Текст книги "Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую"

Автор книги: Тамара Лихоталь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)

– Значит, в Киеве виднее, – сказал Демьян.

– Виднее-то виднее, – сказал Кузьма. – А что делать-то будем?

– Что?… Пошлем гонца и будем стоять, – сказал Илья.

– Так ведь князь пишет – в бой не вступать, – напомнил Кузьма.

– Да разве мы их трогаем?! – опять закричал Никита.

– А знаете, – проговорил Годин, – сегодня мы, можно сказать, первые на них насели. Увидели и кинулись. Они бежать, мы в погоню… Этого, что в плен взяли, Никита стрелой ссадил, – кивнул он на молодого боярина. – Наших-то они поранили потом – отстреливались…

– Но ведь они не по своей степи гуляли и даже не по дикому полю, где и поспорить можно – чьи, мол, владения, а по нашей земле, – опять запальчиво заговорил Никита.

– А ты что думаешь, Демьян? – окликнул Илья старого воина.

– Вели-ка, Илья Иванович, позвать половчанина, – посоветовал тот, – потолкуем с ним ещё раз, может, прольёт он свет на наши тёмные думки.

– Привести половчанина, – распорядился Илья. Василий вышел.

– Царевич и хан… – задумчиво проговорил Кузьма.

– А царевич Илтарь, говорят, добрый воин, – сказал Никита. – Вот бы с ним сойтись!..

– Молчи, петух! – цыкнул на Никиту старый Демьян. – Сойтись легко, разойтись – трудно.

– Я всё-таки вот чего не пойму… – снова начал Кузьма, но в это время в избу ввели пленного половчанина.

– Ты по-ихнему лучше всех можешь, – наклонился Илья к Годину, – спроси-ка его…

– Да он по-русски прекрасно понимает и говорит, – отвечал Годин. – Знаешь ты, кто перед тобой? – спросил Годин половчанина, указав глазами на Илью.

Половчанин почтительно поклонился Илье:

– В наших вежах про Илью Муромца молодым воинам рассказывают – про силу его и отвагу! Славен батыр! Сам хан его почитает!

– Почитает, – усмехнулся Кузьма. – Что же это твой хан? Мир с Великим князем заключил, дочь выдал за княжича. А теперь вдруг войной пошёл на нас?

– А мы не на вас, – сказал половчанин.

– Как это не на нас? – закричал Никита. – Как же ты-то тут оказался?

– Мы не шли на заставу… Мы брод искали…

– Брод? Зачем? Или заблудились? – насмешливо спросил Кузьма.

– На Переяславль идти, – сказал половчанин.

– На Переяславль? А разве Переяславль не наша земля? – спросил Илья.

– Илья, – сказал вдруг Кузьма, – вели увести половчанина!

– То привести, то увести! – проворчал Никита.

Илья махнул Васильку, и половчанина увели.

Все вопросительно глядели на Кузьму, но он начал не сразу:

– Ты сказал: «А Переяславль разве не наша земля?» Илюша, дорогой! Переяславль нынче земля переяславского князя, а мы служим князю киевскому…

– А разве киевский князь не должен заботиться о Руси, оберегать её от врагов?

– Но пойми, Русская земля больше не едина. Князья поделили ее меж собой. Каждый князь нынче печется только о собственной вотчине. Я не спорю с тобой! Да, раздел этот тяжек для всех русских людей, но не нам, княжеским слугам, судить князей! Над ними суд божий! А мы, мы должны исполнять свой долг! Тебе приказано не покидать крепость. Так?

– Так, – мрачно сказал Илья. – Но ведь…

– Погоди, дай досказать. Если бы половчане пошли приступом на заставу, ты должен был бы защищать её. Но они не помышляют об этом. Они пройдут стороной, не трогая нас. Вправе ли ты вступать с ними в бой, губить вверенных тебе людей вопреки княжескому приказу? Да и выстоишь ли ты против всей половецкой силы с малой горсткой людей?

– Я кликну клич и уверен – откликнутся многие и станут рядом с нами.

– Ну и что? Сыщутся смелые сердца, но ведь надо смотреть правде в лицо, это не дружинники, обученные по всем правилам воинского искусства.

