Текст книги "Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую"

Автор книги: Тамара Лихоталь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 37 страниц)

Может быть, кому-нибудь покажется несколько странным, что именно Алёша Попович – самый младший из храбров – в этот трагический час как бы вышел на первый план. Былины, связанные с татаро-монгольским нашествием, не отводят Алёше главной роли, но ведь я не пересказываю былины – мы уже об этом говорили. Я хочу, чтобы прославленные храбры в этой повести предстали перед вами такими, какими вижу их я. В летописях говорится о том, что в битве с татаро-монголами погиб Алёша Попович со своим слугой Торопком и семьюдесятью богатырями. Именно – Алёша, и это дало мне право увидеть его так, а не иначе.

* * *

Лежал Добрыня – буйна голова испроломана, могучи плечи испростреляны. Лежал Добрыня, истекая кровью в половецкой степи. А мысли его были в дальнем и давнем.

* * *

Дружина вернулась из похода. Ходили на хазар. Добрыня хорошо помнит. Ведь это был его первый поход. Как он был счастлив тогда, что князь Святослав взял его с собой. Уж так старался! В бою не оплошал. Сам Святослав отметил молодого дружинника. В Киев вошли тихо. Ни в трубы не трубили, ни в бубны не били. Это только врагам сообщал Святослав наперёд: «Иду на вы!» А домой возвращался без предупреждения. Потому и не встречали. Конечно, народ на улицах бежал за конями дружинников и кричал приветы. Но вообще-то киевляне обижались на Святослава, что уходит он воевать чужие земли, а родной Киев не бережёт. Опасались, не дай бог, пока Святослав с дружиной где-то ходит-бродит, нападут степняки. Ведь так уже было. Нагрянули в отсутствие Святослава печенеги. Княгиня Ольга, Святославова мать, с внучатами едва спаслась. Умчали её тогда верные люди на челне прямо из-под носа печенежьего хана. И Киев удалось отстоять чудом. Верней, не чудом, а смелостью и смекалкой. Когда осадили степняки город, обложили так, что ни мыши не проскочить, ни птице не пролететь, одному молодому отроку все же удалось обмануть печенегов. Взял уздечку в руки и перелез неприметно через стену. Перелезть-то перелез, а вот дальше как пройти, когда кругом степняки? Тотчас увидят. Но хитрый отрок не стал хорониться. Так с уздечкой в руках и шел открыто у всех на глазах. Был он обличьем похож на печенега и говорить немного умел по-ихнему. Шёл и у них же спрашивал, не видал ли кто коня. Жаловался: у ханского брата пропал конь. Слугам велено искать его и без коня не возвращаться. Так и приняли его степняки за своего. А когда почуяли, что дело не чисто, он уже был у самого Днепра. Кинулся в волны и поплыл под водой, чтобы стрелы не достали. И дальше везло ему, повстречал одного из Святославовых воевод Претича, который с малым числом воинов шел в Киев с поручением от князя. Претич, как узнал про беду, велел трубачам громко трубить в трубы. Услыхали печенеги победные звуки труб и решили, что это возвращается из похода сам Святослав. Тут уж не до Киева им было. Самим бы спастись! Поспешно вскочили на коней и давай бог ноги.

Святослава любили и уважали. Удачлив был князь в воинских делах, и слава о его победах летела на гордых крыльях по всему свету. А все же, думалось киевлянам, спокойней было бы, ежели бы их князь побольше сидел дома. Вот почему хоть и радовались горожане возвращению князя, а встречали без особой торжественности. К тому же так случилось, что в ту пору и княгини Ольги не было, в Киеве. Уехала на полюдье собирать дань. Большого ума была женка княгиня Ольга. Оставшись вдовой после смерти мужа своего Игоря, властной рукой держала кормило. Она и княжила на Руси, по сути, пока Святослав громил своих врагов.

Как давно это было – Ольга… Святослав… Малуша…

Как давно и как недавно.

