Текст книги "Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую"

Автор книги: Тамара Лихоталь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)

Сегодня вечники расшумелись особенно зло и гневно. Все припомнили Добрыне:

– Сына своего хотел навязать нам на голову киевский князь. Не вышло, так посадника удружил!

– Или ты забыл, посадник, о братьях наших, принявших муку в темнице киевского князя?!

Не забыл о них Добрыня. Гонца посылал в Киев к Великому князю, чтобы отпустил он новгородских торговых людей, которые ни за что ни про что были арестованы по приезде в Киев. Князь все медлил. Держал их заложниками. А пока гонцы с письменами скакали туда-обратно, посаженные в темницу новгородцы перемерли. Говорят, скончались от немыслимой духоты, потому что загнали их в глухое подземелье всех скопом, так что яблоку негде было упасть.

Уже и князя того на свете нету, а посадник Добрыня по-прежнему в ответе перед новгородцами. Конечно, почтенные эти новгородские мужи – вечники, что сидят перед Добрыней на скамьях, жалеют о тех несчастных, что задохнулись в подземной темнице, но еще больше жалеют они о дани, которую надо платить Киеву. Трудно пришлось бы посаднику. Глядишь, и самого бы под замок посадили под горячую руку, но тут на помощь ему пришёл боярин Ставр. Влез на скамью, громким властным голосом перекрыл шум. Сказал:

– Что братья наши скончались, на то божья воля! И незачем вспоминать старые обиды. И с данью мы уладимся. Только ты не торопи нас, посадник.

Кто-то что-то кричал, но Ставра не больно перекричишь. Да и на скамьях многие зашикали на крикунов.

– Боярин Ставр дело говорит! Он и сам претерпел, немало от киевского князя. Да время ли сейчас затевать свару с Киевом?

Боярин Ставр поддержал посадника вовсе не потому, что позабыл обиду, причинённую ему киевским князем. Просто сейчас было нечто, что объединило новгородского боярина Ставра с посланцем киевского князя посадником Добрыней. И тот и другой не хотели допустить войны с суздальцами. Киевский князь не мог поддержать Новгород, чтобы не обострять и без того сложные отношения с обретавшим все большую силу Суздалем. Посадник Добрыня не только блюдя интересы Киева, но и сам лично всей душой был против похода, сулившего очередное кровопролитие. Боярин же Ставр беспокоился о своих вотчинах, находившихся по соседству с чудью. Не раз примучивал боярин местных жителей и мехов брал у них вдоволь. Как только прослышат они, что новгородская дружина ушла в дальние заволочные земли, сразу поднимут головы, осмелеют. Ещё чего доброго, и боярскому именью не поздоровится. Вот почему боярин Ставр вынужден был на время забыть о причиненных ему киевским князем обидах, как будто заключил с посадником перемирие. Да еще было одно обстоятельство, о котором в Новгороде не догадывались. Недавно Ставр ездил в Суздаль – отвозил подарки новгородского князя князю суздальскому к свадьбе его брата, и там, в Суздале, был у него разговор с дружинником ростовского князя Алешей Поповичем. О чём они беседовали, никому не ведомо. Но после этой поездки Ставр ещё громче стал всюду говорить, что заволочные эти земли – пропади они пропадом – не стоят того, чтобы Новгороду с Суздалем брань начинать.

Как ни странно, но и сторонники похода в этот раз не долго спорили с посадником. В самом деле, если идти в поход на суздальцев, то не стоит ссориться с Киевом. Не воевать же сразу с двумя противниками. Вот и решило вече в этот раз собрать дань. Таким образом, посадник выполнил главное поручение, ради которого и был послан в Новгород Великим князем. Но Добрыню эта победа не успокоила. Он знал: сегодняшнее вече еще покажет себя. И действительно, на скамье уже стоял Ратибор. Едва заговорил он об обидах, причиненных Новгороду суздальцами, как вокруг него закричали:

– Отомстим обидчикам! Отстоим наши земли!

– В поход!

– Тряхни былой удалью, Добрыня! Веди нас на суздальцев!

– В поход! В поход!

