Текст книги "Знаки внимания (СИ)"
Автор книги: Тамара Шатохина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
Глава 24
Постылой серостью затянут зимний день,
Нет красок, глаз их не воспринимает,
Не то, что делать что-то – думать даже лень,
Все бесит! Или просто раздражает.
То состояние, когда… на месте бег,
Бессилие, непродуктивность действий,
Что странного? Я мерзок сам себе!
Сам сдался, не сумев учесть последствий.
Не состоялся ни в профессии, ни в чувствах,
Не в силах обеспечить сам семью!
Взялся за то, что есть великое искусство,
Я ж… суррогат им предлагаю и даю.
Куда я денусь..? Соберусь, останусь сам собою,
Но как же трудно, если все надежды – на других.
Насколько легче было там – на поле боя,
Где часто все решает только миг.
* * *
Я скучала по маме… Прошло всего пара дней, как она уехала, а я уже успела почувствовать многое, например – странную и непривычную потребность в легкой болтовне. Да, оказалось, что пустой треп о разных глупостях может быть приятным. Мы с бабушкой были очень похожи, наверное, потому и так близки. И она, и я общались по мере необходимости, когда нам действительно было что сказать друг другу. Наши разговоры не были пустыми и обязательно – информативными. Например, мне и в голову не пришло бы щебетать с ней о вещах однозначных и само собой разумеющихся, например:
– Ох, я так устала сегодня, потому что было много работы. А еще ноги страшно болят, потому что на улице скользко и приходится сильно напрягать мышцы, потому что на высоких каблуках запросто можно поскользнуться и грохнуться…
Это не то, о чем мы говорили с мамой, но совершенно точно мы не вели серьезных разговоров, кроме первого и последнего из них. Я не помнила ее раньше такой близкой, простой и открытой, готовой радостно подхватить любую тему, да я вообще к этому времени начала забывать ее! И только сейчас – скучая, я впервые начала злиться и чувствовать обиду за все эти годы без нее. Я начинала понимать, чего она лишила меня. И еще то, что мама нужна не только маленьким детям, но и взрослым женщинам. А уж глуповатым девушкам в трудных ситуациях…!
Она позвонила мне, как мы и договаривались, когда вошла после дороги в свой дом и с тех пор – два дня уже, молчала. Я сама не знала – чего хотела, почему сердилась и накручивала себя? Наверное, можно самой позвонить, но вот что сказать? По телефону я тоже привыкла говорить по существу, легкий разговор не получится и для него же тоже нужна тема…
У меня была эта тема – Одетта, но разговор о ней легким не назовешь, поэтому я и не стала звонить, а мама, скорее всего, не хотела слишком часто надоедать мне, возникнув так внезапно. Я понимала это, но злилась на нее все равно. Ладно… пускай пройдет какое-то время, тогда я смогу позвонить, не обозначая так явно свою потребность в ней. Зачем нам это? Все равно уже ничего не изменить – она там, а я – здесь.
Бабушке я не передала мамину версию прошлых событий, да она и не спрашивала ничего о наших встречах и разговорах. И будто бы не обижалась на меня, а могла? Могла, конечно, даже должна была, но не подавала виду.
Одетта задержалась в квартире Сергея, опухоль полностью еще не спала, хотя пошел уже третий день. Он вообще был сильно занят эту неделю на работе, а через три дня позвонил мне в очередной раз и попросил встретиться вечером там, где я сама скажу. Я хотела в бассейн, но он рассмеялся:
– Вот это точно не вариант! Подъезжай к восьми вечера в центр, встретимся и определимся.
Он уговорил меня заночевать в гостинице. Звучало странно, так и воспринялось вначале. Я долго молчала и, не дождавшись ответа, он попытался объясниться:
– Катя, если бы мы с тобой тогда не перешли черту… в самый первый раз, то я, конечно же, как-то справлялся бы – куда бы я делся? Но после такого жестокого облома… я почти не сплю, Катюш, на работе не ладится, я думать больше ни о чем не могу! Пожалей меня. Я все понимаю – тебе неловко, но мы зайдем не вместе и возьмем два номера – разных. А потом я приду к тебе… Катя? Ну не могу я взять и выгнать травмированного ребенка из дома. И ждать больше – сил нет.