Будто наяву видит Добрыня заснеженный сверкающий на солнце просторный двор княжеской усадьбы. Навстречу въезжающим в ворота дружинникам бегут домочадцы и челядинцы. И среди них Малуша, Добрынина сестра – красавица, любимица всей дворни и княгини Ольги.

Чудно: Добрыня наперёд знает, что будет потом.

Княгиня Ольга, воротясь с полюдья, увидит вспухший Малушин живот и разгневается на любимую холопку. Отберёт у Малуши ключи от кладовых и погребов. А потов и вовсе отошлёт с глаз вон, выделив ей для житья сельцо Будятино. Там и родит Малуша сына Владимира. А сейчас какое счастливое у неё лицо! Русая коса расплелась. Глаза сверкают, как снег на солнце. Но глядит Малуша не на брата своего Добрыню, который вернулся жив-здоров из первого своего похода, глядит она на молодого князя Святослава. А Святослав соскочил с коня, бросил поводья Добрыне, враскачку подошёл к Малуше и погладил её рукой по щеке, по распущенным густым волосам…

На этом кончается наша повесть о славных храбрах. Я говорю наша, потому что каждый читатель читает книгу по-своему.

Я рассказала вам, что увидела, что передумала, читая былины. Теперь же мне очень хочется узнать, что думаете вы об этой книге. Почта в наши дни работает исправно – не то что во времена богатырей.

Адрес простой: 103012, Москва, пр. Сапунова, 13/15, издательство «Советская Россия».

Я с нетерпением буду ждать писем от каждого, у кого появится желание мне написать.

Автор

25

Где-то когда-то возник слух и утвердился на века, что на Руси и понятия не имели о татаро-монголах. И летописец написал: «Явились народы, неслыханная рать. Никому не ведомо, откуда пришли, каков их язык, какой они веры. Одни называют их татарами, другие – таурменами или печенегами». О пришельцах – это правда – говорили разное – и в ту пору, когда они только впервые появились у границ Руси, и потом, когда их несметные орды буквально затоптали русские города и села, залили кровью всю Русскую землю. Но не знать о них, думаю, не могли. Русь не жила замкнуто. Связи – торговые и дружеские, политические и родственные – соединяли ее с соседями половцами, с государствами Грузии, Армении, Азербайджана, с Хорезмом – словом, со многими странами, которые уже познали нашествие татаро-монголов. И несомненно, политическим деятелям той эпохи было известно о завоевательных походах Чингис-хана. Другое дело, что на Руси не ожидали нападения народа, земли которого находились в такой дальней дали. И внезапность нашествия, и невиданная многочисленность пришельцев, и неслыханная их свирепость, конечно, потрясли русских людей. До Руси доходили слухи о том, что воины Чингис-хана в покорённых городах иной раз вырезали всех жителей «от старцев и до сосущих соску». Но одно дело – услышать о чужой беде, и совсем другое – познать свою. Ратники, которым удалось спастись после всего, что случилось на Калке, рассказывали о вероломстве врага:

Слово давал отпустить – не даром, за выкуп – и князей, и воинов их, если сложат оружие. Только брехливо слово его, как собачий лай, и сам он – хан-собака. Велел без пощады рубить безоружных. Не подоспей храбры, никто бы с Калки не ушёл живым.

Убить в бою, или сгоряча, или в месть за причинённое зло – это было понятно. А вот так, как пришельцы на Калке – обманно, безоружных, всех подряд – ни за что ни про что, такого на Руси в заводе не было. Пленных угоняли, чтобы взять выкуп, или продать, или посадить на свои земли холопами, но крови зря не лили. А эти басурмане… Про такое и услышать было немыслимо:

Пленных князей и многих ратников, связав, кинули на землю, положили сверх них доски, и на том живом помосте под крики и стоны задавленных сели пировать.

И был вопль, и воздыхание, и печаль по всем городам и весям.

Как могли осмыслить трагические события их очевидцы? Чем объяснить причину собственных поражений и побед все сокрушающего жестокого врага? Божья кара! Господень гнев! Наказание, ниспосланное всевышним.

