Текст книги "Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую"

Автор книги: Тамара Лихоталь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 37 страниц)

12

Из окон Палатия – огромного дворца византийского императора – открывались неоглядные дали. Из одних покоев было видно лазурное море, утыканное округлыми глыбами прибрежных скал и отороченное по краю крепкими зубьями крепостной стены. В него острым углом вдавался берег, густо уставленный кубиками домов. Жилье и мастерские ремесленников, купеческие лавки, склады, амбары, бани. А между ними, извиваясь, ползут узкие улицы, стягиваются в тугой узел на площади. Если глядеть сверху, из дворцовых окон, кажется: из морской пучины вылез гигантский краб и распластался на берегу, широко разбросав клешни. Из покоев, выходящих окнами на другую сторону, тоже видна крепостная стена со сторожевыми башнями. Её полукольцо плотно лежит на суше. Внутри – ещё более густая россыпь крыш, а снаружи, за стеной, будто брошена шаль в зелёно-жёлтую клетку. Это – поля, которые кормят многочисленное население города. Ах, лучше бы не подходил император к окнам, лучше бы не глядел. Город Константина, столица Византии, где твоя былая слава?

Там, за крепостной стеной, на полях не видно сейчас ни пахарей, идущих за плугом, ни водоносов с деревянными недрами на коромыслах, ни сборщиков урожая с подвешенными на груди корзинами. Над пригородными полями – житницей столицы грозно курятся седые дымы. Это жгут костры, варят еду степные кочевники. Их тысячные орды подошли к самым стенам византийской столицы.

Улицы Константинополя, или Царьграда, как называли столицу Византии русские, были шумней и крикливей киевских. Впрочем, может, это просто казалось так чужеземцу, который не понимал смысла чужой речи и поэтому с особым вниманием прислушивался к голосам. Это был наш Илья Муравленин. Начинается ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА – «ПОД СТЕНАМИ ЦАРЬГРАДА».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ПОД СТЕНАМИ ЦАРЬГРАДА

Илья слышал от купцов, ходивших с караванами в дальние земли, что живут в иных краях люди не с белой, а с чёрной кожей. И правда – чернокожие. Полуголые, в одних только повязках на бедрах, с блестящими от пота телами, несут они носилки. Это не греки, должно быть рабы, привезённые сюда на торг. А на носилках под шёлковым шатром лежит, важно развалясь, их хозяин – дородный грек. Илья неодобрительно поглядел вслед носилкам. На Руси такого не увидишь. Даже самые знатные бояре ездят верхом либо в возке. А на носилках носят, только раненых или хворых.

Многое было непривычно взгляду на залитых утренним солнцем улицах: и длинные одеяния мужчин – не кафтаны, не плащи, а платья, похожие на те, в которых иконописцы рисуют святых, и дома – не рубленные из дерева, как в русских городах и селах, а сплошь каменные. Дома красивые, ничего не скажешь. Например, этот. Спереди – белые каменные столбы. По ним вьются зеленые плети с широкими резными листьями. За жилыми покоями – внутренний дворик, Илья заглянул через ограду. Всё чисто, прибрано. Посреди – пруд. Тоже выложен камнем. Вода прозрачная… Наверно, боярские хоромы. А дальше по улице – другие дома. Поднимаются и в два, и в три, и даже в четыре этажа. Прижаты друг к дружке так, что меж ними не остается просвета. И от этого тесно и неуютно. Нет, это он зря. Город хорош. А неуютно потому, что кругом чужая, непонятная речь. А Илья бессловесный, будто немец какой. Это в Киеве так называли иноземных купцов, которые не умели говорить по-русски, мол, немой он, немец. Прошли года. Теперь называют так на Руси германцев. Почему только их – никто не знает. Прилипло – и все. А откуда взялось это слово, люди уже и запамятовали. Вот и он теперь здесь, среди ромеев, вроде немца. Эх, Алёшу бы сюда Поповича! Он говорить по-гречески может и даже книги греческие читает.

