Текст книги "Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую"

Автор книги: Тамара Лихоталь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)

5

Была вторая пятница серпеня – последнего месяца лета. Божьи ангелы спозаранку зажгли солнце и покатили его вверх по небесному склону. Перья их крыльев разметались по небу трепетными облачками.

Люди вышли на работу раньше ангелов. Когда они с остро отточенными серпами и косами-горбушами за плечами шли проторенной тропой к полю, белесый ночной туман, извиваясь и клубясь, уползал прочь с дороги в глубину низин и оврагов. И месяц, точь-в-точь такой же, как и серпы в их руках, бледнел и таял в вышине.

Было тихо. Потому что звери лесные, утомленные ночной охотой, уже ушли на покой, а птицы крылатые, которым не нужно было ни сеять, ни жать, ни собирать в житницы, еще дремали в теплых гнездах. Человеку же положено от бога в поте лица своего добывать себе хлеб насущный. Земля не ждет. Она зовет, властно и грозно. И нельзя ослушаться этого зова.

Где это было? По правде говоря, я и сама не знаю. Может, в том же Карачарове, где остались доживать свой век Иване Порфиньей, может быть, в другом селе. Велика Русь. И везде живут люди. День за днем делают они свое дело, пашут, сеют, собирают урожай…

Крепкие людские руки привычно сжимали ручки серпов. Спины их гнулись и гнулись в бессчетных поклонах земле-кормилице. Когда за темной стеной леса занялась утренняя заря, рядом с людьми встали их тени. Тянулись во всю длину, шагая через поле великаньими шагами. И кланялись с людьми вперегонки, угловато и ломко.

Солнечное колесо раскалилось, на ходу. Крылья ангелов таяли, расплываясь маревом. Да и сам небесный купол, густо подсиненный поутру, выцвел, как рубаха на плечах смерда. Тени и те уже не бродили по полю, а, становясь все короче и короче, по-собачьи жались к ногам людей. Только люди неустанно несли свою страду. Потому что на их поле звенело жито. Это был радостный звон. Он говорил о том, что зерно, брошенное ими по доброму уговору с Николой в мягкую, поднятую сохой землю, было брошено, не зря. В дни весеннего ненастья, когда был дождь силен, его не поглотили Черные лягушачьи губы земли, не унесли в суховей на своих быстрых крыльях Стрибожьи внуки – ветры, не склевали горластые жадные птицы. Святой Никола – простая душа, берег его с великой заботой. И маленькое зернышко, кинутое сеятелем в чрево земли, обрело силу и вышло из тьмы па свет, вздымая над головой острую пику ростка. За ним – другое. И вот уже зеленое войско всходов стало на поле, дружно сомкнув ряды. Наливались, тяжелели колосья.

Они звали его житом. Потому что жито – это жизнь. Они спешили убрать его. Потому что знали: еще может разгневаться и выжечь посевы забытый старый Даждь-бог, которого теперь потихоньку поминают только кузнецы у своих домниц, где, взыграв, бучит огнь; может побить градом грозный Илья-громовержец, может… Да мало ли кто, имеющий силу и власть, может обидеть простого смерда, отнять у оратая его хлеб, его жизнь. С ними надо ладиться по-соседски. Поэтому и торчал, сбереженный средь сжатой уже полосы, нескошенный отжимный сноп – Илье на бороду.

Ангелы вкатили солнечное колесо на самую вершину, отмерив полдень, и ушли передыхать в кущи – на небе не видать было ни одного облачка. Теперь и людям можно было сделать передышку, испить воды и поесть. Но долго ли можно сидеть сложа руки, когда день – год кормит? Спохватившись, зашевелились тени. Поначалу маленькие и кургузые топтались около людей, не отставая ни на шаг, только качались взад-вперед, распластавшись на колючей стерне. А потом, осмелев, потянулись все дальше и дальше, будто хотели убежать с поля.

Солнце теперь уже катилось вниз по склону. И чтобы не упало оно с высоты на землю и не разбилось, как корчажка, которую вынула из печи пусторукая женка, ангелы по веленью божьему крепко держали его, потихоньку спуская всё ниже и ниже. Их багровые от натуги крылья горели закатным заревом.

