Текст книги "Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую"

Автор книги: Тамара Лихоталь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 37 страниц)

23

Когда нам нужно послать привет родным или друзьям, находящимся в другом городе, или какое-нибудь сообщение по работе коллегам, мы поступаем очень просто: идем на почту, покупаем открытку или конверт с маркой и отправляем письмо. Надо только написать адрес и отправить письмо. Через определенный срок почтальон доставит письмо адресату. А как поступали в подобных случаях современники наших героев?

Вот у причала стоит готовая к отплытию ладья. Уже гребцы погрузили товары, уже заняли свои места пассажиры. Но вот, кажется, еще один, он торопливо поднимается по сходням. Нет, это не пассажир. Человек подошёл к кормчему, поклонился, достал из-за пазухи свёрнутую трубочкой бересту.

Готовится к отправке торговый караван, санный обоз. И опять перед отправкой к купцу с поклоном человек с берестой. Так, мол, и так. Будь добр, передай по указанному адресу. Очень нужно. Ну, а если срочная весть, то с берестой поскачет гонец. Да, во времена наших героев на улицах не висели почтовые ящики. Не было и почтового ведомства. Но письма доходили исправно. Вы сами в этом убедитесь, когда прочитаете ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЮ ГЛАВУ – «ВАМ БЕРЕСТА. ПОЛУЧИТЕ!».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
«ВАМ БЕРЕСТА. ПОЛУЧИТЕ!»

В окошках ещё висело серое рядно раннего рассвета. Мглистую тишину прорезал петушиный крик и будто рассыпался, раскатился во все стороны певучей разноголосицей. Потом защёлкал кнутом пастух, и слышно было, как протопало по бревенчатой мостовой стадо. Добрыня просыпался рано. По привычке. Его теперь не ждали неотложные заботы наступавшего дня. Но он, едва открыв ото сна глаза, всё равно, поднимался. Стараясь не скрипнуть половицей, потихоньку притворив дверь верхней горницы, где ещё спала жена, спускался по лесенке.

По утрам он бывал особенно не в духе, будто маялся в ожидании чего-то. Если бы спросил его кто, чем он недоволен, Добрыня, наверное, не смог бы ответить, В самом деле, только жить и радоваться. И нужда не докучает – дом, как говорится, – полная чаша, и хвори не мучают. А вот томился, будто кто-то вынул душу, и осталась на ее месте пустота. А томился и маялся Добрыня оттого, что был не у дел. Дела, конечно, находились. И большое боярское подворье с теремом и многими службами в Новгороде, и богатый терем в Киеве, и имения с селами – здесь на Новгородской земле и на Киевщине – требовали забот и хозяйского глаза. Добрыня сам проверял составленные управителями счета расходов и доходов, отдавал нужные распоряжения. Да и по хозяйству сам доходил до всего. Заглядывал в конюшню, где в прохладе пахло сеном и мерно жевали вычищенные, выхоленные кони. К коням Добрыня был особенно заботлив. Приставленным к ним челядинцам было строго наказано ухаживать за лошадьми с усердием. Но боярин и сам не ленился проверить, сколько засыпали конюхи овса, проследить, чтобы не опоили разгоряченное животное нерадивые холопы. И иной раз просто выйдет на высокое крыльцо терема, стоит и смотрит, как конюхи проводят перед ним одного за другим коней. И ещё полюбил он на старости лет одно занятие – самолично сажал и пестовал цветы. Запах земли напоминал о чём-то очень давнем, казалось бы, навсегда позабытом – об отчем доме в селе под Любечем, об отцовской пашне. С тех пор Добрыне не приходилось ни пахать, ни сеять, ни собирать урожай. И нивы, зеленеющие молодыми всходами или жёлтые от отяжелевших колосьев, он обычно видел мельком, когда скакал на коне – мимо или прямо по изуродованному, орошенному кровью полю. А теперь он любит вот так рано утром – ещё не пивши, не евши – выйти из дому. Пересекал двор и, свернув с мощенной тесинами дорожки в сторону, шёл проведать свои цветы. Он замечал, как вытянулся за ночь крохотный росток, как налился бутон, и радовался этой жизненной силе.