Шёл Илья, сворачивая то в одну, то в другую сторону – всё равно куда. Вышел посмотреть город и теперь, кружа по нему, старался только запомнить направление, чтобы потом найти дорогу обратно, к казармам гвардейской дворцовой стражи, где разместился русский полк.

Ещё в пути воевода Борислав рассказывал на привалах своим ратникам: у Руси с Царьградом знакомство давнее. Торговали с незапамятных времен. Ромеи охотно покупали меха, мёд, воск из славянских лесов, янтарь, добытый на берегах северных морей. Славяне увозили домой драгоценные украшения из жёлтого металла – золота, которого на Руси не добывали, разные изделия, изготовленные искусными византийскими мастерами, виноградное вино. Но случалось и так, что приедут славянские купцы, а ромеи захватят их лодки, заберут товар, а людей перебьют или продадут в рабство. А между тем всюду и везде гость, откуда бы он ни был родом, находится под охраной той страны, в которую прибыл. Такой обычай у всех честных народов. Иначе бы и торговать нельзя было. Ромеи это все прекрасно знали и купцов из других стран не обижали. На славян же – народ им малоизвестный – смотрели свысока. Называли их варварами, что означает дикари. И вот однажды славяне послали в Царьград не купцов с товарами, а вооружённых воинов. Было это ещё во времена Аскольда и Дира, когда ладьи с русскими ратниками первый раз осадили Царьград. Вроде бы уладились. Но прошло время, и ромеи опять нарушили договор. Снова ограбили караван, а купцов, пытавшихся отстоять своё имущество, предали позорной казни – распяли на крестах в своём Царьграде. Князь Олег, правивший в то время в Киеве, узнав об этом, сильно разгневался и послал вестников ко всем славянским племенам, созывал всех, кто владеет мечом и копьем, кто в силах натянуть тетиву лука, идти в поход на коварных ромеев. И вот стали собираться и поляне, и ильменские славяне, и северяне, и древляне, и кривичи… По приказанию Олега рубили деревья, долбили лодки.

Никогда ещё не было у Руси такой многочисленной сильной дружины. Да и князь Олег был смелым, опытным и хитрым, потому и прозвали его Вещим. Удачлив был князь в воинских делах.

Неожиданно для греков огромный флот вошел в залив Золотой рог. Жителей ромейской столицы охватил страх. Ещё бы не испугаться! С высоких крепостных стен далеко видать – и весь водный простор до самого края, где сходятся воедино море и небо, запружен чужеземными ладьями, ладьями тех самых варваров, над которыми не так давно потешались греки, распиная их на крестах. А в ладьях – воины, с луками и копьями. И длинные щиты их в руках красным-красны, будто пропитаны кровью.

Но, к удивлению греков, русы не высадились в гавани, чтобы взять приступом крепостные стены, а поплыли вдоль берега куда-то дальше. И вдруг с ужасом увидели жители Царьграда их ладьи, которые на всех парусах летели на город, но уже не по воде, а посуху. И тогда решили византийцы, что эти русоголовые статные сильные воины не иначе как посланы богом в наказанье за их грехи, и покорились Олеговой рати.

Прибил Олег свой красный щит на золотых воротах Царьграда в знак того, что покорил он столицу древней Византии. Взял с греков большую дань за прошлые их злодеяния. А еще заключил с ними договор, в котором обязались греки не только не обижать русских купцов, но и все время, пока они будут находиться в Царьграде, давать им средства на прокорм и без платы пускать в баню. Русские, в свою очередь, обещали не нападать больше на Царьград. Заключили этот договор на веки вечные и записали все, о чем договорились, на пергаменте. С греческой стороны этот договор подписал византийский император, а с русской – князь Олег и его бояре. А чтобы никто не нарушал договор, греки, подписывая его, давали клятву верности на кресте перед глазами своего невидимого христианского бога, а русские клялись на своем оружии именем Перуна, потому что в те времена были еще язычниками.