«…А иные говорят, что это и есть то дикое племя маоветян, упоминаемых в Библии, которых в незапамятные времена израильтянский полководец Гедеон загнал в пустыню меж севером и востоком. И теперь они вышли оттуда, чтобы пленить всю землю от востока до Евфрата, от Тигра до Понтийского моря, кроме Эфиопии»… Мы не станем доискиваться, почему именно Эфиопия выделена из общего перечня земель, которым, по мнению летописца, суждено погибнуть в пожарище мировой войны его эпохи. Нам важно представить себе, как оценивали, каким масштабом измеряли завоевательные походы Чингис-хана современники. И не только русские.

Один из приближённых хана:

«Вся поверхность земли содрогалась!»

Соседи монголов:

«Наши города пришли в упадок, чтобы больше никогда не возродиться».

Арабский учёный:

«Величайшее бедствие, которое когда-либо обрушивалось на человечество».

Список можно продолжить бесконечно. В него войдут десятки поверженных государств, тысячи разрушенных городов, миллионы загубленных человеческих жизней. Но вернемся к нашему летописцу. Он уверяет: то, что произошло на Калке, – грозное предупреждение погрязшим в грехах людям. Но вместе с тем сам он хочет поверить: всё будет хорошо – и татары обратились вспять, и Чингис-хан убит!

Чингис-хан убит не был. «Властелин Вселенной», «любимец неба», «красное солнце», как величали его приближенные, «собака хан», как звали его на Руси, умер собственной смертью осенью года Свиньи. В последние годы жизни он пытался овладеть тайной бессмертия, как овладевал чужими землями и городами. Он щедро одаривал своих богов, и больше всех – бога войны, принося ему в жертву мясо животных и неисчислимое количество человеческих жизней. Он пытался вступить в дружеские отношения с богами чужими, оказывая милости их служителям. Он допытывался у тибетских мудрецов о сокровенных тайнах бытия. Но мудрецы знали, как надо жить человеку на земле, и не знали, как можно не умирать. И «любимец неба» должен был покинуть этот мир, как самый обыкновенный смертный.

Рассказывают: принимая приехавшего с дарами правителя одного из государств, которое он ещё не сумел покорить, хан себя плохо почувствовал. Он приказал тотчас умертвить высокого гостя и всех, кто прибыл с ним. Он запретил сообщать о своей смерти войскам до тех пор, пока они не овладеют страной, которую сам он не успел покорить.

Взяв приступом непокорную столицу противника и вырезав все ее население, полководцы и приближённые хана с его гробом двинулись на родину в монгольские степи, продолжая убивать каждого, кто встречался им на пути.

Происходило это далеко на Востоке. Те же татаро-монгольские полки, что явились в половецкие степи, и в самом деле ушли, оставив кровавый след на краю Русской земли.

«Не знаем, откуда явились на нас и куда опять делись», – заканчивает запись о пришлом народе, сотворившем большое зло, летописец, надеясь, что свирепый этот враг никогда больше не придет. Но он пришёл – и не только на Русь. И сотворил ещё большее зло.

Если бы в те времена в Европе выходили газеты, то все они – и польские, и чешские, и венгерские, и немецкие, и итальянские, и французские, – несомненно, поместили бы на первых полосах сообщения своих агентств о том, что после тяжёлых кровопролитных боев с превосходящими силами противника русские были вынуждены оставить свою столицу город Киев. Но в Европе газеты тогда не выходили. Выходили они в ту пору, кажется, только в Китае. Мы знаем, что китайцы тогда уже изобрели разборный шрифт. Иероглифы лепили из глины или отливали из металла. Существовали типографии, в которых печатались газеты. Но что писали газеты Китая, завоеванного «красным солнцем» Чингисом, нам неизвестно. А вот в Европе весть о том, что орды татаро-монголов приступом взяли Киев, вызвала большие волнения. Скакали гонцы: от польского короля – к королю чешскому, к германскому императору, к папе римскому; от чешского короля – к королю венгерскому, к герцогу австрийскому, к папе римскому. От императора германского скакали гонцы в Польшу, Чехию, Венгрию, Австрию. К папе римскому гонцов посылать германскому императору надобности не было. Сам он, собственной персоной, находился в Италии, где вел непрерывную борьбу с папой.

