Текст книги "Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую"

Автор книги: Тамара Лихоталь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)

В шатре у Добрыни и встретились снова Илья и Алёша. Встретились, крепко обнялись, расцеловались, как братья. Да они теперь и есть братья названые – побратимы. А названый брат родней родного. Кровь, пролитая в бою, опасность смертная роднит крепко. Снял Алёша с шеи крестик золотой. Отдал Илье. А сам надел Илюшин – медный. И Добрыня тут же стоит, с ласковой улыбкой глядит на Илью и Алёшу.

Не было в то время ни фотографов, ни даже художника, рисовавшего портреты знатных людей, храбрых воинов. Только память людская крепко запечатлела их, сохранила бережно на годы и века – таких разных и таких близких. Вот и всё о молодости богатырей, о том, как встретились они, как породнились. Теперь не раз ещё придётся им вместе кровь проливать. Но это потом, а сейчас предстоит им разлука.

ЧАСТЬ II
ПОБРАТИМЫ

6

Мы расстались с нашими героями в Чернигове в шатре у Добрыни. И они разлучились тоже! Илья задержался в Чернигове. Почему? Мы об этом узнаем в своё время. Добрыня с дружиной отправился в Киев. А впереди туда же вестником победы поскакал Алёша. На этот раз он вёз известие об освобождении Чернигова и о разгроме степняков самому Великому князю Владимиру.

Высоко взлетел Алёшенька. Даже мечтательный отец Фёдор не мог вообразить такого для любимого чада.

После того как шепнул ему на ухо сын, что едет по велению крестного к самому Добрыне, ещё пуще косил попик клином бороды, бормотал сам с собой, не решаясь поделиться своими мыслями и тайными тревогами даже с верной своей черниговкой, хотя известно, что муж и жена есть единое, целое.

Угадывал: не бабьего ума вершатся дела.

Гонец приглянулся Добрыне. К тому же крестный, не поскупясь, черкнул о своём крестнике на бересте пару добрых слов. И вот, вместо того чтобы стать священником, принять приход, попал молодой попович в княжескую дружину. Может, и прослужил бы весь век, не приворожив славы, может, сложил бы голову в сече, прежде чем она пришла бы к нему. Но был Алёша востер не только саблей, но и умом. Умел показать себя и в бою, и в миру. И вот снова, теперь уже по поручению Добрыни, ехал он в город своего отрочества.

Начинается новая глава. Я долго думала, как её назвать. В ней про Алёшу, про его большую любовь и про Илюшу, про его трудную работу. Так и решила я назвать её «Любовь и работа».

ШЕСТАЯ ГЛАВА «ЛЮБОВЬ И РАБОТА». Мы возвращаемся к Алёше.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
ЛЮБОВЬ И РАБОТА

Переправясь через Днепр, Алёша скакал по широкому тракту, по-над берегом, как вела дорога. У поверстного столба, она ветвилась. Одна её полоса, петляя по горе, уводила к прохладной дубраве, где за стенами обители ждал путника покой и отдохновение. Там возвышался монастырь, в котором Алёша провёл годы отрочества. Другая, становясь все многолюдней, вела к главным воротам стольного. Алеша невольно помедлил у поверстного столба. Нет, он не жаждал отдохновения и покоя. Просто велик был соблазн, стеганув коня, закружить по горе, нанизывая петли. И там предстать перед изумленными взорами иноков таким, каким молодой попович мог видеть себя разве только в заповедном сне: верхом на быстроногом кауром жеребце, в кольчуге, с саблей, воином, уже опаленным боем, охмеленным славой. Велик был соблазн, но Алеша преодолел его. Обитель, скрытая в сени дубрав, осталась позади. Широкая Крещатная долина, и впрямь испещренная пересекающимися путями-дорогами, зеленела весенней мягкой травой, еще не успевшей посереть от пыли. И всё вокруг было зелено, молодо, напоено ожиданием. Так по крайней мере казалось молодому всаднику, въезжавшему в главные городские ворота. А разве было иначе? Разве не расступились поспешно и почтительно стражники, давая дорогу княжескому дружиннику? И даже каурый конь его – разве не летел он, едва касаясь земли, в златоглавый город навстречу счастью?

