Текст книги "Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую"

Автор книги: Тамара Лихоталь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

В старину сошлись бы на поединок и рассудились. А нынче вон как: зуб выбит – на княжеский суд.

– На то и суд, чтоб судить, – вмешалась немолодая женка в тёмной шали, – вот и меня с моим обидчиком пусть рассудит. – И тотчас запричитала: – Я вдова убогая, смиренная, но обижать себя никому не позволю. И муж покойный дружинником был! А он – бранным словом! Думает, ежели заступиться некому, так можно и обидеть.

– А кто тебя обидел? – не понял Онфим.

Подрядился шить, так шей. Известно, ежели швец, не умея шить, исказит свиту, то будет лишен цен. Я ему и говорю: «Широка!» А он… «Ты, говорит, змея подколодная. И муж твой радуется небось, что помер. И сама ты, говорит, хуже черта». И другие прочие слова. Я вдова честная и обиды не потерплю! – Женка ещё пуще раскричалась. Голова её вертелась на длинной шее во все стороны, словно вдовица высматривала в толпе того, кто посмеет возражать, чтобы и его притянуть к ответу.

– Ну, а ты, отец, с какой обидой? – спросил Онфим старика, усаживаясь рядом.

С общей. Не ждали мы, не гадали. Хоть и не досыта ели, а жили. Места у нас красные – над Днепром Словутичем. Ещё щуры и пращуры поселились тут. Привольные места. Да вот недавно пожаловал князь неподалёку от нашего села монастырю угодья. С тех пор ни зверя взять в лесу, ни дерево срубить. А потом и пашню нашу монахи пахать стали. Ну, не стерпели мы – перепахали межу по-старому. Вот и угодили под суд.

– Как это так – перепахали! – возмутилась вдовица.

– Так земля ведь – наша!

– Мало ли что, – сказала вдова и вдруг снова вытянула шею: – Кто это там шумит?

Двое горожан вели связанного человека, подталкивая его в спину. Рассказывали. Утром заметили в кустах спавшего незнакомца. Вспомнили: в прошлое воскресенье на торжищах объявляли приметы сбежавшего закупа. Лет около тридцати, росту высокого, волосом рус, на щеке – шрам. Пригляделись – похож: и ростом велик, и волосы светлые. Только шрама не видно – лицо заросло недлинной густой бородой. Все же накинулись, связали. И вот теперь привели на суд. Если и вправду окажется тем самым беглым, им положена гривна за переем. Плохо ли заработать!

Онфим с сожалением посмотрел на связанного. Подумал: «Так же, как и отец Онфима, Иван, взял этот горемыка в недобрый час взаймы пару гривен серебра. А отдать не смог. Бывает и так, что должник всю жизнь проработает у заимодавца-ростовщика, а долг все растет и растет. И вот доведенный до крайности человек решился на отчаянный шаг – убежал».

– Небось на каждую гривну – четверть за лето, – сказал Онфим, вспомнив Мышатычку. – Разве отработаешь? Креста на них нету – дерут сколько.

– А ты хотел, чтобы тебе даром давали? – сердито откликнулась вдовица.

– Даром! Ты небось, вдовица бедная, тоже даёшь в рост? – сказал старик.

– Не твоего ума дело, смерд. Свои даю – не чужие. Не хочешь – не бери.

– Что же теперь с ним будет? – Онфим снова сочувственно посмотрел на связанного.

– Посадник!

– Посадник идёт! – послышались голоса.

И в самом деле, на дворе произошло движение. Из боярских хором вышли тиуны, писцы и мечники. Челядинцы вынесли во двор украшенный резьбой стул с высокой спинкой и боковыми поручнями, покрыли его мохнатым ковром, в ногах постелили на земле медвежью полость. Неподалеку поставили стол для писца. Наконец, на крыльце показался сам посадник. Народ разом притих. В посаднике любой с первого взгляда угадал бы большого боярина. Собой дороден. Холеная окладистая борода с проседью. На плечах – кунья шуба. На голове – высокая боярская шапка. Не глядя на собравшихся, посадник неспешно спустился по ступеням с крыльца. Сел на стулец. Челядин прикрыл медвежьей полостью боярские ножки в сапогах.

Первыми вызвали на суд пришедших на тяжбу бояр. Жалобу подал тот, что с повязанной щекой, он и обвинял теперь своего обидчика. Развязал платок, разевал широко рот, плакался:

– Вот зуб выбитый. Жевать нечем. И борода. Бороду выдрал, разбойник! Опозорил!

