Текст книги "Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую"
Автор книги: Тамара Лихоталь
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)
Столицы нашей ближайшей соседки Польши – Варшавы ещё нет. Первые сведения о ней известны нам с тринадцатого века.
Зато Прага упоминается как столица с десятого века.
Нет Берлина. Он тоже возник в тринадцатом веке.
А Париж… Париж был известен как поселение галльского племени паризиев ещеё римлянам в первом веке до новой эры. А с десятого века он становится резиденцией франкских королей, хоть и называется в то время не Парижем, а Лютецией…
Лондон тоже упоминается римским историком Тацитом. А с восьмого века становится главным городом своей страны.
Мадрид известен с девятого века, но столицей станет позже всех – только в шестнадцатом веке.
Итак, Москва сейчас всего лишь маленький укрепленный городок – один из многих на дороге с юга на север. Там, на севере, и развернутся важные события, имеющие непосредственное отношение к жизни наших героев. Но прежде, чем мы отправимся дальше, мне хочется добавить еще несколько слов о князе Святославе, Святославе Ольговиче. Что ещё известно нам о нем?
Известно, что лет через пять после московского свидания у Святослава родился сын Игорь, тот самый, который потом вместе со своим братом Всеволодом и сыном Владимиром совершит неудачный поход на половцев. Об этом походе упоминает летопись. Но все равно, наверное, б нем бы со временем позабыли – если не современники, то потомки. Разве мало было в те времена походов – и победных и неудачных на извечных врагов половцев. Может быть, и имя Игоря, сына Святослава, тоже кануло бы в небытие, если бы… если бы один поэт, современником которого выпало родиться Игорю, не написал бы вдохновенных, полных горечи и боли стихов. И их строфы, много раз переписанные, перепутанные писцами и все же прекрасные, по счастливому случаю судьбы – через века, через войны, через пожарища – все же дошли до нас. Мы, люди двадцатого века, не все понимаем, о чем хотел сказать автор, то и дело заново переосмысливаем, по-другому прочитываем и переводим на современный русский язык нетленное слово поэта, жившего во времена богатырей. И когда, друг-читатель, тебе захочется ещё раскрыть эту горестную повесть о походе Игоря и на её страницах перед тобой предстанет мужественный, но не в меру горячий князь Игорь Святославович, погубивший в бою с половцами свою дружину, и отважный, могучий брат его Буй-Тур Всеволод, припомни, что это сыновья уже знакомого нам Святослава. А принявший участие в этом походе путивльский князь Борис, «молодой месяц», как называет его автор «Слова», – сын княжича Олега, который по поручению отца вёз в подарок суздальскому Юрию пардуса. Может быть, на глаза тебе попадется и фотография Буй-Тура Всеволода. Да, да, не удивляйся – фотография! Конечно, ты понимаешь, что в те времена, когда жили герои нашей повести – былинные богатыри и герои «Слова о полку Игореве», – фотографа не было. Уже в наши дни археологическая экспедиция под руководством академика Бориса Александровича Рыбакова обнаружила в одной из гробниц Благовещенской церкви города Чернигова череп князя Всеволода, а известный учёный-антрополог и скульптор Михаил Михайлович Герасимов восстановил по нему облик того, о ком с такой симпатией написал поэт. И вот его лицо в книге на фотографии. Не знаю, что почувствуешь ты, глядя на него, а я смотрела на снимок и видела перед собой человека, прожившего нелёгкую жизнь, озабоченного глубокими раздумьями. Он не был уже таким молодым, как в те дни, когда писал о нём поэт, годы отложили на его челе свой отпечаток. И, вглядываясь в суровое его лицо, я думала, что он чем-то под стать былинным богатырям. Был он храбрым и могучим – не зря ведь называет его поэт Буй-Туром. В своем маленьком княжестве, расположенном на юго-восточной окраине Руси, он, по сути дела, нёс постоянную пограничную службу. Где-то неподалёку от Трубчевска или Курска в наскоро построенных крепостях, на засеках стояли на страже его дружинники, охраняя от степняков родную землю, как стоял на своей заставе Илья Муравленин.
Теперь о северных городах, куда нам предстоит отправиться в ближайшее время.