– Пошлю гонца в Переяславль… Там Алёша…

– Алёша! – усмехнулся Кузьма. – Твой Алёша Попович служит переяславскому князю. Степняки, как нам стало известно, идут на Переяславль. Это дело переяславского князя, а мы…

– Но ведь ты сам только что говорил: «Степняки будут идти, а мы на них смотреть?» – с горечью сказал Илья.

– Да у меня и самого болит душа! Ты Знаешь, я не трус! Я не боюсь ни боя, ни смерти! Но я целовал крест киевскому князю.

– А ты что скажешь, Демьян? – спросил Илья, но, прежде чем Демьян успел ответить, Никита вскричал:

– Степняки! Схепняки! Испугались! Илья Иваныч, разреши только, да я их со своим отрядом…

– Грозилось наше теляти волка поймати, – сказал старый воин и под взглядом Ильи опустил голову.

– А ты, Годин? – спросил Илья.

– По мне бы сидеть, пить медовуху и носа не высовывать, – проворчал Годин, – но я же тебя знаю…

– Илья Иваныч! – снова начал Никита, но Кузьма перебил его.

– Ты воевода, Илья, тебе и решать!..

* * *

Поле, то самое дикое поле, ничейная земля, по которой проходит невидимая граница между Русью и половцами. По одну его сторону стоит только что подошедшая половецкая конница, по другую – русские ратники, на конях и пешие. Они стоят непоколебимо. Они не станут отсиживаться в крепости, они не позволят врагам ступить па свою землю. Это ясно каждому, кто видит их лица, их спокойную решимость. Понимает это и царевич Илтарь. И сейчас он в тревоге и сомнении вглядывается в противника.

– Бать, а кто сильней? Печенеги или эти? – тихо спрашивает молодой ратник старика. Они стоят в строю рядом. В руках у молодого секира, которую он нервно сжимает.

– Вот сойдёмся, поглядим… – отвечает старый ратник.

– Илья Муромец! – негромко говорит половецкому царевичу старый дружинник хана Боняк, указывая на русского витязя.

– Вижу! – отвечает царевич.

– Царевич Илтарь! – говорит Илье Демьян.

– Вижу, – отвечает Илья.

Они смотрят друг на друга – русский и половчанин. Они не испытывают ненависти один к другому, и сейчас, пока их разделяет ничейное поле – невидимая граница, еще можно мирно разойтись.

Царевич медлит, надо еще раз все обдумать и взвесить. Все получилось совсем не так, как было задумано, но совета спрашивать не у кого, надо решать самому.

– Бать, а бать!.. – окликает своего соседа молодой ратник.

– Ну чего тебе?

– А убить, чай, боязно? – говорит паренек, сжимая в руках секиру. – Не баран ведь – человек…

– Конечно, боязно… Кровь… А вот как насядет… Или он тебя, или ты его…

– Может быть, послать к хану? – негромко спрашивает царевич Боняка. – Анвар! – окликает он юношу, брата своей жены. Тот подъезжает к царевичу, ожидая приказаний. Может быть, сейчас он получит распоряжение царевича скакать к хану, но этого не случается: царевич Илтарь, уже готовый отдать Анвару этот разумный приказ, перехватывает насмешливый взгляд своего брата Кончака, поднимает саблю, и половецкая конница летит через поле.

Если издали поле боя кажется беспорядочным столкновением человеческих и конских тел, кипением кровавого котла, то при более пристальном внимании можно выхватить человеческие судьбы.

Царевич Илтарь и Илья, каждый охраняемый своими дружинниками, рвутся навстречу друг другу и на этом пути.

Свалился от удара русского меча под ноги коням молодой половчанин Анвар, брат жены царевича.

Упал, обливаясь кровью, от половецкой сабли дружинник Кузьма.

Молодой ратник на мгновение застыл над телом убитого им человека и сам упал под ударами.

Вступили в бой Илья и Илтарь. У одного русский меч, у другого – кривая половецкая сабля. Это бой двух богатырей – упорный и долгий.

* * *

Князь прохаживается по кабинету, рассеянно слушая Мышатычку, который стоит с длинным свитком бересты.

– …У черниговского князя родился сын, – докладывает он, – крестины назначены на…

– Пошли гонца с поздравительной грамотой и дары…

– А может быть… Пусть поедет княжич – он и будет крёстным отцом…

– Да, да, ты прав, пусть поедет княжич. И дары надо отправить дорогие. Поговори с хранителем казны.

