Текст книги "Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую"

Автор книги: Тамара Лихоталь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц)

24

Вставало солнце. Его ещё не было видно, но в вышине заголубел озаренный первыми лучами купол мечети, и в дворике возле дома засветились деревья, будто в чашечках цветов разом затеплились маленькие светильники.

Деревья походили на яблони. Только ветви у них были потолще и пораскидистей, и цвели они не бело-кипенным яблоневым цветом, лепестки просвечивали изнутри жемчужно-розово, словно в каждом цветке и в самом деле таилось по огоньку. Когда воевода Борислав приехал в этот город, на деревьях под окошками висели плоды – величиной с яблоко, но совсем иные, каких Борислав дотоле не видел, – покрытые пухом, точно вылупившиеся из яйца утята, пахучие и сладкие, как мёд.

Висели плоды. Потом цвели цветы. Потом снова зрели плоды. И вот опять деревья покрыты цветом. Только по этой смене и можно, пожалуй, отметить, что миновали две зимы, как живет он тут на чужбине. Потому что настоящей зимы, как на Руси, в этих краях не бывает.

За это время воевода Борислав немало поездил по землям, подвластным Великому хорезмшаху. Был и в Ургенче – стольном городе Хорезма, и в Бухаре, и в иных городах. Зеленые арки над головой, пронизанные искрами солнца, одна сменяя другую, уходили в дальнюю даль. Светлым серебром струилась по уступам водопадов вода. Зеркально блестели пруды и каналы, в которые гляделись голубые купола мечетей и дворцы – ослепительно белого мрамора или расписанные яркими узорами.

«Самарканд очень древний город, – рассказывал Мухаммад. – В старину он назывался Мараканда и был столицей земли Согдианы. Сюда водили свои войска и персидский царь Кир, и царь царей Дарий, и Александр Македонский. Наши поэты назвали Самарканд жемчужиной мира».

«Жемчужина мира, – думал Борислав. – И в самом деле, нет, наверное, на свете другого города – такого чуждого его взору и такого прекрасного».

Воевода Борислав вышел во дворик. Слуга в полосатом халате, возившийся возле сложенной в углу дворика круглой печи – тандыра, обернулся и поздоровался, склонившись чуть не до самой земли.

– Алейкум салам! – ответил воевода Борислав. Он теперь уже неплохо понимал и даже мог разговаривать по-арабски. Не пропали даром труды его учителя и друга тонколицего, с мягкими чёрными глазами Мухаммеда. Когда воевода Борислав вместе со своими спутниками прибыл в столицу Хорезма, оказалось, что языка гостей из столь дальней земли здесь не понимает никто, кроме купцов, знавших несколько слов по-русски, услышанных где-то на перекрёстке больших дорог, да ещё рабов родом из земли Русь, которым выпало на долю влачить жизнь в неволе бог весть где. Зато было в Ургенче немало учёных людей, знавших греческий язык. В том числе и Мухаммад, который, ещё занимаясь в медресе, увлёкся философией и выучил греческий язык, чтобы читать труды древних философов. На языке греков и изъяснялись они с Мухаммадом в первое время.

