Текст книги "Знаки внимания (СИ)"
Автор книги: Тамара Шатохина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)
Глава 42
– Не надо больше… ни про Риту – теперь с ней все ясно, да и про остальное…
– Почему, – не понял он, – с Ритой нас случайно познакомил сам Дикер, только он и знал о нас. И о том, что мы с ней изредка встречаемся – на бегу, наспех, никак, он нечаянно узнал тоже от нее. У меня просто не было времени на любые отношения, даже несерьезные. Лена понимала, наверное, что могут быть такие эпизоды, но я никогда не разрешал себе…
– Я понимаю… да.
– Катя, после нашей встречи больше никого не было, ты можешь не верить мне, но так бывает. Не хотелось больше размениваться… даже на эпизоды, захотелось настоящего – я в твоих глазах его нашел. Я же даже не надеялся! Просто противно стало… другое. Почему ты не хочешь слушать? Ты должна знать обо мне все, понимаешь? Что я сейчас в разводе, а Лена замужем. Что мне пришлось написать отказную на Натку и Сашку для того, чтобы их смог усыновить Михаил. Это нужно детям – для лечения, учебы, гражданства. Но и они, и я понимаем, что это просто формальность и мы продолжим оставаться родными людьми. Сашку нельзя разорвать надвое и лечить его будут там – за нас сделала выбор сама жизнь!
– Извини… пойдем в лагерь, мне на самом деле нужно подумать, – встала я и стала складывать кресло. Он, чуть замешкавшись, помог мне, потом чуть придержал за руку.
– Катя, подожди… я далеко не предел мечтаний и твой папа в чем-то прав, я понимаю его. И что теперь – у меня нет шансов? Я неправильно все понимал или у тебя все прошло – перегорело? Но ты сказала, что тоже… Ты не совсем уверена или я все-таки опоздал со своими признаниями? Или ты разочаровалась из-за того, что сейчас узнала?
Я задержала дыхание, глядя в его лицо, на котором застыло какое-то странно решительное выражение – спокойная обреченность, готовность услышать самое плохое для себя и пережить еще и это, что-то с этим делать. Мне было больно видеть его таким, физически больно – что-то сжалось в груди под горлом – мучительно и горько.
Нет, ну можно прямо сейчас сказать, что он не ошибся и не опоздал. И он сразу перестанет переживать и нервничать – ему станет хорошо. Все будет, как с Сергеем – для него, под него, ему, а мне уж как получится. Я опять буду делать все, чтобы не разочаровать, чтобы соответствовать тому образу в его стихах и просто из чувства благодарности за эти признания… А мне страшно сейчас – опять сделать ошибку, снова смертельно обидеть. После того, что он вынес – страшно вдвойне.
– Хорошо, – решилась я, – я попробую объяснить – у меня такое чувство, что мы придумали себе друг друга. У тебя была целая жизнь и это понятно… это – само собой, но я-то тебя почти не знаю. И думаю, что если бы мы были свободны в своем выборе с самого начала, и не было бы этого загадочного флера и ощущения запретности, то может и не возникло бы ничего. Я уверена, что до такого безумия не дошло бы точно. Все это время мы любили непонятно кого и что… мечту. А сейчас ты здесь – живой и со своей непростой историей и я – не придуманная тобой в стихах, а настоящая… вот чего я боюсь. Не обижайся, но… я не хочу спешить. Страшно сейчас опуститься до пошлости, до примитивной физиологии. Это будет далеко не то… мне это не нужно. Теперь я буду делать только то, в чем почувствую настоящую… неодолимую потребность. Я уже один раз поспешила и… не могу ничего обещать…
Он слушал, не перебивая, и не знаю – понял ли? Если не поймет… перетерплю этот горький комок в горле, пройдет со временем острая, почти невыносимая жалость к мужчине, который сейчас смотрит на меня с такой надеждой и обреченностью в то же время, что хочется плакать. Но мне нужно было время, чтобы быть абсолютно уверенной в своем выборе – необходимо, как воздух.