Иной раз подумывал Добрыня, не переселиться ли в стольный, где у него тоже был терем, правда более старый, чем этот, но и более богатый. Подумывал, но оставался в Новгороде. Может, держала его тут поблизости могила сына, а может, просто понимал он, что в Киеве, где столько лет он вершил судьбы Руси, сейчас ему будет ещё более одиноко, чем в Новгороде. Из сверстников Добрыни многих уже не было на свете, иные так же, как и он, доживали век на покое, нянча внуков.

Этот день тянулся для Добрыни особенно тягостно. Почему-то вспомнилось всё худое, досадливое. Захромала любимая лошадь Звёздочка – угольно-чёрная, с белой отметиной на лбу и по-девичьи ласковыми глазами. Должно быть, занозила ногу. Но конюхи не смогли отыскать занозу, и теперь Звёздочка совсем занедужила. Управитель докладывал: в южных вотчинах из-за засухи хлеб не уродил, а цену купцы, промышляющие хлебной торговлей, всё равно дают малую. Ну что тут поделаешь – не самому же Добрыне везти хлеб на торг. А ещё – Ядрейка. После безвременной гибели сына Добрыня всё больше привязывался к внуку. Радовался, что не оборвётся их род, корнем которого считал себя. И вот Ядрейка не пожелал жить в Новгороде при деде, заскучал, уехал в Киев. Добрыня не перечил ему. Отпустил так же, как когда-то отпустил сюда в Новгород сына Константина. Да по правде говоря, он и сам не видел в новгородской жизни ничего, что могло бы прельстить молодого, полного сил юношу. Новгород как был, так и остался городом торговым, купеческим. Жил богато – ничего не скажешь. Но ведь Ядрейка не в купцы собрался. Внук Добрыни прежде всего должен быть отважным и умелым воином, защитником родной земли. А тут, в Новгороде, какая воинская наука. Новгородские бояре все так же, как и прежде, сойдясь на вече, спорят и голосуют кто кого перекричит. Иной раз дойдёт до рукопашной. Подравшись на мосту, скинув кое-кого в волховские волны или убив до смерти, разойдутся по домам. Вот и все дела. Потому и отпустил Добрыня внука в Киев, который из века в век, из лета в лето ведёт нескончаемую борьбу со степью. Отпустил. А сердце болело. И каждый раз, как задерживались вести из Киева, Добрыня беспокойно ворочался по ночам, задремав, просыпался от страшных снов.

Вот и сегодня приснилось: Ядрейка в кольчуге и шлеме, на Звездочке бьется с половчанином. Рыжий, как огонь, конь половчанина напирает грудью, встает на дыбы, а Звёздочка – вот беда – припадает на хромую ногу. И Ядрейку качает, будто на волне. Ах ты господи! Половчанин уже меч занёс над Ядрейкой! И вдруг видит Добрыня: половчанин – не половчанин, а Алёша Попович! И на Звёздочке вовсе не Ядрейка, а сам он – Добрыня. До боли сжимает он рукоять меча. Только что это? Алёша свой меч опустил, взмахнул рукой – зовёт куда-то. И вот уже они оба скачут конь о конь – Алёша на своем буланом, а Добрыня на Звёздочке.