Слуга, немолодой, но гибкий и быстрый, покрыл расшитой цветным шелком скатертью маленький столик, стоявший на большом ковре под сенью беседки. Выхватил из тандыра горячие лепешки, которые пёк не на поду печи, как это делают на Руси, а прилепив тесто внутри тандыра к раскаленным его бокам. Поставил на стол расписанное тонкими узорами блюдо с плодами и принес в широкой пиале золотистый напиток, который здесь называли коротеньким словом «чай». Это был настой высушенных особым способом листьев. Привозили листья чая из далекой страны желтолицых людей Китая, что лежит за Великой стеной, отгородясь от всего мира. Горьковатый на вкус напиток сначала не понравился Бориславу, но здесь его очень ценили, считали целебным. Борислав вскоре привык к его чуть горьковатому привкусу и нежному аромату. А потом и сам убедился, что чай не зря считают целебным напитком. Он бодрит силы, унимает головную боль и даже в самую большую жару утоляет жажду. Пьют его не холодным, как, например, квас на Руси в летнюю пору, а горячим. Первое время это тоже удивляло Борислава. Но вскоре он признал мудрость чужого народа. И ему больше не казалось чудным, что в жару пьют горячий чай, надевают толстый ватный халат и тёплую баранью шапку. Насельники любой земли – жители, те, кто населяет эту землю, живёт на ней, наверное, лучше знают, как надобно на ней жить. Полюбил он и дом, который ему предоставили, удобный для жилья в любую погоду. Большая зимняя горница, расположенная на втором этаже над службами, смотрела окнами на юг. Стенные ниши и цветная роспись располагали к покою и отдохновению. Горница выходила на террасу, от которой шли галереи с колоннами, опоясывающие внутренний дворик с цветником и садом. Внизу под террасой располагалась летняя горница – окнами на север. Борислав привык и к местной еде и даже сидеть за столиком научился не на лавке, а на ковре, скрестив ноги. Так и ел, так и писал. Вот и сейчас, позавтракав, он велел слуге принести письменные принадлежности и деревянный ларец, стоявший у него в комнате у изголовья, и стал писать письмо домой. Представлялась возможность отправить его с очередным караваном, проходившим через половецкие степи. Прежде всего он достал из ларца записки Худиона, который тот оставил перед тем, как отправиться дальше в Индию.

Худион времени не терял. Со свойственной ему дотошностью досконально вызнал все, что было надобно. И сейчас Борислав читал составленный им перечень товаров, которыми торговал Самарканд и иные здешние города.

«Из земель хорезмшаха вывозят серебристую парчу, шёлк, добытый из коконов червей, которых местные смерды разводят и выкармливают листьями на кровлях своих изб. Вывозят также шатры, медные котлы, стремена, удила, ремни и прочие изделия из кожи, шёлковую бумагу…

Большой спрос был на наше льняное полотно».

Дальше значилось, сколько локтей полотна и какие прочие товары были отданы в дар шаху и его приближенным боярам, господину Бухары, как именуют тут правителя города, и его людям, посаднику Самарканда… Сколько чего раскупили местные купцы…

Это сообщение, которое Худион составил для Торгового Дома Садко, несомненно, представляло интерес и для киевского князя, и воевода Борислав, сидя на ковре в увитой зеленью беседке за маленьким столиком, переписывал его на той самой шёлковой бумаге, о которой упоминал Худион.

Воевода Борислав был доволен своей поездкой. За время пребывания в Хорезме он не только сумел с помощью Худиона наладить торговые связи. Ему, посланцу Руси, удалось встретиться с визирями шаха и повести с ними разговор, который впоследствии мог иметь очень важное значение для Киева и других русских княжеств, особенно южных, что граничат с половецким полем и больше всего страдают от столкновений с половцами. Дело было в том, что обширные степи, по которым кочевали половцы, с одной стороны соприкасались с Русью, а с другой доходили до владений хорезмшаха. И половцев, которых здесь называли кыпчаками, хорошо знали в этих землях. В прошлом кочевой народ не раз тревожил и разорял здешние города и кишлаки. Правда, нынешний шах, всесильный повелитель Хорезма, сумел если не подчинить беспокойных соседей, то, во всяком случае, устрашить. Половцы беспрепятственно пропускали через свои степи мусульманских купцов, которые проложили караванные дороги и на Восток – в Индию и в Китай, и на запад – в страны Закавказья, и даже в Европу. Многие кыпчаки находились на сторожевой службе у шаха так же, как их воинские полки служили и русским князьям. И все же визири всесильного повелителя Хорезма со вниманием отнеслись к словам русского гостя. А говорил он о том, что Русь и Хорезм могут быть не только торговыми партнерами, но и в какой-то мере союзниками во взаимоотношениях со своими степными соседями. И если это действительно будет так, то Русь вздохнет свободнее.

Работу Борислава прервал приход гостя. Это был Мухаммад, его спутник, толмач и друг. Несмотря на разницу в возрасте и на то, что, казалось, так мало общего было у русского воеводы и молодого ученого из Хорезма, они и в самом деле подружились. Бориславу нравилась мягкость и доброжелательность Мухаммада, его живой и пытливый ум. Люди, знающие Мухаммада, говорили, что он, несмотря на молодые годы, уже снискал себе славу среди мудрецов Хорезма и несомненно станет великим учёным.