* * *

Киевская жизнь была быстротечна и хлопотна. Алёша мотался по Киеву, загоняя коней. Слуга Торопок, приставший к Алёше ещё в Чернигове, так и остался при молодом поповиче. Торопок оправдывал своё прозвище. Быстрый, разбитной, угадывал мысли господина с лёту. Сын разорившегося купца, выбитый жизнью из седла, он не сетовал на бедность и сиротство, не тосковал о былом. Был улыбчив, легок на подъем, ловок на руку. Прирожденной лукавство сочеталось в нем с товарищеской верностью. Этим и приглянулся Торопок Алёше. И теперь, когда Алёша оказался в стольном, Торопок был незаменим. Потолкавшись на Подоле, он вскоре уже знал, где можно купить шёлковую сорочку с шитьём, где заказать недорогому швецу новый спашень для своего господина, где приобрести сафьяновые сапожки с острыми носами. Но не только это знал Торопок.

Ставя на стол перед молодым своим господином добытую на Подоле снедь, сдабривал её подольскими слухами. Про боярина Кособрюхого, что, не вынув из ножен саблю, получил золотую гривну на шею, про молодую жену Добрыми Настасью, краше которой не сыскать во всем стольном, про то, что спесивый боярин Мышатычка Путятин выписал из-за моря греческих мастеров и строит себе новый терем, краше княжеского дворца… И даже про самого Алёшу Поповича: дескать, хоть и млад, да не робок. И величают его уже храбром земли Русской.

Слушал Алёша Торопка, посмеивался, прикрыв густыми девичьими ресницами глаза. Покончив с едой, велел седлать коня. Скакал в княжеский дворец, куда стал вхож по-будничному. Стража уже не выспрашивала поповича – кто он есть да зачем пожаловал. Старший дружинник кивал Алёше как доброму знакомому. Невысокого росту, неширок в плечах, тонкобровый, с нежным девичьим румянцем на белом продолговатом личике, ловко ступал Алеша по узорчатым полам княжеских палат востроносыми сафьяновыми сапожками. Платье на Алёше в обтяжечку, поверх, будто у знатного боярина, корзно – тканный серебром плащ, застегнутый у плеча золотой пряжкой. Вот тебе и попович. Боярыни, играя накрашенными глазами, ласково улыбаются Поповичу. Юноши хороших родов завистливо разглядывают Алёшины сапожки. Пройдет немного времени, и по цветным напольным плитам боярских теремов заскользят такие же востроносые сапожки с вытянутыми, как у борзых псов, носками, сшитые на заказ у лучших киевских сапожников. И плащи свои, расшитые золотом и серебром, будут молодые юноши носить на плечах так же небрежно. Только румянца такого не заиметь им да тонких, будто кистью выписанных, бровей. Молодой попович в своем нарядном одеянии чем-то похож на самого красивого из всех святых – на Георгия Победоносца.

Христовый воин юный Георгий, как известно, сразил чудище, спас царскую дочь. На иконе, с молитвой выписанной живописцем для лучшего киевского собора, изображен святой Георгий на коне с копьем в руке. А сбоку на маленьких картинках – клеймах, венцом окружающих святого, – все житие Георгия. Вот он совсем еще юный отрок, вот он юноша, готовый к подвигу, вот царь, властелин града, осажденного чудищем, а вот царская дочка, спасенная Георгием от гибели. Идет эта девица и, как коровушку, ведет на веревке покоренное чудище.

Кого-то Алёшенька покорит? Какую девицу за собой поведет? – начал было кто-то из острословов, да быстро умолк. Над Алёшенькой не больно пошутишь. У него у самого язык вострый, а меч на боку ещё вострей. Попович даром что в кости тонок и ростом за хмелем не тянется, зато ловок.

Бояре, вначале свысока глядевшие на безродного поповича, теперь внимали негромким умным речам молодого дружинника, состоявшего при Добрыне, похваливали Алешино вежество и обходительность, звали добра молодца в гости. Одетый в приготовленное Торопком нарядное платье, легко входил Алёшенька по ступеням боярских теремов. Слушал со вниманием старших, шутил с молодыми, плясал с боярскими дочками. Но чаще всего бывал Алёша Попович в тереме у Добрыни – и по службе, и потому, что привечала молодого дружинника жена воеводы Настасья.