– Да у тебя и не было её, бороды, – возражал его противник. – Так, мочало, в бане париться.

Посадник вроде бы и не слушал, подрёмывал на солнышке, но, видать, всё слыхал.

– Пиши, писец: «За выбитый зуб обидчику уплатить князю три гривны. За бороду – двенадцать гривен. За бороду больше – потому что – бесчестье. Столько же уплатить побитому боярину, да еще лекарю за лечение».

– Еще и лекарю. Да он и сам-то… – начал было ответчик.

– Постой, писец, – важно сказал посадник. – А ты отвечай, – велел он жалобщику, – чем был выбит зуб?

– Рогом, батюшка, рогом, из коего мой обидчик вино пил.

– Рогом? Тогда и за зуб пиши не три, а двенадцать гривен, – рассудил посадник, – потому что тоже – бесчестье. Вот ежели бы мечом – тогда три.

– Спасибо, батюшка, рассудил все по чести, – обрадовался первый боярин и снова повязал щеку платком. Зато противник его вскричал недовольный:

– Что ли, я один повинен? Он первым в драку полез. У меня тоже свидетели есть.

Посадник продолжал:

– Пиши, писец: «Другому уплатить князю за учинённую драку двенадцать гривен». Написал? Сборщик, взыщи с бояр всё, что положено.

– Вот это рассудил! И один – плати, и другой, – шепнул Онфим.

– Небось не обеднеют, – сказал старик.

Следом вывели на середину пойманного беглеца. Тут суд был короток:

– Чей закуп? Ивана Мытника? Известить его, что закуп пойман. Пусть придет и уплатит поимщикам гривну за переем. Беглеца отдать господину. Написал? Пиши дальше: «А за то, что закуп сей бежал, не отдав долга, то быть ему обельным холопом».

– Рассудил, – покачал головой старик, – был вольный человек, а теперь обельный холоп – раб.

«Закон всегда на стороне сильного и богатого, – думал Онфим. – Продадут этого горемыку чужеземным купцам. Те закуют в железа, увезут за море. Не увидит он больше жены, детей, не увидит родины».

– А не бегай, – сказала вдовица, – этак все разбегутся.

– Вдова Варвара. Где она есть? – громко спросил посадник.

– Вот она я, батюшка, иду, – быстро вскочила вдова и запричитала плаксиво: – Рассуди судом праведным. Я вдова убогая, смиренная, а вот обидчик мой – швец Ерёма. Пусть скажет, как опозорил меня, обругав бранным словом.

– Отвечай, швец Ерёма, – велел посадник. Швец Ерёма, тот самый, что некогда шил опашень Добрыне, похудевший и испуганный, запричитал так же плаксиво, как и вдовица:

– Будь неладен тот час, когда подрядился я шить эту свитку. Сколько раз переделывал – то широка, то узка, до длинна, то коротка, то и вовсе наоборот. Ну, не взыщи, не стерпел – обругал вдовицу. Да она, змея подколодная, кого хочешь в грех введёт.

– Вот слышишь, батюшка боярин, – подала голос женка. – Я вдова бедная, смиренная. Мой покойный муж дружинником княжеским был. А он, смерд, смеет меня обзывать змеей и по-всякому, и некому заступиться. Так хоть ты, батюшка, заступись.

– Помолчи, женка.

– Молчу, батюшка, молчу. Я вдова бедная, меня всяк обидеть может. А смерд этот и шить не умеет.

– Да провались ты со своей свиткой, – снова закричал швец. – Забирай её бога ради, и платы мне твоей не надобно.

– Пиши, писец, – сказал посадник: – «Обидчику заплатить князю пять гривен серебра». Серебра, – пояснил он, – потому что покойный муж вдовицы был младшим дружинником. И честь ее стоит пять гривен серебра. Самой вдовице тоже уплатить пять гривен серебра за обиду. Сборщик, взыщи.

– Помилуй, батюшка боярин! – завопил щвец. – У меня пяти гривен сроду не бывало. Откуда мне взять?

– Откуда хочешь бери, – проговорила вдовица, – а мне уплати, что положено. Жаль, мой покойный муж в младшей дружине был. Не дошел выше, дубина еловая. А был бы в старшей, ты бы мне пять гривен золотом заплатил за мою-то вдовью честь. И свитку возверни без оплаты. Не умеешь шить, не берись.