Становилось жарко, и воевода Борислав пригласил гостя в дом. Окна летней горницы, и без того выходившие на северную сторону, были забраны резными каменными решётками, ещё больше затенявшими помещение. Не успел гость опуститься на ковёр, как слуга, даже не дожидаясь распоряжения хозяина, по здешнему обычаю гостеприимства, уже нес на подносе пиалы с горячим чаем.

Мухаммад сообщил новости о сроках отправки купцов, интересовавших воеводу, и предложил проводить Борислава к начальнику каравана, чтобы договориться с ним обо всем, что нужно. Сказал, что Пресветлый шах, да хранит его аллах, ездил охотиться на джейранов. Охота была удачной, шах воротился в хорошем настроении и в своей великой милости даровал прощение двум приговоренным к казни преступникам. Один из них был визирь, утаивший, как говорят, часть дани, собранной на строительство новых крепостных стен Самарканда, второй – разбойник, грабивший на дорогах одиноких путников.

Борислав велел слуге подать одежду и спросил:

– Ну, а как дела твоего учителя Абуали?

Мухаммад ничего не ответил. Лицо его застыло, и в чёрных глазах, глянувших на вернувшегося с одеждой слугу, промелькнула тревога. Борислав вспомнил, что однажды вот так же при каком-то разговоре Мухаммад внезапно умолк, а потом, когда они вместе вышли на улицу, сказал задумчиво и печально: «Может, у вас на Руси всё по-другому, и люди живут с открытыми сердцами, и уста их не замыкает замок страха. А у нас и стены имеют уши». И теперь воевода Борислав не стал больше ни о чём расспрашивать друга. Он взял из рук слуги мягкие сапоги с высокими, загнутыми кверху носами и начал их натягивать на ноги. И опять – уже безо всякой связи с предыдущим – вспомнил: Мухаммад когда-то рассказывал – такие носы обуви у них исстари принято делать потому, что людям его земли приходилось, да и сейчас приходится много ходить по сыпучим пескам и высокие загнутые носы сапог при ходьбе не зарываются в песок. Обувь невысокую, которую на Руси называют поршнями, а тут как-то иначе, и вовсе делают без пят, чтобы попавший в них песок высыпался назад. По грозным песчаным пустыням этих мест Бориславу не раз случалось проезжать за время своих путешествий по Хорезму. Он видел иссушенные кости людей и животных, сбившихся с караванной тропы или застигнутых песчаной бурей самумом. Видел он и занесённые песком города. Спутники Борислава, стоя у каменных, похожих на скелеты, остовов полуразрушенных, изъеденных песками домов, рассказывали: «Здесь еще не так давно был цветущий город. Но пески засыпали реку, и все живое бежало, чтобы не погибнуть от жажды». На улице Мухаммад сказал:

– Абуали своей неосторожностью сам накликал на себя беду. Он великий учёный, равного которому нет, на верное, на земле, но разве можно вступать в спор с пророком аллаха! Или с муллами, – добавил Мухаммад, помолчав.

Про учителя Муххамада Абуали ибн Хорезми – Абуали из Хорезма воевода Борислав слышал не раз. Он был математиком и врачом, философом и астрономом. Однажды Мухаммад даже повел Борислава в башню, где его учитель уже много лет вел наблюдения. Они поднялись по крутой высокой лестнице на плоскую кровлю. Самого Абуали в этот вечер не было, но его ученики позволили Бориславу поглядеть в удивительные стекла, через которые он увидел ночные звезды не такими, как обычно, а более яркими, крупными и близкими. Увидел непомерно огромную светлую луну, испещренную темными пятнами и линиями.

«Да, – сказал Мухаммад потрясённому гостю, – наш учитель Абуали приблизил небо к людским глазам. Он составил таблицы движения звезд и светил по небесному своду, он еще раз подтвердил учение древних мудрецов о том, что наша земля – не плоское блюдо, а круглый шар. Не выезжая из города, он измерил даже окружность земли».