Жаркий отблеск дрожал на лицах людей, на серпах и косах. Люди возвращались с поля, домой в село. Пройдёт ещё немного времени – солнце опустится в бездонный колодец на дальнем краю земли и погаснет. Усядутся рядом на насестах куры. Угомонятся в загонах овцы, сбившись тёплой кучей. Люди соберутся у очагов. Хорошо после долгого трудного дня сесть у мирного огня, похлебать в охоту горячих щей, вытянуть усталые ноги, дать покой натруженным рукам.

Неслышно, как черная кошка, придет ночь. Перестанет шуршать домовой, прекратит свою песню сверчок, утихнет мыший писк. Людей одолеет сытость и сон.

Только не знающие ни сна, ни покоя ангелы снова примутся за дело. Будут зажигать одну за другой звезды, пока мерцающие огоньки не засветятся по всей небесной тверди. Странникам, бредущим по неведомым тропам в чужих краях, торговым людям, пересекающим на своих ладьях морские просторы, звезды указывают путь к дому. А все другие просто глядят на них и радуются их красоте. Но у каждого есть своя звезда. У кого – маленькая, чуть приметная. У кого – большая и яркая. А кому какая светит, знают только волхвы и кудесники. Простым же людям ничего о том неизвестно, неведомо.

* * *

…Илья Муромец… Алеша Попович… Добрыня… неразрывно связаны их имена в народной памяти. Смерд, попович, боярин – что так накрепко связало их на века, скрепив дружбу? Мне хотелось вместе с вами поразмышлять об этом. Но пограничная застава не очень удобное место для дружеских бесед. Вроде бы все спокойно, идет размеренная привычная жизнь и вдруг… Так случилось и в этот раз.

Воинам не пришлось сопровождать княжеский караван. И Годену не удалось, как он надеялся, поживиться добычей на печенежьих становьях. Прискакал из Киева еще один гонец.

Хотя грамота, которую вез он воеводе, была запечатана княжеской печатью, весь город даже раньше самого воеводы узнал тревожную весть. Степняки внезапным ударом смяли пограничные заставы и прорвались через линию укреплений. Окружили город Чернигов. На помощь Чернигову идет из Киева княжеская дружина. Гонец привез приказ: немедля собрать всех воинов и идти на соединение с дружиной. И теперь начинается ПЯТАЯ ГЛАВА – «ПОБРАТИМЫ».

ГЛАВА ПЯТАЯ
ПОБРАТИМЫ

Всюду стоит крик, плачут дети, мычит скотина. Тащут скарб, гонят коров, овец и отчаянно визжащих и разбегающихся во все стороны свиней. Жители окрестных сел и посадов торопились в городок, укрыться за крепостными стенами и вдруг узнали! не достроенная еще крепость будет оставлена войсками. Закрытые обычно ворота распахнуты настежь. И от этого город кажется еще беззащитней. Он нов и еще не устроен. Но эти землянки, вырытые в чреве кручи, – они человечьи жилища, уже обжитые их дома. Поднявшиеся наполовину крепостные стены, недостроенные сторожевые башни и даже сама гора, изрытая, развороченная, – это людской труд, людская надежда… Горестно и укоризненно смотрят заплаканные женщины вслед воинам. И те, уходя по шляху все дальше и дальше, чувствуют за спиной эти полные отчаяния взгляды. И потом, когда случалось им проходить мимо сел, где уже наскоком побывал свирепый беспощадный враг, они будут виновато смотреть на пепелища, оставшиеся на месте жилья, на черные выгоревшие пашни… Завидя русских воинов, разбежавшиеся жители выползали из окрестных лесов и болот. Подходили. Без слов, скупо и просто говорили: «Налетел. Убил. Поджёг. Увёл». Казалось, везде и всюду рассказывали одну и ту же горестную повесть, которой не было конца. Поведав о своей беде, кормили воинов, не жалея последних припасов, резали уцелевшую скотину. Женщины несли корчажки с молоком, прижимая их, как младенцев, к груди, лесные ягоды в лукошках. На прощание просительно заглядывали в глаза, шептали: «Может, догоните его, отобьете наших».