Настасья была взята из политовской земли.

Краса неписаная. На Подоле зря нахваливать не будут. Русая, темнобровая, с нежным лицом, распахнутыми глазами и чуть припухлыми алыми губами. Правда, и сам Добрыня был молодец хоть куда! Лета не гнули его, не убывало в руках силушки. Был охоч до веселья. Пил не пьянея. И разумом с годами становился хитёр неодолимо.

По слухам, жил Добрыня счастливо. Даже строгая Офимья привечала невестку. Особенно с тех пор, как Настасья одарила её внучкой и внуком.

Странно, но, любя своих внучат, радуясь их улыбчивым лицам, старуха никогда не вспоминала о другом своём внуке, так высоко вознесенном судьбой. Эта неведомая судьба, добрая или злая, отдала его другой бабке Великой княгине Ольге. А Офимье не пришлось ни пестовать его в младенчестве, ни любоваться, как он растет и мужает. Имя его было у всех на устах. О нем слагали песни и былины. Когда проезжал он по златоглавому граду, парод бежал, давя друг друга, чтобы посмотреть на своего князя, воспеть ему славу. Но она сама никогда не видела его, никогда не спросила о нём, словно не связывала их родная кровь. Так же никогда не спросила она про свою дочь Малушу с тех пор, как, уехав из дому, из бедной избы своего отца, вольного смерда, прибилась она к княжескому терему, стала ключницей, любимой рабыней Великой княгини. Как ей жилось? Сладки ли были остатки с княжеского стола? Сладка ли была любовь молодого княжича? Так ли и прожила она свою недолгую жизнь, радуясь выпавшему счастью? Или обливалась горькими слезами, вспоминая вольную девичью жизнь в бедной отцовской избе? Может, поэтому безвременно и сошла она в могилу, никому не ведомая, никому не надобная?

Говорят: дом без хозяина – сирота. Но терем Добрыни и в отсутствие хозяина не выглядел по-сиротски. Даже теперь, когда Добрыня пребывал в дальнем походе, в праздничные дни по-прежнему съезжались гости. Так же церемонно встречала их в зале прямая старуха с ясными мудрыми глазами, так же приветливо улыбалась красавица жена.

Молодого поповича, приехавшего вестником победы, встретили в доме знатного военачальника с радостью. Даже старуха, казалось, оттаяла. Её темное лицо, обтянутое сухой кожей, помягчело. Усадила гостя на лавку, велела слугам подать еду-питьё. Одобрительно глядела, как гость, рассказывая о Черниговской сече, опустошает одно за другим блюдо. Добрый воин должен быть охоч до еды. Тот, кто косоротится за столом, – квелый муж и худой воин. А этот молодец хоть и тонок ещё по молодости в кости, но, видать, проворен, раз приметил его Добрынюшка и послал с победной вестью.

Алёша понравился всем в доме. Старуха любила, когда говорил он о Добрыне. Могла снова и снова слушать повесть о сыновней храбрости и воинской доблести, о том, как любят его воины, готовые идти за ним на смертную сечу, как боятся поганые степняки. Настасью, скучавшую в большом терему, веселили Алёшины приезды, его шутливые речи. Слуги любили Алёшу за приветливость и щедрость.

Теперь Алеша приезжал попросту.

Бросал поводья выскочившему навстречу холопу.

Взбегал на крыльцо.

Скидывал меховую шубейку на руки придверечнику.

Шёл не в парадную залу, поднимался наверх в светелку, где, коротая время, сидела за шитьем Настасья.

Алеша входил тихо, ступая сафьяновыми сапожками по мягким заморским коврам. Садился на стулец. Рассказывал разные разности. Смотрел на склоненную Настасьииу голову. Русые волосы без жемчугов подобраны кверху, золотыми жгутами уложены вокруг головы. Чуть припухлые алые губы тихонько шевелятся. Настасья считает цветные нитки, боится сбиться со счета. Лицо серьёзное. Только ямочка на щеке весёлая.