Искусный врач, Абуали лечил шаха, и его семью, и многих людей – и имеющих богатство и власть, и нищих бедняков, считая, что все равны перед аллахом. Но недавно учёный впал в непростительный грех: он, ничтожный, осмелился по-своему толковать некоторые заповеди пророка Магомета.

– И теперь шейх – глава ордена дервишей требует сурового наказания для Абуали. И нашему учителю грозит если не казнь, то клещевник, – печально говорил Мухаммад.

Об этом преступлении учёного воевода Борислав уже слышал. Слышал и о клещевнике, в который бросали узников. Насчёт аллаха – думал он – и в самом дела Абуали совершил большой грех. Любые боги – и даже самый милосердный, в кого верят христиане, и аллах мусульман, и невидимый, не имеющий лица бог иудеев, и вытесанные из дерева или из камня языческие идолы – все они, воевода Борислав был в этом уверен, всегда мстят за обиды. Что же касается клещевника, то сам он, закаленный в боях воин, не раз смотревший в глаза смерти, как только представлял себе это мрачное подземелье, наполненное кишащей нечистью, клещами, которые впиваются в человеческое тело и сосут кровь, пока узник не погибнет, сам он испытывал неодолимый страх и всей душой желал учителю своего друга избежать этой страшной участи.

Начальник каравана, узнав, что перед ним гость, прибывший с верительными грамотами к шаху, с готовностью согласился взять с собой двух его людей, которые, кстати, пригодятся ему в пути, и пообещал оказать им покровительство на земле кыпчаков, позаботиться о том, чтобы, не чиня обиды, их проводили к границам Руси.

Недалеко от Бухарских ворот Бориславу с Мухаммадом встретилась ещё одна необычная процессия. В сопровождении почётной шахской стражи ехали на невысоких коренастых конях скуластые плосконосые всадники с туго заплетенными и свернутыми жгутами косами за ушами. Согнанный по велению правителя города народ стоял вдоль улиц, по которым они проезжали, приветствуя их поклонами и криками.

– Послы Чингис-хана, приезжавшие к Великому шаху! – сказал Мухаммад. И стал рассказывать: народ этот, по имени монголы, до сих пор никому не был известен. Так же как и кыпчаки, он ведет кочевой образ жизни. Их дома-кибитки стоят на телегах, и они постоянно переезжают с места на место в поисках пастбищ для своего скота. Только степи, по которым кочуют монголы, лежат не на запад от Хорезма, как кыпчакские, а на восток. По краю их степей проходил шелковый путь – караванная дорога в Китай. Китайцы презирали их за дикость и презрительно называли собаками.

– Собаками? – не совсем поняв, переспросил Борислав. А когда Мухаммад по-гречески повторил непонятное слово, улыбнулся.

– По-нашему – пёс.

Монголы, так же как и кыпчаки, склонны к разбою и грабежу. Но они, как и прочие народы, живущие на пограничных с Поднебесной империей землях, давние данники китайского императора и не смели нападать на идущие в Китай или оттуда караваны. Вот и всё, что было известно об этом народе до последних времен. Потом вдруг объявился у них сильный и властный хан по имени Темучжин, – продолжал свой рассказ Мухаммад. – Говорят, он родом из какого-то небольшого племени, одно время захваченный в плен своими же собратьями, ходил с колодкой на шее, как самый последний раб. Но ему удалось бежать и собрать вокруг себя сильную рать. Смелый и коварный, он разгромил воинские силы многих своих ханов-соплеменников и был провозглашен Чингис-ханом, что означает «владыка Вселенной». Чингис-хан и правда покорил не только всех своих соплеменников, но и соседние богатые и сильные государства. Ему удалось даже преодолеть неприступную Великую стену, столетия защищавшую от врагов земли Поднебесной империи, овладеть многими китайскими городами, и в том числе Пекином, где пребывал китайский император.

Недавно с войсками нового завоевателя мира пришлось столкнуться и хорезмшаху. Всесильный повелитель Хорезма, с презрением относившийся к дикому племени и их хану, после этого случая изменил свое мнение и даже направил к Чингис-хану посольство с большими дарами. Теперь же в Хорезм прибыли ответные послы. Великий шах Хорезма и Чингис-хан заключили мирный союз. Чингис-хан признал шаха Хорезма владыкой Запада, а хорезмшах Чингис-хана – повелителем Востока. Близкие ко двору шаха люди говорят, что монголы оставили в Бухаре, где принимал их хорезмшах, множество дорогих подарков, видимо вывезенных ими из Китая, и самую большую драгоценность среди них – кусок золота величиной с горб верблюда, который от самых своих степей везли на специальной повозке.