Папа римский, узнав о падении Киева, тоже был сильно встревожен. Грозная сила неведомого народа, пребывавшего дотоле в глубинах Азии, давно уже привлекла внимание папы. Ещё при Чингисе ко двору монгольского владыки отправился посланник Рима, сначала один, потом другой. Даже внешний облик монголов поразил европейцев.

«Вид их отличается от других людей, – сообщал один из папских послов. – Между глазами и между щеками они шире, очень выдаются скулы, нос плоский, глаза маленькие. Волосы они заплетают в две косы и завязывают каждую за ухом». «Одеты в кожи или в меховые шкуры», – добавляет другой.

И вот они в Европе – свирепого вида всадники в меховых одежах, табуны коней и верблюдов, стада, кибитки, не виданные в Европе китайские стенобитные орудия, камнеметная артиллерия…

Одним из первых увидел их часовой на сторожевой башне польской столицы Кракова. С тех пор минуло семь веков с лишком, но и ныне каждый час звучит над Краковом тревожный голос трубы и обрывается на середине такта. Потому что безвестный тот часовой был сражён татарской стрелой, не успев до конца доиграть сигнал тревоги. Но всё же он разбудил город, призвал к оружию своих сограждан, и в память о нём плывёт над Краковом голос его трубы.

Их не остановили ни реки, ни горы. Движения их орд не могли задержать ни отчаянно сражавшиеся ополченцы, ни железные рыцарские дружины. Казалось, сбывалось мрачное пророчество: неведомый народ, вышедший из пустыни меж севером и востоком, во главе со своим богом войны двигался все дальше по дорогам Европы. Уже копыта его коней протопали по землям Польши, Чехии, Венгрии, уже передовые его полки дошли до узкой полосы Адриатического моря, за которой лежал Рим… Ожидали, что папа римский сплотит венценосных полководцев – князей, королей, императоров, чтобы объединенными усилиями остановить нашествие варваров, потрясших христианский мир. Но папа, занятый распрями, бежал из Рима во Францию…

И вдруг огромное татаро-монгольское войско повернуло назад. Почему? Причин было много: в Орде умер Великий хан, и надо было избирать нового, в войске началось брожение, а позади лежала огромная завоеванная, но непокорённая земля Русь.

* * *

«России определено было предназначение… Её необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы» (Пушкин).

* * *

А сейчас мы снова возвращаемся на Русь. Начинается новая глава, но она уже не из «Повести о богатырях», а из другой книги. Называется она – «СЫНОВЬЯ».

СЫНОВЬЯ

Потом, когда случилось всё это, припоминали люди: по ночам то на одном краю Киева, то на другом слышался горький плач. Не сразу догадались, что это плакала мать пресвятая богородица – Нерушимая стена. По-разному писали иконописцы женщину, подарившую миру сына-бога. Иногда она ещё совсем малая девичка, которую привели в монастырскую школу. С книгами в руках, вступает она под своды храма, где предстоит ей провести в учении несколько лет. Иногда – это молодая девица, прилежно склонившаяся над пряжей. Иногда – мать с младенцем на руках прижимает его к себе в скорби и страхе перед теми испытаниями, которые суждено пройти ее сыночку. А в киевской Софии на большой, во всю стену, выложенной из цветной смальты мозаике возвышается она над людьми. Стоит во весь рост, то ли воздев кверху, то ли раскинув в стороны руки, будто хочет защитить собравшихся внизу людей. Вот почему и прозвали её Оранта – Нерушимая стена. Ведь всегда в случае опасности бежит народ под защиту стен.