«Каждое племя, каждый народ обретает силу и славу в бою, – говорил воевода Борислав своим воинам. – Случалось нам сходиться на поле боя и с греками. А ныне идем мы к ним на помощь. Не посрамим, друзья, наших предков, наших дедов и отцов, отвагой приумножим славу родной земли».

Илья никогда раньше не бывал в Царьграде, но как только вышел к высокой ограде и увидел внутри сквозь плетеные решетки ворот просторную, посыпанную песком площадь, огромной подковой огибающий ее барьер и поднимающиеся полукольцами ряды каменных скамей, сразу же догадался, что это и есть знаменитый константинопольский ипподром. Не раз слышал о нём Илья. Ведь каждый, кому довелось побывать в Царьграде, непременно рассказывает о Софийском храме, об императорском дворце и об ипподроме. Да и не только слышал о нём Илья – видел. Он даже вспомнил где: в киевской Софии. Там, на стене, по-над лестницей, ведущей на хоры, написана красками и эта площадь, и скамьи вокруг нее, и впряженные в колесницы кони.

Илья долго шагал вдоль ограды.

Откуда-то с противоположной стороны улицы донесся пряный дух перца. Высокие ворота под выложенной из камня аркой. Внутри, прямо во дворике, сложена печь. Грек в холщовой одежде и кожаном, как у кузнеца, переднике хлопочет у котлов. Под виноградными листьями, ползущими по решетчатому шатру, стоят столики. Снуют слуги с мисками и блюдами. За столами сидят люди, пьют вино, закусывают. Пахнет вкусно. Да Илья уже и проголодался здорово. Зайти, что ли, в этот уютный тенистый дворик, где так прохладно – не то что здесь, на раскаленной улице. Сесть за стол под виноградным шатром, достать привешенный к поясу кошелек, где лежат жёлтые кружочки греческих солидов. Сказать подошедшему слуге: «Ну-ка, друг, мечи все, что есть в печи!» Только как ему скажешь, на каком языке? Да и вдруг это вовсе и не харчевня, как думает Илья, а чей-то дом. Вот и окажешься незваным гостем. Жаль, но придётся топать дальше. И вдруг:

– Илья! Илюша! Муравленин! – Голос оттуда, из дворика. От одного из столиков поднимается высокий плечистый человек.

– Данила! Друг! Ты ли это? – радостно кричит Илья. Обнялись, поцеловались. Потащил Данила Илью за стол, усадил. Подбежавшему слуге что-то приказал по-гречески. Тот закивал, залопотал, кинулся со всех ног, вмиг притащил высокий кувшин с вином, пододвинул Илюше серебряный кубок. Ставил на стол и рыбу, и птицу, и мясо на вертеле.

– Я думал, ты давно где-нибудь в монастыре богу за нас, грешных, молишься, а ты, оказывается, у греков в гостях вино попиваешь, – пошутил Илья, всё так же радостно вглядываясь в лицо давнего своего знакомца и приятеля. Это был тот самый Данила по прозвищу Монах, который, сколько помнил его Илюша, собирался сменить кольчугу воина на монашескую рясу. – Давно ли ты здесь? По каким делам?

Данила рассказал, что послан Великим князем в Царьград вести переговоры и решать все дела, касающиеся русского полка. Прибыл он еще загодя, чтобы договориться и о том, где разместятся русские воины, об их участии в совместных военных действиях против степных кочевников.

Будто диковинный цветок с прозрачными лепестками, трепещет посреди каменного дворика фонтан. Тонко жужжит пчела над истекающим сладким соком янтарного цвета плодом. На столике узорчатой скатертью лежит тень от резных виноградных листьев.