– Тебе просто нужно время, – прочитал он мои мысли, почему-то выдыхая с облегчением и оживляясь, – я понял тебя, но мы уже не чужие, какие угодно, только не чужие. Катя… я не развернусь сейчас и не уеду – уже нет, поэтому давай так: твоему папе нужна помощь в работе. Будем помогать вместе, сколько это будет нужно – неделю, две? Я уже говорил, что сейчас мне достаточно просто видеть тебя, любоваться…
Я раздраженно повела плечами. Вот и доказательство моей правоты – этот возвышенный образ. Принципиально не стану ничего делать, чтобы соответствовать.
– Завтра уезжаем отсюда. Сидеть здесь не имеет смысла, все равно мы не знаем, чем тут можно помочь. Папа много о чем рассказывал, но я не разбираюсь в тонкостях, да он и не поручал никаких дел здесь. Утром – в Будву. Вы с ним заезжали туда? – интересовалась я по дороге в лагерь.
– Нет. Сразу – сюда, – бодро и с готовностью ответил он. Поддерживает разговор – ну да, а у меня мнительность уже зашкаливает. Передохнула… нужно успокоиться и вести себя, как обычно – как с папой, например.
– Я сейчас буду готовить ужин – кулеш, это жидкая каша с мясом. Ты не против?
– Я пробовал кулеш – с пшеном.
– Он же всегда с пшеном, нет?
– Да… наверное. Я – за кулеш.
Ну, вот так… потихоньку, как-то… Вскоре на площадке над обрывом горел костер и в котелке тихо булькало. Оттуда пахло жареным мясом и луком, пшено потихоньку разваривалось. Готовили мы вдвоем и будто бы сработались. Он организовал костер и принес воду, я делала все остальное. Но его постоянные взгляды жутко нервировали – ползали по телу, как лесные пауки. Я их чувствовала, я не могла двигаться свободно – зажималась и все время об этом думала. Отворачивалась и краснела… почти в костер лезла, чтобы щеки горели, будто от огненного жара. Это было невозможно!
– Ты не хочешь пока немного отдохнуть в домике? Я позову, когда все будет готово, – повернулась я от костра и, конечно же, сразу наткнулась на его взгляд…, задержала дыхание. Соврал…, все он себе представляет и, похоже – очень даже живо.
– Я мешаю тебе, раздражаю?
– Мне не по себе, когда меня так пристально разглядывают.
– Любуются…
– Называй это, как хочешь, но мне не по себе, – сдерживалась я, чтобы не сказать какую-то резкость.
– Привыкай… хочешь стихи? – вкрадчиво и чуть хрипловато протянул он. Прокашлялся и улыбнулся…
– Так легко получаются? По принципу – что вижу, то пою? – съязвила я. Похоже – мои слова не были восприняты им достаточно серьезно. Со мной творилось непонятно что – я и злилась и боялась обидеть его. Помешав в котелке, отгребла в сторону горящие дрова, превращающиеся уже в угольки. Добившись самого слабого кипения, прикрыла крышку и повернулась к Георгию. Он опять улыбался, ну да…
– Примерно так и есть – точно сказано.
– Ну… озвучь тогда, – согласилась я.
Он медленно кивнул, глядя на меня, и тихо прочитал, выпуская те самые пресловутые стада мурашек и давая им волю гулять по моему телу:
– Мой жадный взгляд ласкает тонкий силуэт,
Ткань тоже тонкая, луч солнца на просвет.
Обнять тебя, как он, окутать всю собою…
Все то, что чувствую… и называется любовью.
– Ты о другом думать не можешь… врал. Мы же только говорили об этом – договорились, кажется, – растеряно отмерла я, понимая, что стою с закатной стороны, и опускающееся к горизонту яркое пока солнце светит мне в спину, а сарафан действительно – легкий и ткань тонкая..
– Мои чувства далеки от платонических, – широко улыбался он, – но мы договорились, да.
– Ты сейчас разговариваешь со мной, как с глупым ребенком, – дернулась я наконец уйти из-под этого «просвета» и чуть не шагнула в кострище, но вовремя уклонилась. Георгий вскочил с лавки… и сел опять, увидев, что все обошлось.
– Да, это опасно.