Простоволосая старуха с седыми растрепанными волосами, ползая по пепелищу, разгребала его руками, искала что-то среди черного праха. Не замечая ничего и никого вокруг, она работала так старательно и поспешно, словно для нее было очень важно разгрести этот жар, поскорей раскидать еще дымящиеся головни. Вдруг она подняла голову и, будто очнувшись, подня-лась с колен. Переступая черными босыми ногами и протягивая вперед такие же черные обожженные руки, подошла к воинам, уже собравшимся тронуться дальше. Один из них с широкими могучими плечами, возвышавшийся на коне, обратил на себя ее внимание, и она, минуя других воинов, шагнула прямо к нему и, глядя в его синие глаза сухими запавшими очами, бормотала: «Алёна, Алёнушка. Копьё есть. Меч есть. Что стоишь?»

«Дочка?» – тихо спросил кто-то из воинов у женщин. Те закивали головами. Была у старухи дочка. А как налетел – то ли увёз, то ли сгорела, – никто не знает.

И опять глядели виновато. Торопили коней – скорей бы, наконец, сойтись с врагом! Но как ни рвались вперед храбры, войско двигалось неходко. Воевода Хотен красовался на вороном угорском скакуне. Седло и сбруя с бляхами. Такому коню лететь бы птицей. Но он, придерживаемый всадником, только пляшет от нетерпения. Да куда лететь-то? Следом за воеводой тянется обоз. На телегах – шатер, припасы, походная поварница и прочий разный скарб. Все вывез воевода из покинутой крепости, ничего не забыл – ни своих кованых сундуков с шубами и платьями, ни мехов, ни заморских тканей, что подносили торговые гости. Иногда соскакивают с телег пробежаться для разминки мордатые отроки, что едут с боярским обозом, оберегая добро. Пылят по обочине челядинцы. Там же меж телег затесался крытый возок. Из возка, наскучась, выглядывает женка, машет воеводе шитым платочком.

По пути отряд пополнялся. Приставали все, кто мог держать, оружие. Самодельные древки. Наконечники работы сельских кузнецов. Охотничьи луки. Медвежьи рогатины. А то и просто дубины. Народ всё больше лапотный, пеший. А навстречу уже бежала молва. В придорожных и дальних глухих селах, на торжищах и в церквушках радостно и гордо говорили о победе на Трубеже, о молодом кожемяке, снискавшем славу. В который раз пересказывая, как оно все было и получилось, добавляли все новые и новые подробности. Сошлись у брода на Трубеже наши и поганые. Одни на той стороне, другие на этой. Стоят, а перейти опасаются. И выехал будто печенежин поганый поперед своего войска и стал похваляться, задирать наших. Дескать, выходи кто хочет. Только знайте: одолею – три года будем разорять ваши земли, жечь ваши села и нивы, ваших жен и дочерей брать. И закручинился сам Великий князь, потому что не было во всей дружине никого, кто решился бы сразиться с печенежином. И совсем было поганые обрадовались и собирались уже перейти брод, как объявился вдруг один старик и прямо к князю. Так, мол, и так. Трое старших, вот они, со мною пришли. А младший дома остался. Так вели его кликнуть. Зовут Яном. А по прозвищу мы Усмовичи – кожемяки, значит. Послали. Посмотрел князь на Яна и засомневался. Степняк вон какой здоровенный. А этот и росточком невелик и так вроде не очень. Но делать нечего. Выпустили. Как схватил молодой кожемяка печенежина да как швырнул его об землю, так тому и смерть пришла.

На привалах вой тоже толковали о победе на Трубеже. В бою отличился Ян Усмович. Совсем, говорят, молодой парень. Посадский, из простых. Сам князь Владимир его боярством пожаловал. А тот город, где была одержана победа, будто бы велел переименовать в честь Яна Переяславлем. Потому что на этом месте в трудном бою переял он славу великую.

Кто-то заспорил было: «Переяславль – да он так с незапамятных времен назван». Только куда там! Накинулись со всех сторон: «Помалкивай!» Уж очень всем хотелось, чтобы было так: и победа над врагом, и слава – не боярину, простому воину, никому не ведомому кожемяке.