Вот так случайно повстречать на чужбине близкого человека! Это счастливая встреча. Илья уже поведал всё, что знал, – и об Алёше, и о Добрыне, и о многих других общих друзьях и знакомых.

– Ну, а ты-то как, Данила?

Данила отвечает не сразу:

– Спрашиваешь, как жив? Изо дня в день веду переговоры с чиновниками и стратегами, осматриваю казармы, отбираю коней, проверяю счета за снедь для наших воинов и конский корм. А душа ждёт не дождётся, когда можно будет вернуться на Русь, жаждет она трудов иных. Нет, ты не смейся, Илюша, – говорит он, хотя Илья и не думал смеяться, а серьёзно и сочувственно слушает друга.

– По воле божьей довелось мне немало побродить по свету. Видал чужие края. Слышал чужие языки, – продолжает Данила, помолчав, спокойней и раздумчивей и вроде бы без связи с предыдущим. – Велика ойкумена (так именовали древние греки земли, обжитые людьми). Велика ойкумена, – повторяет он, – но человеку не сразу открылось это. Было время, когда она виделась ему малой – всего лишь благодатным островом среди непригодной для жизни пустыни.

– Человек видит землю до окоема, – согласно отзывается Илья, стараясь уловить мысль своего собеседника.

– Видит – до окоема. Но сам окоем не очерчен навечно, и человеку многое довелось познать, – всё так же задумчиво говорил Данила.

Многое довелось познать и самому Даниле. Неутомимый книгочей, склонный к поискам и раздумьям, он теперь, как налитый до краев сосуд, переполнен тем, что открыл для себя и осмыслил. Знакомый библиотекарь, такой же книжник, как и Данила, по дружбе свел его в монастырский подвал, где хранится запретное. Вот уже сколько – нет, не лет, десятилетий, а может, и веков лежат они втуне, скрытые от людских глаз, труды древних мудрецов. И так еще судьба была к ним милостива. Другие и вовсе давно сожжены. А если было жаль жечь дорогой пергамент, старательные писцы начисто выскабливали бывшие на них письмена, чтобы написать на свитке труды отцов церкви. Древние мудрецы ныне не в чести, и чтение их почитается христианской церковью за великий грех. Спору нет, древние не знала единого бога, поклонялись идолам, их деяния не озарены благодатью. Как начинает думать об этом Данила, будто камень ложится на душу. Всплывает в памяти грозное предостережение: «Грех неосознанный есть грех. Но осознанный грех – грех вдвойне». Грех, который лежит на нем, удвоен, утроен, удесятерен. Он не только читает старые свитки. Не остерегаясь дьявольских искушений, он следует за мыслью тех, кто пытался проникнуть в тайны мироздания и бытия. Порой он казнит себя за преступность своих желаний, горячей молитвой старается выпросить у всевышнего прощенье за свои греховные устремления и тут же снова ввергает себя в грех сомнений и гордыни. Но что делать, если древние мудрецы так неопровержимо убеждают в своей правоте? Старые свитки позволили ему соприкоснуться с их ученьем о сути сущего, пройти по ступеням познания, ведомого древним. Человек и земля – древние немало размышляли над этим. Поначалу они считали ойкумену небольшим островом. Но когда их корабли стали плавать все дальше и дальше, они увидели, что мир велик, велик и разнообразен. Даже солнце! В иных краях оно щедро дарит свет и тепло, как родная мать, в. других же – скупо, как суровая мачеха. В зависимости от солнечных щедрот разделили древние землю на пояса, по-гречески – климаты.

– Ведомо ли тебе имя Гомера? – спрашивает вдруг Данила.

– Ведомо, – отвечает Илья. – Он воспевал мужество и воинскую честь греков, как наш Боян – смелость и славу славян. Говорят, он был слеп.