Помню, в школе, когда мы проходили историю Древней Руси, я открыла учебник и стала читать заданный учительницей параграф «Ростово-Суздальское княжество». Читать было интересно, но что-то мешало мне. Было такое ощущение, будто я ошиблась я перелистнула несколько страниц, что-то пропустила, чего-то не заметила. В самом деле, до сих пор все, что говорилось о жизни Древнерусского государства, о его культуре, торговых связях, борьбе с врагами, – всё было связано с Киевом, прекрасным городом над Днепром, или с Новгородом, старинным соперником стольного. И вдруг, казалось мне, словно в театре раздвинулся занавес, и на сцене появились Ростов, Суздаль, а потом – и Владимир. Нет, они, конечно, не появились внезапно. Просто выдвинулись на первый план. Оно и понятно. Разоряемые набегами половцев и княжескими междоусобицами, оскудевали, ослабевали южные земли. Народ бежал в более спокойные края. Нам попадались на дороге посёлки таких переселенцев. Залесские города и земли, раньше считавшиеся глухоманью, теперь начинают играть всё большую роль в жизни Руси. Пройдёт ещё немного времени, и они начнут мериться силами с Новгородом, с самим стольным Киевом. Взять хотя бы, например, Ростов, родной город Алёши Поповича. Сейчас Алёша снова проживает в городе своего детства. Начинается ВОСЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА – «ЕЛЕНА».
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ЕЛЕНА
Утром подал Торопок Алёше брич – бритву, принес в серебряной чаше водицы. Сегодня Алеша особенно чисто скоблил щеки. Глядел в оправленное в серебро зеркало. Ну и бородища – частый бор. Одевался Алеша с тщанием. Нынче надо ехать в княжеский дворец. На пиру будут не только дружинники, пришедшие из Переяславля вместе со своим князем, но и местные бояре, ростовские жители. А с ними – и жены их и дочери.
Ростовские девицы и боярыни Алёше не понравились. Ни огня в очах, как у киевлянок, ни вежественной беседы, ни веселья. Сидят на стульях, привалясь к спинкам, и глазами хлопают. Разглядывают наряды и украшения жен и дочерей княжеских дружинников, наехавших в Ростов вслед за своим князем. А подойдешь к ним, начнешь шутки шутить, вспыхивают алым цветом да на мужей оглядываются. Киевлянки куда посмелее. Оно и понятно – столица. Но и переяславские женки не отстают от киевских красавиц. А о новгородских и говорить нечего. Например, жена боярина Ставра! С такой и беседу вести интересно и так поглядеть в удовольствие. Да что там Ставрова жена! В Новгороде даже простых девиц и женок примешь за боярынь. Собираются на посиделки – кажется, будто жар-птицы слетаются в молочно-белом свете северных вечеров. Платья нарядные, цветные: Шёлковые шали прозрачны, словно стекло. Подвисочные кольца золотые, украшенные эмалью. На ногах вязаные чулки-копытца и кожаные сапожки. Идут, постукивают каблучками по деревянной мостовой. В руках кожаные сумки с бахромой. В сумках шиферные пряслица. Не без дела же весь вечер на посиделках сидеть. Рассядутся по лавкам вдоль стен, вынут из сумок свои пряслица, и пойдет работа. Крутится-тянется нить-пряжа, течет беседа. А под окнами, уже слышно, молодые люди прохаживаются, песий на дудках наигрывают, на гуслях бренчат. Ждут-дожидаются, чтобы в гости пригласили. Глядишь, и в самом деле, выглянет хозяйка – будто бы невзначай. Удивится, увидев веселых караульщиков. Скажет:
«Ладно уж, заходите. Что же всю ночь на улице топтаться? Вон, уже и месяц нос в тучу упрятал. Как бы дождичек не пошел, а то вымокнете, чихать начнете».
Ну, а если хозяйка уж очень горда и недогадлива, потопчут молодцы доски мостовой, а потом и сами в дверь постучат:
«Не заждались ли вы нас, молодцев, девицы-красавицы? Что-то скучно у вас, не весело. Давайте мы вам песню сыграем».
«Скоморохи пришли! Скоморохи!» – крикнет какая-нибудь девица побойчее. Другие хором в кулаки прыснут. Но добрых молодцев не так-то легко смутить. Народ бывалый. По свету поездили, всякого повидали. За словом в карман не полезут.
