Текст книги "Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую"

Автор книги: Тамара Лихоталь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)

Потом уже, когда улеглись первые страсти, толковали новгородские мужи Добрыне, что на него самого не таят они зла и рады были бы его приезду в Новгород. Но ведь он не в гости приехал, а посадничать. Новгород же хочет иметь посадника не по киевской указке, а своего, новгородского, которого сами выберут.

Что тут можно им ответить?

* * *

Пятница – день торговый.

Ещё в один из первых дней после приезда в Новгород отправился Добрыня на новгородский торг.

– Козья Бородка! – не иначе как какой-нибудь веселый шутник придумал прозвать так этот дальний угол огромной торговой площади, где торгуют скотом. Здесь и вправду можно купить дойную корову, свинью и барана, гусей, уток и кур и, конечно, козу с рогами и бородой. Пошутил шутник, а прилипло. И теперь уже не в шутку, а всерьез так и называют этот скотный торг. Даже новую церковь, которую тут недавно построили, зовут Успенье, что на Козьей Бородке.

Козья Бородка подаёт свой особый голос. Мычит и блеет, верещит, визжит, крякает. Но Добрыня, по-праздничному одетый, в высокой боярской шапке, в кафтане дорогого сукна, который едва сходится на раздобревшем животе, медленно шагая, не смотрит ни на коров, ни на овец, ни на коз. Идет в конный ряд. Впрочем, это только так говорится – ряд. А на самом деле это широкое, вытоптанное конскими копытами поле.

У самого края возле пегой лошаденки топчется старик смерд с сыном. Сельских жителей сразу отличишь от горожан по одежке, а верней – по обувке. Они в рубахах из самотканого полотна, в похожих на войлочные кафтанах из грубой шерсти, а главное – в лаптях. Горожанин, даже самый бедный, лаптей не наденет. Пусть старые, семь раз залатанные, а все же поршни, городская кожаная обувь. Чтоб не сказали люди – мужик лапотный, холоп.

Ну и кони! Вот этот, например, что понуро стоит на распухших больных ногах. Не конь, а смертный грех! Оно и понятно, кто среди страды поведет на торг работящего коня? Разве уж от очень большой беды. Или, напротив, от большой удачи, когда, разбив наголову противника, захватят вдоволь и пленников и коней.

Добрыня с сочувствием глядел на смердов и их конягу. Неказистым и выносливым этим крестьянским коням-работягам написано на роду всю их лошадиную жизнь вместе со своим хозяином трудиться с утра до вечера. Будут они есть не досыта, будут выбиваться из сил, виновато поглядывая на людей грустными, со слезой, глазами. Но пришёл Добрыня сегодня на Козью Бородку не из-за них. Вон они – те красавцы! Предназначена им совсем иная судьба. Тонконогие, быстрые, горячие, они никогда не будут тащить за собой плуга или волочить тяжёлые сани. Они будут мчаться быстрей ветра и легко нести на себе всадника. И будет скакать на них гонец из города в город, чтобы доставить срочный наказ, или боярин со сворой собак на охоте за зверем, или воин с мечом навстречу врагу. Будут эти кони ходить под узорчатым седлом, взнузданные дорогой позолоченной сбруей. Будут их пасти на сочных лугах, кормить отборным зерном, купать в прозрачной озерной воде, скрести скребницей и чесать гребнем их шелковые гривы. Будут их беречь и холить, пока не падут они бездыханно на дороге, загнанные насмерть, или не свалятся, обливаясь кровью, па поле брани под ударом вражеского копья.

Но пока они не знают, не ведают этого. И здесь, на Козьей Бородке, они не стоят понуро, как те неказистые, покорные своей судьбе крестьянские лошаденки. Они нетерпеливы и горды. Угольно-черные, и серые в яблоках, и буланые – цвета золотого осеннего листа. Их привозят из дальних земель в дар, или в дань, или на продажу. Их охраняют и берегут. Потому что такой конь – большое богатство. И кони, будто понимая это, по-лебяжьи выгибают шеи и гневно косят глаза. Не каждый усидит в седле на таком коне.