– Ступай, женка, ступай! – махнул рукой посадник.

– Иду, батюшка, иду, только пусть он мне уплатит.

– Ну и баба. И вправду змея, – сказал Онфим.

– Да, уж своего не упустит и чужое прихватит, – согласился старик.

– А вон и мой обидчик. А я уж думал не придёт он на суд – испугается. Вон он, видишь боярина в беличьей шубе.

– Важный боярин. А с ним-то кто?

– Челядинцы его, холопы. Один – ключник, а другой за работным людом присматривает. Лют, говорят, прости господи.

– Онфим, – вызвал посадник, – твоя жалоба на боярина?

– Моя, – смело сказал Онфим. – Где же это видано, чтобы сына вольного человека продавать как своего раба. Пусть ответит.

– Нет, Мышатычка Путятин нисколько не робел перед судом. Дородный, в высокой боярской шапке, он спокойно стоял, распахнув долгополую беличью шубу, и на его жирной шее горела в лучах яркого зимнего солнца золотая гривна.

– Поклёп всё это. Наговор. Да, продал я отрока Алексея тринадцати лет. Только не вольный он.

– Как это – не вольный?! – вскричал Онфим.

– А так, – сказал боярин. – Отец твой Иван смиренный, богобоязненный был человек. Почувствовав близкую кончину, забеспокоился, не хотел умирать должником. И решил он в счет долга продать мне, благодетелю своему, малолетнего сына Алексея, справедливо рассудив, что у меня отроку будет лучше, чем голодному на воле.

– Врёшь ты всё! Не мог мой отец продать Алёшу.

– У меня послухи есть – свидетели, – важно отвечал боярин. – Вот они со мной пришли.

– Так это же твои холопы! Они что хочешь скажут. Холоп по закону не видок, не послух, не может он быть свидетелем.

– Согласно закону при малых делах холоп может свидетельствовать, – сказал посадник.

– Слышишь, смерд. А делов-то всего на полгривны. За столько отдал мне Иван сына. Так что продал я купцам не вольного человека, а своего раба.

– Пиши, писец: «На боярине за продажу своего холопа вины нету, – рассудил посадник. – А смерду Онфиму за поклёп уплатить князю…»

Онфим слушал голос посадника как в тумане. Вспомнил мудрые слова: «Ворон ворону глаз не выклюнет». В памяти вставал белоголовый малец с конопушками на носу и щербатой, без переднего зубка улыбкой. Никогда больше не увидит Онфим брата – ни отроком, ни юношей… Сгинет Алёшенька, сын вольного смерда, рабом на чужбине, на всю жизнь без вины виноватый. Где же теперь её искать – правду? И тогда, не сдержавшись, закричал он:

– Помни, боярин, придёт ещё день…

Стражники по знаку посадника набросились на него, а он отбивался, продолжал кричать гневные и грозные слова.

И вот теперь начинается ГЛАВА ДЕСЯТАЯ повести о богатырях – «ПОСЛЕ ПОБЕДЫ».

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ПОСЛЕ ПОБЕДЫ

И опять шёл на Русь заклятый друг хан. По сведениям, поступившим с пограничных застав, путь держал в этот раз прямо на стольный Киев. Навстречу коннице степняков, прорвавшейся в глубь Русской земли, вышли киевские полки под водительством воеводы Пленка Сурожаиииа.

В княжеском дворце заседали думные бояре, большой совет. Дело было худо. Давно миновало то время, когда Русь была единой. Братья, родные и двоюродные, подрастающие сыновья и племянники отхватывали удельные земли. Каждый княжил, как мог. Одни удельные князья тщетно пытались сдержать натиск степняков, другие искали с ними дружбы, тайно и явно наводили вражьи орды на соседние земли.

Опять скакали гонцы от удельных князей в стольный Киев и обратно. Опять сговаривались, спорили князья, кому куда вести свою дружину, сколько поставлять воинов-дружинников в латах и шлемах, конных и пеших смердов, лапотников с палицами и дубьем.

Спешно приехал в Киев отдыхавший в одном из своих поместий Добрыня. В последнее время он редко бывал в княжеском дворце.

– Зови, – сказал князь, когда Мышатычка доложил о приезде прославленного храбра. А Добрыне сказал: – Спасибо, что явился. – Усмехнулся: – Друзья познаются в беде.