– Был слеп, но видел многое, чего не видят зрячие, – откликается Данила и снова сидит молчалив и задумчив. Поэт и мудрец Гомер написал свои прекрасные песни о Троянской войне. Но сейчас Данила думает не о битве греков с троянцами, а о том, что живёт и созревает в его душе, как ребенок в чреве матери, и так же неудержимо рвется наружу. Его душа устала носить в себе тяжесть познания. Наступил срок младенцу выйти на свет. Но как страшно отпускать этого новорожденного в суровый мир. Познание познанию – рознь. Можно познать воинское искусство и стать изрядным бойцом или славным полководцем. Можно познать ремесло и стать умелым мастером. Можно познать труды отцов церкви и стать учёным мужем. Но знание, которое вынашивает в себе Данила, совсем иное. С ним и самому-то трудно примириться, не то что открывать его другим, смущать чужие души.

Не зря спросил Данила Илюшу, ведомо ли ему имя Гомера. Земля, населённая людьми, ойкумена. Древние думали, что живут в середине мира, и видели в этом благоволение богов, отдавших их самые благодатные земли. На южном краю ойкумены, считали они, где солнце, восходя и западая, ближе всего подходит к земле, находится жаркий пояс. Даже людей, живущих в том краю ойкумены, великий поэт и мудрец Гомер называл эфиопами, что значит обожженные солнцем, там же обитает и низкорослый маленький народ, которому поэт дал имя пигмеи – люди величиной с кулак.

В северной же стороне земли, по мнению учёных греков давних времен, за беспредельной пустыней покоятся крюки – замычки мира и оканчивается круг, по которому движутся небесные светила. В пустыне стоят лютые холода, воздух наполнен летающими перьями, поэтому там нельзя ни пройти, ни даже разглядеть что-нибудь вокруг.

Если поэт и мудрец Гомер знал народы, жившие на южном конце ойкумены, то он, Данила, мог сказать, что знает тех, кто обитает на её севере. Холодный край, где воздух наполнен летающими перьями. Разве это не земля его родины с суровыми зимами, метельными снегами? Земля, простирающаяся от теплых, знакомых грекам берегов все дальше и дальше до студеного моря, даже в летнюю пору покрытого громадными нетающими льдинами.

Когда Данила, прочитав старый свиток, встретился со своим знакомцем библиотекарем, они беседовали об удивительном стремлении древних к поиску, о силе их разума и верности их наблюдений. Потом, сойдясь с Данилой еще ближе, ученый грек дал ему прочесть то, что больше всего и томит его душу. Да и как было оставаться покойной душе, открыв такое? Земля, как это ни дивно на первый взгляд, оказывается, вовсе не простирается во все стороны, как ровная столешница. Земля вместе с сушей и морями, с обжитой людьми ойкуменой и безжизненными пустынями представляет собой шар!

Как противно поначалу это разуму и как очевидно, когда дашь волю здравомыслию, умословию – логике, как говорят греки. «Человек видит землю до окоема», – сказал Илья. Потому и видит он до-окоему, что земля есть не что иное, как великий шар. Взор не в силах обойти кривизну земного шара. Потому и парус пропадает в море за невидимой чертой окоема. Казалось бы, что до этого ему, Даниле, – и до поисков истины древних греков, и до формы земли. Землю бог создал для человека, и живи, как живется, не мудрствуя. Так нет же! Сколько ни пытается он смирить себя молитвой и постом, не покидает его желание открыть эту истину другим. Вот и сейчас чуть было не смутил он душу друга своего, чуть не толкнул его на неверную тропу. И это в трудный и горький час, когда неверные захватили священную землю, на которой покоится гроб господен, когда мусульмане и поганые степняки теснят христиан! Прочь искушение! Данила послан сюда Великим князем с благой целью и выполнит все, что ему велено. А потом, потом, когда вернется он на Русь, ничто больше его не удержит, не остановит. Он примет постриг, уйдет в монастырь и там, отрешась от мира, будет молиться, чтобы было ему послано просветление. И если после этого огонь, жгущий его душу, не угаснет, он будет знать: богу угодно, чтобы он поведал миру о том, что сам познал. А сейчас ждут неотступные заботы сегодняшнего дня.