– Пиши, писец: «Вече приговорило…»

Писец уже обмакнул в чернильницу перо, да только записать не успел. Поднятый своими сторонниками над толпой еще выше Ратибора, взлетел Ставр.

– Погоди, писец, писать. На суздальцев пойдёте? Хорошо, коли вы их разобьёте! А ежели они вас? Тогда как? У суздальского князя дружина не чета нашей!

И опять подхватили на ближних скамьях:

– Пусть князь сам идёт! А мы за ним не потянем!

– Не пойдём на братьев!

– Пиши, писец: «Вече приговорило…»

– Трус! В Волхов его!

– В поход!

Писец только знай головой вертит. Ждет, когда пересилит та ли, другая ли сторона. Его дело маленькое: что услышит, то и напишет. А крику на площади, крику! Орут «золотые пояса» в триста глоток – кто кого перекричит, чей голос громче. Потому и называется – голосование.

А на площади уже не крик – свара началась. Осипнув, крикуны уже не столько глоткой берут, сколько кулаками. Не хуже смердов тузят друг дружку «золотые пояса», почтенные бояре, властители города. Вон кому-то уже и зубы выбили – сплёвывает кровью. С другого, который, продолжая что-то кричать, карабкался повыше на скамью, не только кафтан сорвали – стянули порты.

Тщетно пытается посадник навести порядок. Если бы не на вече, а где-нибудь на улице началась подобная свара, давно бы уже вмешались стражники, похватали бы драчунов. Но сейчас они со своими секирами застыли как неживые, будто ничего и не видят. Писец всё вертит головой, не зная, что же ему в конце концов писать на своём пергаменте. Сначала, казалось, верх берут сторонники похода, потом – вроде бы его противники. Не известно, чем бы кончилось это вече, какое приняло бы решение, но вдруг заговорил вечевой колокол. Это, предчувствуя поражение, велел ударить в колокол боярин Ратибор. И тотчас же, сминая стражу, на вечевую площадь кинулись люди Ратибора и тоже ввязались в драку. Им было велено, как только услышат колокольный звон, прорываться на Ярославово дворище и бить тех, кто будет кричать против похода. Но оказалось, что и Ставр тоже позаботился о подмоге. И теперь уже дрались не только на устланной коровьими челюстями вечевой площади, но и везде вокруг. А тревожный колокольный звон все плыл и плыл над Новгородом. Он хорошо был слышен и здесь, на Торговой стороне, и за мостом – на Софийекой. И люди Садко не зря ходили все эти дни по Плотницкому концу. Грозили: «Вот не дадут суздальцы хлеба, насидитесь голодом!»

Кивали головами плотники, парусники, кузнецы: «Никогда не хватало своего хлеба нашему Новгороду!» Хлеб привозили с юга, а в последнее время – это было всем известно – груженные зерном ладьи господина Садко шли из Суздаля и Ростова.

На другом берегу Волхова с Гончарского конца с гиканьем и свистом двинулась ватага Васьки Буслая. Ваське что. Ему без разницы – хоть в Заволочье на Двину, хоть еще дальше – на Печору, хоть – до Каменного пояса, Уральского хребта.

Васькина ватага была уже на мосту, когда путь ей преградили люди Ставра. У каждого вечника есть свои уличане или кончане – те, кто живет на одной с ним улице, на одном конце города, а главное, кто на него работает, его милостями кормится. И вот по зову колокола спешат они постоять за своего господина. Иного спроси, из-за чего в драку полез, он и не ответит. Сам не знает. Так велено – скажет. И все они – и те, кто был за Ратибора, и те, кто за Ставра, и те, кто за Садко, желающие идти в поход или не хотевшие этого, – сошлись на мосту. Не зря новгородский мост называют Великим. Народу тьма тьмы набежало. Встали – стена к стене. Одни хотят прорваться на вечевую площадь. Другие встали, будто крепостной вал. И пошло. Дерутся не только кулаками. Ходят по головам дубины, топоры. Вопрос о походе на суздальцев ещё не решён, а сражение уже идёт не на жизнь, а на смерть. Кого-то уже спихнули в воду. Выплывет, нет ли – никому и дела нету. А на берегу – жёнки. Сбежались со всех пяти концов, кричат, плачут.

