, а сама померла.
– Ой, девчонки, смотрите, он макушкой дышит!
– Это как головастик жабрами, да?
То был исторический день – в Озерковском детском доме появился подкидыш!
Его сразу же полюбили все до одного. Ребята жалели малыша, у которого нет никого на свете, совсем забыв о том, что их самих, постигла такая же участь.
Директор тут же послал Никиту в Москву за детским питанием: грудному ребенку еще нельзя было давать обычное молоко.
– Только вы... это... без меня тут не вздумайте самовольничать! – пригрозил сторож, собираясь в дорогу. – Человеку имя нужно хорошее, не какое-нибудь. Я его нашел, мне и решать – пусть Алексей будет! Божий Человек!
– Алексей так Алексей, – улыбнулся директор. – Алеша – хорошее имя, ласковое.
Никита Степанович снова заволновался:
– А вы его не сбагрите куда-нибудь без меня? У нас-то в Озерках маленьких нет, одни школьники.
Тут и ребята испуганно подхватили:
– Нельзя его никому отдавать!
– Наш!
– Мы будем знаете как о нем заботиться? Лучше всяких взрослых!
Директор кивнул:
– Я того же мнения. От этого человечка уже один раз избавились – хватит с него. Все равно, когда вырастет, из Дома малютки к нам попадет, так пусть уж сразу тут и подрастает. Справимся?
– Справимся! – хором ответили и воспитанники, и воспитатели, и нянечки, и, что самое важное, врач.
– Вот и замечательно. Ну а формальности, я уверен, нам удастся утрясти.
Так появился в Озерках новый член коллектива, Алексей Алексеевич. Отчество ему дали, для простоты, такое же, как имя. А фамилию придумали иную.
– Чей ребенок? Никитин! Никита ведь его подобрал.
Так и вписали в свидетельство о рождении при регистрации: Никитин Алексей Алексеевич.
Так же, по прошествии шестнадцати лет, стало значиться и в его паспорте.
В качестве даты появления на свет выбрали тот день, когда сторож нашел его в огороде. Ведь это действительно было для Алеши пусть вторым, но тем не менее самым настоящим рождением.
Не внесенным в документы остался лишь один пункт – место рождения. Не писать же «под капустой»! Однако и эти сведения не были утеряны, они сохранились в устной форме, в виде местной легенды.
Ввиду бурных событий, разыгравшихся в то утро в Озерках, сторож возвратил батюшке Олегу толстый фолиант большого формата, изъяв из него доморощенную закладку, недокуренную беломорину, которую тут же и использовал по прямому назначению.
Житие Божьего Человека Алексия так и осталось недочитанным.
Может, это и к лучшему: неизвестно, понравилась бы история этого святого Никите Степановичу или разочаровала бы его. Во всяком случае, своему ненаглядному найденышу он вряд ли пожелал бы подобной судьбы.
Сам же Алеша Никитин, когда пошел в школу и освоил грамоту, с интересом прочел врученные ему тем же сельским священником «Четьи-Минеи» и возмутился до самых глубин своей детской ранимой души:
– Какой же Алексий праведник! Какой же он святой! Ведь как над своими родными издевался! Они такие добрые, а из-за него стали такими несчастными...
Батюшка вступил с мальчишкой в длительный богословский спор и, надо признаться, проиграл в нем. Свидетелей, правда, этой дискуссии не нашлось.
А все-таки... все-таки Алеша иногда чувствовал, что та житийная история иногда каким-то мистическим образом накладывает отпечаток на его собственную жизнь. Косвенно, не впрямую, но ее влияние время от времени ощущается...
Посмотрим же, какой текст разбирали отец Олег и малолетний воспитанник Озерковского детского дома, уединившись в приделе маленькой сельской церквушки.
...Евфимиан с Аглаидою, радуясь дарованному им свыше чаду, все родительские заботы приложили к тому, чтобы дать сыну возможно лучшее воспитание и образование.
Алеша Никитин пытался представить себе, какие предметы изучались детьми в пятом веке нашей эры, – и не мог. Да и священник был в этом не слишком сведущ.
Когда тот, древний Алексий стал совершеннолетним, отец с матерью нашли ему невесту, «отроковицу из роду царска».
У Алеши Никитина не было отца и матери, а потому невест ему никто не подыскивал, самому же явно было рановато об этом думать.
Однако же слова «из роду царска» занимали его воображение: царевна или принцесса, значит. Он, тайно от всех, уже тогда решил, что однажды отыщет себе именно такую.
Возможно, это сыграло свою роль в том, что, подрастая и взрослея, он мало внимания уделял девчонкам из его близкого окружения.