– Плохи у греков дела, – говорит Данила, – очень плохи, ежели пришлось императору обращаться за помощью к латинянам. Они хоть и братья наши во христе, но не родные братья – двоюродные. Папа помощь обещал, да только… Впрочем, ты сам все увидишь. А сейчас знаешь что? Поедём со мной. Я вместе с царьградским стратегом еду осматривать крепостные укрепления. Вот и ты бы поглядел. Как говорится, одна голова хорошо, а две – лучше.

Когда Илья с Данилой закончили обед, большие солнечные часы на площади показывали час после полудня. Теперь на улицах было совсем мало прохожих. Да и то больше простолюдины или рабы, торопившиеся по каким-то делам. Не слыхать ни людских голосов, ни лая собак. Город притих в сонной дреме.

До условленной встречи со стратегом-военачальником греческих войск оставалось еще много времени. Данила предложил пройтись немного по городу. Они опять неожиданно для Ильи оказались возле ипподрома. Здесь по-прежнему было пусто.

– Жаль, – сказал Илья, – хотелось бы поглядеть на бега. Да теперь из-за войны небось и не устраивают их.

– Плохо ты знаешь греков, – смеясь, отвечал Данила. – Рассказывают, было такое дело: вторглись в империю вражеские войска. Арабы. И вот с границ прискакал гонец. Мчался, не щадя коня, не слезал с седла. Торопился доставить тревожную весть, чтобы скорей двинулось навстречу врагу войско, чтобы дай был приказ зажечь сигнальные огни, которыми населению обычно сообщалось об опасности. Ввиду спешного дела гонца провели на ипподром к императору. А император и сам участвовал в бегах. Он как раз облачился в одежду возничего и собирался сесть на колесницу. И что бы ты думал? Едва выслушав гонца, император гневно закричал: «Несчастный! Ты видишь, что я занят, и беспокоишь меня по таким пустякам!» Прогнал гонца, а сигнальные огни велел и вовсе уничтожить, чтобы не тревожить жителей Царьграда, которые сидели на ипподроме. Это, правда, старая байка. Но и сейчас в день состязаний тут яблоку негде упасть. На этих скамьях – простой народ. А вот там, за загородками, в ложах – знатные люди. Только женщин сюда не пускают. Так императрица со своими придворными боярынями глядит на бега из окошек соседней церкви. А ложа императора – вот она, посередке. Вокруг неё выстраиваются стражники в доспехах. Все ждут, когда появится император. В его ложу ведет ход прямо из дворца. Как только он войдет и подаст знак, тотчас распахнутся все четверо ворот. Видишь их? Как раз под императорской ложей! И оттуда тотчас вылетят четыре колесницы – красная, белая, голубая, зеленая. В каждой – возница в такого же цвета платье, как и колесница. Я не раз бывал па бегах. Что творится! Кричат: «Иппос! Иппос!» Это по-гречески значит лошадь. Потому и называется – ипподром. Спорят, чья колесница победит. А потом и драться начнут. Да так, что до смертоубийства дело дойдет.

– А это что такое? – спросил Илья, разглядывая высокое, с двухэтажный дом, строение без окон, мимо которого они проходили.

– Бочка для воды. Цистерна называется. Здесь с водой плохо. Верней, воды кругом – море целое, да солёная она. А сладкой воды, как у нас, мало. Вот и копят её в этих бочках. Ромеи воду любят. Ты ещё не бывал в здешней бане? По-ихнему – термы.