В это время шла девка Чернавка по воду. На плече – кипарисовое коромысло. На коромысле – вёдра кленовые. Идёт – воды не плеснёт. Вдруг слышит, кричат:

– Ваську Буслая на мосту убили!

Как тряхнула Чернавка коромысло – отлетели вёдра с водой. А она коромысло в руки и бежать к мосту, А там не протолкнёшься. Раскрутила Чернавка коромысло и давай лупить всех подряд. Ваську Буслая никто не убивал. Целёхонек. Зато многие другие, когда поредела толпа, остались лежать на мосту. Голосили над ними женки, оплакивая вдовью долю, проклинали Великий мост. То и дело на нём дерутся новгородцы. Иной приезжий человек подивится, отчего это новгородские жители всегда на своём мосту бьются: Отвечают ему, что это неспроста. Рассказывают: в давние времена, когда Великий князь Владимир крестил Русь, побросали новгородцы в Волхов славянских языческих богов. Бросили в волховские воды главного бога Перуна, который стоял в святилище на Перыни. Рассердился Перун, разгневался. И когда проплывал. он под Великим мостом, закинул на мост свою боевую палицу и молвил: «Потешьтесь теперь вы ею, новгородцы!» С той поры и повелось: как станут новгородцы решать какие-нибудь свои дела, не сладятся и дерутся на мосту. Хотите верьте этой старой байке, хотите иначе думайте – отчего да почему новгородцы на своём мосту дерутся.

Ещё не успели унести с Великого моста убитых, ещё не выловили из волховских вод утопших, а с Ярославова дворища во все пять концов Новгорода скакали глашатаи. Спешась, ходили от улицы – к улице, от дома – к дому. Кричали: «Слушайте все! Слушайте все!» Развернув пергамент, читали: «Вече приговорило: идти походом на суздальцев!» И слушали новгородцы, мотали на ус. Потому что теперь каждый, достигший воинских лет новгородец – желает он этого или нет, – должен явиться, как положено, в свою сотню и идти в поход. Так приговорило вече. И горе тому, кто нарушит приговор. Ослушника могут с позором выгнать из города, сжечь его дом, выселить семью.

20

Выше всех церквей в Новгороде – София. Один купол её – золотой. Горит и сияет он в утреннем солнце. А пять других куполов, крытые свинцом, серебрятся неярко, как вода в Волхове. Говорят, хотели было новгородцы позолотить все шесть куполов – хватило бы в Новгороде золота, чтобы украсить свой любимый храм не беднее, чем украсили Софию киевляне в стольном. Но главный городской зодчий отговорил новгородцев золотить все купола: «Негоже наряжать великую Софию, без которой нельзя помыслить Новгорода, как какую-нибудь купчиху. Пусть будет её наряд величествен и строг, как подобает святыне».

Сложен Софийский собор из серого тесаного камня, светлого, как северный жемчуг. Камень скреплён цемянкой – крепким известковым раствором с толченым кирпичом. От толченого кирпича известь стала розовой, как утренняя заря.

Стоять и стоять прекрасной Софии от лета к лету, от века к веку. Не разрушат ни ее, ни города Новгорода никакие силы, пока не слетит с ее вершины сидящий на ней свинцовый голубь. Подойдет новгородец к храму, запрокинув голову, так что шапка валится наземь, поглядит ввысь: вон он, голубь! Сидит! И на душе у него станет покойно. ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ – «ПОКА СИДИТ ГОЛУБЬ».

ДВАДЦАТАЯ ГЛАВА
ПОКА СИДИТ ГОЛУБЬ

Посадник Добрыня без думных бояр, безо всякой свиты, с одним только из своих отроков, толковым и быстрым Васильком, пеши обходил город, осматривал валы и укрепления. Василёк на лету улавливал брошенное посадником слово, перехватывал хмурый взгляд, запоминал всё, чтобы потом записать по порядку – где что надо подправить, подновить, укрепить. Как кошка, карабкался на высокие бревенчатые городни.