На Софии в неурочный час забили колокола. Им отозвались все сорок сороков киевских церквей. Набатный колокольный звон извещал жителей о тревоге. Михалку он застал на торгу. Михалка успел купить лемеха для плуга, шаль жене и птичку-свистульку для сынишки Ильи. И теперь, держа покупки в руках, растерянно стоял посреди площади.

После гибели своего приемного отца Ильи Муравленина Михалка ещё некоторое время служил на пограничной заставе. На южной границе было на редкость спокойно… Половцы после разгрома, который учинили в их степях таурмены, больше не тревожили Русь набегами. Многие их роды откочевали на запад. Говорили, что выпросили они у венгерского короля разрешение поселиться на угорских землях. На все были готовы: и жить оседло в отведенных им местах, и принять христианство. Всё равно – говорили – не дадут им житья таурмены, того и гляди снова нагрянут в их степи.

Сокольник уговаривал Михалку переехать в Киев, поступить в княжескую дружину. Но Михалка в дружину не пошёл – помнил, как говаривал Илья: «В усобицах славы не сыщешь!» В Киев он тоже жить не поехал. Осел на землю, сеял хлеб. Обзавёлся семьёй. Несколько дней назад он приехал в стольный кой-чего купить. Остановился, как всегда, в доме Сокольника.

Время опять наступало тревожное. Об этом на днях толковали у Сокольника. Пришел Сокольников друг Ядрейка и ещё двое дружинников. Сидели хмурые.

– Неужто Калка ничему так и не научила князей? – говорил Сокольник. – Дорого заплатили мы тогда за княжеские распри. И вот опять все то же.

– Что и говорить, – кивнул головой немолодой дружинник. – Владимирский князь и Рязань выдал на разоренье, и свой город погубил, и сам с сыновьями погиб.

Все помолчали, будто над гробом покойника. Рязань была на памяти у всех. Долго не слышали на Руси о таурменах, или татарах, как их чаще называли теперь. И вот опять явилась их несметная сила. В этот раз первой приняла на себя удар Рязань. Когда татары еще только перешли восточную границу Руси, рязанский князь послал гонца во Владимир за подмогой. Но владимирский князь подмоги не прислал. Пришлось рязанцам одним встретить врага. По своему обыкновению, хан Собака дал лживое обещание не тронуть город, если окажут ему почёт и уважение. И поехал к нему с дарами княжич, старший сын рязанского князя. Хан взял дары, но потребовал от княжича, чтобы тот прислал ему свою красавицу жену. Не стерпел обиды молодой княжич, отвечал хану: «Всё ты сможешь взять, но только тогда, когда нас в живых не будет!»

Княжич был убит. А жена его, когда враги окружили город, взяла своего малолетнего сына и вместе с ним бросилась вниз с колокольни. Так рассказывали люди.

Рязань татары сожгли дотла.

– Один мой ратник оттуда родом. Ездил недавно. Говорит, даже место то, где стоял город, порастает травой, – стал рассказывать Ядрейка.

– Скоро многие наши города порастут травой, если не отстоим свою землю! – сказал Сокольник.

– Отстояли бы, ежели бы разом все встали, – снова заговорил пожилой дружинник. – Помните притчу о том, как отец дал сыновьям пук прутьев и велел разломить его? Сколько ни старались сыновья, не смогли осилить. А отец взял, повыдергал прутья и по одному быстро поломал их. Вот так и у нас получается. Каждый город насмерть стоял – что Коломна, что Москва, что Козельск, а толку…

Да, Козельск крепко держался. Столько крови было пролито! Говорят, что князь-малолетка в той кровавой реке захлебнулся.

А владимирский князь… Что теперь тревожить его память. Сам он принял мученический венец. А всё же приди он тогда на помощь Рязани, может, всё бы совсем по-другому обернулось.

– Может, они угомонились – татары? В последнее время о них вроде бы не слыхать, – проговорил Михалка. Но пожилой дружинник, мрачно взглянув на него, сказал:

Скоро услышите.