С тем и проснулся Добрыня. И потом весь день нет-нет да и вспомнит свой сон. К добру ли он? Не случилось ли чего с Ядрейкой? Иной раз сам себя корит, что, как женка, страхи себе навеивает. А на душе всё равно тяжело. Кликнул слугу, велел седлать коня. Поскакал, чтобы унять тревогу. Погонял, будто молодой, – только ветер в ушах свистел. У леса отпустил поводья, конь сам брёл, как хотел, по лесной тропе. На поляне спешился. Коню волю дал, а сам прилег на траву. Глядел на облака, парусами проплывавшие по выцветшему небу, слушал птичий пересвист и опять думал о Ядрейке. В свой последний приезд внук только и говорил о молодом киевском князе, у которого служил дружинником. Хвалил его – и отважен, и разумен, и о Руси печется. Киев поднял из пепла после суздальского нашествия. Давно бы уже укоротил он степняков, дорогу забыли бы на Русь, да только руки у него связаны. На половчан глядит, а на своих оглядывается. Задумался Добрыня, а потом вдруг поднял глаза и – кому-нибудь сказать, обхохочутся – славного храбра от страха в холодный нот кинуло. И не оттого, что увидал перед собой несметную вражью рать. Всего-то стояла над ним бабуся. Собой – сучок, личиком – сморчок, глазки вострые. А у Добрыни с собой – ни меча, ни копья. Да и на кой они против нечистой силы-то! Всяких врагов-супостатов повидал Добрыня на своему веку – и булгар, и печенегов, и половчан, а вот с нечистью, хоть плели люди байки, что победил он Змея Горыныча, с нечистью не случалось встретиться. А что это не кто иной как елсовка лесная, кикимора болотная, и без солнца ясно. Неслышно было, как подошла, не видно было, откуда появилась. Окоснел Добрыня, как мертвец. А она – небыль чащобная – голосом человечьим молвит:

– Ты чего это, Добрынюшка, обезъязычил, будто тебя кто по шелому палицей ошеломил?

Добрыня враз сел и с хрипотцой от переляку тоже спросить решился:

– А ты откуда знаешь, кто я есть?

– Да кто же тебя, батюшка, не знает, – отвечала старушонка.

– А ты сама кто будешь?

– Сыроедой кличут. Потому что я печь в дому редко топлю. В лесу кормлюсь. От зимы до зимы брожу по лесу. Где грибок сорву, где стебелек отщипну, где корешок выкопаю. Пожую, попью водицы из лесного ручья, ягодами закушу – вот и сыта. Гляди, сколько малины набрала, не желаешь отведать?

Ухмыльнулся Добрыня, покрутил головой, словно хотел прогнать наваждение. Признался:

– Ну и напугала ты меня, Сыроеда! Постой, постой, – припомнил он вдруг. – Не тебя ли боярыня звала, когда дворецкий наш животом маялся?

– Меня всегда кличут, когда кто заболеет, – гордо отвечала Сыроеда. – Я и от живота лечу, и от огневицы, и от озева.

– От какого ещё озева?

– А вот забудешь рот перекрестить, когда зеваешь, озев и прикинется.

– Ладно, мать, ежели захвораю, никаких врачей – льчецов звать не буду. За тобой пошлю. Слушай, а ты сны умеешь разгадывать?

– А что тебе приснилось?

Сыроеда слушала внимательно. Все выспросила про сон, как, наверное, выспрашивала болящего про хвори – и какой масти снились кони, ржали ли или молчком один другого теснили, или, может, по-человечьи разговаривали. И кто на конях сидел, и в какую сторону глядел. Объявила:

– Это не к печали. Ждут тебя, свет Добрынюшка, важные дела. Слава твоя еще не дошла до конца своего пути. Еще встретишься с ней. Садись на коня. Давай провожу тебя к опушке, чтобы не заплутал ненароком.

Хотел Добрыня одарить Сыроеду, но нечем было. Только и сказал: «Спасибо!» и поехал домой.