Кто словами перебрасывается, кто на дудке играет, кто на гуслях яровчатых наигрывает. За игру скоморохов полагается угостить да чарку поднести. Ну, а после этого уже пойдет. Пересядутся, кто с кем, понатешутся, кто как. А пряслица, брошенные на полу, валяются. Чтобы потом, когда расходиться станут, не перепутали девицы свои пряслица, на каждом имя девичье написано. На одном – «Василиса», на другом – «Мирослава», на третьем – «Пелагея». Грамотные. Разберутся.
Только вы, слушая рассказ о посиделках, не подумайте ничего дурного. Кое-кто из почтенных горожан о них, правда, не очень хорошо отзывается. Но старые люди всегда чем-нибудь, да попрекают молодежь. На самом же деле новгородские девицы себе на уме. И парням не больно-то дают воли. Так двинут – отлетишь.
И рассказали мы всё это вовсе не для того, чтобы попрекнуть новгородок, а чтобы вам понятно стало, почему Алёше Поповичу поначалу не приглянулись ростовские боярыни и боярышни. Но к ростовчанкам был Алёша несправедлив. Он это потом и сам признал. Северные женщины тихи, не шумливы. Это верно. Но ведь не зря говорят: «В тихом омуте – черти водятся».
* * *
Звали её Еленой. Еленой Петровной. Портретов её не сохранилось. Ходили, правда, слухи, что молодой живописец Демиан, которому была поручена роспись одной из ростовских церквей, писал святую деву, похожей лицом на боярышню Елену. Потом, во время большого пожара, когда пришли сюда татары, церковь эта сгорела. Погибла тогда вместе с другими жителями и Елена, и братья её Матвей и Лука. Алёши в те поры уже на свете не было, он был убит ещё в первое нашествие татар, когда стали богатыри заслоном. Полегли на поле, а собаке Чингису не дали дойти до Киева.
Но до той великой напасти ещё далеко. И пока никому о ней не ведомо. И киевлян, и черниговцев, и переяславцев, и новгородцев, и ростовчан занимают другие дела! Мы уже знаем, какая борьба идет все время меж князьями за киевское княжение, за другие города. Видели, как после каждой перемены правителя в Киеве, да и без этого, князья то и дело переходят со своими дружинами то в один, то в другой город. Вот и князь, которому служил Алеша, потерпев поражение в борьбе за Киев, перешёл в Ростов вместе с приближёнными боярами и дружинниками. В Ростове есть и своя родовитая знать, отстаивающая старшинство города и собственные права на власть в нём.
Как-то на пиру, который давал князь, затеялся спор. Кто-то из княжеских бояр – с умыслом ли или без оного – сказал, что Ростов, мол, основали новгородцы. Будто от славян, обитавших некогда на озере Ильмень, не поладив с соплеменниками, ушел один род. Осел на Белом озере и построил там город Белозерск. А уж потом кое-кто из жителей Белозерска переселился сюда на озеро Неро, где ныне стоит Ростов. Ростовчане же – и больше всех братья Петровичи – на смех подняли собеседника. Мало ли чего можно наболтать. Новгородцы горазды на байки. А между тем всем ведомо: Ростов – город древний, постарше самого Новгорода. Испокон веку жили на озере Неро славяне. И корень их отца, почтенного ростовского боярина Петра, уходит в глубь веков.
Вроде бы спорят о давнем, что уже быльем поросло, а думают о нынешнем – кому главенствовать.
Дружинники, пришедшие со своим князем, ждут от него наград – земельных угодий, сел, посадов. Местные бояре крепко держатся за то, что считают своим. Про Алёшу же мы должны сказать, что в этот раз он не думал ни о том, чтобы заполучить выгодные угодья, ни о прочих княжеских милостях. А думал он об одной только Елене.