Вечером, воротясь домой, воевода Борислав долго сидел на террасе, думал о том, что вскоре уедет на родину. Взглянув на мерцающие в небе звезды, вспомнил учителя Мухаммеда Абуали, утверждающего, что земля, на которой живёт род человеческий, кругла, как шар. Вспомнил, что давно, когда он со своим полком находился в Царьграде, друг его Данила по прозвищу «Монах», большой книжник, однажды, понизив голос, признался, что вычитал у древних греков об округлости земли и что эта греховная мысль не даёт ему покоя. Потом, как он слышал, Данила и в самом деле постригся в монахи. И теперь, наверное, Данила позабыл о былых своих сомнениях и тревогах и молитвой и постом искупает прошлые грехи. А еще подумал воевода Борислав, что надо в том письме, которое он собирается отправить домой, написать о послах этого бывшего раба, а ныне властительного хана, которого даже шах великого Хорезма признал повелителем Востока. Конечно, земли этого… как его по имени… Чиногиса… Так, кажется, называл его Мухаммад… Степи похожего на половцев народа, над которыми он властвует, слава богу, лежат в несусветной дали от Руси, и вряд ли придется русским людям когда-нибудь увидеть вблизи раскосых, скуластых, с жгутами черных кос монголов, все равно надобно сообщить об этом народе в Киев.

* * *

Письмо, отправленное воеводой Бориславом, дошло до Руси. Но сам он не вернулся на родину.

Событие, которое произошло в городке на границе Хорезма, даже тем, кто услыхал о нем, казалось недобрым, но все же одним из многих, что часто случаются на грешной земле. Караван мусульманских купцов, который вез товары монгольского хана на продажу в Хорезм, был ограблен. Купцов убили – как стало известно потом, спасся только один погонщик верблюдов, который и принес эту весть в монгольские степи. Купцы были убиты, а товары то ли военачальник воинского гарнизона, находившегося в крепости, забрал себе, то ли послал в подарок шаху. А может, всё это – и убийство купцов, и ограбление каравана было сделано не по злому умыслу военачальника, а по велению самого хорезмшаха. Так, по крайней мере, потом утверждали монголы. Но после этого случая владыка Востока Чингис-хан двинул все двести тысяч своих войск на земли властителя Запада хорезмшаха. Начинается ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА – «В ГРОЗНОЕ ЛЕТО СОБАКИ».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
В ГРОЗНОЕ ЛЕТО СОБАКИ

Богатырская дружина, выйдя из Ростова, двигалась на юг. Миновали Переяславль-Залесский и Юрьев, обогнули стороной Суздаль и Владимир, прошли мимо Москвы. Дорога пролегала через леса. Только недавно по обе стороны пути стеной стоял еловый частокол, а теперь прозрачно светится березняк. Можно остановиться, нацедить сладкого березового сока. Как раз самое время для него. Когда храбры съезжались в Алёшин замок, в Ростове ещё доживала свое зима. А сейчас уже поворотило на весну. Дерево об эту пору полно жизни, молодой просыпающейся силы, и играют в нем соки, как в человеке кровь. Потому и нельзя рубить весной деревья, из которых хочешь строить дом. Будет он сырой, нетеплый, недобрый – это дерево будет мстить за безвременно погубленную свою жизнь. Брать у леса дерево для дома надо осенью, когда все замирает, отходит к зимнему сну. А вот попить сладкого березового сока, дающего крепость и силу, не мешает даже храбрам.

Как ни ходко двигались при малом обозе, а все же день катился за днем, и встречный ветер все теплел, и солнце пригревало сильней. И вот уже придорожный лес не прозрачен, не пуст: то слышится перезвон гуслей, то засвистят свирели, то задудят рожки. Это стараются на все лады птицы. Белые берёзы, словно девицы в праздничных одеждах, приветственно размахивают зелеными знаменами. Вздымают украшенные бахромой свои стяги, как отроки, стройные тополя. Даже дубы у дороги стоят, будто старые ветераны в парадных кафтанах. Кажется, сама весна выходит к шляху встречать богатырское войско, совершающее марш мира.