Слуга доложил: в отсутствие боярина принесли письма. Две бересты были из Киева. Их передал гребец, плававший туда-обратно на купеческой ладье и часто доставлявший Добрыне почту из стольного. Добрыня первым делом прочитал киевские бересты. Но ни одна из них не была от Ядрейки. Писали управитель имения, расположенного неподалеку от Киева, и дворецкий, под присмотром которого находился городской дом. Вспомнив старушонку, посулившую ещё одну встречу со славой, подосадовал – пустое это. Какая там слава! Миновало то время, когда к Добрыне скакали гонцы с важными вестями от князя, воевод и прочих государственных мужей и сам он отправлял приказы во все стороны Русской земли. Теперь все больше писали управляющие, старосты и прочие люди, ведавшие боярским хозяйством. И в этот раз управитель сообщал о том, что в селе занялся было пожар. Боярский дом, к счастью, удалось отстоять. Цел и терем и прочие службы. А вот смердьи избы погорели. Не пощадил огонь и церковь. Погорельцы просят ссуды, и он спрашивал, можно ли дать смердам зерна до будущего урожая, и если да, то на каких условиях. Дворецкий писал о том, что терем требует ремонта. Подгнили венцы, да и крыша стала протекать. Другие бересты тоже были из боярских вотчин, переданные с оказией. Была ещё одна береста. Из Ростова. В Ростовской земле у Добрыни не было ни имений, ни домов. Да и это ростовское письмо не походило на те, которые Добрыня получал от своих людей. Ни управляющие, ни старосты, ни дворецкие не запечатывали своих посланий печатью, как было запечатано это. Прежде чем взломать печать, Добрыня оглядел ее. Печать была не княжеская. У княжеского дома был свой знак, да и князь вряд ли посылал бы письмо с оказией. Впрочем, вспомнил Добрыня – он не спросил, кто принес это письмо. Может быть, и гонец. Буквы на таинственной печати были плохо видны, и Добрыня нетерпеливо взломал её. Письмо было от Алёши Поповича.

Да, Алёша теперь стал большим боярином. Он и так был на виду у ростовского князя, а после похода на Киев к Поповичу благоволил и всесильный суздальский князь. Государственный муж Алёша Попович имел право на собственную печать. Только о чём он мог писать своему бывшему другу и побратиму?

Прочитав письмо Алёши, Добрыня кликнул челядинца и приказал никого не пускать к нему – даже управляющего, который, как обычно, должен был вскоре явиться с докладом.

Уже закончили вечернюю перекличку петухи, уже вернулось с лугов стадо, и долгий северный день пошёл на убыль, а Добрыня по-прежнему сидел запершись в своей рабочей горнице. Жена, обеспокоясь его отсутствием, пришла было звать мужа к ужину. Но челядинец передал ей наказ хозяина, и она не посмела его нарушить.

А Добрыня по-прежнему сидел в кресле, углубясь в раздумья. Изредка он брал лежавшее перед ним письмо и начинал его читать снова, словно хотел убедиться, что вычитал в нём и в самом деле то, что было там написано.

* * *

Илья ни разу не был в Киеве с той самой поры, когда защитники стольного должны были оставить, его на позор и разорение. И потом, когда суздальцы покинули разграбленный город, ещё долгое время вести, доходившие из Киева, были одна другой горестней. Те, кто побывали в стольном, рассказывали: народ разбежался кто куда. Оставшиеся живут в землянках, будто звери в норах. На улицах воют бездомные голодные псы. Зарастают травой дороги. А к тому же по Киеву бродят слухи один другого страшней. То выловили в Днепре дитятю-урода, что, говорят, предвещает многострадальному городу новую беду. То появился, неведомо откуда никому не известный старик гадатель. Собрал вокруг себя народ и возвестил на всю площадь, что скорая погибель грозит не одному только Киеву. Скоро наступит конец света. Там, где сейчас суша, станет море, а там, где плещут воды, поднимется земля. И огонь истребит погрязших в грехе людей. И до того напуган народ прошлыми и будущими бедами, что уже и жизни не рад. Грозятся киевляне, что сами подожгут ещё уцелевшие в городе дома, уйдут куда глаза глядят – хоть в степь к половчанам, хоть за море к грекам.

И вот, оказавшись в стольном, Илья, шагая по улицам, с удивлением глядел по сторонам. Киев не казался ни сиротливым, ни безлюдным. На месте сожженных домов поднимались новые. Празднично белела на влажной от дождя. земле щепа, кричали, играя, дети. Поверженный город, будто птица феникс, вставал из праха.