Боярышня Елена была сестрой Луки и Матвея. Отец её – Пётр был убит еще давно, во времена каких-то межкняжеских усобиц, сражаясь против отца нынешнего ростовского князя. Елена осталась на попечении братьев. И большой терем в Ростове, и поместья, и лесные угодья перешли по наследству к сыновьям боярина Петра – Луке и Матвею. Но по закону и обычаю, братья обязаны были, выдавая Елену замуж, снабдить её приданым. И Матвей, и Лука Елену любили. Росла она вольно, в доме все было по её хотению. Челядинцы кидались услужить ей с рвением и старанием. А от женихов у такой пригожей девицы, при древнем ее роде и немалом приданом, и вовсе отбоя не было. Только Елена женихов не привечала. Говорила, что ей с братьями хорошо, да и нет никого вокруг, кто бы мог сравниться с такими-то молодцами, как Лука и Матвей.
Алёша Елену приметил не сразу. Он бы и Луку с Матвеем не заметил бы, уж больно спесиво те поглядывали на него. А всё почему? Алёша-то сам родом из Ростова. Теперь он любимый дружинник князя, но всем тут хорошо известно, что он сын простого попа, потому и прозвище за ним идет – Попович.
– Не хватало ещё с поповичем дружбу водить, – сказал Лука – старший. А Матвей добавил:
– Когда поп навстречу, удачи не жди. Я как увижу попа на улице, плюну, на другую сторону перехожу.
Не при Алёше, конечно, говорили братья такие слова, но до Алёшиных ушей дошло – люди добрые постарались. Ну, и Алёша в долгу не остался. Те же самые люди довели до сведения братьев Петровичей, что величает их попович чурбанами нетёсаными, супрунами угрюмыми, балбесами неучеными. И советовал им, ежели они так судьбы бояться, пойти к волхвам в лес, чтобы погадали им по птичьим кишкам. Может, что и нагадают. А еще, что было самым обидным, прозвал он Петровичей братьями Сбродовичами.
А братья грозились в ответ, что… Но мы не станем передавать сплетен, лучше расскажем о том, что приключилось с Алёшей дальше.
На одном из пиров в доме знакомого боярина увидел Алеша девицу Елену. Увидел – и глаз не мог отвести. Не узнал кто, не спросил чья. Пошел, как на приступ. Приблизясь с поклоном, стал говорить девице льстивые слова, что краше она, чем другая Елена – всем известная своей красотой жена спартанского царя Менелая, из-за которой и разгорелась Троянская война, так хорошо описанная Гомером. А так как не знал Алёша, слыхала ли Елена-ростовская о своей греческой тезке, то стал рассказывать, как влюбился сын троянского царя Парис в чужую жену, как похитил красавицу. Улучив минуту, спросил тихонько, наклонясь к девичьему уху:
– А ты не боишься, красавица, что тебя кто-нибудь умыкнет?
– Не боюсь, – отвечала девица. – Меня не умыкнёшь. За кем захочу, за тем сама пойду! – Едва приметно улыбнулась, кивнула головой. – Прощай, храбр! Мне пора. А то, видишь, мой старший брат Лука уже в нашу сторону поглядывает и хмурится, да и младший Матвей поглядывает и ус накручивает. Как бы меж вами свары не вышло. – И пошла, гордо вскинув унизанную жемчугом голову, постукивая каблучками по устланному деревянными плитами, натёртому воском полу. Холопы в сенях укутали боярышню в дымчатую беличью шубку, мамка подала на голову пуховый платок, натянула на свою любимицу рукавички. Подкатил к крыльцу резной возок на железных полозьях, и умчали девицу-красавицу резвые кони. Следом и Алёша уехал из гостей. А потом дома долго ещё сидел, жёг свечу, шептал ласково:
«Ах, лебедушка белая, ах, горлинка ясная, ах, какая ладушка!.. У таких-то пней лесных расцвел цветок лазоревый».
Многим девицам и женкам шептал Алёша ласковые слова. Многим, не скупясь, дарил кольца, серьги, ожерелья. Но как-то так получалось: пошепчет, а потом вскоре и забудет, что шептал. Только и останется на память о молодце у девицы Алёшин подарок. Королеву Апраксу и то позабыл. Это она о нем долго еще помнила, и слезы лила, и даже монашкой в монастырской келье молилась о нем, чтобы жив был. А сам Алёша берег в душе своей только одну любовь – к Настасье. Только уж очень давно это было.