Годин слушал пригорюнясь, думал про себя: «Город назвали – это бог с ним, как ни зови, а вот пожалование… Повезло этому Яну. Эко дело – в бою отличился! Мы, что ли, не воюем. Я и сам этих поганых сколько уложил. А толку! За Тьмутараканский поход и то Хотену гривну на шею. А нам за нашу кровь что?»

Данилка молчал, уставясь в огонь. Он снова и снова готов был слушать рассказ о кожемяке. И представлялось ему, что это не какой-то неведомый Ян Усмович, а сам он, Данилка, выходит против поганого печенежина, как ходил когда-то на медведей. Тот огромный, обросший волосами, свирепо сверкая глазами, с громкими воплями бросается на своего молодого противника. Кажется, вот-вот он схватит, раздавит, задушит. Но он, Данилка, ловко выскальзывает из лап печенежина. Бежит и дразнит, и выматывает его. Совсем разъярился печенежин. Сверкает глазами, страшно щелкает острыми зубами. Снова шаг за шагом подбирается к своему противнику. И когда уже кажется, все кончено, он вдруг, изловчась, хватает огромного печенежина и швыряет его об землю так, что тот падает замертво. И не Яна, а его, Данилку Ловчанина, велит позвать пред свои светлые очи Великий князь. Обнимает при всем честном народе, снимает с воеводиной шеи золотую гривну и надевает её на Данилку. «Отныне, – говорит Великий князь, – не старый глупый Хотен, а ты, Данилка, будешь моим главным воеводой». Данилке подводят угорского скакуна – сбруя и седло в серебряных бляхах. Храбры кричат: «Аи да Данилка!» Поганые бегут во все стороны. А потом… Но что будет потом, Данилка не мог придумать. Снова перед глазами вставал угорский скакун в богатой сбруе, спины бегущих врагов, какие-то девичьи лица, туманно улыбавшиеся ему и махавшие цветными платочками, как махала из крытого возка молоденькая жёнка старому воеводе Хотену.

У развилки дорога раздваивалась. Свернув налево, можно было проезжим торговым гостинцем выйти к самому Киеву. А шлях, уходящий вправо от развилки, обходом шел на Чернигов.

С киевской дружиной сошлись в назначенном месте у реки. Лапотное войско, растянувшись длинным хвостом по шляху, глазело во все глаза.

Вот она – княжеская дружина!

На ветру развеваются знамена. Сытые гладкие кони идут голова к голове. На всадниках кольчуги и латы. Сверкают вороной стали мечи.

Годин не сводил с дружинников завистливого взгляда: «Вот это кони! Смотри, Данилка! А мечи! А щиты!»

У Данилки Ловчанина тоже загорелись глаза.

Бывалые люди узнали: «Впереди, впереди-то сам Добрыня, славный храбр!» Его хвалили за смелость и ум, за воинскую удачливость.

Добрыня несётся по шляху. Добрыня!

Вздымают вверх копья и пики, топоры и дубьё.

Когда утихло, Добрыня, оборотясь к войску, зычным голосом отдал приказ: располагаться на ночлег, строить через реку переправу.

* * *

Добрыня объезжал лагерь. По берегу, курились дымы костров. Вокруг сидели воины. Завтра многие из них обагрят землю своей кровью. Кто? Может, этот плечистый богатырь? Может, этот, разбитной посадский, что плетет какую-то байку, увеселяя товарищей, а может, и он сам…

Почему-то вспомнилось давнее. После боя вот так же стояли лагерем. Он среди жаркого полдня, осыпая сапогами с кручи песок, спустился к воде. Девушки, стиравшие бельё, глядели на него, кричали, смеясь: «Не купайся голым в Пучай-реке». Только Пучай-река текла лениво, виясь меж песчаных излучин. А эта после паводка, взыграв, несла мутные воды, торопливо выплескиваясь из берегов. Добрыня слез с коня и, скользя по откосу, спустился с кручи к воде. Вой при свете факелов мостили переправу. Невысокий худощавый посадский, орудуя топориком, отесывал брёвна. В неверном свете не разобрать – молодой ли, старый. Только сразу видно – мастер. Добрыня постоял, посмотрел на работу. Опросил, скоро ли поставят переправу. Мастер поднял голову. Ответил:

– К солнышку кончим.