– Беда у нас на всех одна.

– Только все ли придут? – Князь протянул Добрыне листы с межкняжеской перепиской. – Обещаются, – говорил он, пока Добрыня читал бересты, – да обещанного три года ждут. А яичко, как известно, дорого к пасхе! Худо! – сказал он, остановившись. – Наши полки, как ты знаешь, двинулись навстречу хану. Воевода Пленк Сурожанин воин опытный, но староват. Так что примешь войско под начало.

– Сколько дружины у Пленка? – спросил Добрыня.

– Сколько мог, столько дал! – отрезал князь. – Всё тебе и так ведомо. Ну, дам ещё лучников. Пеших. А больше не надейся! Ополченцев набери, Пленк ушёл по-быстрому с одной дружиной.

Добрыня умолк. Что тут было говорить. Оно и так всем известно: часть дружины князь при себе держит в стольном, на всякий случай. Не только поганых – родных братьев опасается. Вдруг да кто со своим полком ненароком свернет и вместо того, чтобы степняков рубить, двинет в столицу добывать себе Великокняжеский стол. Зато другое сказал Добрыня уже без обиняков:

– Илья! Какая за ним вина?

– Сидит – значит, виновен! – недовольно сказал князь.

– Степнякам на радость! Сам, говоришь, каждый меч, каждое копьё на учете, в войско первых встречных зовем, а храбр из храбров в яме под замком.

– Ладно, подумаем, – сказал князь. – Собирай ополченцев и с богом. Останови хана. А я с оставшейся дружиной подойду, когда братья-союзники объявятся.

– Добро! – кивнул Добрыня, поклонился князю и пошёл к дверям.

Но перед тем как выйти, повернулся и сказал:

– Так не забудь, князь, про Илью!

Ни «да» ни «нет» не сказал Великий князь Добрыне. Не то чтобы хотелось ему держать Илью в темнице. Да ведь дело какое с этим храбром Илюшей. Нет хуже засадить в яму человека (невиновного притом), и вдруг: «Выходи, милый, на волю вольную и послужи мне верой и правдою!» Все еще колебался князь. Да тут супруга его княгиня стала на ухо нашёптывать. В последние годы совсем было тихо сидела в верхних светелках. Не так, чтоб уж очень стара годами, да расползлась киселем. Там свербит, тут болит. Лежала целыми днями на тесовой кровати. Служанки округ ее опахалами ветер гоняли. Врачи – и свои, и заморские – один за другим ездили. А тут вдруг без врачей выздоровела. Поднялась с постели, вниз по лесенке спустилась в столовую, где за обеденным столом сидел князь с сыновьями и приближенные бояре. Растеклась кислым тестом по стульцу, сжимает свои белые руки, унизанные перстнями, и жужжит, как оса:

– Выпусти, князюшка, Илью. Боюсь. Страшно. Выпусти Муравленина.

– Видал? – хмыкнул князь, обращаясь к Мышатычке. – Ещё один советчик.

И сестрица-монахиня тут же. Давно не видали её в миру. И вот явилась. Стоит в своем чёрном монашьем одеянии, смотрит смирно. Голос тихий, украдчивый.

– Выпусти, братец! У нас в монастыре беженцы ютятся… Ужасы рассказывают! Степняки всё жгут, разоряют!..

Она подошла к князю и положила ему на плечо свою тонкую, унизанную перстнями руку, сказала проникновенно:

– Выпусти, братец, Илью Муромца! – Заметив неудовольствие на лице князя, она не стала допытываться, как это сделал Добрыня, в чем виновен знаменитый храбр, сказала дипломатично: – Прости ты ему его вину! Уж он постарается! Докажет тебе свою любовь и верность.

«Небось не без Алёши Поповича обошлось, – думал князь. – Не сама, видать, надумала умные речи. Может, и правда выпустить? Хоть и дерзок смерд, больно много воли взял. Но этот – по нем видно – не продастся, не перекинется к братцу. Да и зачем ему у иного князя милости искать, когда он от великокняжеских щедрот отказался? Отправить его в войско, как советует сестрица, – и дело с концом. Пусть воюет. Добрыня правду сказал – боятся Муравленина поганые». Князь усмехнулся. Апракса захлопала в ладоши:

– Надумал! Надумал братец! Бегите кто-нибудь, скажите: князь велел выпустить Илью Муромца из темницы! – заторопила она, оглядывая сидящих за столом бояр, но те продолжали сидеть. Поднялся молодой Чурила, сын воеводы Пленка, приятель княжича, стуча высокими каблуками своих башмаков по паркетному полу, пошёл к дверям. Князь поглядел ему вслед, пул на женщин:

Раскудахтались, как куры: «Илья Муромец! Илья Муромец!» Да он уже в седине, как в серебре, ваш Илья. Небось меч в руках не удержит.