Добрыня любил Василька. Живым умом и расторопностью этот юноша кого-то напоминал ему, но кого – Добрыня не мог вспомнить. Сам он теперь был тяжеловат. Ходил медленным шагом, шумно дышал, поднимаясь на крепостные стены.

Ступенька за ступенькой – одолел. Стоял, отдуваясь, смотрел из-под бровей. Сторожевая башня выступала вперёд стены. Окошки бойниц – на все три стороны. Плотники, торопливо стуча топорами, заканчивали кровлю. Сказал, раздумывая:

– Не далеко ли выдвинули?

Один из плотников спрыгнул с лесов. Стоял с топором – волосы прихвачены ремешком, статный, синеглазый. Отвечал твердо:

– В самый раз. Из переднего окна вон какой обзор. А полезут на стену, стрелки с двух сторон им – в спину.

– Толково. А ты кто такой?

– Я – зодчий. Твердиславом зовут.

– Толково! – ещё раз похвалил посадник.

Крепостные валы широким кольцом окружали город. Стены детинца с бойницами и настилами тоже были хорошо укреплены. На его башнях теперь днем и ночью стояли усиленные сторожевые посты. Но сам город выглядел, запустелым, поникшим, как человек, согбенный непосильной тяготой. Недавно еще полный сил, веселый, он теперь, хоть и не тронут был врагом, казался израненным. Война, шедшая где-то далеко, всё равно напоминала о себе здесь на каждом шагу. Вот будто из челюсти вырван зуб – среди добротных островерхих теремов маячат стены недостроенного дома. Плотники, не закончив, бросили работу и, прихватив топоры, ушли куда-то в Заволочные леса, где предстояло им не ставить на земле новые дома-терема, не тесать на радость людскому взору тонкое деревянное кружево – рубить головы.

На другой улице тянется длинная канава, полная дождевой воды, рядом валяются в. грязи древесные стволы с выдолбленными внутри желобами. Это водопроводные трубы. Тянули водопровод, по которому должна была поступать вода из Волхова. Не дотянули. Не до этого нынче. Вот лежат сваленные грудой каменные глыбы. Здесь возводили новый храм. Бросили.

Посадник Добрыня, проходя мимо Софии, по привычке вскидывал голову. Голубь сидел на своем месте. Да, свинцовый голубь по-прежнему восседал там, где было ему положено, а Новгород… В Новгороде было худо.

Как и предсказывали противники похода, едва новгородские полки покинули город, суздальцы перерезали дороги.

У причалов недвижно стояли ладьи. Плыть было некуда. На волоках, где с Ловати надо было перетаскиваться на Днепр, новгородских плавателей перехватывали заставы суздальцев и ростовчан. Забирали суда и товары, корабельщиков уводили в плен. Правда, на север путь ещё был открыт. Но туда плыть было незачем: из варяжских земель хлеба, как известно, не привезёшь. Прибывшие оттуда торговые гости – одни огорчались: новгородцы и не глядели ни на самые распрекрасные ткани, которые в прошлые годы пользовались большим спросом, ни на прочие товары, другие же – те, что удосужились прихватить с собой что-либо съестное, – были довольны: в эту осень в Новгороде за малую меру муки, за какую-нибудь горсть гороха можно было выменять драгоценные меха, серебряные и золотые украшения.

Поначалу новгородцы утешали себя:

«Ничего, скоро всё изменится. И дружина, говорят, у князя сильная, и ополченцев наших сколько пошло, новгородских молодцев, буйных голов. Непременно разобьют они суздальцев. И тогда потечет широкой рекой в город дешевый хлеб, и скот пригонят, и пленных. И заживет Господин Великий Новгород богато, как никогда! А пока надо терпеть».