А Сокольник добавил тихо:

– Разведка донесла: новая рать их идёт.

* * *

…Бежали люди, скакали всадники. Михалка тоже хотел было бежать домой, но потом сообразил: Сокольника дома нету. Дружинники по тревоге должны быть на княжеском дворе. Что же ему делать? И в село надо возвращаться к жене и сыну – может, и туда дойдут татары. И покидать в такой трудный час стольный негоже.

В это время на площадь выехал воз, на котором, словно поленья, лежали пики, секиры, бердыши, палицы. Его тотчас окружили. Двое дружинников принялись раздавать оружие. Подошел и Михалка. Ему досталась палица с тяжелой булавой.

– Теперь, друг, не скоро придётся пахать! – с сочувствием сказал стоявший рядом немолодой простолюдин, глядя на лемеха, которые Михалка все еще продолжал держать. – Оставь их. Живы будем, откую тебе новые. Я – кузнец.

Михалка положил лемеха на землю возле стены чьего-то домишки, а шаль с птичкой-свистулькой спрятал за пазуху.

Киевляне с благодарностью поминали старого князя Ярослава, в свое время окружившего стольный крепкими крепостными стенами. Они тянулись от подножия горы почти до Крещатной долины. Но даже в этом огромном кольце было тесно от жителей, набежавших сюда с Подола и других районов, находившихся за городским валом, от войск, стянутых с пограничных застав. Тесно было и в Софийском храме, где возносили киевляне молитвы матери божьей Оранте – Нерушимой стене. Казалось, она всем сердцем понимала людскую беду. Скорбно глядели на молящихся чуть раскосые глаза. Но поднятые вверх, раскинутые руки обещали защиту. Да и не могла она не защитить город, где ее так любили и почитали. Во всяком случае, в это твердо верили и ратники, приходившие помолиться перед предстоящим боем, и женщины, в слезах и надежде прижимавшие к себе испуганных, притихших детей.

Но в этот раз не помогли киевлянам ни крепостные стены, ни сама пресвятая богородица.

Был город в стеснении великом. И ничего не было слышно от скрипения множества телег, от ревения верблюдов, от ржания коней и от стука пороков – стенобитных машин, день и ночь сокрушавших крепостные стены.

* * *

Очнувшись, Михалка некоторое время продолжал лежать. Только голову чуть приподнял и тотчас услышал стон. Стонал он сам. Но это он понял не сразу. И где он – тоже не понимал. Вроде бы была ночь, но было светло от огня, пылавшего в чёрном небе. Пахло гарью. А самого Михалку бил озноб. Всё-таки он заставил себя сесть и оглянуться. Первое, что увидел он, было распростертое рядом с ним тело его нового знакомца, киевского кузнеца, с которым они вместе получали оружие. Михалка так и остался с ним. Они вместе пошли к сотскому, собиравшему воинов городского ополчения, они рядом бились у Золотых ворот. И вот он лежит – мёртвый, его новый друг, имени которого он так и не успел узнать. Теперь Михалка всё вспомнил. Когда пороки – стенобитные машины пробили стену, в неё хлынула конница. Рубила наотмашь, топтала копытами. И его свалил сильный удар в голову. «Значит, татары взяли стены и это горит Киев», – подумал Михалка. Он слышал крики, доносившиеся из города. А ещё слышал стук плотницких топоров, но решил, что ему чудится. В самом деле, не строят же в. горящем городе дом. Уже потом узнал Михалка, что в эту ночь киевляне возводили ещё одно кольцо крепостных стен вокруг Десятинной церкви, где укрылось множество народу. Узнал, что там до последнего сражались дружинники во главе с воеводой Димитром. Не раз потом вспоминал он пламя в черном небе, горящий Киев, Сокольника и его друзей, которые – считал он – погибли с воеводой Димитром, если не пали раньше.