– Не в том дело, что в серебре, – простодушно сказала княгиня, – на казённых харчах посидишь, не то что меча, палки в руках не удержишь.

– Что же, прикажешь мне в темницу ему яства посылать с моего стола?

– Ничего, Илья меч удержит, – смеясь, сказала Апракса. – Я, не гневайся, братец, ему в темницу яства со своего стола посылала.

– Вот оно, значит, как! – воскликнул князь. – Я наказываю, а княгиня с княжной милуют! Что-то уж больно любезен всем Илюшенька Муромец!

– Особенно хану! – сострил один из бояр. – Он Муромцу Илтаря до сих пор забыть не может!

– Пустое! – возразил княжич. – Это в старое время поединок решал исход сражения, а теперь решает воинская наука. Как построить перед боем войско, какие полки в чело, какие по крыльям…

– Наука наукой, – возразил боярин, – а воинская отвага – это и в старые времена, и в новые… Вот выйдет сейчас Добрыня на Подол, свистнет, и они за ним и огонь и в воду… А на степняков одно имя Муромец страх наводит. В Царьграде тогда… Можно сказать, печенеги под самыми окнами императорского дворца гуляли, а как увидели Илью Муромца, в первом бою бежали.

– Оно, конечно, – поддержал Мышатычка. – И Добрыня, и Илья… Только… – Он не договорил.

– Гонец в Великому князю! – провозгласил дворецкий, и в столовую вошел гонец в дорожной запылённой одежде, достал из сумки бересту, протянул князю. Князь развернул берестяной свиток, прочитал, и лицо у него вытянулось. Он встал из-за стола.

– Пошли ко мне!

Следом за князем поднялся Мышатычка, княжич и приближенные бояре.

– Ой, что будет? Что будет? – запричитала княгиня, встревоженно глядя вслед мужу.

В кабинете князь сказал:

– Дружины соседних князей не подошли, как обешались. Добрыня с ополченцами тоже не подоспел. Пленк убит. Киевские полки разбиты, бегут без оглядки. Степняки движутся следом. Если их не остановить, скоро будут в стольном.

* * *

В Киеве творилось что-то невообразимое.

На большой торговой площади, где обычно собираются на вече лучшие люди города – владельцы теремов и лавок, гостиничных дворов, мастерских, теперь поднаперли посадские с Подола – ремесленники, кузнецы, кожемяки, горшечники. Потому что, если поганые возьмут столицу, спрашивать не будут, кто ты есть и какого звания. Одинаково хорошо торят и терема, и хижины.

Вот на прилавок влез воин с перевязанной головой. Площадь притихла, и над ней прозвучал его голос:

– Потому и разбили нас, что навстречу хану вышла только часть дружины. А у пето сила – видимо-невидимо. Если нагрянут, стольному конец!

На прилавок вскочил кузнец в кожаном переднике, закричал:

– Князь дружину пожалел! А нас кто пожалеет? Придут степняки, всех перебьют, жен и детей наших в рабство угонят. Сами отстоим стольный! Пусть князь даст оружие и коней!

– Оружие! Коней! – подхватила площадь, и мощный поток двинулся с прибрежного Подола вверх на Гору к княжескому дворцу. И вот уже они стоят под самыми окнами дворца.

– Дай, князь, оружие! Дай коней! Остановим поганых!

И снова собирались бояре, толковали: «Попробуй дай оружие этой голытьбе. Ну, отобьют поганых, а потом»… Страшно было за терема, усадьбы, лавки, годами нажитое добро.

– Оружие! Коней!

Князь из-за занавески неприметно выглядывает из окна.

Вся чернь подольская здесь.

– Дай мне часть дружины, отец, и я мигом разгоню их, – просит княжич. Князь не слушает его.

– Что будем делать? – спрашивает он Мышатычку.