Какие девы засматриваются на Алёшу в боярских теремах. Приглядываются и их отцы-бояре. Хоть и попович, а молодец добрый. Добрынин любимец. В княжеский дворец вхож. И сабля у него востра, и язык – не хуже. Проложит он себе путь и вдаль и вверх.

Смотрят на Алешу девы, приглядываются отцы. Только сам Алёша никого не видит. Последнее время как в тумане ходит. Пошлют ли куда с поручением, скачет, коня загоняет. Одно на уме:

вернуться в стольный,

взбежать бегом на крыльцо,

подняться по лесенке в горницу, где сидит за шитьем Настасья Никулишна, прилежно вышивает святой лик богоматери – заступницы всех женщин на земле.

* * *

А Илья проводил свои дни в хлопотах и сборах. Как мы уже знаем, он задержался в Чернигове. И вот почему. Напуганные черниговцы просили прославленного храбра побыть в их городе. Хоть и разбили степняков, да мало ли что… А если будут они знать, что тут Муравленин, и близко не подойдут. Имени его и то до смерти боятся. Так вот пусть поживет Илья Муромец в Чернигове, пусть погостит подольше.

Город отстраивался быстро. Снова лепились одна к другой избы и пристройки, жилье и мастерские посадских людей. С рассвета и до самой темноты стучал на споем подворье кузнец. Выполняя срочные заказы, ковал черенки лопат, отбивал плотницкие топоры. Горшечнику, забросив все другие дела, помогала вся семья – жена, и теща, и детишки. И все равно с утра за горшками выстраивалась крикливая бабья очередь. Но больше всего работы было, конечно, у плотников и строителей. Веселые плотницкие артели, случалось, строили всю улицу из конца в конец. Такую же и тесную и узенькую, что сосед соседу мог протянуть через дорогу руку. Наловчившись на избах посадских в одну клеть, подряжались и на боярские хоромы с жилой истобкой, спальней, сенницей для гостей и верхними светелками. Поднимали и новые крепостные стены – ещё выше и крепче прежних.

Воины, осевшие на время в городе, вместе с работными людьми, выставленными от жителей, углубляли ров, подсыпали валы, ставили сторожевые башни на месте сгоревших.

Трудно было с едой. Хлеба, правда, хватало – окрестные смерды в благодарность за оборону от поганых, не скупясь, везли зерно. А вот с мясом было туго. Скот еще раньше поугоняли поганые, часть порезали сами, часть погибла на пожаре и от бескормицы. А что уцелело, позабирали данщики.

И всё же город жил весело. Закончив стройку – будь то хоромина или изба, – артельщики кидали топоры в землю. Хозяйка выносила мед и пиво. Поп, не проспавшийся ещё с прошлого новоселья, святил новый дом и по привычке уже лез за стол. Столы ставили на подворье. Гости по-свойски несли снедь. По примеру счастливицы Василисы, приворожившей славного разведчика Данилку, девицы кружили головы воинам. Тянули в хоровод, вели на зеленый курган за полевыми цветочками. То ли крепок варили мед-пиво хлебосольные хозяйки, то ли какую силу имел курган древнего языческого князя – воины хмелели. Отгуляв одно-другое новоселье, глядишь, и сами шли к плотникам с кувшином вина. Кланялись в пояс. Так, мол, и так. Не век же воевать. Не век на коне скакать, словно степняк поганый. Надо и к делу. А Чернигов хоть и не столица, но град вполне хороший. Красен град на Болдинских горах, ничего не скажешь. Правда, тесно живут. Строятся один к одному почти без подворья, куренка и то некуда выпустить. Но зато за стенами. И с жильём, конечно, худо. Разрушено много. Но все же решил тут осесть. Надо дом строить. «А женку уже нашел», – добавлял, усмехаясь.

И пока они ладились, толкуя, сколько потребуется лесу, чем крыть – соломой или щепой, молодая женка топталась поодаль, поджидала хозяина, не вмешиваясь в мужской разговор. Когда кувшин, обойдя по кругу, успевал наполовину опустеть, били по рукам. Разговор уже вихлял в сторону.