Голос был звучен по-молодому. Но теперь Добрыне хорошо было видно сухое, точно на иконе, лицо с бороздами морщин.

– А я думал, ты молодой, – пошутил Добрыня. – Споро работаешь, складно.

– Был молодой, – сказал мастер. – Да и ты, свет Добрынюшка, помоложе выглядывал. Я тебя хорошо помню.

– Откуда же?

– А по Новгороду.

– Новгородец, значит?

Мастер кивнул.

– Оно и видать. Новгородцы знатные плотники.

Мастер принял похвалу как должное. Добрыня ещё немного поглядел на работу. Он любил Новгород, где провел столько лет, опекая еще совсем юного своего князя. Любил, хотя этот вольный город всегда причинял ему столько неприятностей и хлопот. Кивнув воям, Добрыня сел на подведенного слугой коня, поскакал в свой шатер. Велел Алеше кликать военачальников на совет.

Боярин Хотен только расположился у раскинутой в кущах поварницы. Слуги накрыли малый походный столец, поставили раскладной ременчатый стул. Повар выхватил из огня освежеванного испеченного барашка. Поднес па блюде боярину. Но боярин не успел приняться за еду, как прискакали звать на совет к Добрыне. Советовались не шибко долго. Но боярин воротился важный. Велел собрать воев своих со сторожевой заставы, пришлых смердов и горожан, влившихся в войско по дороге. Когда собрались, воевода выкликнул охотников на опасное дело. Охотники нашлись. Шагнул вперед Муравленин Илья, молодой Данилка Ловчанин, еще несколько храбров с пограничной заставы, кое-кто из пришлых, которых и не знали еще как зовут и откуда родом. Потом как сложили они свои головы, поп спросил было имя рабов божьих, чтоб помянуть за упокой души. Стали вспоминать, но так и не вспомнили. Тогда, вздохнув, сказал батюшка негромко: «Их же имена ты вем, господи». Это люди могли не знать или забыть их, но господь бог – он был уверен в этом – знал и помнил, потому что погибли они в бою с погаными за русский народ, за христианскую веру.

Добровольцам было велено, не дожидаясь, пока наведут мост, переправляться вброд и скакать к Чернигову. Пробиться сквозь вражье кольцо и доставить черниговскому воеводе весть, чтоб не падали духом, держались. Вез ту весточку черниговскому воеводе княжеский дружинник молодой Алеша Попович.

Скакали всю ночь.

К утру потянуло дымом и гарью. На опушке спешились. Данилка вызвался разведать путь, но тут выступил вперед невысокий быстроглазый простолюдин из тех, что пристали к отряду по дороге. Стал рассказывать:

За опушкой – дорога, открытое место. А вот если взять вбок по солнышку – овраг, скрытый кустами, тянется почти до самого города. – Толково говорил, дельно.

– Ты сам черниговский? – спросил Алеша.

– Меня Торопком зовут, – отвечал простолюдин, – из купцов я. А в Чернигове не раз бывал. Всё здесь знаю.

Алеша решил: разведать пойдут двое – Ловчанин и Торопок. Вернулись разведчики скоро. Сообщили: город обложен плотным кольцом. Степняки поджигают крепостные стены. Ждут: огонь прорвется первым, а они следом – в пролом, на приступ. Уверены – подмога далеко. Даже сторожей не выставили.

Прорываться решили с ходу. Мчались, не скрываясь. Илья вырвался вперед. Врезался в людскую толщу – грозный великан среди мелкоты. Длинное копье его накалывает поганых по несколько штук разом, как жуков на иголку. И рудый конь его – такой огромный рядом с низкорослыми лошадьми степняков. Оглушенные внезапным ударом, враги падают под конские копыта, вопят от страха. Расступаются, освобождая богатырю дорогу. А следом пробиваются товарищи. Не отстает от Муромца и Данилка. Вот он, улучив минуту, когда степняки расступились под Илюшиными ударами, прорвался сквозь кольцо. Бьется уже у самого вала.

Со стены заметили своих. Кричат. Еще яростней бросают в смятые вражьи ряды камни, горящие головни, льют смолу. Ловчанин, цепкий как кошка, уже карабкается на стену. Оглянулся – где гонец с грамотой к воеводе – Алёша? Вон он следом скачет, рубится наотмашь. Хоть и не очень силён, зато ловок да увёртлив.