Кто-кто, а Добрыня понимает толк в лошадях. Начинал-то он свою службу у князя Святослава конюхом. Ну и потом, когда стал он княжеским дружинником, а затем воеводой… Каких только коней не бывало у него!

Взгляд Добрыни остановился на рыжем, как солнце, коне, которого с трудом удерживал на поводу конюх. К нему подошёл молодой простолюдин, видимо чей-то слуга. Перехватив повод, легко вскочил в седло. Конь взвился на дыбы. Стоявшие вокруг подались назад, расступились. Казалось, вот сейчас конь сбросит всадника или рванется безудержно, перемахнет через поле и врежется в ближний к конскому полю ряд, где блеют козы и овцы, верещат свиньи, мычат коровы, где в толпе покупателей мелькают яркие женские платки. Но всадник словно влип в седло, крепко держа поводья.

Добрыня не мог отвести от коня глаз. Бывает же такое: увидишь – и перевернется душа. Немолодой, с седеющей головой боярин неотрывно глядел на коня. И чувствовал тоже, как юный отрок: вот оно, рыжее счастье! Как они могли жить друг без друга – Добрыня и этот конь? Сейчас он найдёт владельца, даст столько, сколько тот запросит, – даже торговаться не станет. И уведет отсюда, с Козьей Бородки, красавца коня. Конюх, к которому подошёл Добрыня, назвал цену.

– Да в уме ли твой хозяин! – закричал Добрыня. И как было не закричать. Того, что просили за коня, не мог вот так в одночасье наскрести в своих ларцах и кубышках храбрый воин, знатный полководец, новгородский посадник Добрыня. Сказал в сердцах:

– Хоть до ночи тут стой, не продать тебе коня за такую-то цену!

Но покупатель сыскался.

Покорный властной руке, конь послушно прошел несколько кругов. Всадник спешился, но повода прежнему конюху уже не отдал. Повёл коня к новому хозяину.

– Чей же это слуга был? Княжеский небось? – спросил Добрыня стоявших рядом людей. Отвечали:

– Почему – княжеский? Это конюх господина Садко!

– Садко? Да кто он такой – Садко? – чуть не в крик закричал Добрыня. А люди добрые, в свой черёд, поглядели, подивились. Чудит боярин. Как это не знать, кто такой Садко.

Чей самый красивый терем в Новгороде? – господина Садко.

Чьи самые богатые лавки в гостином ряду на большом новгородском торгу? – господина Садко.

Чьи самые большие насады, груженные товарами, отправляются от новгородских причалов, в далекие страны? – господина Садко.

Кто сидит среди самых почтенных граждан, решающих с посадником важные городские дела? – господин Садко.

Хвалились, будто всё это не Садко нажил, а они сами.

Вы уже, наверное, догадались, что в нашей повести появился ещё один герой – торговый гость, купец Садко. Память о нём тоже сохранилась в былинах. Богатырь этот не киевский, а новгородский. Кое-что мы уже знаем о нём. На ладье, принадлежащей господину Садко, мы с вами и приплыли в Новгород. Непременно надо нам с ним познакомиться. Очень интересный человек. Так думает и Добрыня, шагая прочь с торга. До того задумался – даже не заметил, как до Волхова дошёл.

По алой от закатного солнца воде плавают белые гуси. Весь день плещутся они в заросших осокой заводях в поисках добычи. Со стороны кажется, будто они усердно полощут свои темные клювы и никак не могут их отмыть в волховской волне до нужной чистоты. Иной и вовсе уйдёт головой под воду, сверху торчат только жёлтые перепончатые лапы и пуховая опушка хвоста. Над водой в закатных лучах тучей вьётся мошкара.

Теперь нам пора, пожалуй, распрощаться с Добрыней. Пусть отдохнёт немного после шумной Козьей Бородки наш храбр, пусть поразмыслит тут в тишине над Волховом новый посадник о новгородских делах. Только что это? Слышите? Пищат вовсю дуделки, громко бренчат струны, доносится разудалая песня. А жители, кто плюясь втихомолку, кто осеняя себя крестом, торопливо прячутся по домам. Запирают ворота, затворяют ставни окошек.

– Люди добрые! Да что же это такое? Кого вы так испугались? – спрашивает посадник Добрыня. – Или чудь заволоцкая пожаловала? Или степняки до Новгорода достали?