Маленький кожаный мячик, брошенный ребячьей рукой, выкатился на дорогу. Илья, поставив ногу в мягком сапоге, перехватил его, задержал, поглядел на подбежавшего за мячом мальчишку и с чувством какой-то вины подумал о Михалке. Найдёныш так и остался при Илье. Теперь они жили вдвоем. Сокольник уехал в Киев и был принят в дружину киевского князя. Поступил он так по своей воле вскоре после того, как на Киевский стол сел новый князь – молодой по возрасту и родом тоже из младших Рюриковичей. Илья в душе поступка сына не одобрял. Не то чтобы он был против стремления Сокольника стать дружинником. Ведь и сам он был дружинником, и многие другие храбры, завоевавшие славу, прошли воинскую науку и отличились, находясь в дружине. Но именно это и заставляло Илью сомневаться в правильности сыновнего решения. Княжеская дружина тогда была совсем иной. И чем больше Илья вспоминал о былых временах, тем сильней было чувство недовольства и горечи. Да разве можно было сравнивать! То были великие дела и славные победы, подвиги во имя Русской земли, защитниками которой они считали себя по праву. И как нынче все измельчало! Ну, кто из молодых может сравниться в ратном деле с Добрыней, Алешей Поповичем, Данилой Монахом или с другим Данилкой – Ловчаниннм и иными храбрами, кого уже нет на свете. Да и как в нынешнее время молодым показать себя, как завоевать славу? Не в княжеских же междоусобицах, в братоубийственной войне! Так думал Илья, но отговаривать Сокольника не стал. Пусть сам разберется, сам решит свою судьбу.

Найдёныш Михалка занял место сына. И тогда ещё, когда подобрали его ратники на пепелище, Михалка был не по-детски серьёзен. Оно и понятно. В беде дети взрослеют рано. Илье хотелось, чтобы Михалка позабыл обо всем тяжёлом и страшном, что было в его жизни. Думал, поживёт мальчонка в тепле, отогреется душой и снова вернется к нему детство. Михалка и вправду как-то посветлел, оказался на редкость привязчивым. И хотя Илья крепко любил Сокольника и гордился им, да и Сокольник отвечал отцу любовью, и уважением, всё же иной раз Илье казалось, что приёмный сын как-то ближе ему, чем родной. В нём не было сдержанной суровости, которая так и осталась в Сокольнике, он радовался ласке, каждому доброму слову. Только детство его, видно, ушло безвозвратно. Не тянули его ни ребячьи игры, ни иные забавы. Всё своё время Михалка проводил на заставе с воинами. Он не расставался с подаренным конем, пытливыми глазами смотрел, как учатся воинской науке молодые ратники, торчал со сторожевыми на смотровой башне. И силёнками окреп. Так что о приёмном Илюшиной сыне стали поговаривать, что растёт молодой богатырь.

Когда на заставу пришло из Киева повеление прислать в стольный людей за конями и оружием, Илья, отобрав нескольких ратников для сопровождения обоза, решил вместе с ними поехать и сам, поглядеть, что нового в столице, а заодно и повидать Сокольника.

В княжеском дворце тоже было людно. Дежурный дружинник, с почтением встретивший Илью у ворот, сказал, чтобы он шел в избу рядом с большой гридницей – там надобно взять бересты с княжеской печатью на получение воинского снаряжения и коней. Снаряжение хранится тут же во дворце на складе, а за конями придётся съездить в село Конюшенное, неподалеку от Киева, словоохотливо пояснил дружинник и показал дорогу к границе, за которой уже просто было отыскать нужную Илье избу. Среди дружинников, попадавшихся Илье по дороге, пока он пересекал широкий двор, было много молодежи. «Наверное, кто-нибудь из них знает Сокольника», – мелькнуло у Ильи. Он уже хотел было спросить у шагавших ему навстречу двух юношей о сыне, но раздумал. С Сокольником он встретится потом, когда закончит все дела. Они побродят по городу, посидят где-нибудь в харчевне, потолкуют обо всем без спешки, не торопясь.

В указанной дежурным избе Илья быстро, безо всякой волокиты получил нужные бересты. Договорился на складе, что завтра с утра, его ратники приедут за оружием и снаряжением. Теперь можно было идти отыскивать Сокольника. Но не успел Илья выйти из склада, как его кто-то окликнул. Илья оглянулся. Радостно улыбаясь, к нему быстрыми шагами шёл поседевший, но по-прежнему сухощавый Данила в чёрном, развевающемся от быстрого движения платье и в чёрном высоком клобуке. В руках у него был резной посох. Но Илье опять, как и в прошлую их встречу, показалось, что Даниле лучше бы подошёл меч у пояса.