– Бывал. Сразу же, как прибыли, первым делом сходили, в баню. Воевода Борислав рассказывал: «В старину был у нас с ромеями договор, чтобы русским купцам, которые зимуют в Царьграде, чтобы им, значит, греческие власти выдавали месячину – на каждый месяц сколько положено на прокорм хлеба, мяса, овощей и прочей снеди. И в баню чтобы пускали бесплатно». Но с нас ромеи сполна получили за мытье, – добавил Илья, смеясь. – Слов нет, хороша баня, и стены расписаны богато, будто в церкви. А всё же наша русская баня лучше. Плеснёшь на каменку водой – такой дух пойдёт, словно в бору в летний зной!

– И веником, веником! – подхватил, улыбаясь, Данила. – Ох, Илюша, иной раз вспомню Киев, и душа затомится. Как бы ни была хороша чужая земля, лучше своей ничего на свете нету!

* * *

Стратег скользнул взглядом по простой одежде Ильи, но поклонился без всякого небрежения. Давно миновали те времена, когда Византия свысока смотрела на русских. И 'Знакомый уже стратегу ученый боярин Данила и этот прославленный воин Илья, о котором стратег был немало наслышан, приехали из далекой Руси не просто в гости, не по торговым делам. Они были посланцами Великого князя, обещавшего воинскую помощь императору.

По неприметному знаку хозяина слуги придвинули гостям золоченые кресла, подали вина. Но гости не стали засиживаться. Опасность, нависшая над городом, не позволяла мешкать.

Показывая русским воинам укрепления, стратег рассказывал:

Город наш с двух сторон защищён морем. С третьей же стороны идет двойной ряд стен. Построили их четыре столетия назад.

О знаменитых стенах Царьграда хорошо было известно на Руси. Но теперь, когда Данила и Илья увидели их вблизи, только удивленно покачали головами. Подведи сюда пару стенобитных машин, и порушатся – и один ряд, и другой. Да, пожалуй, и стенобитных машин не понадобится, чтобы проникнуть за эти стены. Они невысокие, к тому же всюду зияют проломы и трещины.

– Всё так, – мрачно соглашается стратег. Что он мог возразить этим русским витязям? Не станешь же рассказывать чужеземцам, что стены не подновлялись уже, наверное, лет сто. Сколько раз предупреждал он о том, что укрепления пришли в ветхость, сколько раз просил выделить средства и людей для земляных и строительных работ. Хватает и на то, чтобы возводить дворцы и замки, и на украшение церквей, и на огромное жалованье чиновникам, и на зрелища для черни. А вот для того чтобы укрепить город – не хватило. Хорошо хоть сейчас удалось кой-чего добиться.

Вот уже копошатся внизу под стенами согнанные сюда рабы, принадлежащие городской общине. Обычно они используются на строительстве дорог или общественных зданий. Теперь, наконец, их отдали в распоряжение стратега. Жителям Константинополя тоже приказано пойти на строительство оборонительных укреплений.

Вместе со стратегом, военным зодчим, как говорили, большим специалистом своего дела, и распорядителем работ Илья и Данила поднялись на одну из сторожевых ч башем. Отсюда хорошо был виден и город, и простиравшиеся за крепостными стенами поля.

– Откатились степняки, – сказал Данила, – съели их кони всю траву вокруг, потоптали поля. Вот и пришлось уйти в степь подкормить коней. Да и чего им стоять тут под стенами? Одни они на штурм не пойдут. Дожидаются турок. Турецкий флот будет вести осаду с моря, а степняки – с суши.

Илья оглядывал местность за стенами. Поля и в самом деле были выбиты конскими копытами так, что чернела кругом голая земля. Вражеского войска нигде не было видно. Зато по дорогам, ведущим в город, непрерывным потоком двигались толпы людей – покрытых пылью, одетых в лохмотья.

В руках у одних косы или дубины. Другие тащат на руках младенцев и какой-то жалкий скарб. Иногда в этой пешей толпе можно увидеть телегу, в которую впряжена изможденная лошадь, которая едва переставляет разбитые ноги. А на телеге сидят старухи или спят сморенные дорогой дети. Иногда вместе с этим нескончаемым потоком двигаются, видимо, нечаянно оказавшиеся в этой толпе закованные в боевые доспехи рыцари. «Понятно, почему в городе так много бездомных голодных людей, – думал Илья. – Вот так же бежали когда-то от печенегов под защиту крепостных стен жители русских земель, а теперь иной раз бегут от половцев».