Отвечают сразу несколько голосов:

– Не смейся, боярин, коли не знаешь. Это Васька Буслай со товарищи. Вон он высится, будто башня надворотная. Рядом с ним – Лука и Матвей, дети боярские.

– Вон тот верзила – голова-котёл – Костя Новоторженин. Его хоть колом по голове лупи – только звон идёт. Первый Васькин дружок, изгой купеческого роду.

– Коротыга по прозвищу «Потаня» – тоже из купцов. Всю ночь гуляют пьяные. А попробуй, молви им слово. Они тебе в ответ – десять. «Отвернись, – скажут, – не гляди, ежели не по нраву!» А то ещё похлеще: «Чего зенки вылупил? Ступай отсель подобру-поздорову, покуда жив!» И правда лучше уйти. Не дай бог с ними связаться!

– Да уж так оно и есть, поверь, боярин, слова лишнего не прибавлено. Знаешь, что недавно было в Никольской братчине? – И опять, подсобляя друг дружке, рассказывают.

Никольская братчина – это на Плотницком конце, где живут и работают корабельщики – плотники, парусные мастера, кузнецы, кующие якоря и цепи, и прочие умельцы по оснастке судов. Был день святого Николы, покровителя плавателей. Ну вот и собралась Никольская братчина – союз корабельщиков отпраздновать Николу. Как и положено, уставили яствами столы, наварили ячменного пива, припасли меду и вин. Вот туда-то, кроме званых гостей, заявились и незваные – Васька Буслай и его дружки. Вылакали чан зелена вина. И пошло. Кому-то кулаком в ухо въехали, кому-то глаз подбили. Дальше – больше. Коротыга Потаня стул за ножку ухватил и давай им по головам лупить. Верзила Костя во двор выбежал, выдернул из забора кол. А сам Васька и вовсе из телеги оглоблю выломал…

Хозяевам – одному руку из плеча вывернули. Лекарь, как ни старался, не мог назад вправить. Пришлось и вовсе пилой руку отпилить бедняге.

А другому ногу сломали. На всю жизнь хромым оставили.

А третьего как хватили поперек хребта, тут ему и смерть пришла!

А почему вы их не свяжете, этих разбойников, и не сведёте к судье?

Давно бы уже свели, если бы были разбойники! А ведь эти-то кто? Не простолюдины какие-нибудь – дети самых почтенных мужей! Взять хотя бы Ваську Буслая…

Вот и предстал перед нами, дорогой читатель, развесёлый гуляка Василий Буслай, ещё один герой. Нет-нет – не герой! Я не хочу, чтобы это слово соседствовало с его именем. Многим Васька, правда, нравится своей силой и удалью. Лично я не люблю его, хотя и признаю, что он не лишен некоторых привлекательных черт. Но былины помнят его, и было бы нечестно о нем умолчать. Да и как умолчишь, когда он врывается в повесть так же, как когда-то ворвался со своей буйной ватагой в Никольскую братчину. Вы еще о нем услышите – о Ваське.

– Васька? Сын Буслая? – переспрашивает посадник, всё больше дивясь.

– Он самый! Хорошо, старый Буслай помер, не дожив до такого позора.

Васькиного отца, новгородского купца Буслая, Добрыня знал в своё время. Тихий был человек. До девяноста лет прожил – ни с кем не перечился.

То-то и оно. Буслай – царство ему божье – умер вскоре после рождения сына. Васькина мать, почтенная Амелфа Тимофеевна, чтобы не почувствовал сынок сиротства своего, уж так пеклась о нём. Как и положено купецкому сыну, учила грамоте. Нанимала учителей, сажала читать книги, отдавала учить церковному пению. Васенька-то, говорят, с малолетства востёр был и к наукам способен. Слух шёл на весь Новгород о том, как впрок Васеньке всё приходится – и грамота, и письмо, и даже пение церковное.

Теперь-то он другие песни поет. Уши бы воском залепить, чтобы не слыхать этого непотребства.