Когда Илья сказал, что Сокольник теперь служит в княжеской Дружине, Данила одобрительно кивнул головой. Сам он теперь был епископом. О нынешнем киевском князе отзывался он с большой похвалой. Молодой, но, видать, орлиного полёта. Не зря к имени Роман, которое носили многие князья, снискал он второе, отличавшее его от всех прочих, – Удалой. И дано, было ему это имя не отцом с матерью во младенчестве, а народом, когда проявил он себя в делах. Нелегкое досталось ему наследство. Уж кто-кто, а они с Ильей знают, какая ожесточенная борьба шла за киевский стол во все времена, говорил Данила. Оно и понятно: киевский князь всегда держал в руках силу и власть. И даже потом, когда многие другие города уже стали сильней стольного, все равно за киевским князем, по древнему обычаю, оставалось старшинство. Теперь же, после разгрома города суздальцами Киев хоть и величали по привычке стольным, столицей, но это были пустые слова. Киевское княжение уже не прельщало никого из сильных князей.

Все их устремления, помыслы и чаяния там, на севере. Теперь Великим именует себя суздальский князь, – с горечью произнес Данила. – Туда, на север, переместились и междоусобные страсти, – добавил он, помолчав. – Давно ли Суздаль отвоевывал старшинство у Ростова? А нынче, глядишь, уже под боком Суздаля поднимает голову молодой Владимир. Иной раз кажется, про наш Киев все позабыли. Тебе не довелось его увидеть после разгрома – весь ограбленный, сожжённый, умирающий от голода. А я-то повидал все своими глазами. И кого же удружили князья в правители стольному? Немощного старца! На тебе, боже, что нам не гоже!

Илье была понятна вся горечь Данилиных слов. После бегства и смерти киевского князя, погибшего в борьбе с суздальцами, на совете князей было решено отдать Киевский стол престарелому отпрыску древней, но давно потерявшей былое могущество ветви Рюрикова древа. Этот князь всю свою жизнь ходил в подручниках у своих более удачливых родичей. И теперь, когда он уже был в преклонном возрасте, судьба – то ли в милость, то ли в насмешку – предоставила ему Княжеский стол в городе, носившем столь славное имя. Но уже ничто не смогло изменить нрава старика. Так же тихо, как привык в приживальщиках, сидел он на Княжеском столе, предоставив киевлянам самим справляться со своими бедами и неурядицами. Так же тихо и неприметно произошла его кончина. Место старого князя занял молодой наследник – дальняя родня.

Когда этот – ещё один новый князь – въезжал в город, киевляне даже не вышли его встречать, как это положено было по обычаю. У кого сохранились дома, глядели из окошек, другие вылезли из своих вырытых в земле и кое-чем прикрытых сверху жилищ. Сумрачными взглядами провожали они молодого князя с его малой дружиной, с усталой скорбью думали: «И этот не будет городу защитником! Сам гол как сокол! Дружину в горсть собрать можно».

У князя тоже были невеселые мысли. Прадед его, когда-то правивший в стольном, был славен победами. Это о нем говорили, что загородил он Русь от степи. Славен он был и тем, что строил в столице, да и в других городах прекрасные храмы, собирал книги и привечал при своем дворе людей отважных и мудрых. А его правнуку предстояло все начинать сначала – и поднимать разоренный город, и растить дружину.

Данила сказал:

– Молодой князь не спесив и прост. Пойдем, я познакомлю тебя с ним.

Князь, и в самом деле еще совсем молодой, с худощавым усталым лицом и умным приветливым взглядом, Илье понравился. Он сказал, что рад видеть у себя Илью Муравленина, спросил, как жизнь на заставе, а потом заговорил о том, что в последнее время занимало его мысли.

– Оружейный мастер Викула, – сказал он, кивнув на стоявшего поодаль человека в одежде простолюдина, – недавно воротился из дальних странствий. Правда, странствовал он не по своей охоте, – заметил князь, чуть усмехнувшись. – Но много повидал в чужих краях такого, о чем и нам не мешало бы задуматься.