Михалка встал на ноги, но тотчас же снова повалился на землю. Не потому, что не мог устоять – в проёме стены он увидел у самого вала татарские юрты и сторожей, охранявших лагерь. Так и выбирался он всю ночь – полз и снова ложился на землю меж мёртвых тел. Благо, мертвецов вокруг хватало – и русских и татар. Только к утру оказался он за пределами татарского лагеря. Шёл лесом. Хорошо, что ночью подморозило. Несколько дней стояла оттепель, а теперь схваченный морозом снег был крепок, и по нему можно было идти, не проваливаясь.

Село, в котором жил Михалка, лежало в излучине Десны за крутогором. С дороги не было видно ни изб, ни купола церквушки, и Михалка таил надежду, что татары, не заметив, обошли его стороной. На холм он поднимался бегом, но, одолев высоту, глянул вниз и застыл недвижно. Там, где стояло село, средь белого снежного поля чернела плешина пепелища.

* * *

Разрушив Киев, татаро-монгольское войско двинулось дальше. Как обычно, на завоеванной земле остались баскаки – правители, которым надлежало отобрать искусных ремесленников, красивых девушек и здоровых молодых рабов для отправки в Орду, собирать дань, провести перепись населения. Оставались и сторожевые отряды – следить, чтобы не выходило из повиновения население, и охранять ямы – придорожные заставы, где содержались лошади для гонцов, скакавших с ханскими распоряжениями или донесениями полководцев, баскаков и прочих чиновных людей.

Одна из таких ям стояла там, где раньше находилось Михалкино село. Видно, татарскому баскаку приглянулось это место. Несколько дней десятка три пленных, которых пригнали всадники, расчищали пепелище, потом плотники поставили несколько срубов и огородили их крепким тыном, будто маленькую крепость.

С вершины холма было хорошо видно воинов и коней, которых татары не привязывали, а пускали бродить по двору. Михалка пролежал в снегу все утро, замерз, но не уходил до тех пор, пока не высмотрел все, что нужно – и в каком из домов ночует стража, и где стоит их сотский – богато одетый татарин, который, как рассказывали люди, был особенно лют на расправу, – и где держат татары пленных.

А ночью над ямой вспыхнули языки пламени. Воинов, успевших выскочить из горящего дома, свалили стрелами, так же как перед тем сняли сторожей. Маленький отряд Михалки в эту ночь пополнился и бойцами и лошадьми.

В лагерь вернулись, когда уже рассвело. Дорога туда была непростая. Ступишь шаг в сторону, и уйдёт в зыбкую хлябь и конь, и всадник. Шли по вехам, приметным только своим.

Усталые люди повалились на лапник, постланный в землянках. Лёг и Михалка. Но перед тем как заснуть, достал из-за пазухи глиняную птичку-свистульку, которую так и не увидел его сын Илья. Шаль, тогда же купленную на торгу, он отдал женщине с ребятишками, прибившейся к их отряду, А птичку всегда держал при себе.

* * *

Перевалив через волок и выйдя к Ловати, Ядрейка с Сокольником вздохнули свободней. Если раздобыть челн или сколотить плот, можно уже без трудов плыть вниз до самого Новгорода. Просто не верилось, что стоит еще на русской земле город, который не был ни разрушен, ни сожжен врагом.

Они напились, ополоснули руки и лица. Оба были оборванные, в разбитых худых сапогах, вконец изголодавшиеся. Еще бы! С тех пор как выбрались они из горящего Киева и двинулись на север, потеряли счет не то что дням – месяцам. По пути то пробавлялись охотой, то сами таились по лесам, как дичь от охотника. Даже сейчас, пожалев о том, что нет челна и нечем связать плот, они пошли дальше так же опасливо – кто его знает, может, и тут вдруг наскочит татарский разъезд. И тогда схватят и начнут допытывать, кто такие, куда идут. Татары страсть не любят хожалых, не привязанных к месту людей. Воевода Димитр рассказывал: они, даром что сами – кочевники. Как придут в чужую землю, первым делом лишают людей воли – велят всем жителям оставаться каждому на месте, будто холопам. За ослушание – смерть!