Жаловались люди на Ваську матери его Амелфе Тимофеевне. Почтенная Амелфа Тимофеевна женка крепкая, матерая. Убогой вдовицей её не назовёшь. Нельзя сказать, чтобы Васькина матушка оставляла жалобы без внимания. Напротив. Слушает, что говорят ей про сына убелённые сединами мужи, и губы у ней сжимаются и глаза сверкают: «Ну, погоди, Васька, чадо ненаглядное! Ужо тебе будет!» И правда, осердясь, закрывала маменька Ваську в тёмную без окошек горницу, снаружи привешивала замок-гирю, какими на ночь лавки запирают. Только и это не помогло. Снюхался Васька с девкой-холопкой, по имени Чернавка, которая у Амелфы Тимофеевны была доверенной ключницей. Чернавка возьми да и выпусти Васвку. И госпожи своей не побоялась. Надо же какая!

Вон она – девка непотребная – с Васенькой своим под руку разгуливает, стыда не боится.

«Да, трудно пришлому разобраться в жизни вольного города, – думает Добрыня. – Торговый гость, купчина Садко, покупающий коня за такую цену, что под силу разве только Великому князю. И этот Васька, купецкий сынок, на которого не могут найти управы почтенные городские мужи. Вот он каким стал – Господин Великий Новгород! Новое время – новые люди. Раньше мужи хвастали удалью молодецкой, победой над погаными. А нынче чем похваляются?

Сёлами с приселками.

Палатами дубовыми.

Золотом, которое всех и всё может купить».

16

«Садко? Да он в дружбе с самим водяным царём, владыкой Ильменя! Тот и одарил счастливца несметными богатствами!» – это любому новгородцу доподлинно известно. Рассказывают, как дело было, и даже песни поют:

 
«Ай как ведь во славном Новеграде,
Ай как над тут над Садком теперь да случилося,
Не зовут Садка уже целый день на почестей пир».
 

Сам Садко от дружбы с водяным царем не отрекается. Привечает в своем златоверхом тереме сказителей и песенников. Все-таки лестно, когда тебя величают под звоны гуслей. Садко слушает, кивает головой: так, мол, так. Было такое дело – не позвали меня в тот день на. пир. Думает про себя: «А между прочим, кто-кто, а вощанники могли бы позвать. Покойный батюшка отвалил им немалый куш. И членские взносы платил аккуратно, и на строительство и содержание Иваньковского храма внёс свою долю. А они как поступили со мной – отцовы сотоварищи? Разве это по совести? Вот тебе и почестей пир!»

А певец уже ведёт дальше:

 
«Ай как Садку теперь да соскучилось,
Ай пошел Садко да ко Ильмень он да ко озеру».
 

И опять кивает головой Садко: «Ещё бы не соскучиться! И пригорюнился и закручинился – всё верно. И на Ильмень-озеро ходил и на горючем камне сидел. Только на гуслях яровчатых не играл». В самом деле, с какой радости было ему бренчать на гуслях! Но из песни слова не выкинешь. Поет певец складно, в пору самому поверить, будто так все и было. Понравилось будто водяному владыке, как играл Садко на гуслях. До того понравилось, что посоветовал водяной царь горемычному молодцу идти в город и поспорить с торговыми мужами, что выловит он в Ильмень-озере рыбу – золотое перо. Нередко случается такое: льется в кубки вино, течёт мёд, и всё громче шумят во хмелю купцы-молодцы, хвалятся друг перед дружкой, бьются об заклад. Ставят серебро и золото, лавки с красным товаром… Куражатся: «Была не была! Где наше не пропадало!» Зовут для суда третейских посредников – видоков и послухов, чтобы все без обмана.

Потом, проспавшись, опомнится спорщик и заплачет горькими слезами. А так как молодому Садко прозакладывать было нечего, то поставил он свою голову, – стал бы холопом, рабом, ни подкинь водяной царь в Садковы сети рыбу – золотое перо. Так рассказывают новгородцы.

На голову свою об заклад Садко не бился – это всё враки. Но не зря говорят: «В каждой сказке есть своя правда». От холопства и в самом деле был Садко недалёк, когда за долги были проданы на торгу и ладьи, и лавки, и отчий дом. Ещё немного, и самого Садко продали бы отцовы заимодавцы.