Когда мы уже поели и убрали за собой, а солнце опустилось совсем низко, я привычно устроилась над обрывом, прихватив незаменимую кофту. Думала о том, что прошедший день был не таким и плохим. Что разговаривать с Георгием на неопасные, отвлеченные темы – вот как сейчас за едой… нормально, и даже приятно, хотя тоже немного волнительно. Полного спокойствия так и не наступило, но я уже начала привыкать к его присутствию, переставала внутренне дергаться от каждого его движения. Небольшая неловкость была еще и оттого, что я чувствовала себя будто бы и правой, но, в то же время – самую чуточку виноватой. И потому позвала, когда он вышел из душа – захотелось сделать что-то приятное для него, хотя бы поделиться незабываемым зрелищем:
– Солнце садится. Хочешь… посмотри закат. Только оденься теплее – здесь, как только стемнеет, так сразу резко холодает.
Он молча прошел в домик и вернулся уже в светлом джемпере. Он теперь одевался во все светлое… ему очень шло. Мы тихо сидели в тех же все креслах и смотрели на виднеющиеся в наступающих сумерках далеко внизу белые хлопья тумана над рекой. На горы, всплошную покрытые кудрявым каким-то лесом, как барашки… Я скосила глаза на его голову – короткие густые волосы чуть вились, и очень хотелось коснуться их рукой, попробовать наощупь, но я бы не посмела. А попробовала бы посметь – не поднялась бы рука. Я уже сейчас чувствовала, как она мистическим образом тяжелеет, как гиря – просто от того, что я допустила запретную мысль.
А солнце потихоньку опускалось, и зелень лесов становилась все темнее и плотнее, из ущелья потянуло холодком…
– Сейчас станет… – шепнула я и тихо охнула – самый краешек солнца скрылся, и из этого места вдруг полыхнуло на полнеба изумрудной зеленью! Миг… и стемнело, только ломаная полоса горизонта и часть неба над ней еще слабо светились привычным розовым светом.
– Зеленый луч, – тихо отозвался Георгий, – сломанный фиолетовый… редкое явление в горах, но бывает, как видно…
– Да… я слышала, что над морем это чаще… Трудно поверить глазам, – шептала я потрясенно, – это же десятый закат здесь и ничего подобного до сих пор…
– Катя… ты должна понимать, что у меня к тебе, – вдруг начал он, глядя все так же в сторону заката, а я промолчала и не стала его прерывать. Не то было настроение, чтобы спорить – совершенно не конфликтное.
– Это не примитивная похоть, ты могла сделать неправильный вывод… из стиха. Все очень серьезно – ты спасла мне жизнь… в буквальном смысле. Остервенелого от безысходности и своей несостоятельности озлобленного мужика ты превратила в любящего человека и поэта. И я сейчас не про марку. Да… – оглянулся он на меня и, увидев, что я внимательно слушаю, продолжил: – До этого были только злобные пасквили и мат, я уже душу терял в этой ненависти – к окружающему, к жизни, к себе…
Тогда, когда ты первый раз вышла на работу – это был день, когда Лена позвонила и сказала, что Сашку успешно прооперировали. Единственный счастливый для меня день за многие годы и вдруг – ты! И смотришь так, будто я такой, как раньше – на что-то хорошее способный и в это хорошее верящий, и меня такого еще можно любить…
Трудно понять и объяснить – что она такое? Но это точно не похоть и пошлость, скорее это вера и доверие, а еще – желание быть рядом, видеть, слышать, оберегать, быть ближе – максимально близко, до полного слияния душ и тел. К пошлой примитивной физиологии то, что сейчас во мне, не имеет никакого отношения. Потому что я сейчас… на разрыв, а мы просто сидим рядом… – протянул он ко мне руку, казалось – неосознанно, не глядя. Я не отдернула пальцы, и он осторожно сжал их, выдохнув с облегчением, почти со стоном. И продолжил спокойнее, тише:
– Я тогда – уже с тобой, стал мыслить иначе. Стал мягче, стал думать, а не метаться и понял, что ненавидеть непродуктивно до чертиков. Все равно не смогу изменить то, что творится – что для лечения тяжелых детей в нашей стране собирают деньги с миру по нитке, что у меня даже нет возможности подработать – Ленка не выдержит одна и к ней нужно бегом бежать с работы. Что замкнутый круг!