Того Алексия обручили и обвенчали, но...
На этом месте книги Алеша всегда спотыкался, кипя от негодования и не внемля доводам отца Олега...
...Как только окончилось брачное пиршество, молодой супруг в ту же ночь тайно оставил дом свой, сел на корабль...
...Корабль – это всегда казалось Алеше романтичным и завлекательным, но все остальное! Бедная молодая жена, которая наутро обнаружит себя брошенной!
Несчастные родители! Так долго вымаливали у Господа рождения ребеночка, а он оказался таким неблагодарным! Будь у Алеши семья, он бы никогда, никогда...
Единственное, чем мог на это ответить батюшка, так это погладить мальчика по остриженной ежиком голове, успокаивая:
– Ну будет тебе, отрок, будет... Не надо так расстраиваться. Умерь пыл страстей своих!
Итак, Алексий сел на корабль и уплыл в Лаодикию, а оттуда в Едессу Месопотамскую.
...Где это? Похоже на нашу Одессу, в которой мальчишке так мечталось побывать. Там море, там моряки, там медузы и дельфины, там чудесно...
А вот глупого римлянина Алексия море ничуть не интересовало. Помолившись усердно Нерукотворному образу Господа Нашего Иисуса Христа, – батюшка отметил этот факт как несомненную заслугу героя повествования, – сей выходец из богатой семьи раздал все, что имел при себе, бедным. Сам же «облекся в рубище нищеты» и отправился к храму Пречистой Богородицы, где стал на паперти просить милостыню.
Алеша тоже всегда готов был отдать друзьям все, что имел. Он никогда не жадничал, да и принято было в Озерковском детдоме делиться с товарищами.
Но нищенское рубище! Грязное, неопрятное – фу, какой позор! Да любого «инкубаторского» свои же засмеяли бы за такое! А директор бы сказал... даже подумать страшно о том, как разгневался бы директор, который всегда призывал беречь честь и достоинство родного дома.
А попрошайничать – это уж вообще последнее дело. Унижение.
Не лучше ли заниматься чем-нибудь полезным? Учиться или работать...
Батюшке, который в своих проповедях призывал прихожан именно к усердному труду, оставалось только помалкивать.
...Так провел Алексий более семнадцати лет, и все это время родители разыскивали его по всему свету, а молодая супруга неутешно оплакивала.
Молодая?! Да ей к тому времени было за тридцать, не говоря уж о том, что слезы женщину не красят...
Но больше всего Алешу Никитина удивляло то, что, по утверждению автора жития, Алексий за эти годы безделья, неопрятности и стыда «стал известным и почитаемым в Едессе». Вот уж чудаки были эти едесситы, в самом деле!
Нищий же Алексий «избегал славы человеческия и почитания». Правильно делал, что избегал, считал Алеша.
Видно, капля совести еще оставалась, коль стыдился принимать незаслуженные почести. Наконец-то совершил достойный поступок, бежал от всеобщего поклонения – опять на корабле, губа не дура! – в Киликию, где его никто не знал и не мог знать.
Однако – это место всегда заставляло Алешу растроганно глянуть в небеса – «смотрением Божиим, не хотя», то есть не по своей, а по Господней воле, беглец был доставлен не в неведомую Киликию, а в родной город Рим.
«Бог-то видел правду, – горячо восклицал мальчик, и священник, естественно, не мог с ним не согласиться. – Бог хотел вернуть этого дурака в семью, а то ведь там измучились все».
Ну, возвратился Алексий к родным. Да только не одумался, опять за свое принялся. Вместо того чтобы признать свою ужасную вину и покаяться, попросил он убежище в родительском доме все так же под видом неизвестного бесприютного нищего, терпящего – якобы! – лишения и невзгоды.
И так прожил в доме еще семнадцать лет, на глазах у оплакивающих его неутешных родителей и жены, которая осталась ему верна и больше замуж не вышла.
Вот садист! Семнадцать лет подряд глядеть, как хорошие люди страдают, и ни в чем не признаться! Это про них, таких преданных и верных, надо было житие сочинить. Это они – Люди Божии...
...Только после его смерти обнаружилось, кто был этот нищий.
«Эх, – думал Алеша. – Жаль, что он жил так давно и уже умер. Я бы ему репу начистил так, что еще семнадцать лет помнил бы!»
А отец Олег, чтобы закруглить наконец трудную для него беседу, предложил наилучший выход:
– Не отправиться ли нам с тобой ко мне, не попить ли чайку с земляничным вареньицем?
Ну, по этому вопросу у них с Алешей Никитиным разногласий не возникло...