– Да, много народу подняла, лишила крова над головой война, – проговорил Илья. – Разгулялись здесь степняки.

– Ты что же думаешь, что это беженцы? – спросил Данила и, указав рукой на бредущих по дороге людей, сказал что-то грекам на их языке. Стратег мрачно улыбнулся. Спутники его разом замахали руками и тоже что-то говорили – не то обиженно, не то сердито. Илья не мог понять, о чем они. Слушая греков, Данила усмехнулся, но не весело, а так же мрачно, как и перед этим стратег. А потом повернулся к Илье и сказал: – Нет, Илюша, это не беженцы, изгнанные из своих домов степняками. Это знаешь кто: те самые крестоносцы, которых папа римский посылает на помощь Царьграду.

– Да ты в уме ли, Данила! – рассердился Илюша. – Вроде бы и вина выпил самую малость. Погляди на них. Разве это воины?

Стратег опять что-то стал говорить, а Данила переводил:

– Когда они впервые появились у наших границ, никто не мог понять, что за люди, куда идут. У них не было ни толмачей, умеющих говорить по-гречески, ни полководцев. Голодные, нищие, они опустошали поля, грабили жителей. Император был вынужден выслать против них войска. Так же как сейчас наш русский друг, мы не могли поверить, что это и есть та помощь, которую мы так давно ждем.

– Да кто же они? – недоуменно спросил Илья.

Стратег понял вопрос без помощи переводчика.

– Простые мужики, из французских, немецких и других земель.

– У нас тоже простые ратники идут сражаться вместе с войском, – сказал Илья, – но чтобы так вот… – Он снова посмотрел на беспорядочно бредущие по дороге толпы. – А где же воинские дружины королей и императоров?

– Рыцари ещё только собираются. Они прибудут не скоро, – отвечал стратег. – А эта чернь… Видно, худо жилось им на родине. Им пообещали, что тот, кто отправится на восток сражаться с мусульманами, станет свободным и богатым. И вот они побросали свои жалкие хижины и двинулись куда глаза глядят.

Заговорил другой грек – чиновник, сопровождавший стратега и русских гостей, и Данила опять перевёл:

– Эти люди даже не представляют себе, куда они идут. Увидев стены какого-нибудь города, они каждый раз с надеждой спрашивают: «Это Иерусалим?» и с недоверием относятся к тому, кто пытается им объяснить, что Иерусалим находится за морем и туда нельзя дойти пешком.

– Мы не знаем, кого нам больше бояться – врагов или таких союзников, – невесело пошутил стратег.

* * *

Византийцы были правы, когда с таким опасением относились к своим союзникам. Крестовые походы! Их было… Первый. Второй. Третий. Четвертый… Были походы бедноты, и походы рыцарей, и даже поход детей. А потом одна из крестоносных армий, проходивших по Византийской земле, не отправится за море в Палестину отвоевывать у неверных мусульман славный город Иерусалим, а… Впрочем, это ещё случится не скоро. Мы узнаем обо всем в своё время вместе с нашими героями, когда вести о судьбе византийской столицы дойдут до Руси. А пока что Константинополь готовится к обороне от турок и степных кочевников. В этот раз византийскому императору удастся справиться с врагами без помощи своих западных союзников. В морском бою потерпят поражение турки, будут разбиты и откатятся в свои степи варвары, как называли греки кочевников.

А Илья Муравленин? А русский полк? Принимал ли он участие в эти боях? Точно неизвестно. Но, наверное, принимал. Потому что в Византии надолго запомнили имя русского храбра. Так и называли его потом – Илья Русский.