Я согласилась, и это был наш первый раз не дома, но не единственный, как потом оказалось. Перед этим мы поужинали в приятном месте и поехали в гостиницу. Все было так, как он и обещал – снял номер он, и сняла я – на деньги, которые он потом вернул. Он пришел ко мне, и мы провели там вместе всю ночь до позднего утра, потому что проспали. Но оказалось, что он договорился на работе, а Одетту предупредил, что у него свидание и придет он только назавтра.
Все у нас было хорошо. То, что я тогда чувствовала, странно совпадало с прочитанным однажды. Это было сказано о любви – спокойное и тихое чувство полной гармонии с собой. Рядом с Сергеем так и было – спокойно и надежно, а еще – приятно. Наверное, это и было любовью, ею никак не могло быть то мучительное нечто, что я испытывала к Георгию Страшному. То была настоящая пытка, длящаяся годами и сплошные, никому на фиг не сдавшиеся страдания.
А на следующий день после гостиницы и случилось первое происшествие с мотоциклом. Я ехала в банк. В этот день нужно было перезаключать договор, и я тогда собиралась заключить его лет на пять – не меньше. Выбралась я поздно, когда на улице уже стало по-декабрьски рано темнеть – через неделю должно было наступить зимнее равноденствие. Хотя час пик еще не начался, машин на дорогах было много.
И случилось все очень похоже на то, как и потом на трассе – мне повезло со светофором, и я проезжала перекресток, не снижая скорости. Это был очень оживленный центр города, и справа от меня машины ждали зеленого света, стоя в четыре ряда – перекресток был сложным, с поворотным боковым движением. И вот вдруг прямо над ухом – внезапный рев движка и темная тень рванувшая, как мне показалось, наперерез! В наступающих сумерках глаза слепили многочисленные фары (ненавижу ксенонки!) – настало самое мерзкое время суток для водителя, фонари затянуло морозной дымкой…
Полностью я пришла в себя приблизительно в двадцати метрах, на автобусной остановке. Сзади басовито сигналил автобус, и кто-то сердито стучал в окно. Я заторможено оглянулась и увидела Андрея, который тоже работал в Шарашке под началом Страшного. На автомате сняла с дверцы блокировку.
– Катя, как ты себя чувствуешь, тебе плохо? – заглядывал он в салон, почти втискиваясь в него: – Ты на автобусной остановке, нужно отъехать, давай я сяду за руль.
Его внезапное появление и непонятная надоедливость привели меня в чувство, я покачала головой, отмахнулась от него и переключилась на первую, отпустила сцепление… Остановилась еще метрах в двадцати, где уже была разрешена остановка у обочины. Мне нужно было полностью успокоиться. Я чудом тогда не врезалась в те машины, ожидающие очереди на перекрестке. Вывернула с трудом, и будь на соседнем сидении пассажир, мой маневр не удался бы совершенно точно. Я нарушила тогда два раза – создала, хотя и не по своей вине, аварийную ситуацию и остановилась в неположенном месте. Почему-то я сидела тогда в своем Букашке и ждала наказания за это – немедленного и неотвратимого, но мне потом даже штраф не пришел…, в тот раз все обошлось просто испугом.
Глава 25
Тот декабрь был очень длинным и напряженным, трудным для меня до такой степени, что не представляю себе – что бы я делала, продолжай ходить на работу? Этот неожиданный даже для меня самой отпуск… он будто сам собой случился для того, чтобы я внутренне повзрослела лет на десять, став при этом не умнее, а скорее – наоборот. Я безобразно тупила во всех вопросах, которые мне тогда подбрасывала жизнь, и дело было не в их количестве, а в серьезности каждого из них.
Я узнала такую вещь, от которой волосы становились дыбом, и будь у меня выбор или возможность вернуть все назад, то я однозначно выбрала бы – ничего не знать. Потому что даже отдаленно не представляла себе – что мне делать с этим знанием и как теперь поступить? И, само собой, мучилась от этого.
Дело в том, что Наденька никогда не была любовницей папы, а ее мальчик – славный и умный Семушка, не был моим братом. Я выяснила это очень просто, до изумления примитивным способом – пошла к ним домой и просто спросила. Адрес дал мне Сергей – эта женщина до сих пор работала там же и так же – на удаленке. Очевидно, возможность так работать устраивала и ее, и нового работодателя.
Нужный дом я нашла быстро, поднялась на этаж, позвонила в квартиру, а когда эта женщина мне открыла, просто сказала:
– Здравствуйте, а я от Николая Мальцева.