– Пленк Сурожанин просит принять в дружину сына Чурилу, – продолжает свой доклад Мышатычка.

– Чурилу так Чурилу, – говорит князь. Мышатычка делает пометку на берестяном свитке.

– Священник Софийского собора, отец Парфеня просит… – Мышатычка не успевает договорить – в кабинет входит молодая, нарядно одетая женщина. Это княжна Апракса. В дверях испуганно топчется дежурный боярин, не сумевший задержать напористую посетительницу.

Князь смотрит на вошедшую с досадой. Мышатычка почтительно кланяется ей.

– Я занят, княжна, – говорит князь, но княжна Апракса не собирается покинуть кабинет.

– Дорогой братец! С тех пор как я вернулась на Русь, я так и не смогла поговорить с тобой по душам. Я понимаю: Великий князь… король такой большой земли. – Апракса произносит это почтительно, впрочем, за почтительностью проглядывает ирония, и вдруг она заливается слезами. – А я? Кто я? Беглянка, королева без королевства, бездомная, нищая!..

Князь пытается что-то возразить, но княжна не дает ему.

– А между тем я твоя сестра! – кричит она. – Сестра, хотя и двоюродная! И мой отец был добр к тебе.

– Ещё бы! Когда он сидел на Киевском столе, который нынче занимаю я, он бросил мне, как собаке кость, плохонький удел, чтобы я не умер с голоду! – Князь тоже кричит. Мышатычка, не желая присутствовать при этой семейной, сцене, деликатно на цыпочках удаляется из кабинета.

– Ну ладно, – обрывает себя князь, – я не в обиде на твоего отца. О чём ты хочешь поговорить?

– О чём? – усмехнулась княжна. – Нашлись доброхоты! За меня решили! Жужжат в уши: «В монастырь! Грехи замаливать!» Похоронить себя заживо? Спасибо! Да я ещё не жила! Ну что глядишь на меня? Сам знаешь, девочкой отдали меня на чужбину. Муж? Слабый, подверженный низменным страстям, безумный!.. Он ввёл меня в разврат… Чуть не торговал мной! Ах, что говорить! Я грешила, рожала детей, не ведая иной раз от кого, славу богу, помирали! Да, да, да! Душа моя жаждет не могилы, а света! Я хочу жить, радоваться, любить!..

– При живом-то муже?

– Ах, оставь, ты прекрасно знаешь, что папа римский, к ногам которого я кинулась в несчастье, разрешил мне развод с королём, и перед богом я…

– Ладно, ладно.

Князь опускается в кресло и указывает княжне на другое.

– Как я понимаю, королеве нужно королевство? Не так ли?

– Увы. Но его нет… А земли моего отца и его…

– Но оно может быть… – перебивает князь, не дослушав.

– Интересно.

– У моего друга половецкого хана есть сын, царевич Илтарь…

– Ты хочешь к постелям германского императора и европейских графов добавить постель половецкого царевича?

– Половчанин ничем не хуже. Мой сын взял в жены половецкую царевну.

– Но я пока не хочу замуж. Я хочу любить и… люблю…

– Князь! Победа! – кричит вбежавший без всякого этикета в княжеские палаты дежурный боярин. – Прискакал гонец! Наши ратники вместе с дружиной переяславского князя наголову разбили степняков! Воевода Илья Муромец взял в плен царевича Илтаря. Хан бежал в степи!

Вскочивший с кресла князь растерянно слушает этот радостный доклад. Наконец, он берет себя в руки.

– Добро! Ступай, боярина Мышатычку ко мне! А ты, сестрица, иди к себе!

Апракса встала, оправила складки своего нарядного платья, подошла к князю, обмахиваясь веером:

– Ну вот, кажется, и жених пожаловал… Правда, вроде не по своей воле… А что, он молод? Хорош собой?

– Да, он молод, – машинально отвечает князь, поглощенный своими мыслями. – Ах, иди ты к черту! – кричит он, спохватившись. Апракса отвешивает насмешливый поклон и медленно удаляется. Столкнувшись в дверях с торопливо идущим Мышатычкой, кокетливо стукает его веером по щеке. Мышатычка расплывается в улыбке: «Ах, княжна, ты прекрасна, как утренняя заря!» – но сердитый голос князя: «Слыхал радостную весть?!» – смывает с его лица улыбку, и Мышатычка, уже не обращая внимания на Апраксу, спешит к князю.