И терпели. Благо, лето было щедро на огородную овощ. Можно напарить репы или брюквы-калики и набить животы. Можно похлебать щец – вода и капуста. Хлебая, посмеивались:

«Хоть пустые, да зато горячие! Чем не еда? Потерпим! Дождемся! Зато потом…»

Во всех церквах, сколько было их в городе, молились богу и всем святым, чтоб даровали они победу новгородцам над суздальцами. Не скупясь, из последнего ставили покупные толстенные свечи и Георгию-воину, и Николаю, покровителю странников и плавателей, и Параскеве, которая дважды пятница – хоть по-гречески, хоть по-русски. Чадили в духоте церквей и храмов, оплывали восковыми слезами свечи, а желанная победа все не приходила.

Видно, и суздальцы тоже молились, да еще поусердней. Ушли в поход новгородцы и застряли где-то в заволочных землях. А в Новгороде было голодно. Цены взлетели, будто пустая чаша весов – и на хлеб, и на горох, и на молоко, а о мясе и говорить нечего. Сидя на пареной репе, дожидаться победы становилось всё тяжелей.

На длинной Епископской, или Пискуплей, как называли её новгородцы, улице, которая вела от главных ворот к Софии, по обеим сторонам дороги сидели нищие. Они сидели здесь и рано утром, и днём, и вечером, сидели и в погожие дни, и тогда, когда стучал по деревянным настилам мостовой затяжной осенний дождь. Будто закоченев, глядели куда-то вдаль пустыми застылыми глазами. Их было столько, что неподвижные их тела, казалось, образовали вдоль дороги странный чёрный частокол. И на этой нарядной улице, и возле церковной паперти и раньше толпились калеки, обиженные умом, и прочие убогие, ожидая милостыни от направляющихся в Софию богомольцев. Но сейчас здесь проводили день за днем не какие-нибудь обездоленные богом отщепенцы, не сироты, не имеющие пристанища. Это были новгородские жители с опухшими от голода лицами, с высохшими от голода детьми. Но и те, кто шел мимо них по дороге, тоже были голодны и не могли ничего подать просящим.

Однажды в канцелярию посадника на Ярославовом дворище влетел детина – на лбу шишак, рубаха разодрана. Заорал:

– Чернь взбунтовалась! Разбивают боярские терема и купецкие лавки!

Посадника на тот час не было, но боярин Ставр, оставленный в помощь посаднику для обороны города, быстро собрал свою сотню. Цыкнув на детину, спросил только:

– Где?

И вот уже по бревенчатым мостовым загрохотали копыта конной сотни городского полка. Домов-теремов никто не трогал. Это детина наплёл с испугу. А вот амбар на подворье боярина Ратибора его же холопы – посбивали замки, выломали двери, а потом и вовсе разнесли. И уличане набежали. Тащили зерно. Кто – мешок, кто – ведро, кто за пазуху насыпал, кто в подоле унёс. И даже когда налетела Ставрова конница, топтала смутьянов, ползали под копытами, сгребая с кровавой земли просыпавшиеся зерна.

– Тати! Разбойники! Грабители! Вот воротится боярин – со всех вас спросит за свое добро! – кричал Ратиборов управитель. – Да и боярина ждать нечего! Казнить их лютой смертью не медля!

В гневе забыл управитель, что это только ночью пойманного на воровстве можно убить на месте, не приняв на себя вины. А среди бела дня, да при народе – хватай и тащи в суд. Впрочем, нынче тащить было некуда – ни схваченных на Ратиборовом дворе, ни в других местах, где вот так же поразбивали амбары с зерном или лавки, торгующие мукой. Боярин Ставр и сам считал, что надо примерно наказать виновных, чтобы прочим неповадно было воровать. К тому же он тоже подумал о том, о чём кричал управитель. И в самом деле, неладно получается. Ратибор ушел в поход, е тут – разбой. Вернувшись, Ратибор, конечно, постарается прежде всего обвинить своего старого противника Ставра, что не смог сохранить порядок. Поэтому боярин Ставр гневался вдвойне. Суд был скор: кому батогов, сколько вынесет, кого в холопы навечно, с женой и детьми, кого в Волхов.

Стояли в угрюмом безмолвии – и те, чья решалась судьба, и те, кто мог оказаться на их месте. Только всхлипывали женки да еще раздался голос:

– Одни умирают с голоду, а у других полны закрома! И ты, боярин, считаешь свой суд правым?