– Коленька?! Господи, столько лет! Как у него дела – он жив, здоров? Да вы не стойте в дверях, кто же так разговаривает? Проходите, – засуетилась она.
– У него все нормально, вспоминал вас – Наденьку, вашего мальчика, который называл его папой, – сразу решила я прояснить главное.
– Да… Наденька. А наш Семушка всех, кто в штанах, а не в юбке, звал папой – даже женщин. Он такой славный и умненький у меня – с младенчиков еще был, – рассмеялась она, – вы же его дочка? Кажется, Катенька? Он попросил вас зайти узнать, как мы живем? Передайте ему, что замечательно. Я работаю там же, сынок уже в школу пошел, и моего Коленьку выпустили, уже два года как…
– Какого Коленьку?
– Мужа моего, он тоже Николай. А-а… ну, вы и не должны знать, наверное, зачем вам? Катенька же?
– Да-да, я Катя… Мальцева. И точно – не в курсе ваших с папой отношений.
– Да какие отношения? Известные! Я же с ним одноклассница – с Урала мы, из Усолья. И здесь я по случайности оказалась – беременная, муж в отсидке, а за теткой уход понадобился, но она быстро отошла, почти и не мучилась, а мне эту квартиру оставила. Я тогда еще в декретном отпуске была, только родила, а Коленька был виноват, конечно, но не так же? Мухлевали все вместе, а подставили его. Вы не подумайте – там не уголовщина какая, просто иногда нельзя иначе вести дела, просто не получается – законы такие, взяточники кругом, а где на них денег набраться? А получилось, что все, как крысы, разбежались – его одного посадили, а нам с Семушкой уже и на еду не оставалось. Я еще раньше слышала, что ваш папа тоже в этом городе живет, вот и нашла его через одноклассников и попросила помочь. Я не наглела, не подумайте, – суетилась женщина, снуя между столом и плитой и накрывая стол для чаепития:
– Только на еду просила и за квартиру уплатить, а потом – через полгода, когда Семушка чуть подрос, он меня на работу взял, у меня техникум по бухучету. Они компьютер у меня установили и принтер – до сих пор на них работаю. Заезжал в самом начале месяца и тринадцатого числа – забирал распечатанные отчеты и ведомости на зарплату, а приносил вкусненького и памперсы – то, чего я сама никогда бы не купила. Так-то я дома подгузники из тряпочек использовала – они даже полезнее, а вот на прогулку и к врачу если… Коленька, когда вышел, сказал что все деньги вернем, а куда их теперь отослать – неизвестно, ваш папа заскочил тогда и сказал, что уезжает, а куда? А муж мой… он сейчас работает там же, где и я – в ремонте хорошо разбирается. Мы хорошо живем сейчас, на книжке достаточно, а потом и остальное отдадим. Только я не знаю – за те подарки… за памперсы он же денег не возьмет, так же? А те суммы, что…
– Надежда…
– Да Надя просто! – махнула она рукой.
– Да, Надя… папа просто хотел узнать – нормально у вас все? А деньги он, скорее всего, не примет. Я даже совершенно уверена, что не примет, не нужно ничего собирать, смело можете тратить их… на Семушку.
После короткого чаепития, которое прошло для меня, как в тумане, я спустилась во двор и села в машину в каком-то тяжелом ступоре. Они хорошо живут… бедно, но хорошо. Очень бедно, судя по обстановке в квартире, а может так бедно, потому что собирают деньги для папы? Боже… бред какой. Немыслимо… Какой же дикий бред! Да твою ж ма-ать! Мне было плохо, так плохо – до удушья… я задыхалась. И орать хотелось благим матом – до хрипоты, до сорванного горла! Открыла настежь дверцу машины, откинулась на подголовник и растянула на шее шарф… потянула с головы капюшон. Душило что-то, как гадюка, закрутившаяся вокруг сердца, это было похоже… да ни на что не похоже – просто плохо до ужаса! Паника, страх откуда-то…
Мне нельзя было с этим к людям, к бабушке нельзя было точно – она мигом поймет, что что-то не так и станет пытать. А я просто не смогу… мне нужно было понять – что делать? Еще через какое-то время – отдышавшись и чуть успокоившись, я решилась тронуться с места. Сутки провалялась в той гостинице, где мы с Сергеем ночевали две ночи подряд до этого. Бабушке сказала, что буду у него, а ему что не могу подъехать к нему – занята. А сама лежала на гостиничной кровати и тупо пялилась в потолок, потом проваливалась в полусон-полубред какой-то… Я не знала, что мне делать, а, в конце концов, решила, что ничего и не буду.