– Ну, что ты теперь скажешь? – набрасывается князь на Мышатычку, словно это он повинен во всём случившемся.

– Ну кто же мог предполагать. Ведь ему была послана грамота с твоей печатью не покидать крепость, не вступать в бой с половцами, – бормочет Мышатычка.

– Он ослушник! Он нарушил воинский приказ. Да я его!.. – в гневе кричит князь. Но Мышатычка перебивает князя.

– Ты, князь, пригласишь его в стольный и с почётом повесишь ему на шею золотую гривну!

– Золотую гривну?

– Именно. Он, конечно, ослушник, и если бы он проиграл бой, тогда… Но победителей не судят! Да и как это будет выглядеть, если ты накажешь знаменитого храбра, еще раз снискавшего на поле боя славу? Не наведет ли это кой-кого на размышления? Того же переяславского князя?

– Слушай, а как они узнали? Ведь половцы едва перешли границу, как переяславский князь с дружиной уже двинулся им навстречу.

– Должно быть, Муромец сообщил.

– А может, он, этот Муромец, что-нибудь заподозрил?

– Не думаю. Илья прост душой. Он ведь и тебе гонца отправил, просил помощи, вот и в Переяславль, наверное, тоже. Но даже если кто что-нибудь и подумает, так доказательств у них никаких. И переяславскому своему брату ты всегда можешь сказать, что, как только получил весть с границы, тотчас и стал готовить дружину в поход. Это всем известно. И тем более ты должен принять эту победу со всей радостью! Отслужить молебен, наградить воинов…

– А хан? Ведь он решит, что я обманул его, что я нарочно…

– Э-э, мало ли приходится обманывать! К тому же хан разбит, а царевич у нас в плену…

– Да, да, это верно, надо все продумать. Всё-таки я хочу иметь его другом, а не врагом. Надо подумать… Вот что, позаботься, чтобы царевича содержали со всеми… ну, ты сам понимаешь. А этого Муромца и правда награжу. Его тоже не мешает иметь в друзьях. Вообще, хватит ему на границе сидеть. Пусть приедет в стольный.

* * *

Начинается ВОСЬМАЯ ГЛАВА «ИДОЛИЩЕ ПОГАНОЕ», в которой после долгой разлуки встретятся Алёша и Илья.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ИДОЛИЩЕ ПОГАНОЕ

Осень стояла тёплая. Серебрясь в солнечных лучах, по городу летела паутина бабьего лета.

В начале сентября в день Успенья богородицы киевский тысяцкий Мышатычка Путятин пригласил к себе гостей. Праздновали победу над половцами. Недавно объединённые русские войска нескольких княжеств разбили половцев и даже взяли в плен половецкого царевича, ханского сына. Созывая гостей, Мышатычка не только хотел отпраздновать победу, но и показать свой новый терем. Его недавно только закончили строить.

Не зря толковали о тереме тысяцкого на Подоле, дивясь его громаде и красоте. Каменный, в два этажа, с островерхими лестничными башнями. При нем домовая церковь, в которую прямо из жилых палат ведет внизу крытый переход, а поверху – галерея с колоннами.

Терем издали сиял белыми стенами и золочеными скатами кровель, над которыми возвышался шлем купола. Вблизи же и вовсе удивлял резным каменным кружевом, снизу и доверху покрывавшим громаду стен. Видно, и впрямь строили его мастера «как мера и красота скажут». Так обещались и, заключая подряд, записали на бересте.

Темнело рано, и в последние дни работы велись по вечерам при свете факелов. Тысяцкому хотелось, чтобы непременно все было закончено в это лето. Сам терем был уже готов. Оставалось убрать землю, свезти оставшийся камень да вымостить брусчатку от въезда в усадьбу до красного крыльца, к которому теперь съезжались гости со всего Киева.