Мне неизвестно, на какой версте долгого пути повстречался богатырской дружине первый гонец, первый гонец большой беды, той великой напасти, что уже нависла над Русью. Молодой и беспечный, он и сам ещё ничего не ведал об этом.

Скакал: в сумке тисненой кожи – на ремне через плечо – грамоты с князьей печатью, позади – почетный конвой.

Эге-гей! Поберегись! – Чуть ли не через всю Русь.

Светит солнце – пусть светит! Грянет дождик – пусть грянет! Наше дело весёлое – скачи, пока доскачешь! И виделось ему: пропылённый, не сменив дорожного плаща, он шагает по залам дворца – мимо бояр, разодетых в цветные кафтаны, мимо жён их в платьях переливчатой паволоки, мимо дочек их – тихонь и притворниц.

Ко князю суздальскому от брата его князя киевского доверенный гонец! – В сумке тисненой кожи – грамота с печатью. Достал, подал – вот и все наше дело.

Увидев на дороге воинскую колонну, он придержал коня. Удивлённо вглядывался вдаль, раздумывая, чья это может быть рать. Всадники при оружии, но без доспехов – везут, наверное, в обозе следом. Кони добрые. Мелькнуло: не иначе как весть, что он так торопился доставить, вперёд него долетела до северных княжеств, и это движется та самая подмога, которую он послан просить. Махнул рукой сопровождавшему его конвою, чтобы скакали следом, и рванулся вперёд. И когда был уже совсем близко, опять удивился: при дружине не было никого из князей. Поискав глазами, угадал воеводу. Подъехал, назвал себя – боярский сын, дружинник киевского князя, везёт грамоты в Суздаль и Ростов – и сам поинтересовался, не оттуда ли дружина. Слушал, по-детски распахнув глаза, долго не мог взять в толк, что говорил ему воевода, в котором узнал он храбра Алёшу Поповича. И когда, наконец, понял, что за войско перед ним и почему направляется в Киев, спешась, с великим почтением переводил взгляд то на одного, то на другого ратника, каждый из которых был столь славен. Представив радость своего князя, когда тот увидит дружину храбров, он и сам сверкал белозубой улыбкой и печалился только о том, что богатырская рать идет на юг, а он должен скакать на север и не может первым принести такую дивную весть в стольный. На расспросы о молодом князе, о том, что нового в Киеве, отвечал не очень складно, видимо всё ещё находясь под впечатлением встречи, с небывалой этой дружиной и вовсе не придавая значения событиям, о которых рассказывал. Выходило всё смешливо.

Недавно на половецкие вежи внезапно напала какая-то пришлая рать. Разбила и до того настращала степняков, что они как кинулись бежать, так и гнали без роздыху от самого Лукоморья через все свои степи. Перешли через дикое поле и стоят теперь на Русской земле.

Храбры, спешась и окружив гонца, слушали с большим вниманием. Перейти дикое поле – ничейную полосу – дело нехитрое. А земля Русская степнякам не заказана. Сколько раз топтали её половецкие воинские полки – и непрошено, и по сговору с кем-нибудь из князей во время междоусобиц. Но такого, о чём рассказывал гонец, ещё никогда не бывало.

Да что там ратники! Как двинулись – со стадами и табунами, с жёнами и детьми!.. Гонцы с застав прискакали в Киев, говорят: «Глядишь – ни конца ни краю им не видно! Будто вся степь поднялась, все племена, сколько кочевало их от моря до моря!» Повсюду вдоль днепровских берегов стоят их кибитки, ревет скот, блеют овцы… А они всё идут и днём, и ночью! Забиты все переправы! У паромов драки! Наши нагнали ладей и челнов, да разве хватит на них! Переправляются вплавь – и на конях, и прямо на телегах. Торопятся перебраться на правый берег – все страшатся, не идут ли следом чужеземцы.