Боярин Ставр поднял голову:

– Это ещё кто там? Сыскать его!

– Меня не надобно искать. Я не прячусь и не бегу. – Из толпы выступил простолюдин. Одет чисто, глядит дерзко, сказал – будто камень кинул.

– Ты кто такой? Тоже воровал? – закричал боярин Ставр.

– Нет, не воровал! – отвечал баламут все так же дерзостно. – А вот ты, боярин, не с тех взыскиваешь, на ком вина!

– Да ты смутьян – вот ты кто! Ежели сам не воровал, то других подстрекал. А зачинщику первый кнут! Взять его, – приказал боярин Ставр.

Может, и в самом деле отведал бы кнута зодчий Твердислав или того хуже – полетел бы с моста в зимний Волхов. Но не успел еще закончиться этот суд, как посаднику Добрыне, только воротившемуся домой после обхода укреплений и собиравшемуся сесть за стол, доверенный челядинец доложил, что его спрашивает старик чужеземец.

– Какой ещё чужеземец? – удивился Добрыня.

– Должно, грек, – отвечал слуга. – Дело, говорит, безотлагательное.

– Ладно, пусть войдёт, – велел Добрыня.

Вошёл старичок – сухощавый, с седыми волосами и не по возрасту живым, пристальным взглядом. Добрыня узнал известного зодчего, который по приглашению Новгорода приехал из Византии, да так и остался, полюбив вольный город. Он не раз приходил к посаднику по разным делам градостроительства. Но сейчас он пришёл просить посадника помиловать его ученика Твердислава, схваченного вместе со взбунтовавшейся чернью.

В эту зиму одно оставалось – терпеть. Думали: только бы выжить, дождаться ушедших в поход мужей, братьев, отцов.

Они вернулись, но не так, как о том мечталось новгородцам. Часовые на крепостных башнях, завидев вдали войско, подали сигнал. Ещё было неведомо, свои ли это идут или нагрянул кто-нибудь чужой. Посадник Добрыня распорядился запереть городские ворота. Ополченцы из оставшихся в Новгороде мужчин, в большинстве своём уже немолодые или немощные, не имеющие опыта в воинском деле, все же были полны решимости защищать город. Женщины жгли костры, грели в котлах воду и смолу. Пусть все будет наготове, ежели враг станет брать приступом стены. Но ещё не успела вскипеть вода, не успела растаять смола, со сторожевых башен послышались радостные крики. Возвращались свои.

Уже узнали ехавшего во главе дружины князя и кое-кого из известных в городе мужей. Ворота распахнули настежь. Мужчины, женщины, дети с радостными криками бежали по улицам к восточному валу, откуда в город входила дружина. Но так же, как преждевременной была тревога, преждевременной оказалась теперь и радость. Вернулись новгородцы не с победой. В Югорской земле пришлось им встретиться со сводной дружиной суздальцев и ростовчан. Многие полегли в дальнем краю, порубанные мечами, многие погибли от ран, замёрзли в снегу. Мало того что было разгромлено новгородское войско, враг преследовал по пятам разрозненные разбитые полки – и там, в чужих землях, и здесь, уже на их земле. Бросив на произвол судьбы раненых и отставших, бросив ополченцев, которые большей частью двигались пеши, князь с конной дружиной ушёл вперёд, чтобы хоть немного оторваться от преследователей, успеть укрыться за крепостными стенами. Вот какое сообщение в глубоком молчании выслушали посадник и собравшиеся на вечевой площади думные бояре от князя, который, сойдя с коня, успел только откинуть воинский шлем с высоким шишаком и снять тяжёлую кольчугу и стоял перед ними в потрёпанной грязной одежде. Кто-то из вечников, голосовавших в своё время против похода, было закричал бранные слова понуро стоявшему князю, но посадиик Добрыня прервал его. Сейчас было не время для споров.

– Снявши голову, по волосам не плачут! – сказал он властным, не допускающим возражения голосом. – Постараемся встретить врага с честью.