Терем был далече. Тысяцкий не захотел возводить новые хоромы на Горе, где на просторном подворье стояла его старая домина, которую он теперь отдавал в приданое дочери Забаве. С незапамятных времен и, пожалуй, до последнего времени Гора считалась самым лучшим районом Киева. Здесь в зелени дубрав за высокими оградами стояли терема-особняки старшей дружины. И тот, у кого не было своего дома на Горе, не мог причислять себя к лучшим людям Киева. Получивший ли пожалование боярин, разбогатевший ли купец – все первым делом строились на Горе, втридорога переплачивали за землю.

Но теперь вошла новая мода. Гору поругивали. Жена Мышатычки, молодая боярынька, капризно кривя алые губы, говаривала, что ждет не дождется, когда, наконец, закончат строить новый терем. На Горе совсем стало невозможно жить. По мостовой до ночи тарахтят колеса. На улицах и на площади теснотища – прет кто хочет: и нахальный купчина, и пропахший овчиной смерд.

Мышатычка мог позволить себе построить не только терем в два этажа – новый Киев возвести. Конечно, в чужом кармане считать не годится, но поговаривали, что у Путятина в глубоких каменных погребах скотницы с золотом и серебром полней, чем у самого Великого князя. Ещё в свою бытность тиуном, собирая дань, Мышатычка умел сделать так, что сопровождавшие его ученые писцы были не шибко грамотны и часто выводили в учетных книгах не ту цифирь, что надо. Только ошибались-то все в одну сторону. Так что разница оставалась воеводе. Так же, как и дань, прибирал потихоньку воевода далёкие суздальские земли, примучивая смердов и посадских людишек. Не брезговал и ростовщичеством.

Недавно в проповеди митрополит на всю Софию говорил о несытых мздоимцах, от которых страдают многие человеци. Хоть и не называл митрополит имён тех самых несытых, но весь Киев знал, о ком идет речь. Ропот, как волна, пробежал по пастве. Ближние бояре шептались, завистливо глядя на широкую спину тысяцкого. Громко гудела церковь, переполненная посадскими ремесленниками и окрестными смердами, добрая половина которых была в неоплатной кабале у тысяцкого. И когда митрополит произнес своим по-старчески звучным голосом: «Легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богатому войти в царство небесное, – и добавил сурово: – Помните: за каждую сиротскую слезинку придется держать ответ перед господом», – слова его, казалось, взлетели под самые своды, туда, где, простерев перед собой руки, стояла во весь рост матерь божья Оранта – нерушимая стена. И она, будто негодуя, косила вниз, на тысяцкого, и вздымала спои распростертые руки к всемогущему своему сыну, чтобы обратил он свой взор с небес вниз, на тех, кого покинул на грешной земле. Но, видно, не дошла до сына материнская ее печаль. Толпа пошумела и растеклась по Подолу в свои землянки и хижины, швейные, сапожные и гончарные мастерские. Тысяцкий благополучно отстроил новый терем, который святили на Успенье богородицы – в тот самый день, когда, наконец, ее измученная материнская душа, покинув этот неправедный и трудный мир, отошла в лучший.

На мощеной брусчатой площади у нового дома тысяцкого теснились крытые возки. Слуги, соскочив с козел, отворяли дверцы, высаживали бояр в шубах и опашнях, боярынь в длиннополых платьях из переливчатых заморских тканей. Боярыни спешно подхватывали хвосты платьев, осторожно, обходя лужи, ступали сапожками на высоких каблучках. Площадь у парадного крыльца хоть и была мощена брусчаткой, но колеса возков натащили грязь почти со всего Киева.

Гости, робея, ступали по затейливым узорам вощеных полов из мореного дуба. Если и снаружи терем был на диво хорош, но тут, внутри… Стены расписаны, как в церкви. В парадной зале картины из жизни святых угодников – христовых воинов и чудотворцев. Вот ученики Христовы евангелисты с книгами в руках – эти книги они написали о жизни божьего сына Иисуса Христоса на земле. Вот старец с кудрявой бородкой и добрыми глазами – святой Николай, покровитель мореходов, спасающий их от неминучей смерти в море во время бури. А вот братья-близнецы – святые коневоды Флор и Лавр на своих конях, один на черном, другой на белом. А. это русские святые Борис и Глеб, безвинно убитые своим братом Святополком, за что тот и прозывается с тех пор Окаянным. В других горницах написаны по стенам развеселые скоморохи и ряженые в ярких одеждах – красных, жёлтых, синих… В третьих, словно в райском саду, цветы и птицы…

Гости задирали головы, оглядывали высокие своды, поднимались по лестницам, глядели из башенных окошек вдаль: в одну сторону – на днепровские воды, в другую – на золоченные осенью леса. Льстиво улыбались хозяину, но, чуть отойдя, стирали с лиц свои улыбки и зарились по сторонам алчно и завистливо. Освоясь в этих невиданных по роскоши палатах, начинали тихо злословить.