На стене дружно ахнули: «Берегись!» Печенежин прямо на ходу прыгнул сзади на Алёшиного коня. Занёс над всадником кривую саблю…

Быть бы Алёшеньке без головы, да Илюша подоспел. Вовремя! Дотянулся пикой. Так его! Степняк, как мешок с песком, свалился на землю.

Мал отряд, да у страха глаза велики. Видать, один Илья Муромец им за сотню показался. А может, догадались, что следом войско идет? Носятся. Тычутся. Мечутся из стороны в сторону. Вот она – казалось им, – добыча. А теперь воют под стенами, как голодные волки. Как ни войте, как ни наскакивайте – выстоим! А внизу снова крики, толкотня. Опять полезли, что ли? Нет, не полезли, так, суетятся. Что это? Бегут! А из лесу – дружина! Вдогонку! Наперерез! И Добрыня впереди! Сам Добрыня!

Широко распахнулись городские ворота. Торжественно въезжала в город дружина. За дружиной нестройно топало лапотное войско. Жители кричали славу Великому князю, храброму богатырю военачальнику Добрыне, княжеской дружине и всему войску. Но всего дружней, всего громче славили неизвестного до той поры простого воина с пограничной заставы Илью Муравленина. И на веки веков нарекли его спасителем города Чернигова. Смешавшись единой толпой, приветствовали своих спасителей и лучшие люди города, и простой люд. На главной городской площади, где недавно еще возвышался самый большой в городе соборный храм о пяти главах, а теперь летал и стлался под ноги коням черный пепел, подносили городские мужи на полотенце хлеб-соль, низко в пояс кланялись Добрыне. Со слезами обнимали воинов. И сам главный командующий Добрыня поздравил воинов. Крепко обнял Добрыня Муравленина. И молодого разведчика Данилку тоже отметил. Все было почти так, как и мечталось Данилке.

«Как зовут тебя, храбр?»

«Данилой».

«Кто ты и откуда?»

«Охотник я, Ловчанин, как и отец мой», – гордо отвечает Данилка.

Только жаловал его не Великий князь, а знаменитый русский богатырь Добрыня.

Город ещё догорал.

Пожар гулял, как хотел – день и ночь и снова день до вечера. Полз огненным змием снизу от окольных посадов, тугим кольцом завивался по сосновым стенам детинца, вздымался ввысь над рублеными башнями рудо-желтыми петушиными хвостами.

Воям, в тихий час после боя по-походному пекшим на черных головешках мясо, трудно было представить себе город, что вот только стоял на этой еще горячей земле. Поднимавшиеся по взгорью тесные улочки, где сосед соседу мог через окно протянуть руку, островерхие, в зеленых кущах садов, терема над окатистым обрывом, купеческие лавки на людном торжище у пристани. Всё вокруг лежало прахом.

Только дождь прибил пожарище. А может, просто, насытясь, он теперь угомонился и тлел по-тихому.

Город ещё догорал. Но на пепелищах уже рыли землянки, стаскивая уцелевший скраб. Уже худо-бедно раскинулась на площади у пристани мена – торг. Уже крутилась первая свадьба.

Невесть откуда появились столы, стоявшие, впрочем, не под кровлей, а на воле-вольной под звездами. Но зато на столах – горой свиное и говяжье мясо, пироги и кое-что другое, как и положено у добрых людей. И вот уже поднимаются чарки с вином и медом. Храбры пьют за здоровье друга своего Данилки Ловчанина и его молодой жены Василисы Микулишны. Потому что женится не кто иной, как бывший охотник, разведчик Данилка, герой, отмеченный самим Добрыней.