Даже в самом стольном, куда прибыли их ханы, – теснотища и столпотворение. Киевляне ропщут: мол, скоро степняки раскинут свои шатры на Софийской площади, а нам и деваться некуда будет. А половецкие ханы били челом киевскому князю, слезно просили помощи. До того, говорили, многолюден и свиреп этот пришлый народ, что ежели русские не помогут, то всему их корню придёт погибель.

– Да что за народ такой? – интересовались храбры.

– А кто его знает, – отвечал гонец. – Сначала шёл слух, объявились печенеги.

– Печенеги? Быть того не может! Как разгромили их мы, а потом половчане, это треклятое племя будто сгинуло.

– Может, и не печенеги, – охотно согласился гонец. – Люди по-разному их зовут, какие-то таурмены, или, ещё чуднее, та-та-ры-мон-го-лы, – с трудом выговорил он и сам засмеялся.

– Ну и что же киевский князь? – спросил Алёша Попович.

– Князь наш послал гонцов к братьям – и к переяславскому, и к галицкому, и черниговскому князьям. А меня вот – на север. «Коль выступать, – сказал, – против чужеземцев, так всем вместе!» Очень он на северных князей надеется! – добавил гонец, помолчав, и сказал, опять улыбнувшись своей белозубой улыбкой: – Я и подумал, когда увидел на дороге вашу рать, что это северная дружина. И откуда они только взялись, эти таурмены? – закончил он свой рассказ.

Но если молодой гонец ничего не знал о пришлом народе, то Алёше Поповичу было о нём кое-что известно. Эти самые пришельцы разгромили многие города Грузии, где ещё недавно правила царица Тамара, жена одного из сыновей суздальского князя. И весть о нашествии с Востока свирепого народа долетела до Суздаля и до Ростова. И теперь Алёша слушал рассказ гонца в тревожном раздумье. Пожалел в эту минуту, что сам он сейчас не в Ростове. Будь он там, голос его на военном совете решил бы многое. Но жалеть об этом было поздно. Снявши голову, по волосам не плачут. И всё-таки! Хоть сам он как отрезанный ломоть, но друзья у него в Ростове остались. Велев гонцу подождать, он подозвал Торопка, отошёл с ним в сторону.

– Поедешь вместе с гонцом. Передашь письма, кому скажу, – и, немного помолчав, будто через силу, добавил: – И заодно свезёшь бересту Елене. Да на словах скажи, пусть ещё немного подождёт. Собирайся!

Но Торопок упрямо покачал головой:

– Никуда я не поеду! Пошли кого другого.

– Это ещё почему?

– А я там ничего не забыл.

Алеша гневно сверкнул глазами. Но на Торопка сверкай не сверкай. Алешин оруженосец, слуга и друг, и смолоду был как норовистый конь, а теперь с годами и вовсе. Ежели закусит удила, с места не стронешь. И, махнув на него рукой, Алеша поворотил назад. Никого с гонцом посылать не стал. Просто отпустил его, пожелав удачи. Низко поклонившись, гонец вскочил на коня. Но прежде чем он тронулся в путь, его окликнул Добрыня: «Сынок!» и спросил, не знаком ли он с его внуком Ядрейкой.

– И знаком, и дружен! – радостно улыбаясь, ответил юноша, довольный, что может услужить знаменитому полководцу. – Ядрейка пребывает в добром здравии. И князь его привечает, и товарищи любят! – И поклонившись, уже отдельно ото всех, дородному, в густой седине храбру, поскакал своей дорогой.

О грозных пришельцах, в единочасье так разгромивших половцев, в дружине храбров говорили долго.

Эти таурмены не впервой нападают на половчан, – рассказывал вечером на привале Илья Муравленин. – Ещё прошлой весной заявились они в половецкие степи. Мне об этом один половецкий хан рассказывал. Есть у меня такой друг, – улыбнулся Илюша. – Его род пасёт свои стада как раз за диким полем. И случалось нам сходиться по-соседски: я – с мечом, он – с саблей. Вот у меня его мета осталась, – показал Илья застарелый шрам, распахнув ворот рубахи. – Ну и я его пометил на память. Да и в полон два раза брал. Потом отпускал за выкуп. А в мирное время пригоняют они к нам скот на продажу, покупают разную железную кузнь и прочие товары. И в эту зиму приезжал мой знакомец. Кумыс в подарок привёз. А я его мёдом потчевал.