Не рассказывал больше Алёша боярышне Елене про прекрасную её тезку жену Менелая, не грозился её похитить. И куда девалась вся смелость прославленного храбра. Ездил Алёша во все дома-терема, где только надеялся повстречать Елену. Ходил в Успенскую церковь, где молились богу Петровичи. Редкий день не скакал на Чудской конец, где находилось их подворье. Скакал прямо, а глядел вбок, на окошки. А вдруг промелькнет за слюдяными оконцами девичья голова.
Был Алёша не обижен славой. Носил на шее золотую гривну – высшую награду за воинскую доблесть и другие знаки отличия. И вдруг почувствовал себя юнцом, жаждущим громкой славы, такой, чтобы у всех был на слуху. А все для чего? Для того чтобы услышала она – боярская дочка Елена. Совсем как варяжский, рыцарь Гарольд, прозванный на Руси Соловьем Будимировичем. До сих пор помнят русские люди, как приплыл Гарольд из-за моря на ладьях с резными носами, с шёлковыми парусами. Плыли его ладьи от Варяжского моря по реке Неве, по Волхову мимо Новгорода, по Днепру – до самого стольного Киева. И хотя привез жених своей невесте и родителям ее, князю и княгине, богатые дары, не захотела невеста идти замуж за храброго, но безвестного рыцаря. И тогда поплыл Гарольд дальше – вниз по Днепру, по Чёрному морю – до Константинополя. Там со своей храброй дружиной стал служить он византийскому императору. Знали о подвигах его и Венецианское и Черное моря, окрестные города и земли. Греческие девы вздыхали о храбреце. А отважный рыцарь все не мог забыть прекрасную киевлянку. Слагал о ней песни, надеясь если не дарами, то песнями пробудить любовь. Потому и прозвали его Соловьём. Неизвестно, песни ли те и в самом деле тронули сердце красавицы или громкая слава Гарольда. Но теперь, когда приплыл храбрый рыцарь на своих кораблях в стольный Киев во второй раз – не с Варяжского моря, а с Чёрного, девица сама пришла к нему и. просила, чтобы взял он ее в жены.
Может, и Алёша сочинял песни о своей любви. Мы этого не знаем и зря говорить не станем. Скажем только, что больше никогда не сказал Алеша худого слова о ростовчанках, а об Елене и вовсе – ни сам её не судил, ни другим не позволял. Алёшины сёстры, те самые, с которыми мы познакомились в первый наш приезд в Ростов, дознались, конечно, про братнину любовь.
Родители Алёши – отец Федор и веселая попадья к тому времени скончались. Отец Федор дожил до старости и спокойно, пожалуй, даже с радостью отошел в мир иной, потому что сильно тосковал об умершей жене и надеялся снова встретиться со своей милой черниговкой на небесах. А попадья… Сёстры до сих пор слезы утирали, вспоминая, отчего приключилась с матерью беда.
– Попадья вязала мужу тёплые чулки из овечьей шерсти. Уже пали холода, ранние в ту осень, и попадья торопилась закончить вязанье.
– Вот и вязала в пятницу, – сказала одна сёстра, рассказывая Алёше о кончине их матушки. Сказала и всхлипнула.
– Спицами-то острыми, – сказала другая и тоже всхлипнула.
– Ну, и что, что в пятницу? Ну, и что, что спицами?
– Ах, Алёшенька, как ты не понимаешь, – затараторили сестры, перебивая друг дружку.
– В пятницу!
– Спицами!
– Как можно! Не любит этого Параскева Пятница. Вот и наслала на маменьку порчу. – И стали рассказывать дальше. Вчера только мать была в здравии, пекла в печи пироги с рыбой и визигой и с маком. А потом распахнула двери, чтобы дым повышел, прибралась в дому и села довязывать вязанье. А на другой день и загорелась жаром, зашлась кашлем.
– Я хотела сказать матушке, чтобы спиц не брала в пятницу, – причитала старшая сестрица, – да не посмела.
– И я хотела, да на сестрицу глядючи тоже не осмелилась, – вторила ей средняя. Так и ревели в два ручья. Третьей сестры, самой младшей, с ними не было. Она ещё в молодости вышла замуж и уехала с мужем в Суздаль. А две старшие так и жили девицами-вековухами сначала у родителей, а теперь при доме брата.