Потому что если у меня едва не случился сердечный приступ, то мама вообще не переживет… я на ее месте не выжила бы точно – узнав такое. А от чего ее там лечили полгода в больнице? Я ведь даже не спросила – вина вместе со страхом захлестнула так ощутимо, что пробрал озноб, желудок скрутило в тошнотном спазме. И я глубоко задышала, широко открыв рот…
Когда немного попустило, стала думать дальше – вспоминала ее святую веру в следственные действия, которые провели по ее просьбе. И опять захотелось орать…, я позволила себе только шепотом, но зато все подходящие случаю слова, что только знала на тот момент. Вспоминала то, во что она превратила свою и нашу жизнь… на пустом месте, просто из-за своей непомерной гордости. Да даже пускай – от огромной любви, из-за обиды и страшной душевной боли и в силу характера не задав простой, элементарный вопрос, как сделала это я. Боже-Боже, какая же она клиническая дура… какая ненормальная, просто несусветная идиотка! Что же мне делать, как уберечь ее теперь от этого?
Мысли почему-то возвращались к той Наденьке – она была проще, намного проще и молчать точно не стала бы. Поскандалила бы, может тарелку разбила на голове у мужа но, в результате, прояснила бы ситуацию. А тут – горе от ума какое-то. И ничего уже не сделать, у каждого своя жизнь, у каждого уже есть новые обязательства.
Да, я была уверена, что бабушка права – у папы появилась женщина. И разве смог бы он простить такое? Такую продуманную, трезвую, извращенную жестокость по отношению к нему? И такую дикую, несусветную, непроходимую глупость? Разве можно было ожидать ее от мамы – умной, образованной женщины, сама профессия которой предполагает разумный, взвешенный подход к решению любых проблем и задач?
Я решила молчать… Для меня все обнаружилось случайно, она просто проговорилась, а если бы нет? Так пускай все идет, как идет, я не стану спасать то, чего не спасли они, потому что не знаю, какой ценой это получится сделать. А еще – нужно ли это еще? Если ни один из них не предпринял ничего, чтобы прояснить суть происходящего, не сумел сделать этого, легко поверив в предательство самого близкого человека?
Когда я на следующий день вернулась домой, как сама считала – более-менее успокоившись, бабушка предупредила, что у нас сегодня гости. На посиделки к ней должны были подойти три подруги из гинекологии, а значит, нам нужно подготовиться. Мы и стали готовиться – я прошлась по комнатам с тряпкой, проверив порядок в них, потом помогала бабушке на кухне. А вечером мы сидели за столом с женщинами, которых я давно и хорошо знала. Я не отказалась от участия в этом междусобойчике, потому что необходимость отвечать на вопросы и прислушиваться к их разговорам отвлекала меня от нерадостных мыслей. Все мы вкусно поели, допили то вино, что привозил папа, они еще чего-то добавили, а потом решили петь песни.
Пели и обсуждали их – романсы, единственный песенный жанр, в который заложен глубочайший эмоциональный смысл. А каждое слово – настроение и откровение. Когда поинтересовались моим мнением – мнением молодежи, совершенно неожиданно для себя самой я предложила:
– Я сейчас включу один, а вы потом скажете… о смысле.
Мы слушали «Очень красивый романс» и опять меня пробирало до костей, до внутренней дрожи, распирало изнутри от эмоций, что просились наружу – выразиться, выплеснуться, жить ими! Что так повлияло на мой настрой тогда – эта эмоциональная встряска из-за открывшейся правды о родителях, такой нелепой и трагичной? Или безусловный талант исполнителя, его искренность, способность забраться в самую душу, буквально выпотрошить ее, вывернуть там все наизнанку? А может – все сразу?
А перед глазами почему-то, как живой, стоял Георгий – присевший на краешек стола и подогнувший для удобства ногу. Длинные ласковые пальцы на грифеле и гитарных струнах – с перебором и силой! Наклон головы, неожиданно блеснувшие влагой серые глаза, красивый мужской голос, звучавший с таким отчаяньем, с такой мукой даже!