Оружейник Викула с белыми от седины волосами и дочерна загоревшим лицом, услышав, что князь говорит о нем, поклонился вошедшим.

Потом Илья узнал полную приключений историю Викулы, которому действительно довелось совершить далекие путешествия не по собственному желанию. Во время одного из половецких набегов он попал в плен. Половцы продали его мусульманским купцам, возвращавшимся на родину. Так Викула очутился в большом портовом городе на Каспийском море.

– Город этот местные жители называют Бакы, или Баку, что на их языке означает Город огня, – пояснил князь и кивнул Викуле, чтобы тот продолжил рассказ. Викула говорил медленно, словно не сразу находил слова.

И вправду, в окрестностях города день и ночь горят вечные огни. Никто не разводил этих кострищ, никто не подкладывает в них поленьев и древесных стволов. Это горит сама земля. Если поставить на неё котёл с водой, вода закипит. Происходит это оттого, что земля жирная от масла, называемого нефтью. За нефтью приезжают в Город огня из разных земель.

Сотни ладей загружаются нефтью у причалов Бакы. Везут ее и сухим путем в бочках и бурдюках. Добывают это нефтяное масло из колодцев. Оно бывает и черное, и белое, и зеленое. Его жгут в светильниках, им лечат коней и верблюдов, больных чесоткой или коростой. А еще употребляют его для огнемётов.

– То-то и оно! – сказал князь. – Для светильников у нас хватает воску. Да и коней найдется чем лечить. А вот огнеметы…

– Ох, ежели бы моим ратникам да огнёметы! – воскликнул Илья. – А то с тех пор, как у треклятого Кончака появился тот муж-басурманин, умеющий стрелять огнем, степняки похваляются пожечь всю Русскую землю. И в самом деле стреляют огненными шереширами из луков и арбалетов. Вот недавно подвезли к самой заставе на быках самострел. Да какой! Несколько ихних воинов едва могли натянуть тетиву. Зато как начали пускать одну за другой стрелы-шереширы в человеческий рост! А в каждой стреле – труба с огнем! Конечно, с таким огнеметом любую крепость сжечь можно! Или из пламенных рогов огненную смагу начнут размыкивать, тегеляи на ратниках вспыхивают, как факелы. Стальные доспехи и те не спасают. Огненные стрелы живьем и людей и коней сжигают. А мы против них с мечами да копьями.

– Когда-то наши русские мечи помогли нам сыскать воинскую славу, – сказал князь. – Даже в летописи записано: однажды племя полян дало хазарским сборщикам дани вместо прочих даров несколько своих мечей. Хазарский хан, как увидел обоюдоострый славянский меч, сразу понял, что у полян появилось славное оружие и они больше никогда не будут платить ему дань. Наши мечи и сейчас с нами. Имеются у русских воинов и сабли, не хуже, чем у половчан, которые те покупают у арабов. Давно бы уже были и огнеметные орудия.

Ещё когда старый Игорь ходил на Царьград и в морском бою греки из своих пламенных рогов пожгли огнём его суда, уже в ту пору смысленные в воинском деле люди поняли силу этого жидкого огня, который и прозвали греческим, – сказал Данила. – С тех времен сколько воды утекло! Прав Илья Муравленин: у поганых степняков и то есть теперь и изливающие огненную смагу рога, и ар§аяеты, стреляющие огненными шереширами, а у наших рамиков…

– Справедливы твои слова, владыка! «Ты бо можеши посуху живыми шереширы стреляти, удалыми сыны Глебовы!» – прочитал князь наизусть горькие строки из «Слова о полку Игореве».

– «Ты ведь можешь живыми стрелами стрелять, удалыми сынами Глебовыми», – повторил на память строки известной книги и Данила. И добавил: – Вот и выходит: против огненных шереширов – удалые наши ратники с мечами и копьями. Они – огнём, а мы – одной только отвагой.