– Ну и чья взяла?

– Кто кого в этот раз свалил?

– Кумыс ли хмельнее или наш мёд? – смеялись храбры. Добрыня тоже улыбнулся, представив себе своего побратима и его гостя за мирным застольем.

– А мы и кумыс выпили, и мёд – ничего, – отвечал Илюша. – Посидели, потолковали. И о таурменах речь зашла. Они, как и половцы, в кибитках живут, пасут стада.

– Откуда они пришли? Где раньше-то жили? – спросил кто-то из молодых.

– Где жили, не знаю, – отвечал Илья. – А к половецким степям пришли через Железные ворота. Ещё тогда крепко побили они половчан.

– И город Сурож сожгли, – добавил богатырь-белгородец из Галицкого княжества.

– А где этот Сурож?

– На Чёрном море, – отвечал белгородец. – В Таврии. Наши купцы туда часто ходят на ладьях. Город этот старинный. В давние времена населяли его греки. Теперь – половчане. Он у них вроде как стольный. Летом они кочуют по всей степи, к осени отгоняют свои стада на юг, а сами зимуют в городе.

Добрыня слушал разговоры храбров, думал о своем. Встреча с юношей-гонцом вновь разбудила мысли о Ядрейке. Радовался Добрыня и тому, что внук его в чести, и предстоящей встрече с ним. Вспомнил, что и Сокольник тоже в Киеве при дворе молодого князя. Так ни разу и не видал он сына своего побратима. Теперь непременно увидит!

– Как же таурмены эти поспели? – спросил тот же молодой голос. – Железные ворота на одном краю половецких степей, а Сурож – на другом.

– Так и успели. Кони у них привычные к дальним переходам, и сами они только что не родятся в седле. Степняки, как и половчане. А ещё рассказывали нашим купцам: как завоюют они какую-нибудь землю или город, хан их велит тотчас отбирать людей искусных в ремеслах или в воинском деле. Остальных безо всякой пощады убивают, даже в полон не берут. А умельцев приставляют к делу. Кого только нету, говорят, в их войске! Когда Сурож брали, и из огнеметов жгли его, и горшки с горящим нефтяным маслом бросали, и стенобитные орудия подвели.

– Киевский князь тоже в мыслях держит вооружить наших ратников огнеметами да огнестрелами, – сказал Илья, вспомнив последнюю свою поездку в стольный.

– Пока он мыслит, другие уже их в руках держат, – отозвался Добрыня.

Белгородский богатырь ещё продолжал рассказывать о том, что, разграбив Сурож, или, как его потом стали называть, город Судак, и ближние половецкие вежи, грозные пришельцы ушли. О них ничего не было слышно, и степняки обрадовались, думали татары-монголы отправились назад к себе и больше не вернутся. А они вот снова объявились.

– У таурменов большая сила, – сказал Алёша Попович. – Киевский князь прав. Ежели выходить на них, то всем вместе. Ну что ж, придем в Киев, там и порешим, что делать дальше, – закончил он и, простившись, пошёл к своему шатру. Перед тем как лечь, хотел было сказать Торопку, чтобы утром седлал не того коня, на котором он ехал сегодня, а которого-нибудь из запасных. Потому что конь захромал и его надо показать лекарю-коновалу. Но Торопка не было видно. Он весь день старался не попадаться на глаза своему хозяину. Знал: посердится Алёша, а потом и сменит гнев на милость. Что же казалось поездки в Ростов, то – Торопок был в этом уверен – скакать ему туда и впрямь было незачем. Письма Алёшиным друзьям он бы, конечно, свез, но их мог захватить и сам гонец. А Елене уже нельзя было передать ничего – ни Алёшиной просьбы подождать его ещё немного, ни просто весточки со словами любви. В день Алёшиного отъезда Елена постриглась в монахини, чтобы до конца жизни отмаливать свой великий грех – любовь к лукавому мужу, похитителю девичьей чести. Алёше пока это ещё не было ведомо. А Торопок – знал.