Уже было пущено кем-то из острословов, что одни ушные колты хозяйки стоят дороже, чем ее боярская честь. Боярыня-выскочка, жена Мышагычки, была родом из меньшой дружины. И сколько бы ни навешивала она на себя золота и драгоценных каменьев, этого не забывали.

Боярыни, оглядев парадные палаты, ушли на половину хозяйки. Говорили, там у боярыни-выскочки такое убранство, что и в сказке не описать. Оказалось, и правда. На лавках – ковры, резные стулья крыты бархатом. А на столе… Лакомясь сластями, боярыни разглядывали круглое золотое блюдо, на котором горкой лежали грецкие орехи, невиданную посуду – поливную, расписанную тонкими узорами. Хозяйка хвалилась – привезли из дальних земель, куда каравану не один месяц пути по зыбучим безводным пескам. Пройти по ним можно только на верблюдах. Потому что сии твари могут и вовсе не пить и воду про запас носят в своих горбах. Жаловалась – посуда эта хрупка и бьется. Только сегодня нерадивая холопка уронила одну такую чашу, разбила в черепки, негодница. Самое ее пришлось избить, чтобы впредь берегла боярское добро. Да она и сама того не стоит, сколько сия чаша. А еще хвалилась боярыня, раскрыв кованый ларец, мужниными подарками – из золота, из резной кости, из янтаря. И уж чтобы совсем удивить боярынь, из другого ларца вынула ещё одну диковину заморскую – губку. Пояснила – будто находят её в море-океане. Вот сейчас она жестка, как власяница, но если опустить её в воду, помягчеет, станет нежной, как пух. Греческие женки моются такими губками в бане, и она теперь тоже будет… Спохватясь, боярыня угощала, указывая на заморские фрукты, испускавшие каждый свой дух: «Ешьте, дорогие гостьи! Никогда, наверное, не едали. Оно и понятно: купцы держут цену, дорожатся – не купишь. Это вот, будто надутая, так и называется по-иноземному – „дыня“, что означает „пухлая“». Придвигала сливы и сладкие ягоды смоквы. «А эти вот зелёные – огурцы. Так их греки называют. Боярин говорил, означает это – не зрелые. Но вы не смотрите, что зелёные. Положишь в рот, словно ключевой воды глотнешь. Отведайте. Раньше мы их тоже покупали. А нынешним летом холоп-садовник посадил и вырастил…»

Хозяин всё стоял в зале, встречая самых именитых. Но и без него гости не скучали. Старшие, рассевшись на устланных мягкими коврами лавках или на стульцах, обтянутых рытым бархатом, отделанных по спинкам рыбьим зубом и слоновой костью, солидно толковали о делах. Юноши состязались в учености и острых словах. Среди них и Меньшик Путятин, высоченный, как колокольня, парень, племянник хозяина терема Мышатычки, и рыжий Чурила, сын знатного боярина воеводы Пленка Сурожанина. Меньшик Путятин вон какой вымахал, а Чурила росточком не вышел, не дорос. Стоят, на девиц поглядывают, похохатывают. Прошел богато одетый дружинник, спеша кому-то навстречу, нечаянно толкнул какого-то боярина. Боярин сердито ему вслед:

– Кто таков?

– Или не узнал? Алёша Попович, – отвечал долговязый Меньшик. – Ну, тот, что хотел на жене Добрыни жениться.

– То-то я гляжу, обличье знакомое. Ишь, какой прыткий! Давненько его не было видно, с того самого дня…

– Да уж прыток! Любимец переяславского князя. И наш его привечает, – сказал Меньшик, всегда знавший все дворцовые новости.

Алёша и правда давно не был в Киеве. А теперь спешил он через зал навстречу старому другу Муравленину. Крепко обнялись Илья и Алёша.