И вот уже по улицам скакали гонцы с приказом посадника. Все дружинники и ополченцы, способные держать оружие, должны были, не мешкая, явиться к своим десятским и сотским. Едва обняв жен и детей, но успев передохнуть после тягот похода, ратники уже снова готовились к бою. По велению посадника уличанские старосты выискивали умельцев в оружейные мастерские. Спешно складывали новые печи для плавки руды. Обычно рудоплавильные печи во избежание пожаров строились за городской чертой. Ни рудоплавам, ни даже кузнецам не разрешалось работать в городе. Теперь же и кузни, и печи было необходимо перенести под защиту стен.

И ещё одно распоряжение отдал посадник Добрыня. Вслед за дружиной, которая, бежав с места боя, первой добралась до Новгорода, тянулись и конные и пешие группы воинов. Одна за другой подходили они усталые, голодные, а главное, растерянные, не знающие, что им делать дальше. Сейчас пока ещё они могли войти в город. Но как только нагрянут суздальцы, этим разрозненным остаткам разбитых полков будет невозможно пробиться к своим. Они погибнут под мечами врагов или попадут в плен. И Добрыня, пользуясь тем, что город ещё не был окружён, послал в разные стороны бывалых, опытных в ратном деле людей встретить тех, кто будет возвращаться, помочь им собраться с силами. Пусть они скрываются в лесах, пусть будут готовы к бою. Суздальцы вряд ли станут брать новгородские стены приступом. Да если и попытаются это сделать, то немало времени пройдет, прежде чем они сумеют сокрушить двойное кольцо новгородской твердыни. Возьмут окружающий город вал, можно будет отсидеться в детинце. Да, новгородским жителям предстоят тяжелые испытания. Придётся выдержать осаду. Другого выхода нет. Но осажденные в свою очередь тоже будут изматывать силы врага. А главное, будут дожидаться подходящего случая самим напасть на осаждающих. Вот тогда-то и ударят в спину суздальцам притаившиеся в лесу отряды. Важно только собрать людей и воодушевить их, чтобы они поверили в свои силы, в будущую победу. Скрываться лучше всего в Зверином монастыре. Там такие лесные дебри, что целый полк может скрыться. И пропитание можно добывать охотой. И от Новгорода близко.

Суздальцы не заставили себя долго ждать. Потерпевшие поражение участники похода нисколько не преувеличивали в своих рассказах силы противника. Объединенная дружина суздальцев и ростовчан и в самом деле была и многочисленней и опытней в ратном деле.

Стоял морозный солнечный день. Со сторожевой надвратной башенки крепостного вала было отлично видно все вокруг. Снаружи за валом далеко простирались заснеженные поля. Повернувшись к ним спиной и обратя взор назад, можно было увидеть высокую, тоже заснеженную гряду вала. Оба ее конца смыкались тут же у башенки и, расходясь в ту и другую сторону, опоясывали город широким кольцом. Посередине это кольцо с городом внутри, словно лезвием огромного меча, было разрублено надвое стального цвета ледяной полосой застывшего Волхова.

Совсем недавно в распахнутые ворота под этой башенкой торопливо входила разбитая новгородская дружина. Теперь же к городу двигалось чужое войско, растянувшееся длинной змеей по ослепительно сиявшему снежному полю. Будто чешуя змеиной шкуры, сверкали кольчуги и шлемы ратников, змеиными языками полоскались на ветру стяги.

Как ни старались новгородцы держаться, через несколько дней первое кольцо укреплений – городской вал все же был взят неприятелем. Не хватало людей, чтобы обеспечить воинами такое широкое кольцо, и Добрыня отдал приказ отступить за стены детинца. Здесь можно было отсиживаться долго или по крайней мере получить передышку.

Суздальцы, как и предполагал Добрыня, видимо, не собирались брать крепость приступом. Достаточно было и того, что они с большими потерями овладели валом. Они знали, что стены детинца хорошо укреплены, что теперь у новгородцев хватает воинов на всех стенах и городнях, у всех ворот и бойниц. Но знали они и другое: Новгород давно уже испытывал сильный недостаток продовольствия. Теперь же, когда все жители укрылись за стенами детинца, когда бежала сюда новгородская дружина, город будет умирать от голода. Незачем брать его с боем, терять людей. Пройдет еще немного времени, и новгородцы сами откроют ворота и сдадутся.