…Вот послушай, что я скажу…

…Нет, а у нас…

…Эва, какое дело…

Женка подходила невзначай. Будто пришла за порожним кувшином (имея, конечно, при себе полный). Задержавшись на минутку, выправляла разговор, вводила его в нужное русло и, уже не полагаясь на мужа, уточняла, сколько же в самом деле надобно этого лесу и соломы на кровлю и что почем. Договаривалась, чтобы точно и без обману избу строить с подклетью для разных хозяйских дел и с сенцами. Пусть хоть невелики, а всё же сенцы. Плотники божились – все будет исполнено в лучшем виде. Снова били по рукам, снова пускали по кругу кувшин.

* * *

У боярыни ещё с утра разболелась голова. Напрасно холопка-служанка занавешивала в тереме оконца плотным рядном поверх шелковых цветных занавесей. Разве рядном отгородишься от неумолчного стука топоров, от пыли, что неопадающим облаком стоит на проезжей дороге, по которой целыми днями утомленные быки и падающие с ног лошади тянут из лесу бревна, от едкого дыма смолокурен, от всего этого гомона и крика, что долетает сюда, в верхние горницы, с улицы.

Там повсюду свалены бревна, доски, колья. Белеет грудами щепа. Даже в густом саду, окружающем зеленой семью дом, поседела покрытая пылью листва. Даже в самом боярском тереме некуда деваться от всего этого беспокойства. Холопка смачивает боярыне виски мятным настоем, как велел лекарь, подает испить холодного ягодного отвару.

На лесенке, ведущей наверх, послышались мужнины шаги. Боярыня турнула холопку, поднялась на постели. Досталось бы сейчас боярину на орехи от разгневанной супруги. Да и как не гневаться? Все уже переехали: и Гордятины, и Ратиборычевы, и семья воеводы Фомы, погибшего в этом сражении. Уехали все, у кого уцелели загородные имения в пожалованных селах. И теперь там на вольной воле отдыхают в тиши зелёных дубрав от всех страстей недавней войны, от суматохи городской стройки. У них тоже, слава богу, уцелел и городской терем, и имение в Красном селе, стоявшем поодаль от военных действий. Правда, наскочивший небольшой отряд поганых пограбил село, успел увести стадо и опалить конюшни. Огонь по челядинским избам перекинулся и на боярский двор, но его удалось отстоять. Не растерялся ключник – велел подрубить столбы в занявшихся пламенем сенях. Рухнувшие сени забросали землей. И дальше огонь не пошел. Конечно, дом надо было привести в порядок. Поставить под кровлю новый кнес, покрыть заново крышу. Сколько раз говорила боярыня мужу, чтоб занялся имением. А тому всё недосуг. С утра до ночи городскими делами занят. Будто дела городские не могут подождать, пока боярыня переедет в имение. Вот и сиди тут в пыли и дыме, в этом стуке, от которого с самого утра разламывает голову. Но боярыня не успела высказать мужу всё, что накипело на душе. Он сам завёл речь про переезд. Оказывается, он уже с утра поскакал туда и все велел сделать, не мешкая. Так что в пятницу боярыня пусть готовится к отъезду. Велит челяди собирать вещи, готовить обоз. И вот ещё что – пусть прикажет захватить побольше посуды, столового серебрa и всего, что нужно для столованья. В воскресенье будут званые гости.

У боярыни сразу перестала болеть голова. Кликнула челядинку. Забегали по дому холопы. Начищали серебро, упаковывали скарб, выкатывали из погребов бочки с мёдом и вином.

Боярыня обдумывала, где накрыть столы, какие подавать блюда, как рассадить гостей и какие платья надевать. Нового, конечно, уже не сшить. Придётся пересмотреть, что можно отобрать из старых. Велела служанкам вытащить наряды, перебирала, откладывая то одно, то другое. После долгих раздумий выбрала сарафан из тканной золотом наволоки, купленной прошлым летом в Киеве, а к нему золотое ожерелье, привезённое боярином из Константинополя.