Я никогда раньше не позволяла себе и очень сильно надеюсь, что не позволю больше того, что случилось потом. Потому что потом со мной приключилась настоящая истерика – впервые в жизни. Я разрыдалась…, мне трудно было остановиться. А дальше – холодная вода в стакане и на моей физиономии, сорок капель… бабушкины объятия, уговоры и окрики… я, конечно же, успокоилась, в конце концов. Было стыдно, наши гостьи вслух поясняли мою реакцию высокой эмоциональностью произведения, талантом певца, подходящим настроением, сами мол – до слез…
Дальше я пошла и умылась холодной водой, и не разрешила никому расходиться, еще чего? Из-за меня оставить не самое хорошее впечатление от вечера, начавшегося так классно? Мы еще немного выпили, потом опять решили спеть, но на веселые песни настроя не было, и сообща мы остановились на «То не ветер…». Тоже не самая простая вещь, но чтобы подключиться к ее исполнению, нам не пришлось эмоционально перестраиваться. Да – печально, даже трагично, но не той трагичностью, что затронула бы тогда мое сердце. У старшей медсестры оказался очень звучный и густой голос. Основную партию вела она.
Разошлись все в хорошем настроении. Я вызывала такси, пользуясь карточной скидкой, мы с бабушкой провожали гостей, шутили и договаривались – у кого они соберутся в следующий раз. Все было прекрасно. А потом мы вернулись в дом и она спросила:
– Еще сорок капель накапать?
– И зачем же это? – удивилась я.
– Ну, нет – так нет. Тогда так рассказывай. Я, Катерина, с тебя не слезу, пока причину твоей истерики не узнаю. Повторной не боюсь – если что, голову твою дурную под холодную воду суну и все дела. Я это твое тихушничество и сокровенные и глубинные дамские метания не приемлю и не позволю вот так исподтишка изводить себя. Причин для такого срыва может быть только две – этот твой долбанный «принц» и твоя же матушка. Так в чем там дело?
Глава 26
На второй день заточения в больнице, уже после обеда, воспользовавшись недолгим отсутствием Вани, я решаю быстренько сходить в туалет по серьезному. И в этой спешке – уже на выходе, падаю. Падаю очень неудачно – на распоротую ногу. Там меня и находит мой охранник и, бормоча себе под нос не самые лестные для меня слова, тащит на себе к кровати и зовет дежурную медсестру. После этого следует перевязка, частичная перешивка… свежая кровь на повязке, снова боль. Врач недовольна, молча проклинаю свою неуклюжесть я, Ваня сердито молчит.
Потом, уже в палате, он смотрит на наручные часы…, мне всегда очень нравилось это – часы на мужской руке. Понятно, что сейчас у каждого есть мобильник, а на нем – время крупными цифрами, но! Лаконичного вида большие часы на крепком мужском запястье, слегка поросшем волосками, наверное, одно з самых привлекательных зрелищ – но это только на мой взгляд. Ваня смотри на свои часы и переводит взгляд на меня, огорошив одной фразой:
– Сейчас должен подъехать Страшный. Что-то нужно выяснить или наоборот – что-то там выяснилось, тут я не в курсе. Но он велел предупредить тебя.
Я послушно киваю и жду… Георгий вскоре заходит, предварительно вежливо постучав в дверь и Ваня, конечно же, разрешает, а я молчу и жду… Сейчас нельзя не смотреть на него – я вынуждена делать это и я внимательно смотрю и вижу что он попал под дождь, который продолжается уже несколько дней подряд с небольшими перерывами. Скорее всего, когда шел от машины, тогда и вымок, а зонта, само собой, не взял… я вообще не представляю его с зонтом, если честно. Сергея ясно представляю, а вот Георгия – никак. Капельки воды на коротко стриженых, чуть вьющихся волосах, гладко выбритое лицо, внимательный серый взгляд… Привычно так накатывает щемяще-нежно-тоскливо-безнадежное ощущение, как-то напрямую связанное то ли с легкими, то ли с сердечной мышцей? Потому что все это вместе теснится где-то глубоко в груди. Но сегодня совершенно точно преобладает позитив.
– Иван, выйди, пожалуйста, нам с Екатериной Николаевной нужно поговорить наедине.