Среди прочих гостей почти неприметно вошёл одетый в простое платье старец с гуслями. Хоть он и шёл в сопровождении отрока, но держался так прямо и свободно, смело ступая среди раздавшейся толпы гостей, что хозяин в ответ на приветствие, так же как и остальным, закивал ему лысиной, позабыв, что перед ним слепец. Кто-то догадливый заметил, верно, будет сегодня на пиру у тысяцкого сам Великий князь. Поэтому и приглашен знаменитый придворный поэт Боян.

Это был совсем не тот Боян, что пел вдохновенные песни о смелом красавце Мстиславе Тьмутараканеком, победившем в поединке предводителя печенегов силача Редедю.

Далеко была Тьмутаракань. Много лет минуло с той поры. Давно истлели кости и Бояна, и самого Мстислава. Но кому это было памятно? Знали: сидит на столе – значит, Великий князь. Поет славу княжью – значит, Боян. А то, что величает он в своих песнях хилого – буй-туром, трусливого – храбрым, так ведь он слепец – Боян. А может, напротив – видит лучше зрячего.

В сенях у входа в палату вдруг сделался шум и толчея. К парадному крыльцу подкатил нарядный возок. Похоже – княжеский. Гости, как овцы, сбились у окошек. На подворье в руках боярских дворян еще ярче запылали факелы. Наверно, и впрямь Великий князь. Гости отвалили от окошек к парадным дверям.

Нет, это не Великий князь. В гостиную палату, легко ступая, входит женка – молодая обличьем, одетая по-иноземному. Кто-то уже шепнул: «Она самая – королева-разведёнка». Но если на лицах женской половины общества можно было заметить любопытство, негодование, презрение, то мужчины встретили Апраксу с большим вниманием. Вокруг нее тотчас образовался кружок. Тут был и радушно улыбавшийся хозяин, и его племянник долговязый Меньшик, и Чурила, и многие другие молодые и немолодые люди. Подошёл и Алёша Попович, и Апракса дружески кивнула ему в ответ на его поклон.

– Нет, вы только поглядите на неё! – завидуя, возмущались боярыни.

А Апракса, королева без королевства, разведенная жена, как ни в чем не бывало рассказывала окружавшим её мужчинам:

– При королевских дворах устраивают турниры. Рыцари показывают свою удаль, сражаются меж собой в славу прекрасных дам. Поэты слагают в их честь сладкозвучные стихи…

– Наши рыцари, слава богу, показывают свою удаль, сражаясь с врагом! – буркнул старый дружинник, служивший еще в дружине князя Владимира.

– Нет, отчего же! Рыцарские потехи, в которых побеждает сильнейший… – попытался возразить Чурила, но старый воин окинул молодого человека презрительным взглядом.

– Вот поезжай в дикое поле и покажи там, кто сильнейший! А то, вишь, влез на каблуки! Да под таким каблуком яйцо прокатить можно!

– Сладкозвучные стихи любят и наши девы, – говорит Меньшик. – Стихи, которые сочинил в честь своей любимой рыцарь Гаральд, нашли отклик не только в душе княжны Айны, которой были посвящены. Их читали и списывали все наши девицы и боярыни.

– Что касается меня, то стихов я, пожалуй, написать не сумею, но сразиться во славу прекрасной дамы готов с любым, – улучив минуту, тихонько говорит Алеша Апраксе. – Я ждал тебя тогда в церкви, всю службу выстоял, но коварной обманщицы так и не увидел.

Апракса, смеясь, стукает Алешеньку веером-опахалом. Оглядела наполненный гостями зал, глазами указала на бородатого богатыря, сидевшего за княжеским столом, промолвила:

– Мне нравится его лицо. Какие у него чистые глаза. Кто это?

– Илья Муравленин, – отвечал Алеша негромко.

– Спаситель Чернигова? Ты его знаешь?

– Мы вместе были там. Сын простого смерда из Мурома, он своей славой обязан только себе, своему мужеству, своей отваге.

– Какое у него хорошее лицо, – снова сказала Апракса. – Такому можно верить. Человек с таким лицом не предаст. – В её голосе была усталость и грусть.