А раз не можешь поменять что-то глобально – меняй в себе и постарайся сделать счастливыми хотя бы тех, кого реально можешь и насколько можешь, так же? Благодаря тебе я начал смеяться и шутить, со мной смеялся Сашка, Ленка ожила, Натку стал насильно таскать на спорт… вначале, и сам… брал с собой их всех. Это все мелочи и долго рассказывать, но… мне уже было чем делиться с ними, у меня появилось это. Благодаря тебе эти три года моя семья жила, а не просто выживала, как раньше.
Катя… ничего общего с пошлостью. Это жгучая, дикая потребность быть как можно ближе – во всех отношениях. Потребность до дрожи, до… почти невыносимости! – сжал он мои пальцы и сразу отпустил их: – Но тут ты права – ее должны чувствовать оба… Холодно стало, действительно холодно, а я не очень верил… Пора спать?
Я тоже думала о том, что холодно и вода в душе остывает, а я не помылась на ночь. Отпустило что-то внутри, будто развязался тугой давящий узел. У меня получилось полностью расслабиться в своем доверии к нему, и думать о чем-то таком… простом и обыденном – постороннем. Откат настиг, наверное, после всех волнений этого дня и сколько можно нервничать, на самом деле? Я оттаяла и в результате зачем-то сказала:
– Мира так и не передала продукты.
– Наверное, папа твой позвонил и отменил, – с облегчением и готовностью подхватил Георгий.
– Да… наверное. Ты иди ложись, мне тут еще кое-что нужно сделать.
Он ушел в свой домик, а я сходила в туалет и быстренько, по скорому – в довольно-таки прохладный уже душ. В кровати, укутавшись в одеяло, быстро согрелась.
И мысли мои были странными мыслями – на грани яви и сна поднимающими проблему «тяжелой руки». Я на самом деле почувствовала физическую неспособность сделать то, чего ужасно хотелось в тот момент – просто коснуться колечка темных волос, ощутить их под своими пальцами…
Глава 43
Наутро все вернулось – стеснение, неловкость, которые усугублялись воспоминаниями о его словах в темноте. Тогда все воспринималось нормально и правильно, сейчас – нет. Я злилась на себя, хотя и понимала, что того времени, которое требовалось мне, прошло слишком мало.
Георгий сел за руль «Нивы», хотя я и пыталась пищать что-то против.
– Ты проехала по этой дороге только один раз, так же? Я тоже.
– И что?
– Я отвечаю за тебя перед твоим папой.
Снова была жара, и мы приоткрыли окна в машине – кондиционера в «Ниве» не было. Уже к концу пути я почувствовала, что в горле першит и хочется спать – привычные для меня первичные симптомы простуды. Скорее всего, дело было не в сквозняке – слишком быстро, главную роль сыграл холодный душ поздним вечером. А, может, и купание в жару под водопадами вместе с Гораном. Он-то был привычным к такому, а я вспоминала те ощущения – контраста жары и почти ледяной воды и меня начинало конкретно знобить.
Георгия поселили в крайнем по коридору номере – том, который в прошлом занимали мальчики Вышинские. Мы разошлись в разные комнаты, и я сразу же улеглась в кровать, которая притягивала меня, как магнит. Уснула сразу, даже не раздевшись – прямо в шортах, майке и носках, только прикрывшись простыней. Было жарко… Разбудило меня необыкновенно приятное ощущение – холодная рука на лбу. Я улыбнулась.
– У тебя поднялась температура, – Георгий осторожно прилег рядом со мной на кровать и приложил руку теперь уже к щеке, поворачивая мое лицо к себе. Я смотрела на него близко-близко – лицо его расплывалось, и продолжала улыбаться – ему не стоило волноваться, у меня простуда всегда проходила очень быстро, бабушка не давала ей и шанса. А он переживал, смотрел встревожено и с такой почти невыносимой нежностью… или мне это просто казалось – без очков? Прижался ко лбу губами…, а я сморгнула влагу в глазах.
– Точно – высокая температура, – сделал он выводы на основании чего? Того, что почувствовали его губы, моей рассеянной улыбки или того, что я не согнала его с постели? Но он не делал ничего плохого – просто обнимал меня и гладил по щеке приятно холодной рукой.
– Ты мыл руки холодной водой? – сонно бормотала я: – Я заразная, наверное, лучше тебе уйти. Первый день для меня всегда очень… трудный, но если спать… если ты дашь мне выспаться, то все быстро пройдет – я всегда выздоравливаю во сне.