Дом себе Алёша поставил на месте старого отцовского сразу же по приезде в Ростов. Не жить же было княжескому дружиннику в поповской развалюхе.
Новый дом был просторный, удобный. Внизу – большая гридница и другие горницы. Их Алёша себе взял. Горние светелки – те, что на горе, вверху, – сестрицам отдал. Челядинцы в людской избе на задворках, где у попадьи амбары стояли. В хоромах только служанка одна при сестрах, там же с ними, в верхних горенках, потому и называют ее горничной. А с Алёшей – верный его Торопок. Всем, казалось бы, места хватает в новом доме. Но сестрицы у себя наверху не сидели. Итак вдоволь насиделись вдвоем, друг на дружку глядючи. Помолившись утром, спускались они вниз. Вели хозяйство, следили, чтобы не ленились челядинцы. Принимались они и за Торопка, которого братец, по их разумению, совсем избаловал. Но над Торопком не повластвуешь.
Бывало, встанут утром сестры-девицы и к Торопку приступают:
– Вчера вечером в медовухе меду было на вершок ото дна. И куда он подевался? А?
Торопок и глазом не моргнет.
– Мёд-то? Домовой, должно быть, выпил!
– Ах, бесстыжие твои глаза! – хором ахают сестрицы. – Вот он тебе задаст, домовой, за то, что напраслину на него возводишь. Придёт ночью, усядется к тебе на грудь и начнет душить за горло.
– Дорогие сестрицы, голубушки! Да за что же вы меня так! – завопит Торопок, будто его уже и в самом деле домовой своими замшелыми ладошками ухватил за горло.
– Тише ты! Тише! – замашут руками сёстры. – Алёшу разбудишь! И какие мы тебе сестрицы, смерд, какие голубушки!
– Вот встанет господин твой, ужо будет тебе за то, что мёд в медовухе вылакал.
– Это я-то вылакал? – разобидится Торопок. – А да же если и выпил, то не больше двух чарок. И то домовой сам мне поднёс, неудобно было отказываться. Не верите? Вот он вас я накажет за это!
Проснутся сёстры на другой день, удивляются: что же это такое? Сковорода, которая на печи стояла, висит на рогах ухвата, чистая посуда – в помойном ушате, а зеркало, которое Алёша им из Киева привёз, валяется на полу, в сенях. Торопок же ходит и приговаривает:
– Ну, вот видите! А на меня говорили! Домовой всегда проказничает, ежели в дому бабы крикливы и бестолковы.
Пытались сестрицы учить уму-разуму и брата своего, Алешу. Первое время Алеша сестриц увещевал. Послушает их речи неразумные про маменькину смерть от гнева Параскевы Пятницы, поморщится. Скажет точь-в-точь, как говаривал покойный отец Федор:
– Сие есть глупые предрассудки: вязание, пятница! И Параскева тут ни при чём.
Сестры машут руками, как мельницы крыльями:
– Замолчи, Алёшенька!
– Не гневай Параскеву Пятницу. А то и тебе беды не миновать.
– Ну, я-то на спицах вязать не стану ни в пятницу, ни в субботу, ни в воскресенье, – пошутит Алёша. Сестрицы ещё сильней руками машут:
– Не шути, Алёшенька!
– Не насмехайся, братец, над мученицей!
Пытался Алеша и по-серьезному сестер образумить. Объяснял:
– Параскева и значит по-гречески Пятница. Это имя такое. Есть у греков имена и по названию месяцев. Август, например. Когда перекладывал переводчик житие святой Параскевы с греческого языка на русский, то и имя её перевёл. А переписчик потом не разобрал, написал Параскева Пятница. И получилось – два раза Пятница – по-гречески, и по-русски. А насчёт того, что в пятницу нельзя вязать спицами – этого ни в какой книге нету.
Сколько ни старался Алеша образумить сестриц, все было без толку. Известно: волос долог – ум короток.