Слово «наедине» звучит так, что что-то внутри несмело отзывается на это, дернувшись и сразу замерев с перепугу. Ваня послушно выходит, а я покрываюсь настороженными мурашками и опять жду. И смотрю… сейчас можно смотреть на него сколько угодно – это оправдано ситуацией. Он подходит и садится на стул возле моей кровати… близко, очень близко ко мне. Ближе было только в тот самый первый раз и еще в раздевалке, но сейчас нужно настроиться на предметный разговор и я, кажется, настроилась и готова – смотрю в его глаза с вежливым вопросом. Я готова ко всему… но только не к такому:
– Екатерина… Николаевна, – тяжело выдавливает он из себя, – я вынужден просить вас проехать со мной в банк и передать мне марку. Вам придется это сделать, другого выхода просто нет.
Я хватаю ртом воздух и ярко так вспоминается папино – при первом же требовании сразу отдавать. Да я и сама уже всерьез думала об этом, но не так… но только не он! И не теперь, когда я сняла с него все подозрения, когда ждала его сейчас, сгорая от стыда за них! А он нервничает:
– Катя, поверьте – это вынужденная мера с моей стороны… – пытается говорить, но я не могу это слушать – просто не в состоянии, потому что уже все поняла. Мне не нужны его объяснения, я и так все знаю про Сашу! И я прерываю его:
– Эта марка давно… – осторожно подбираю я слова, мобилизуясь внутренне так, как только способна на это сейчас. И уже не могу смотреть на него, просто не в силах.
– Мы даже собирались уничтожить ее из-за опасности хранения и невозможности реализации. Вот лично вы осознаете эту опасность? – спрашиваю я и, услышав улыбку в его голосе, поднимаю глаза и потерянно замираю:
– Вполне, – отвечает он, улыбаясь. Я опять отвожу глаза в сторону, собираю себя в кучку и, поражаясь сама себе в этой ситуации, продолжаю:
– Так вот вам ее история, возможно, она поможет продать ее дороже номинальной стоимости на этот день…
И я выдаю ему историю попадания «Маврикия» в нашу семью – до мелочей. Все – об обыске в доме дедушки и бабушки в начале девяностых, о папиных догадках в том смысле, что последним владельцем вполне себе мог быть Йоганнес Блашке – зубной врач Гитлера. Говорю о том, что в связи с этим стоимость марки может существенно возрасти, так что продавать ее станет еще опаснее. Мой голос звучит ровно и спокойно – я просто рассказываю. О найденном дедом золоте – вырванном фашистами изо ртов почти уже покойников и ювелирке, о тех маленьких слитках, которые выливали в концлагерях. Зачем-то – о цыганах, которые особенно сильно это золото любят. О том, что его захоронили под дубом в Потсдаме, где находилась квартира Блашке, и где расквартирована была танковая дивизия генерала Поппеля после Победы.
– Я давно уже думала о том, чтобы передать эту марку вам и меня останавливало только то… то…, что это очень опасно – ее реализация. А ваша семья… без вас они оказались бы в очень тяжелой ситуации. Но у меня есть одно условие, если можно.
– Катя… посмотри на меня, пожалуйста, – тянет он, как тогда – на месте аварии.
И я отвечаю – жестко и непримиримо, все так же не глядя на него, потому что просто физически не могу этого сделать:
– У меня есть одно единственное условие: эти деньги должны пойти только на детское лечение, больше ни на что. Это не прихоть, это мое понимание справедливости. Я не могу настаивать, конечно, и от меня ровным счетом ничего не зависит сейчас, но я прошу вас прислушаться к моей просьбе. Марка опасна, но в этом случае… в вашем случае даже самый большой риск оправдан, я только недавно осознала всю степень вашего отчаянья. Я понимаю, что это будет, наверное, единственная возможность полностью вылечить Сашу. Я сама буду рада, просто счастлива, если вы избавите меня от этой… опасной штуки. И совершенно не нужного мне беспокойства… – говорю и говорю я, потому что боюсь тишины между нами, боюсь, что у меня останутся секунды «на подумать» и глубоко осознать происходящее, что я позорно сорвусь в истерику, как тогда – дома. Что у меня сердце остановится!
– Катя… – зачем-то тихо шепчет он.
– Больше вообще говорить не о чем, – не выдерживаю я напряжения. В ушах шумит и немыслимо сильно хочется покончить со всем этим. А потом спрятаться, чтобы никого не видеть и не слышать, и долго молчать, но сейчас я подвожу итог: – Я и моя семья осознанно и совершенно добровольно отдаем марку вам, а вы этим оказываете мне большую услугу, можно сказать – спасаете меня. Когда мы с вами… когда я смогу сделать это?