– Катя, как тут с медикаментами? Есть ограничения на покупку лекарств в аптеках, ты не знаешь? – шептал он мне на ухо, перебирая прядки моих волос.
– Я контрабандой провезла много всего – бабушка передала папе кучу лекарств, ищи в шкафу или столе, – призналась я, прикрывая опять глаза.
– Ты точно шпион, – встал он и принялся за поиски.
Скоро я опять была разбужена.
– Катя… нужно измерить температуру. Бабушке нужно знать. Подними руку, пожалуйста… вот так… умница…
Дальше я послушно принимала таблетки и кашляла… кашляла. Спала. Пила теплое и кисло-сладкое, а потом очень вкусный куриный бульон – необыкновенно вкусный. И немного сердилась на Георгия за то, что он дергает меня делать все это – я же объяснила, что первый день всегда сплю, почти беспробудно. Но он все сидел рядом со мной и тихо говорил, а я слушала, как убаюкивающую, успокаивающую музыку:
– Я прошелся тут, посмотрел… нашел рынок, купил там курицу… очень вкусная курица, только варилась долго. Ты что больше всего любишь – ножки, грудку или крылышки?
– Я… они издевались надо мной, – жаловалась я на своих родственников, – шутили так. Когда маленькая была… говорили, что самое вкусное в курице это офицерский кусочек. Это гузка…, куриная гузка, – и раскашлялась, потому что смеяться не получилось.
– И знаешь – что самое страшное? Мне до сих пор она нравится, но ножки все же больше, только без кожи. Сейчас не хочу ничего – только пить.
– Это нормально, – бубнил он мне в ухо, незаметно опять оказавшись рядом, и гладил по голове, как ребенка, – когда температура – аппетит всегда пропадает.
– Жор… это называется – жор… – тянуло меня на детские воспоминания, – ты не суетись так. Первый день я сплю, потом несколько дней кашляю, а потом все быстро проходит. Все будет хорошо…
– Будет, обязательно будет, – усыплял он меня своим тихим шепотом.
Температура еще поднялась к следующему вечеру, а потом было все, как я сказала – просто кашель и слабость, как и у всех во время болезни. В самом начале сквозь полудрему я видела Георгия урывками, мельком – как сидит рядом и смотрит в сторону окна или на меня, или внимательно и сосредоточено изучает инструкции к лекарствам… В первый день он ходил за мной до туалета – следил, чтобы не упала. Я не сердилась – бабушка делала так же, хотя падать я не собиралась. Спал он на папином месте.
На третий день, убедившись, что я выздоравливаю, он исчез на полдня, а потом отчитался:
– В две крайние комнаты заселились два немца, я показал им, как пройти к пляжу и еще пару мест, где можно спокойно посидеть и вкусно поесть. В экскурсиях они не заинтересованы, зверски устали и хотят исключительно пляжного отдыха. Все нормально.
– Наши немцы?
– В каком смысле? – не понял он.
– Немцы из России, бывшие наши? Они все говорят на русском, – объяснила я, с удовольствием вдыхая свежий уличный воздух – мы сидели на террасе, куда мне уже разрешалось выходить.
– Нет, немцы не наши – чужие немцы, – улыбался он опять, – но тут без проблем – я свободно владею немецким.
– Да? – позавидовала я, – а я – только английским и то… больше техническим.
– Изучал и английский, но моя основная специальность – фарси, три основных диалекта. Я закончил факультет переводчиков ВУМО. Должность в Федеральной службе мне предложили уже после него. И с Олегом я командировался, как переводчик. Те ребята, которых они брали, были с Ближнего Востока. Я участвовал в переговорах, потом должен был переводить на допросах.
– И остался потом без работы? Твои знания оказались не нужны? Ты же мог переводить и с ногой… хромым.
– Какое-то время так и делал. Но раньше моя работа была в постоянных командировках и поездках. Будни… часто они были… не очень. Я уже втянулся в это и продолжал бы – просто по инерции. А ситуация с Леной… она стала переломной. Кстати, работу у Дикеров мне посоветовал человек, с которым мы раньше работали очень плотно… вместе, – перевел он разговор с не очень приятной для себя, очевидно, темы. Мне уже было понятно это, я потихоньку училась понимать выражение его лица – по прищуру глаз, движению бровей, улыбке или ее отсутствию… И я подхватила разговор, раз ему больше не хотелось о прошлом:
– Ты не знаешь – что там у них, что именно задумал Сам– Сам?