Но не только в девичьем уме было дело. Здесь, на севере, куда как больше разных предрассудков, – замечал Алёша. Верят и в чох, и в дурной глаз, и в ворожбу, и в волхованье. До сих пор по лесам ещё живут волхвы, которые лечат заговорами, и порчу наводят, и любовь присушивают. И ходят к ним не только деревенщина – смерды, но и горожане, а порой и купцы и бояре. Чего же с сестриц спрашивать, с девиц-вековух, которые жизни не ведают. Не заводил Алёша с сёстрами бесед, помалкивал. Но вот сестры не молчали. Допытывались:
– Всё сохнешь? Знать, крепко присушила.
– Да разве такая тебе жена нужна?
– И братья у ней чурбаны неотесанные, супруны угрюмые, балбесы неучёные.
Ну, что тут было отвечать. Ведь это Алёшины слова, им сказанные.
– Не виновата она в том, что у нее такие братья, – только и скажет Алёша.
А сестрицы свое:
– А сама-то она, твоя присуха? Разве это девичье дело – на конях скакать по лесам? Елсовка лесная, лешачиха – вот она кто.
– Цыц, – стукнул кулаком Алёша по дубовому столу, да так, что закачался стол. Зазвенели склянки для вина, купленные Торопком в Киеве, покатились и разбились на мелкие дребезги – вдребезги. – Сами вы кипалухи-глухарки глупые, – кричит Алеша. – Ступайте наверх, в свою светелку, чтобы глаза мои больше вас не видели!
Вот какая ссора приключилась в Алёшином доме.
* * *
Не скажу, много ли воды утекло с тех пор, как приметил Алёша Елену. Не сочту, сколько раз солнце землю обошло с тех пор, как увидела Елена Алёшу. У любви свой ход времени, свой счет дням и ночам.
Громко скрипит под ногами снег. Вызвездило небо. Звезды такие ясные – хоть все пересчитай.
Только одна звезда никак не взойдет, никак не загорится – свеча в окошке Елениной светелки. Зато в гриднице, сквозь ставни видно, все еще горит свет. Это братья Елены Лука и Матвей пируют с товарищами. Алёша туда не зван – к Петровичам. Вот и ходит он, будто вор в ночи, у чужого терема. Ждёт – не дождётся, когда погаснет там, в гриднице свет, когда улягутся спать братья Петровичи. И тогда в верхней светелке у Елены загорится та заветная звёздочка – знак, что всё утихло и спокойно, что объят большой многолюдный дом сладким сном. Тогда перемахнет Алёша через забор на боярское подворье. Ни сторож его не задержит – сторожу вдоволь золота дадено. Ни собаки на Алёшу не забрешут – собаки сытно накормлены. Неслышно подойдёт Алёша к заднему крыльцу. А там уже будет ждать его верная Еленина челядинка. Отворит потихоньку двери. Скинет Алеша свои сапожки и пойдет в чулках вязаных, осторожно ступая, чтобы не скрипнула половица. Поднимется по ступенькам лестницы наверх, в светелку к Елене. Она сама велела Алеше сегодня прийти. Прислала с мальчишкой-холопом бересту. Писала, что вечером у братьев гости. Напьются они и будут крепко спать. И холопов Елена напоит – велит ключнице отдать им всё, что останется от гостей. Пусть Алёша ждёт, когда загорится свеча у нее в светелке.
Но, как назло, сегодня долго пируют Петровичи со своими гостями. Алёшу уже мороз пробрал. Живя на юге, позабыл небось Алёша, каковы морозы у них в Ростове, и теперь топчется в своих узконосых сапожках, попрыгивает с ноги на ногу по скрипучему снегу. В такую-то ночь надо бы валенки надеть. В Ростове добрые валенки катают. Впрочем, с непрошеными советами незачем соваться. Не забыл Алёша про морозы. Но не может же прославленный храбр идти на свидание к любимой в валенках, как какой-нибудь смерд. Лучше уж помёрзнуть.