Сокольник шёл впереди. Ядрейка старался не отстать, но он больше ослаб, и Сокольник нарочно замедлял шаг. Попавшиеся на пути болота прижали их к самому берегу. Нужно было либо обходом пробираться через лес, либо идти по открытой низине, у самой кромки воды. Но всё равно вначале следовало немного передохнуть и подкрепиться, иначе Ядрейка не дойдет.

– Посиди, – сказал Сокольник. – Пойду поищу яиц.

В последнее время птичьи яйца были для них большим подспорьем. Оставив товарища в кустах на опушке, Сокольник двинулся в лес. Далеко ходить ему не пришлось. На берёзе прямо над головой чуть покачивалось лохматое грачиное гнездо. Сокольник вскарабкался вверх по стволу, повис на большом суке, потом, подтянувшись, встал на него ногами. Но до гнезда не добрался – увидел ладью. Она быстро шла вниз по реке. Сокольник мигом скатился с дерева. Вместе с Ядрейкой они побежали к воде. Кричали, махали руками. Ладья свернула к берегу, но не пристала. Кормчий, стоявший на носу, сурово спросил:

– Что надобно?

– Нам в Новгород!

– Возьмите, Христа ради!

– А кто вы такие? Может, разбойники? – сказал кормчий, всё так же сурово, разглядывая их драную, превратившуюся в лохмотья одежду.

– Не разбойники мы. Из Киева идем! – отвечал Сокольник.

– Из Киева, говоришь?

– Я внук Добрыни, Ядрейка! – закричал Ядрейка.

– Причаливай! – крикнул кормчий гребцам.

Они жадно жевали хлеб – непросеянный, пополам с мякиной, но все же – хлеб! Рассказывали о том, как был взят Киев, о своих злоключениях и сами расспрашивали, так же жадно, как жевали хлеб, о Новгороде, о жизни в этом городе, уцелевшем от разгрома.

– Не дошли до нас окаянные, – рассказывал кормчий. – Заслонили нас братья города. А потом и распутица помогла. Не отважился хан Собака идти по болотной хляби, повернул вспять. Зато в селе неподалёку от Новгорода, где стоял перед тем, как назад уйти, полютовал вволю. Село с землей сровняли, всем от мала до велика головы порубили и нанизали на колья. Наши новгородские потом пришли в это село и увидали этот кровавый тын. С тех пор и зовут то место Кровотыньем.

Один из гребцов, широкоплечий детина всё глядел на Ядрейку. потом оставил вёсла, поднялся, придвинувшись поближе, сказал:

– Я тебя не признал бы, ежели бы ты сам не сказал, что кличут тебя Ядрейкой. Уж больно ты отощал. А так я хорошо тебя помню. Ты с моим братом Ратибором вместе в школу бегал. А потом и я стал ходить, да только ты уже уехал в стольный.

– Постой, постой, – сказал Ядрейка. – Ты брат Ратиборов. Как тебя… А, вспомнил! Миша!

– Верно, – сказал парень и широко улыбнулся.

– А Ратибор где?

– В дружине у князя.

– У князя Ярослава?

– Нет, у сына его, – отвечал детина.

Через несколько дней старый друг Ядрейки Ратибор повел их с Сокольником на Рюриково городище. На большом княжеском дворе было людно. Широким кругом стояли молодые мужи и парни, смотрели, как два всадника в доспехах с палицами в руках старались вышибить один другого из седла. Они то налетали друг на друга, то разъезжались в стороны, чтобы сойтись, сшибиться опять. А стоявшие вокруг подбадривали их криками, смеялись.

Ратибор подвёл их к просто одетому юноше. Сказал:

– Привёл к тебе в дружину, князь, двух молодцев. Вот Ядрейка, внук Добрыни. А второй – Сокольник, сын Ильи Муравленина.

Юноша зорко поглядел на одного и на другого, кивнул головой, сказал приветливо:

– Я рад вам!

Это был князь Александр. Тогда его ещё не называли Невским.