Отец Садко Сыта принадлежал к древнему роду. Ещё не стоял на земле город Новгород, когда деды и прадеды Сыты водили суда по всему пути из Варягов в Греки. Были они умелыми кормчими и смелыми воинами. На своих ладьях одолевали и реки, и волоки, и моря, своими мечами прокладывали путь через тридевять земель в страны севера и юга. Знали белоголовых, светлоглазых, рослых и статных торговых гостей, прибывших послами от племени ильменских славян, и на многоязыких торгах солнечного Константинополя, и в уединенных, разбросанных среди сумеречных скал варяжских поселениях. Корабельщика Сыту причисляли в Новом городе к почтенным мужам. На отцовских ладьях плавали и старшие сыновья Сыты. Отрок Садко ещё бегал в школу при Софии, учил «Аз» да «Буки», гонял с дружками голубей, прыгал с моста в волховские волны.

Хвалился Сыта своими быстрыми ладьями, гордился Сыта своими ладными сынами. Кого речной волной накрыло, кого – озерной, кого – морской. Остался один только Садко, последыш. А когда ушёл вслед за сынами и Сыта, нависло над молодым Садко ещё не молвленное, но уже замысленное горькое слово – изгой. Нависло над головой, как обух. Падёт и придавит. Накроет хуже, чем волной девятого вала. Не вынырнешь, так и уйдёшь камнем на дно. Метко краткое это слово и ведёт от доброго к худому, от жизни к смерти. Гоить ведь и означает – жить. А изгой – тот, кто изжился, изжил себя, оказался вне жизни. Без вины, а виноватый. Чужой среди своих, лишний, ненужный. Отщепенец. И метят этим словом, будто клеймом.

У княжича-малолетки умер отец, умер прежде, чем сам сел на княжество. Вот и скажут про княжича – изгой. Почему? Да потому, что никогда теперь не занять ему Княжеский стол. Не допустят дядья и двоюродные братья. Отпихнут сироту, дадут худой удел, победнее, подальше. Не будет он равным среди них, каким мог бы быть, если бы не осиротел до срока.

И холоп, выкупившийся на волю, – тоже изгой. Кажется, к добру, а не к худу повернула колея его жизни. Был рабом, стал вольным. Радуйся! Но и на воле худо, если одинок человек, как дерево среди поля, как плаватель, потерпевший крушенье средь бурной воды. Каждый может его обидеть, примучить. Никто не встанет рядом с ним плечом к плечу. Никто не заступится.

И попов сын, по лености не выучившийся в молодые годы грамоте, тоже изгой. Оно и понятно. Ни именья у него нету, как у боярского чада, чтобы жить-поживать там в довольстве и веселии, без забот о хлебе. Ни землю он не умеет пахать, как сын смерда, чтобы добывать пропитание в поте лица. Ни к рукоделью никакому не приучен, как сын ремесленника. Был бы грамотен, пошёл бы по отцовской дороге, а так останется не у дел.

Ну, а про разорившегося купца и говорить нечего. Продадут за долги его лавку, и товары, и дом, и скарб. Останется он гол как сокол. И бывшие друзья-товарищи, с кем дела вел, будут глядеть на него не узнавая.

Шептали люди, сочувственно покачивая головами, мол, вовремя умер Сыта, ушел от позора. Жалели сына его, молодого Садко.

По-настоящему и познал Садко свою беду в тот день, когда не позвали его на свой пир вощанники. Сидел, не выходя из дому. Ждал, а вдруг все же постучится в ворота посыльный, подаст бересту с приглашением: «Уважаемого Садко, сына Сыты, просят пожаловать в такой-то день, в такой-то, час в церковь святого Иоанна, что на Опоках».

Издавна считали новгородцы свой город веселым, шумливым. Теперь же можно было только диву даваться, каким был он еще совсем недавно покойным и тихим. С утра, бывало, проснутся, начнут перекличку разноязычные причалы – немецкий, варяжский да свои, где идёт погрузка и разгрузка. Днем пошумит торжище. К вечеру празднично проплывает над Волховом колокольный звон. А потом падет тишина. Слышно, как плещут о берег волховские волны, как шумит листовой ветер. Разве только играют где-нибудь свадьбу или какой-нибудь почтенный горожанин празднует крестины сына-наследника. Вот и все веселье. Ну а если слышится вдруг разудалая музыка – свистят сопелки, дудят дуделки, звенят бубенцы, значит, пришли в город скоморохи и тешат князя во дворце или боярина с боярыней в красном терему. А теперь безо всякой свадьбы, без крестин каждый день веселье.