Вот так Данилка! Аи да молодец! Не зря говорят – от глаз его не скроется ни зверь, ни птица, ни враг. Но, судя по всему, не только тайные звериные тропы да вражьи заметанные следы видит Данилка. В дыму, в огне, в кровавом бою разглядел красавицу в горящем терему. Выхватил из огня, на руках вынес. Она, бедолага, уж и не чаяла света божьего увидеть. Напугалась до смерти. Совсем сомлела сердешная. Как вынес ее молодец на волю и опустил тихонечко на землю, она только «Ах», раскрыла свои очи, глядит на молодца, будто перед ней княжич. Да молодцу нету часу словеса с девицей плести. Еще бой идет. Товарищи под стенами с вражьей силой рубятся. На стенах еще поганые сидят. Поцеловал Данилка девицу в уста и бегом. Но хоть и быстро бежал товарищам на подмогу, а все же приметил, куда ворочаться. Чуть бой утих, явился гостем дорогим на погорелый двор. Как увидала его девица, кинулась к нему, отца-матери не побоялась, людей не постеснялась: обхватила крепко, руками вокруг шеи обвилась, голову ему на грудь положила. Так в обнимку и пошли они со двора, и никто им вслед слова худого не сказал. Долго ли, быстро ли шли они все выше крутой улочкой, что была тут еще сегодня, мимо домов-теремов – чёрных головешек, мимо церкви – червонным золотом догоравших углей, мимо белых крестов христианского кладбища к зеленому, не тронутому пожаром кургану князя Черного, по имени которого и назван был в древние времена город Чернигов. Впереди – Василиса, за ней – Данилка. И казалось, поведи она дальше, хоть на край света пойдет за ней следом.

Внизу тихо догорал город. Вверху светились звезды, большие и ясные. На кургане, где трава по пояс, где цветы с кулак, всю ночь до утра сидели Василиса с Данилкой. В любви друг дружке объяснились, пожениться сговорились.

Только наутро неувязка вышла. Жених есть – вот он, стоит улыбается, сверкает белыми крепкими зубами, когда его друзья-товарищи по плечам хлопают. Невеста есть – хоть и босая, простоволосая, в драном платьишке, а, видать, красавица. Даже поп есть. Правда, ряса обгорела, висит лоскутьями. Слава богу, сам выскочил да икону вынести успел. Так до сих пор в руках и держит. С йоги на ногу переминается, голову опустил, задумался. Думай не думай – что тут придумаешь? Жених есть, невеста есть, поп имеется, а вот церкви – нету. Где венчать? А жениховы дружки, набравшись меду. и вина, шумят: «Венчай, да и только!» Один чернявый, поросший волосами, за рясу хватает. А чего хватать? Вокруг угольков жаровых вести жениха с невестой, как вокруг аналоя, что ли? И жених туда же. Ему все одно, хоть вокруг пня лесного обведи, да поскорее! Крепко, видать, забрала зазнобушка. А невеста, по девичьему своему обыкновению, – в слезы, Одна за другой катятся слезинки крупным жемчугом по белому личику.

Выручил всех мастер, плотник новгородский Ждан. Молчал, молчал и вдруг вышел наперёд, почесал в затылке: «Вот что, люди добрые!»… Хорошо придумал. Улыбается жених, невеста слезы утерла. Народ славу мастеру кричит. Только долго кричать некогда – надо за дело браться. Потому что решено всем миром спешно строить церковь. В сей час и начать. В вечеру кончить. Вот что мастер придумал. Поплевал на ладони и за топорище. Идет веселая работа. Вся улица помогает. Стучат топоры, рубят лес в низине под горой, тянут его вверх. Распускают на доски. Роют яму для фундамента, чтоб стояла крепко сработанная миром церковь. Вскоре поднимет она крытую осиновой чешуей маковку. Пусть венчаются в ней молодые на долгую счастливую жизнь, которую заново начнут в освобожденном городе, пусть ставят вокруг свои дома, пусть крестят тут своих новорожденных детей – новых жителей нового города. И церковь будет стоять как памятник дружбы, и будут называть её Уличанской, потому что строили ее дружно всей улицей.

Но это потом, а пока молодецки машет топором мастер. Утирает рукавом со лба пот. Потому что строить – это не лясы точить. На глазах поднимается церковь. Все как надо: купол, оконца… алтарь… И уже перед тем, как вести в церковь невесту, дробненько постукивая острым краешком топора, выточит мастер над крылечком под самой кровлей узорчатые балясины – звезды и серпы, птичьи головы и звериные морды.