– Ты права, княжна. Илья хоть и простой смерд, но человек удивительный. Если бы он был боярином и у него было бы своё знамено, он бы мог изобразить на нём голубя с мечом – знак чистоты и мужества.

– Я хочу говорить с ним. Пусть подойдет, – сказала Апракса.

– Тебе и впрямь приглянулся прославленный воин. Да, в нем есть не только сила и отвага. Он мягок душой. Только берегись, княжна, – шутливо предупредил Алеша, – многие женки заглядывались на нашего воина. Но ни одна не смогла приворожить его. Илья – чернец, монах душой.

– Я хочу, чтобы он был моим другом, – отвечала Апракса не в тон серьезно. – Скажи ему, чтобы он подошёл ко мне.

Алеша отошёл, поклонясь.

«Не ты одна хочешь иметь в друзьях Муравленина, – думал он, протискиваясь сквозь толпу гостей. – Чудно устроен свет. Сильные мира сего ищут дружбы смерда. Оно и понятно: в наше нелегкое время, когда брат предает брата, жена – мужа, сын – отца, верность ценится дороже золота. Ты и сам того не подозреваешь, в какой ты чести, дорогой Муравленин! Так-то, друг Илюшенька!» Лавируя между гостями, Алеша прошел мимо епископа, беседующего с боярином, мимо французского посланника, мимо молодых юношей, глазевших ему вслед. – Он шел, кланяясь всем и улыбаясь каждому особой улыбкой. Потому что все это были Алешины знакомцы – друзья и недруги, сообщники и противники, те, с кем искал дружбы он сам, и те, что искали в нем. Среди этих шитых серебром и золотом кафтанов и платьев из драгоценных паволок, может, совсем затерялся бы Муравленин в простом своем наряде воина, если бы его могучие плечи не возвышались над толпой и синие глаза на обветренном лице не светились спокойно и тихо.

Дорогим гостям было на что поглядеть, о чем посудачить. Сестра Великого князя, Апракса, была известна всему миру. Совсем молодой выдали ее замуж за германского императора. По-детски радовалась молоденькая княжна предстоящему путешествию, с нетерпением ждала встречи с женихом. Говорили, он не так уж молод, но хорош собой, смел и горд. А ещё говорили – уже потише, так, чтобы не слышала княжна, – горяч без меры и не знает удержу ни в гневе, ни в разгуле, ничему не внемлет, никого не щадит. И там, в чужой стране, смотрели с любопытством на прибывшую с богатым караваном невесту. Шептали: «Хороша!»

Но не зря говорят: «Не родись красивой, а родись счастливой». Красавица княжна была несчастлива. Об этом знали все. Болтали всякое: одни – будто развратный муж, издеваясь над молодой женой, творил великие непотребства. Другие – что, мол, и сама красавица тоже не без греха. Королева то сидела запершись, проливая горькие слезы, то без удержу, как и муж ее, пировала и веселилась. А потом будто бы, опомнясь, кинулась к ногам папы Римского, покаялась. И папа не только отпустил молодой королеве все грехи, но и развел ее с императором. И вот, покинув мужа, вернулась восвояси бывшая русская княжна, королева без королевства. Горе не сломило королеву. Во всяком случае, была она хороша собой несказанно и высоко несла свою голову, унизанную тяжелыми жемчужными нитями. Хоть сейчас сажай на трон.

Илья указал Алёше на своего собеседника.

– Не узнаёшь? Данила Ловчанин.

Теперь Алеша вспомнил: Черниговский бой, охотник из Дерев, знаменитый разведчик. Слава Ловчанина была не столько широка, как у Ильи Муромца, но все же достаточна в былое время. Наверное, тысяцкий и в самом деле решил дать пир на весь мир. Казалось, он собрал в своем новом тереме всех, кто имел силу и славу, был хоть чем-нибудь знаменит.

Муравленин, кивнув Алёше, продолжал расспрашивать Данилу, где он служит теперь, как поживает Василиса Микулишна. Ловчанин отвечал коротко. Проживает в стольном. Жена здорова. Все как будто хорошо. Но к столичной жизни он никак не привыкнет. Часто вспоминает границу, заставу, молодость. Как ни говори – хорошие были времена! Алёша, улучив момент, сказал Илье, что с ним хочет говорить княжна, сестра Великого князя.