– Подождём вестей от Добрыни…

Так бы, наверное, и остался Илюша сидеть в темнице – до Муравленина ли? Но, видать, кто-то крепко помнил о нем. Уже скакал гонец – князь-де велел выпустить Илюшу. Торопился. У верхних ведь семь пятниц на неделе – не соскучишься. Сегодня велит в темницу, завтра – выпустить, а послезавтра, глядишь, опять посадит. Главное, что выпустили. А там видно будет.

Выйдя из темницы, Илья очутился в людском круговороте. Кипело, как вода на Днепровских порогах. Кидало человечьи волны то к великокняжескому дворцу, то назад, к темнице. Кого-то отбивали у стражи. Откуда-то тащили оружие. Что-то кричали о Великом князе, о колдуне Волхе. Илюше не до того было. Как другу, обрадовался приведенному кем-то коню. А уж как взял в руки свой меч, будто заново народился. А вокруг уже толпились с добытыми пиками, секирами, мечами. К Илье, которого сразу же все узнали, то и дело обращались с разными вопросами, и он поневоле стал руководить ополчением. В толпе горожан мелькали и княжеские дружинники в доспехах.

– А может, с ними двинем? – сказал Чурила другому дружиннику, кивая на собравшийся вокруг Ильи Муромца отряд.

– Без княжеского приказа? Чудила ты, Чурила! – усмехается дружинник. – Да ты не горюй! Всё равно туда пойдём!

Илья окликает воина с забинтованной головой, которого мы видели на прилавке торговой площади.

– Ты давно оттуда?

– Да вот сегодня добрался.

– Ну, как там?

– Жмут…

– А Пленк Сурожанин… – Илья не успевает договорить.

– Воевода Пленк Сурожанин убит. Стоял под знаменем, не дрогнул. Бился до последнего, – отвечает воин.

– Вечная память храбру Пленку Сурожанину! – Илья снимает шапку. Снимают шапки и другие. Минуту на площади стоит молчание в память погибшего воеводы, знатного боярина, храброго воина Пленка Сурожанина. Потрясённый стоит на площади Чурила. И потрясён он не только известием о гибели отца, но и отношением к воеводе того самого подольского люда, который в его кругу принято называть чернью.

– Значит, часть дружины в городе? – спрашивает Илья одного из дружинников. – Что же, пойду к князю.

– Не даст он дружины, – говорит стоящий рядом горожанин. – Добрыня уже как просил…

– Всё равно надо пойти, – говорит Илья, но тут кто-то опять задерживает его каким-то вопросом. И вдруг прибегает один из горожан с радостным известием.

– Илья Иваныч! Князь с дружиной выступил в поход! Сейчас видел, из дворца выезжали.

– Вот и славно! – говорит Илья. – Надо догонять! Только как же это он прошел, что мы не видели?

– А он не к южным, а к северным воротам пошёл с другой стороны.

– К северным воротам? – недоумевает Илья. – Не пойму я… Ну ладно, сейчас двинемся вдогонку, а там разберемся!

Но двинуться им никуда не пришлось. Прискакал Чурила с новой вестью – уже не такой радостной: князь с дружиной и боярами бежал из города. Разгневанно гудела на площади толпа!

– Сбежал!

– Бросил!

– Клятвопреступник!

– Трус!

В Софийском соборе, набитом битком женщинами и детьми, стоял плач.

Кто-то из дворцовой обслуги рассказывал:

– Княжич говорил: «Дай, отец, дружину, я их не то что на Подол – в Днепр загоню!» А Мышатычка…

– Мышатычка! Мышатычка! – подхватила толпа. – Кровопийца, ростовщик толстобрюхий! – И вот уже часть народа двинулась громить терем боярина-ростовщика. Бегут по вощеным залам Мышатычкиного терема, поймали какого-то челядинца, кричат:

– Где доски? Говори, где доски?

– Ей-богу, не знаю! – клянется слуга. – Ключника спросите…

Притащили ключника.

– Говори, где доски?

И вот уже доски, на которых вырезаны имена должников, вытащены во двор. Онфим читает;

«Горазд сын Фомы – одна гривна,

Еремей сын Власия три гривны.

Федул сын Ефима две гривны».

– В огонь их, в костер!

Пылает костер, пылает прекрасный терем Мышатычки.

– Воевода! Воевода! – суетится, пробиваясь к Илье, человек от ключника. – Там чернь… Терем боярина Мышатычки… – Но Илья, поглощенный своими делами, не обращает на него внимания.