Бывает, время – за полночь, люди добрые уже третий сон видят, а в каком-нибудь из больших храмов, которых немало стоит на торговой площади, вовсю горят многосвечные светильники. Доносится наружу громкая речь. Но там, в божьем доме, не пастырь вливает в уши своих прихожан священное господне слово. Творятся в храме среди ночи дела не божьи – мирские, людские. Новгородцы знают: это сошлись на пир почтенные городские мужи, деловые люди.

У торговцев скотом излюбленное место сборищ – храм Успенья, что на Козьей Бородке. Купцы-вощанники всегда собираются в храме Ивана на Опоках, где некогда копали опоку – глину. По месту сборищ и зовут вощанников Иваньковской сотней. Сотня ли их, меньше ли, больше ли – купцов, промышляющих продажей воска, – значения не имеет. Главное, что Иваньковская сотня, пожалуй, самый богатый торговый союз в Новгороде. Оно и понятно. Чуть ли не со всем светом торгует Господин Великий Новгород воском и медом, который собирают бортники в северных лесах. Нет, наверное, такого места на земле, где бы не жили добрые христиане, где бы не стояли церкви – дома христианского бога. И всюду в светильниках горят восковые свечи. Сколько его нужно, воска, для храмовых свечей? Этого не счесть даже самым искусным счетчикам. Горят многосвечные светильники не только в храмах, но и во дворцах правителей, в замках и теремах богатых людей, будь то христианин, мусульманин или язычник, озаряя жилище праздничным светом. Но если пламя восковых свечей веселит жильё, то мёд веселит душу. Мед и сладок, и лаком, и хмелен, и для здоровья полезен. Берут нарасхват и свои и чужие.

Не уступают по богатству вощанникам я купцы, торгующие мехом. Мягкая рухлядь, добытая охотниками северных лесов, – белоснежный горностай, черный с серебром соболь, бархатный бобер, дымчатая векша, рыжая, как пожар, лиса тоже ценятся по всему свету. Отчего же не пожертвовать? Но огорчился молодой Садко совсем не потому, что хотел угоститься на праздничном застолье сладкими яствами, отведать медвяного пития, потешить весельем душу. Пир пиру – рознь. Пируют на свадьбах и. крестинах, на рождество, на пасху, в престольный праздник – в день святого, которого больше всего почитают. На такие пиры зовут гостей с женами и детьми – родственников, друзей, соседей, знакомых… Это пир – веселье. И совсем другое дело – пир-собрание. На таких пирах, пока не разобрал хмель, ведут торговые мужи деловой разговор. Договариваются, какие цены держать, с кем вести торг, в своем ли городе продать товар приезжим гостям или самим снарядить ладьи в чужие земли. На пиры-собрания приходят только почтенные мужи, члены торгового союза.

Сына разорившегося купца Сыты почтенные новгородцы не звали ни на пиры-собрания, ни просто в гости. И дочкам своим не велели глядеть на добра молодца.

«Ну, и что же, что удал? – говорили дочкам отцы. – Мало ли в городе удальцов!»

«Ну и что же, что пригож, – твердили дочкам маменьки, купеческие женки, – с лица воды не пить. Да он гол как сокол!»

Впрочем, все это было давным-давно. Теперь-то зовут. За великую честь почитают иметь за столом важного гостя – тороватого купчину Садко Сытинича. Теперь бы и дочек своих, юных дев, с радостью отдали бы за Садко. Да он уже женатый. И растет у него сын – наследник Торгового Дома Садко.

Ушёл тогда Садко от неминучей беды. Разбогател, поднялся ещё выше отца своего Сыты. Но водяной царь тут ни при чём. Сам он добыл своё счастье. Как? Об этом в другой раз. А сейчас ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ – «САДКО И СЫН».