На весь город, шумит веселая свадьба. Всё как у людей добрых. Дружка, повязанный через плечо расшитым полотенцем, точит, как привык точить лясы, скорые слова: «У нас купец, добрый молодец. У вас товар. У нас жених, у вас невеста, так нельзя ли их свести в одно место?» И подружки голосисты. Поют про белую лебедушку Василису прекрасную, про сокола, что уносит лебедушку в дальнюю даль на чужую сторону. Сбегали девушки за курган подальше, нарвали цветов, сплели венки себе и невесте. Пусть покрасуется в последний раз в полевом венке. Скоро расплетут ей длинную девичью косу, повяжут по-бабьи волосы. А пока, окружив невесту, поют подружки величальную. «А кто у нас хорош, а кто у нас пригож? Василиса – краса. Василиса хороша». И впрямь хороша Данилкина невеста, белая лебедушка. Глядя на нее, на несказанную красоту, даже взгрустнули храбры потихоньку. Подружки тоже загрустили, затянули прощанье с вольной волюшкой девичьей. Мать голосит, толкает дочь-невесту: «Плачь шибче». Подсказывает горькие слова про чуженина жениха. А невеста будто и не слышит. Уставилась на суженого во все глаза, тянется к чаще, из которой им сообща положено отпить от одного края, чтобы всю жизнь потом было у них все единое, как и эта чаша.

Из церкви молодых привели за свадебный стол, что стоит на вольной воле, на зелёной траве, на кургане князя Чёрного. Может, и негоже было ставить свадебные столы на могильном кургане, тревожить веселыми песнями усопших. К тому ж Чёрный хоть и князь, основатель города, а – язычник. Но разве сыщешь вокруг место краше? Отсюда, с зелёного кургана открывается вся дальняя даль: синяя вода с золотыми откосами, нивы и пади, кудрявые дубравы.

Молодые в ноги кланяются посаженому отцу – Илье Муравленину, в пояс кланяются жениховым друзьям-храбрам, что, не щадя жизни своей, пришли на помощь городу, оборонили его от поганых, соседям, с заботой и хотеньем построившим в день церковь.

Только отец невестин сидит будто чужой. Не весел. Оно, конечно, понятно. Уж больно быстро все закрутилось, завертелось. Надо бы погодить, приглядеться к жениху. Но как годить – жених сегодня он вот он, а завтра по коням, и поминай как звали! Хоть и поют подружки: «У Дапилушки хоромы хороши». Какие хоромы? Седло да копьё. Может, он и не чета, Ловчанин, красавице Василисе Микулишне. Сам Микула хоть и простого роду, а всё же терем с подворьем, лавка у пристани. Только всё это было да быльем поросло. Бос и гол теперь Микула, как самый убогий нищий. И должен радоваться, что выдает дочку замуж за воина, храбра, который, говорят, у самого боярина Добрыни на виду. Может, ещё, дослужится Данила до большой чести и возьмут его в княжескую дружину, уедет в стольный, увезёт с собой в Киев молодую жену.

Гости одаривают молодых. Такие времена, неизвестно что и подарить. Преподносят у кого что имеется. Кто-то лапти новенькие сплел красавице – не босой же ей за мужем ехать. Кто-то платье – целое с краю обгорелое последнее отдал. Годин раскошелился, преподнес Василисе колты. А отец наречённый Илья поднес молодайке узорчатый плат, шитый золотом. Вот так Илюша-скромник! Кто бы мог подумать, что возит он на груди под кольчугой женский платок! Берёг столько лет, столько зим. А для кого берёг? Никто не знает. Ахнули девицы-подружки. Засияла, как луна, молодайка, накинула на плечи драгоценную паволоку, будто жар-птицу прижала к груди. Вокруг уже кидали хмель, сыпали на молодых горстью зерна. Чтобы жили они поживали счастливо и богато. А Илюша посмотрел на молодую Данилкину жену, затуманился – вспомнил давнее, так и не поросшее с годами быльем, незабвенную, единственную свою Ладушку. Негоже скучать на свадьбе друга, наводить на молодых грусть-тоску. Как поднимут заздравные чаши, выпьют за молодых, так и уйдёт он. Но не успел Илюша выпить за Данилку и его красавицу жену, пришли звать его к Добрыне.