Насыпало снегу, намело валами, будто застыли на берегу волны. Волны! И вспомнилось Алёше, как ходили они походом в Тьмутаракань. За много дней пути от русских земель через бескрайние половецкие степи стоит город Тьмутаракань. До того далеко, что уже давно и сама Тьмутаракань потеряна, а все еще говорят: «Как в Тьмутаракани» – и сразу ясно, что где-то в несусветной дали. А тогда Тьмутаракань была живым кусочком тела Руси, Тьмутараканским княжеством, в котором сидели сыны, внуки, правнуки Владимира. Был большой торговый город, стоявший у пролива меж двух тёплых морей – Сурожского и Русского, которые теперь называют Азовским и Чёрным. Торговал с Византией, со средиземноморскими городами, богател, строился, украшался, исследовал окрестные земли и воды. Знали жители Тьмутаракани, как провести по мелководью суда из одного моря в другое, чтобы не разбить о прибрежные скалы, не посадить на песчаные мели. Даже пролив вымеряли между Тьмутараканью и Корчевом. Мерили зимой, когда затянуло льдом мелкое море. Алеша видел камень, поставленный одним из тьмутараканских князей, где было выбито, какова ширина пролива и кто его измерял.
Но сам Алёша был в Тьмутаракани не зимой, а летом. Весёлый оказался поход! Собрались дружины киевского и черниговского князей. Всю степь прошли, а противника так и не увидели. Воевала тогда Русь с печенегами. Правда, незадолго перед этим походом сильно разгромили печенегов под Киевом. Больше в глубь русских земель они идти не решались. Продолжали только тревожить пограничные города да далекую Тьмутаракань. Но как только узнали, что движется на них большое войско, рассыпались по степи. Так и дошли русские полки до самой Тьмутаракани, не повстречав противника. И там, дожидаясь, не вернутся ли степняки, сидели у теплого моря, жарились на горячем песке, так что стали черными, как те арабские купцы, которые приходили со своими товарами в Киев из дальних южных земель.
* * *
Сурожское море удивляло мелководьем: идешь, идёшь по воде, уже и берег едва виден вдали, а тебе все ещё по колено. Рыбины снуют прямо под ногами. И сетей не надо, хватай руками за хвост и тащи на сковороду. А в прибрежных зарослях полно птичьих гнездовий. По берегу, не боясь людей, вышагивают длинноногие цапли, полощут клювы в болотистых оконцах, выхватывая добычу, плавают в заводях тяжелые ленивые гуси и утки. Свистит, тринькает, стрекочет разноперая крылатая тварь.
Но всего больше понравилось Алеше море Русское. Уж на что хорошо несравненное озеро Неро, и то не сравнить его с Русским морем. Как вырвалась ладья из пролива на морской простор, замер Алёша, словно задохнулся от неоглядно синей дали. Прозрачней ключевой воды колыхалась она у бортов ладьи, густея, уходила вглубь, блестела и сверкала по всей немеряной шири, светясь, смыкалась над головой. Стоило прыгнуть со скалистого берега, и она будто подхватывала на лету, упруго покачивала, поддерживая и неся пловца.
Только одно не нравилось Алёше: эта чистая, прозрачная вода была обманна, её нельзя было пить, она обжигала солью и горечью глотку, сушила рот. И все они тосковали по сладкой воде родины.
От нечего делать воины развлекались, как могли. Днём лежали на прокалённом песке или в тени, под скалами. Плавали и ныряли, вытаскивая из морских волн дивную живность – огромные раковины, морских раков не с двумя, а с шестью клешнями и похожую на густой студень тварь, которая, пока была в воде, распускала прозрачные, с цветной каймой телеса, но стоило ее вытащить на горячий песок, на глазах съеживалась, меркла и таяла. И оставался от нее студень, похожий на овсяный кисель.
Ратники играли в кости и в шахматы, баяли байки. Иногда ходили в гости: черниговцы – к шатрам киевлян, киевляне – к черниговцам. Устраивали конные скачки, стреляли из лука, боролись меж собой. И все по-дружески, без зла, со смехом и шутками. Подзадоривали друг дружку. Бились об заклад, и проигравший должен был скакать козлом, блеять овцой, кричать петухом. Потешаясь, хохотали до боли в животе.
У киевлян сильней всех был Илюша Муравленин, молодой, недавно принятый в дружину храбр. Кто ни выйдет против него, Илюша обнимет, прижмёт к себе, словно любимую девицу, и положит на землю. Вот и все! Подходи следующий. Но против черниговца Святогора и он не мог выстоять. Святогор и правда был до того силен, что дуб с корнем мог выворотить. Похвалялся: «Мне бы за тяги земные ухватиться, я бы землю поднял!»