Боярин, тоже распоряжавшийся во дворе приготовлениями к отъезду, отдав приказания ключнику, воротился к жене. Сказал, что среди приглашенных на пир будет и храбр Илья Муравленин. Боярыня подняла брови. Муравленин – он, конечно, смелый воин, освободитель города, но ведь он простой смерд из курной избы. Так ли уж обязательно приглашать его в дом? Боярин нахмурился. Боярыня скромно опустила очи. Улыбнулась ласково. Если муж считает, что надо, так она не против. Пожалуйста, пусть приходит Муравленин. Она надеется, что он умеет вести себя за столом, как положено. Обвила белыми руками мужнину шею, приложилась устами к щеке. Боярин оттаял.

Начал рассказывать. Мужи города послали гонца в Киев к Великому князю. Просят, чтобы поставил он Илью Муравленина черниговским тысяцким – начальником над войском. Боярыня слушала – хлопала глазами, ничего не понимала. Смерд – и вдруг тысяцким. Или нет больше у них в Чернигове людей получше? Боярин начал было пояснять что-то, да махнул рукой и перевел разговор на другое – не забыла бы боярыня приготовить его шелковую сорочку, ту, что на пасху купил? Чтоб уйти от греха, поспешил вон из горницы. Известно, негоже говорить о делах жене, у которой волос длинный, а ум короток. Боярыня поглядела мужу вслед с неудовольствием. Ишь ты, поскакал. Затряс бородой, старый козёл. И зачем им понадобился этот смерд? Вспомнилось вдруг боярыне, болтали про этого храбра, что в младенчестве был он как бы без рук, без ног. Сидел сиднем на лавке и ковырял в носу. А потом чудесным образом будто исцелил его странник и дал ему великую силу. Спросить бы у боярина про это. Да недосуг сейчас. Надо подготовиться к переезду, к приему гостей. В это лето из-за всех событий трудно приходится. Раньше, бывало, какие пиры задавали. На столе чего только не было!.. А весело-то, весело как! Сменяя друг дружку, играли гусляры, свистели дудошники, выбивали дробь ложечники. Меж столов, уставленных яствами и винами, за которыми на широких дубовых скамьях сидели гости, потешали народ скоморохи и ряженые. В своих чудных нарядах скользили по вощеному полу, волоча Друг дружку, ловко ступали на высоких ходулях, подобные длинноногим журавлям. А один…Боярыня до сих пор, как вспомнит, начинает смеяться… Скоморох в желтой очкастой маске и таких же портках, где на подрумяненных ягодицах были выписаны такие же, как и на маске, глаза, вертелся колесом – не поймёшь, где руки, где ноги, и видать только две одинаковых головы с одинаковыми очами, с разинутыми до самых ушей смеющимися ртами. А надоест глядеть на скоморохов, можно затеять игры в саду или катанье на лодках. Вспомнить только – по тихой воде скользят ввечеру под луной украшенные цветами ладьи. Гребцы-челядинцы слаженно взмахивают веслами. А в кустах звучит пенье и музыка…

* * *

Илья получал приглашения одно за другим. Всем лестно было видеть за столом героя Черниговского сражения, освободителя города. К тому же был он ни капельки не горд. Не возносился. Даже с похмелья не хвастал, как иные, – дескать, как налетел, как ударил!

Окруженный почетными гостями, возвышался над ними, как башня над стеной, глядел синими глазами. Женки шептались между собой про его глаза. Глядит тихо и кротко, и кто бы мог подумать – такой храбр… А как рубился… Да если бы не он…

Люди поумней толковали о другом. Приглядываясь к богатырю Муравленину, рассуждали: «Сейчас поганых разбили наголову, ушли проклятые степняки в свои степи. Рады, что унесли ноги. Но ведь пройдёт немного времени, и это неугомонное жадное племя снова соберётся с силами. А что, как через лето они снова вернутся? Кто когда оборонит город? Опять храбра Илью кликать? Так ведь неизвестно, в какой дали его тогда искать. Не лучше ли будет, если прославленный Муравленин, от имени которого поганые теперь бегут в страхе, останется у них в городе. Человек он, видать, степенный. Теперь он не простой воин, приглашен самим Добрыней в княжескую дружину. А что, если просить Великого князя оставить Муравленина в Чернигове тысяцким? Звание очень даже почетное. Как ни говори, Чернигов, пожалуй, Новгороду не уступит, хоть новгородцы и считают себя второй столицей. Но новгородцы известные гордецы. А Черниговская земля богатая. И если бы не тревожили ее непрерывно злые вороги, проклятые степняки, показали бы тогда черниговцы хвастливым новгородцам».