В городе и в самом деле было тяжко. Поели скотину и собак. Поели дохлых, павших от моровой болезни коней. Собранные по всему городу остатки продовольствия по строгому наказу посадника раздавали только тем, кто с оружием в руках готовился сейчас отразить вражеский приступ, отрывая кусок от детей и женщин, от тех, кто так же умирал с голоду, но сейчас ничем не мог, быть полезен городу. Но все равно и посаднику, и его советникам было видно, что город осады долго не выдержит и задуманный план надо поскорей приводить в исполнение.

Долго обсуждали, как лучше напасть на осаждавших – днем или ночью, сосредоточить все имеющиеся силы вместе так, чтобы и дружина и ополченцы под защитой стоявших на стене лучников внезапно ударили на головной отряд суздальцев, или же, напротив, разделиться и, вырвавшись сразу из четырех ворот, рассечь кольцо врагов, окружавших детинец, расчленить их войско, разъединить, нарушить порядок. У каждого из этих предложений были свои преимущества и свои недостатки. Ночью можно незаметней провести всю необходимую подготовку, использовать неожиданность, захватить противника врасплох. Но, с другой стороны, суздальцы если и опасаются подобного нападения, то, наверное, тоже считают, что новгородцы попытаются осуществить его ночью, и по ночам особенно внимательно ведут наблюдения. И уж меньше всего ожидают они нападения среди бела дня. Поэтому именно днем можно скорей рассчитывать на внезапность. И опять-таки, если собрать все войско воедино, удар, конечно, будет сильней, но зато и противник может бросить все свои силы к одним воротам, смять вышедших из крепости новгородцев численным превосходством. Но, пожалуй, самая главная задача, которую предстояло решить в любом случае, – это была необходимость связаться с воинскими отрядами, пребывавшими в лесах. Пока ещё не был взят крепостной вал, Новгороду удавалось послать гуда гонцов и получать оттуда вести. Но теперь, когда кольцо осаждавших так сомкнулось, из окруженного детинца невозможно было выбраться незамеченным. А между тем именно теперь было необходимо послать гонца в лес. Правда, основной план совместных действий был разработан и оговорен заранее. Колокольный звон Софии должен был послужить сигналом, означающим, что новгородцы вышли на бой и ждут подмоги. Но уже длительное время с находившимися вне города отрядами не было связи. Никто не знал, где они располагаются теперь. Может быть, их обнаружили рыскавшие в поисках продовольствия по окрестностям отряды суздальско-ростовских войск и им пришлось уйти подальше в глубь лесов. В таком случае они не услышат сигнала, не смогут подойти на помощь в нужный час.

Добрыня решился на хитроумный шаг. Отряд всадников, коней для которого берегли, несмотря ни на какой голод, и сотня-другая пеших ратников выйдет через западные ворота, те, что ближе всего к Звериному монастырю, и нападут на осаждающих. Суздальцы решат, что новгородцы, наконец, не вынеся голода, отважились дать бой. И конечно, прежде всего постараются оттеснить вышедших подальше от ворот, чтобы в случае неудачи они не могли снова уйти под защиту стен. Видя, что в сражение пока что вступили малые силы, осаждающие, конечно же, кинутся к остальным трем воротам, чтобы перерезать путь подкреплению.

Новгородцы нарочно сделают вид, что пытаются оказать помощь своему головному отряду, и таким образом отвлекут силы врага. Боя они принимать не будут. И вся эта вылазка задумана для того, чтобы сквозь кольцо прорвался в Зверин монастырь гонец. Осаждающие, пытаясь отрезать отряд от ворот, сами помогут всадникам на первых порах уйти как можно дальше. Задача пеших ратников – всеми силами охранять своих товарищей, а потом, если будет надобно, задержать погоню. Пока суздальцы сообразят, что происходит, всадники уже будут далеко. Да и суздальцы вряд ли будут долго преследовать нескольких бегущих с поля боя конников, когда перед ними целый город, вот-вот готовый сдаться.