Под водительством Ильи Муромца народное ополчение, выйдя из Киева, движется по дороге навстречу неизвестности.

Почти в одно время с Муравлениным вышел из темницы Волх. Может, и впрямь, как говаривали, отвел глаза страже, а скорей всего, освободили его посадские. Уже в дороге, когда князь е дружиной бежал из города, корили приближенные бояре князя: зачем не убил Волха в свое время, как советовали умные люди. Да ведь боязно было трогать его – колдуна. И вот теперь он на воле. Те, кто орал под княжескими окнами: «Дай оружие!» – теперь прочат ему Киевский стол. И Волх обещает им, этой голытьбе, отстоять от поганых город.

– Ну и пусть его, – сказал князь, – пусть остается на горящем столе князь-колдун, пусть обороняет со своей голытьбой город, а потом мы поглядим!

О Волхе молва двоилась, как о двуголовой змее. Одни ругали – колдун. Другие хвалили – умён, быстр и к простому люду привержен. Но кто бы ни сидел на столе в Киеве, защищать стольный город надо было его жителям, простолюдинам, смердам.

* * *

Войска занимали оборону. С береговых круч были хорошо видны белые половецкие кибитки. Они стояли тесно, одна к другой, островерхие, как шлемы воинов, и издали казалось, что это плотными рядами выстроились несметные войска Кудревана. Впрочем, так оно и было на самом деле. И все, кто смотрели на ряды островерхих кибиток, понимали: стоять придется насмерть.

Алёша издали узнал полководца. Добрыня объезжал стан. Его сопровождало несколько дружинников, которым он на ходу отдавал распоряжения, и то один, то другой воин скакал разыскивать военачальников удельных дружин, выяснять количество воинов, вооружение.

Когда-то и молодой попович вот так же был при полководце – его вестником, ушами и глазами, учеником, помощником, другом. И хотя сейчас Алёше плохо было видно лицо главнокомандующего, он угадывал выражение суровой сосредоточенности на этом знакомом до каждой черточки лице, чуть отстраненный, ушедший в себя и все примечающий взгляд, огромное напряжение мысли и воли. Сам того не сознавая, Алеша с завистью смотрел на дружинников, скакавших вслед за полководцем. Какое это счастье, какая радость – быть вот таким молодым, когда еще нет груза забот и сомнений, когда за тебя решает все другой – умный, опытный, всеведающий. А твоё дело только лететь стремглав по первому его слову. Лететь, куда угодно: на дело, на врага, на смертный бой, Все это было и у него.

Было.

Минуло.

Кануло.

Сам теперь военачальник в полку своего удельного князя, Алеша понимал всю грозную тяготу того, что вставало перед полководцем. Разрозненные, не связанные воедино удельные дружины. Неразбериха и разобщенность. Изнуряющие, почти без передышки бои.

Враг висит на плечах. Он нетерпелив, как голодный волк, видящий добычу. И эта добыча – столица Руси, златоглавый город, лучше которого нету на свете.

Защитники дерутся самоотверженно. Вчера Алёша видел Илью. Муравленин сидел, разувался, неспешно, покойно, словно вернулся с пашни и собирался после трудового дня завалиться на печку. Увидев подошедшего Алёшу, улыбнулся широко и радостно, обнялись крепко. Алёшу охватила щемящая нежность к этому широкоплечему бородатому человеку с детскими синими глазами. Сколько лет прошло, сколько зим миновало с тех пор, как они виделись в последний раз в доме тысяцкого! Сколько бурь отшумело над каждым из них! Упал, обливаясь кровью от Алёшиного удара, половецкий царевич, Идолище поганое. Скакал во весь опор Алёша, спасаясь от княжеского гнева. А в чём виноват? В том, что не хотел, чтобы гуляли по Русской земле поганые, с кем и ныне ведут они тяжкий бой. Казалось бы, все ясно. Но наверху своя правда, своя кривда. Угадай, поди, каким боком обернется она. Так и ходит Алеша, как скоморох по веревке. Сорвётся – голова с плеч. Уж на что Илюша далек от верхних, и то в темницу угодил. И ещё неизвестно, чем бы это кончилось для Муравленина, если бы не вмешался Добрыня, если бы сам он, Алеша, действуя, как всегда, по-тихому, не помог вызволить Илью.