На Муравленине сошлись все. Что касается посадских, так их и спрашивать нечего, они чуть ли не молятся на Муравленина. Даже люди рассудительные и здравые не против. Может, оно и лучше, что Муравленин из простых. Будет благодарен смерд тем, кто посадил его воеводой.

Поглядела бы Порфинья, как сидит ее Сидень за столом на почетном месте, как подносят черниговские боярыни ее сыночку чарки с поясным поклоном. Неужто и впрямь взлетел так высоко ее сокол, ее родное дитя? И уж совсем бы загордилась, наверное, Порфинья, если бы узнала, что сам Великий князь согласился поставить Илюшу черниговским тысяцким. С поклоном пришли к Илюше городские мужи, предлагали с честью почетное место. А еще намекали ненароком, что имеются у них в городе на выданье боярские девицы лучших родов. И ежели Муравленин пришлет сватов, то вскоре будет в Чернигове ещё одна свадьба – самая богатая, самая людная. Но выслушал Илюша речи лестные. Поклонился низко и сказал:

– Ай же мужички да вы черниговские,

Я нейду к вам воеводою.

Одни говорили:

– Дурнем был, дурнем и остался. Сам от судьбы своей отказался.

Другие шептали:

– Да он себе на уме. Так просто от такого места не отказываются.

Только мастер-плотник новгородский Ждан хлопнул друга по плечу:

– А ну его к черту, воеводство! Наше дело, брат, поганых рубать!

Годин крутил головой, завидовал:

– Дураку всегда счастье. Это уж так. Мужичье черниговское! Пригласили бы меня. Не догадались. Хоть бы ты им шепнул: так, мол, и так, имеется у меня друг-приятель, ежели сам отказываешься. Я бы не отказался. Я бы… Эх, да что говорить! Дурень и есть дурень!

– Что ругаешься, – недовольно сказал Ждан.

– Молчи, плотник. Тебя тоже в воеводы не звали. Махай своим топором знай. Бояре, воеводы, вирники как живут? Да боже ты мой. В раю этого всего нету, наверное, у самого господа бога, когда он за стол с ангелами своими садится. Молчи, плотник. Знаю, что хочешь сказать. Не богохульствую. Муравленин скажет – правду я говорю или вру. Меня, правда, в хоромы за стол не позвали. Это он там сидел с боярами – Илюшенька. А я в людской, в поварнице, где всё это жарили да парили. Меня знакомец один ключник позвал. Так от одного духу с ума можно сойти, язык проглотить. А вина какие! Жрут, пьют в три горла. А ты говоришь не ругайся. А девки какие! Я смотрел, как из возков выходили. Будто жар-птицы летят одна за другой. Но я бы девку не брал. Я подыскал бы себе вдову купецкую. Ты что скалишься, Данилка? Женился и рад, дурень. Жену в седле будешь возить за собой? Смотри, не потеряй. А то я найду – не отдам. Ну, ну, я же шучу, медведь ты лесной, Ловчанин. Ну вас всех! Пойду коня кормить. Конь – он своё дело понимает.

* * *

Отказавшись от черниговского воеводства, Илья Муравленин не поехал в стольный, как то предсказывали сведущие люди, а собирался ехать совсем в другую сторону по делу нелегкому и уж вовсе не почётному. Поганые потерпели сильное поражение, понесли большие потери и угомонились. Иногда, правда, их небольшие разбойничьи отряды нападали на окраинные земли. Налетали, как всегда, внезапно, грабили все, что можно было увезти, уводили в полон всех, кого можно было захватить. Случалось, тревожили они внезапными налетами небольшие пограничные городки. Но проникнуть вглубь не решались. И пока спокойно было на границах, предстояло проделать большую работу внутри. Прославленный Муравленин направлялся не в стольный Киев на богатырский пир, а в дремучие Брынские леса прокладывать прямоезжую дорогу. Прорубать путь через чащобу, гатить болота, наводить через речки мосты. Потому что никак нельзя Руси без дорог. Пусть спокойно едут по своим делам люди, везут, куда надо, товары. А главное, если вдруг снова нападут степняки, по прямоезжей дороге смогут быстро подойти войска на помощь осаждённому городу.