– Он пока не говорит, но мне сказал, что ждет обратно. Я не знал, сколько придется задержаться в Израиле. Поэтому пришлось увольняться, не хотел нечаянно подвести его.
– Забыла спросить, – встрепенулась я, вспоминая свои опасения: – А как Саша? Его лечили, операция прошла успешно?
Георгий внимательно посмотрел на меня, потом нашел мою руку, привычно уже сжал пальцы в своих ладонях.
– Ему пока не нужна операция, следующая только через пару лет и поэтому… Ты должна знать, что марку помог продать Михаил – муж Ленки, через своего знакомого. С ними невозможно находиться рядом, – покачал он головой, улыбаясь: – Он не разговаривает с ней, а урчит… как котяра. А с Сашей… половину суммы, вырученной за «Маврикия» вложили в клинику, и доход с этого пойдет на отдельный счет – на будущее лечение Саши и других детей. К Новому году уже соберется какая-то сумма, Лена занимается этим – отслеживает, а Алла Николаевна – детский врач, добрейшая и умнейшая женщина, будет подбирать детей, нуждающихся в лечении. Мы зайдем к ней, если захочешь – познакомимся. Ты можешь не сомневаться – Лена не истратит зря ни единой копейки. Для нее это святое.
– Я поняла по тем первым документам… потому и отказалась от отчетов. Давай сходим вниз – в кафе? Я бы уже поела, – сменила я опять тему.
– Лучше я принесу. Ты уже легко дойдешь туда, но людям там может не понравиться твой кашель.
– Да… я не подумала.
Он встал, собираясь сходить за едой. А я вспомнила:
– У меня папина карточка. Там деньги… он сказал не экономить.
– Обижаешь…
Ужинали мы на террасе, только Георгий ел то, что купил, а я – вареную курицу с бульоном. На улице опять быстро темнело. И звезды… и запах вкусной еды, а потом только алых цветов и странно соленый по ощущениям морской бриз – до моря было не так и близко. Городские огни, постепенно зажигающиеся внизу – до самой воды. Я вспомнила…
– У меня есть гитара, ты знаешь? Она хорошо настроена.
– Да, я видел. Сыграть тебе… тихонько?
– Да… – задохнулась я от предвкушения и закашлялась.
– Попей… какао еще теплое… и таблетки после еды.
Он не пел в тот вечер, а я и не просила об этом. Его пение – это было для меня слишком личным, им не хотелось делиться даже с немцами, которые тоже сидели на этой же террасе, только поодаль. Двое мужчин средних лет – сильно уставших, как сказал Георгий. Они даже взяли отдельные двойные номера, чтобы полноценно отдыхать. И сейчас сидели, максимально расслабившись, только изредка тихо перебрасываясь короткими фразами.
То, что исполнял Георгий, похоже, было импровизацией, тоже очень спокойной – в настроение. Я наблюдала за тем, как он держит гитару, сжимает гриф, как перебирает пальцами струны. Пальцами, которые перебирали недавно мои волосы, гладили по щеке, обнимали. Я заворожено смотрела, загипнотизированная их движением, звучанием гитары, общей тишиной вечера и думала уже совсем не о музыке.
Я думала о том, что была бы совсем даже не против, чтобы он сейчас обнял меня и это точно – не просто… не только физиология. К щекам приливал жар – постепенно и неумолимо, сердце билось чаще. Сейчас я была рада, что уже наступили сумерки, и мысли мои останутся просто тайными мыслями и желаниями.
– Катя… – в очередной раз мягко протянул Георгий. Он повторял мое имя очень часто – когда это было оправдано, и когда запросто можно было обойтись без обращения. Но нет же – он опять тянул это «Катя…», заставляя мое сердце сладко замирать. А сейчас аккуратно отложил гитару и уже привычно потянулся ладонью к моему лбу:
– У тебя потемнели щеки, опять жар поднимается к ночи?
И я потянулась к его руке, послушно подставляя лоб и тут очнулась…
– Спать пора, я… спать.