– Что ж, – спросил Алёша, чуть ухмыляясь, – поговорил по душам с Великим князем? – Добавил задумчиво: дескать, он тебя в темницу, а ты к нему снова на службу. Илюша глянул своими синими глазами, сказал просто:

– Да разве я князю служу? Я за землю Русскую воюю. Людям служу. Вдов и сирот обороняю. А из-за собаки-князя я бы из погреба вон не вышел.

Вот и весь разговор. Помолчали. Ещё раз обнялись, расцеловались трижды. Неизвестно ведь, что готовит грядущий день, придется ли свидеться снова.

Попрощались.

Разошлись.

Добрыня, осматривавший войска, не мог в этот час думать о людях, как Алёша, ни о жизни каждого из этих воинов, ни о своей. Он словно не видел отдельных людей – ни простолюдинов, ни дружинников, ни их начальников. Он осматривал и видел войско в целом, старался мысленно объединить все эти потрепанные, израненные, обескровленные полки, дружины, немеряные, несчитанные толпы посадских и смердов, осмысливал, как лучше расположить их, кого выставить вперед, кого на фланги, кого попридержать в резерве.

Думал Добрыня ещё и о другом, и суровая складка все глубже прорезала его озабоченное лицо. Он знал то, чего не ведал пока никто.

Великий князь со своей дружиной не пришел, как обещал, на подмогу, не ударил по поганым. Удрав из Киева, выжидал, как обернётся дело. И даже теперь, когда защитники города, истекая кровью в боях с половцами, напрягали последние силы, он не явился на поле брани. Покружив немного, снова двинулся на Киев. Прознав об этом, ночью тайно бежал из стольного Волх. А пока князья делят стол, здесь льется и будет литься кровь. Будут падать на землю, чтобы уже никогда не встать с нее, все эти живые, сильные, молодые.

В шатер полководца один за другим входили вызванные военачальники. Выслушивали приказания. Молча кланялись. И в этом молчании была торжественная готовность встретить кровавый завтрашний день. Снова раздвинулись полы шатра. Вошедший остановился совсем близко. Добрыня устало поднял голову.

Глянул.

Вздрогнул.

Будто очнулся.

Алёша смотрел в лицо Добрыни, и взгляд его был чист и прям. Не то чтобы он забыл верхнюю светелку, куда торопливо и легко взбегал по лесенке, сероглазую женку за шитьем, алую нитку, которую однажды он потянул за копчик, распуская ее шитье… Не забыл он и вечера, когда сидел женихом мужней жены в доме друга. Но сейчас и любовь и вина одного, и гнев и обида другого отступили перед тем, что ждало их. Кровь, и та, что уже была пролита, и должна была пролиться еще в этом предстоящем бою, смыла все, что легло между ними. Глядя в измученное, постаревшее лицо Добрыни, Алёша хотел только одного – быть с ним рядом.

Соратником.

Помощником.

Другом.

Побратимом.

Если останется жив – на все дни и лета.

Если падет в бою – до смертельного часа.

Если вместе придется предстать им перед Всевышним – на веки вечные.

…Война может прийти по-разному. Но всегда во все эпохи как ее неотступный спутник следует пожар.

Тянуло дымом – не печным, когда под утро в пекарне на подворье пекут на братию хлебы, варят постное либо мясное варево. Тянуло гарью. Это был запах беды. Он давно уже стоял округ, сгущаясь, плыл, над обителью. Непрестанно пылили дороги. Мчались в возках, тряслись на телегах, шли пешком, таща на себе скарб. Гнали ревущую скотину, тащили плачущих детей.

Бояре.

Ремесленники.

Смерды.

Монастырские стены жженого кирпича были крепки. Не раз отсиживались за ними жители окрестных сел и городов. Может, и в этот раз, бог даст, отсидятся. Жители готовились к осаде и бою. И только один человек не принимал участия в суете. Не шел на стены с копьем и секирой, не варил смолу в котлах, под которыми горели костры. Не молился с монахами в соборной церкви. Казалось, ему нет дела до того, что творится вокруг. Но это было не так. Согнувшись, он сидел над пергаментом и, не торопясь, выписывал буквы, словно хотел передать лежавшей перед ним телячьей коже все, что видел, понимал, чувствовал – и дымный запах беды, и плач детей, которым предстоит вскоре умереть вместе со взрослыми, и отчаянную смелость защитников города, и его обреченность.