И теперь Илюша усердно готовился к этой своей первой поездочке, как называют ее былины, или к ответственной командировке, как сказали бы мы. В былинах не сказано, как именно готовился Илья к этой поездке. Но это нетрудно себе представить.

Дел было по горло. Илья опешил. Уже миновал новый год, начинавшийся в марте. После Авдотьи Капельницы и впрямь закапало. Задули весенние ветры, съедали осевший ноздреватый снег. Илья ругался с тиунами и конюшими, добывая прокорм для людей, транспорт. Но выходило так, что прокладывать дорогу надо не мешкая, срочно, а кони – с побитыми ногами, в коросте, телег нету – одни сани, а какие есть – без колес. А запасу – кот наплакал, хотя данщики вытянули с окрестных смердов все до последнего курёнка.

Умные люди советовали Илюше не драть зря глотку, а поднести тиуну пару куньих, а ещё лучше собольих шкур, напоить вином-мёдом писцов, и тогда без волокиты будут и кони, и сани, и все другое прочее. Но Илья умным советам не внимал. Еще пуще серчал, грозил с самих тиунов содрать шкуры.

Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы в Чернигове случайно не оказался проездом Алёша Попович. С тех пор как вернулся в Киев Добрыня, Алёше невмоготу было оставаться в стольном. То ли гнала его с места на место любовь к Настасье, то ли побаивался Алёшенька Добрыню – готов был скакать куда угодно. А всего лучше – на поле брани. Не раз случалось ему вступать в схватку со степняками. Не сторожился Алёша. Стал горяч. Не раз выручал его в бою верный Торопок, упрекая по-дружески, что не бережет себя Алёшенька. Но, бывало, Алеша вдруг словно трезвел. Становился хитёр и увертлив. И рука его крепла. Разила точнее. Всё чаще замертво валились враги или прочь бежали, теряя голову. Алеша славу принимал тихо, не похвалялся. Только про себя тайно надеялся: дойдет молва до Киева. И может быть, когда-нибудь украдкой вздохнет о нем красавица Настасья, чужая жена.

По делам завернул Алёша в Чернигов. Проезжая по памятным местам, подивился: не узнать, словно век прошел с тех пор. Город встал из пепла, ожил, будто сказочная птица феникс. Давным-давно, кажется, это было – знаменитое Черниговское сражение, светлая, ни с чем не сравнимая радость победы. А сам он, Алеша, был тогда совсем другой. Зато Илюша ничуть не изменился. Так же добр, так же простодушен. Знаменитый храбр, весь умученный, бегал от тиунов к писцам. Алеша улыбнулся про себя. Поглядел на бересту, где писалом было начерчено ясно и четко, сколько Муравленину положено получить зерна и солонины, сколько вяленой рыбы, сколько меду. А главное, коней и телег при колесах.

Взял Алёша бересту, сказав Илюше, чтобы сидел дома, никуда не отлучался, а сам пошел к тиунам. Что он там делал, какие речи вел, нам неведомо – Алеша не хвалился. Только тиуны и писцы забегали суетно и торопливо. И вскоре командированный на строительство прямоезжей дороги Муравленин получил все, что значилось у него на берестах. И, подобрав верных товарищей, отправился в путь.

Снова ехал Илюша на свойском коне впереди отряда. Утопали в липучей трясине. Болели болотной лихорадкой. К вечеру валились замертво от усталости. Утром снова вставали и двигались дальше.

А впереди бежала слава.

Рассказывали люди, из уст в уста передавали:

 
…У того ли города Чернигова
Нагнанной-то силушки черным-черно,
Ай черным-черно, как черна ворона…
 

И дальше – как прискакал к окруженному городу Илья Муромец, как загорелось при виде врагов его сердце, да как взял он в руки саблю вострую, да как начал погуливать…