– И всего обидней то, – снова заговорил князь, – что половецкому хану Кончаку понадобился пришлый из чужих земель мусульманин, умеющий делать огнемётное оружие, а мы бы сами. Есть у нас мастера-умельцы, которые и арбалеты бы сделали с шереширами, и пламенные рога. Вот хотя бы Викула. Так я говорю? – обратился он к оружейнику.

– Отчего же не сделать? Сделали бы, – степенно кивнул Викула.

– Верю! Только нету в нашей земле нефтяного масла. А с Каспия через половецкие степи нам его не провезти. Половцы не допустят. Оно бы, конечно, и это можно было бы, если бы… «Князи сами на себя крамолу не коваху, – снова произнёс он, немного переиначив, строки любимого „Слова“. – А погани победами нарищущи – на Русскую землю». Да что там поганые! Не чужие – свои, безо всяких огнеметов вон как сожгли стольный Киев, – мрачно добавил он и замолчал. Не мог же он в самом деле откровенничать и с этим простолюдином, оружейным мастером и со славным храбром, родом из смердов. Не мог открывать перед ними душу, говорить о том, что жгло его незабываемой обидой. Он понимал, что Киев бросили ему, как обглоданную кость, оставшуюся после пира сильных. Ещё тогда, когда сажали его на Киевский стол, попытался он было заговорить со старшими князьями, которые, по сути, и вершили все дела. Предложил он, как ему казалось, единственное решение, которое могло навести на Руси порядок, положить конец братоубийственным войнам: того из князей, который первым нападёт на соседа, судить судом. Но его и слушать не стали. Буквально замахали на него руками, как на неразумное дитя, – не было, мол, ничего подобного в обычаях. Но он не отступился от своей мечты. И все последние годы пытался он собрать княжеский съезд. Он был уверен, соберись такой съезд, его предложение нашло бы там не только противников, но и сторонников. Многие князья – пусть не самые сильные – поддержали бы его. На съезде можно было бы выбрать княжеский совет, который бы и суд вершил, и о другом бы заботился, не менее важном для Руси. Сейчас каждое княжество живет само по себе. И от врагов, если, например, нападают на него степняки, каждый князь обороняется своими силами, своей дружиной. Другие же помогают ему либо по родству, либо по дружбе, либо потому, что сами зависят от более сильного соседа. Остальные не только не помогают, но иной раз руки греют на чужой беде. Вот воинский совет во главе с киевским князем и решал бы в случае нападения на русские границы половцев или любого другого врага, сколько войска должно представить каждое княжество, независимо от того, пребывает ли оно об эту пору в дружбе или во вражде с тем, на кого напал чужой народ. Таким образом, оборона Русской земли стала бы делом государственным. Вот почему так горячо добивался он княжеского съезда. Для себя же – видит бог – он не искал при этом славы. Верховное слово в оборонном совете, считал он, должно принадлежать киевскому князю потому, что единственное право, которое до сих пор сохранилось за стольным Киевом, – это было право защищать Русь от степи. И свершись эта его дума, можно было бы по-настоящему, серьезно позаботиться и о перевооружении войска. Очнувшись от своих дум, князь, заканчивая разговор, сказал упрямо:

– Дайте срок, будут и у нас огнемёты, – и пожелал Илье на прощание: – Здоровья и воинских успехов тебе и твоим ратникам.

– И тебе, князь, желаю быть здоровым! – от всего сердца ответил Илья и поклонился. Вместе с Ильей вышел и Викула.

– А ты, владыка, останься, – задержал князь епископа, тоже собравшегося было уходить. – Покажу тебе письмо, которое пришло от воеводы Борислава из города Самарканда, что стоит на земле хорезмшаха. – И, подойдя к столу, князь вынул из ларца письмо, написанное не на бересте и не на пергаменте, а на белом листке – шелковистом и плотном.

– Бумага, – сказал Данила, с интересом разглядывая белый лист. – Я видел её у греков и у крестоносцев в Иерусалиме. Её выделывают арабы и торгуют ею по всему свету. А как её делать, держат в секрете. Так что же пишет воевода Борислав из чужих краёв? – спросил он и стал читать письмо.