Он почему-то молчит, молчу и я, смотреть на него все так же не могу. Оборвалось что-то и пусто… пусто внутри. Эти молчаливые секунды упали-таки между нами, как топор палача. Вот же какое образное выражение – не в бровь, а в глаз, как говорится. Не тяжело, не обидно и не страшно – пусто… Даже в ушах уже не шум, а тонкий звон или свист, будто сквозняк в пустом покинутом доме без окон.
– Чем скорее – тем лучше, – доносится до меня его голос, как сквозь вату, – тогда я спокойно отпущу вас домой. Катя… моя благодарность вам…
– Не нужно благодарностей, не нужно соблюдать эту… видимость приличий – мы тут одни.
– Ну почему – видимость? Я говорю правду.
– Ну да – я же добровольно… Зато теперь я перестану бояться за свою жизнь. Так же?
– Да, безусловно, – соглашается он, облегченно выдохнув, – тогда я договорюсь о кресле-каталке и вашей выписке. Из банка вас сразу же отвезут домой. Ваша врач, да и следствие тоже, считают, что дольше держать вас здесь уже не имеет смысла… Катя, вы разрешите мне?
Он наклоняется и берет своими руками мою руку и целует ее, прикасаясь к коже теплыми губами. Я затихаю, сжавшись – теперь я в настоящей панике и даже в страхе, и потому мерзко и нудно ною:
– Не ну-ужно… – мне действительно не нужно этого, я не готова ни к чему подобному. Сознанием и действиями рулит однажды заданная и проросшая в меня корнями установка – нельзя!
В банке я протискиваюсь на непривычном для меня кресле в комнату хранения, достаю марку из ячейки и, вернувшись обратно, как можно незаметнее передаю ему. Я даже втискиваю коробочку с маркой в его ладонь, пытаясь сжать его пальцы на ней, спрятать ее от чужих взглядов.
Но он, очевидно, не понимает всей серьезности ситуации. Что немедленно заставляет меня пожалеть о том, что я сделала. Потому что прямо в операционном зале он начинает внимательно рассматривать марку, подняв до уровня глаз, правда, не вынимая из коробочки, а через прозрачный плексиглас. Так уверен в своей защищенности и безопасности? Но это же глупо! И я сердито шиплю:
– Спрячьте ее сейчас же, немедленно! Вы знаете о той слежке, тогда почему ведете себя так глупо?
– Почему глупо? – как будто не понимает он элементарных вещей, или…?
– Дома уверитесь в подлинности! – взрываюсь я гневным шепотом. А он совершенно открыто, на виду у многих людей, прячет марку во внутренний карман ветровки и, слегка поклонившись мне и повторив слова благодарности, разворачивается и выходит из здания банка. Ваня берется за спинку кресла-каталки и везет меня туда же – на выход. Но когда мы выходим на свежий воздух, которого мне катастрофически не хватало в помещении, Георгия уже нет в пределах видимости – он ушел… или уехал. И это очень хорошо.
Оказалось, что я совсем не знаю этого, по сути, чужого мне человека. И совершенно не понимаю ни логики его сегодняшних действий, ни логики его слов. Могу только предположить, что ему стыдно – просто невыносимо стыдно за то, что он вынужден был сделать. Отсюда и скомканность его речи, странные поступки, попытки выразить благодарность – он старался сгладить… Я не хочу даже думать на тему его причастности к покушениям – это було бы уже слишком. Все-таки я наблюдала за ним целые годы и это дало повод еще и уважать этого мужчину. Поэтому я думаю, что он просто воспользовался ситуацией – от отчаянья и безнадеги.
И снова приходят те мои мысли – а на какой безумный подвиг или страшное преступление смогла бы пойти я, если бы Саша был моим? На этот вопрос сложно ответить даже самой себе. А еще страшно даже примерять на себя такой вариант. Все, конечно же, зависело бы от возможностей, но я думаю, что использовала бы их все до единой и вряд ли меня остановил бы моральный аспект, а поэтому…
Как-то разом, просто невыносимо сильно начинает болеть нога, а еще – голова. Я неосознанно напрягалась все телом, неумело управляя неудобным креслом на колесиках. Сквозь штанину проступает кровь и Ваня принимает решение заехать в больницу еще раз, чтобы посоветоваться с врачом о целесообразности моей выписки, а заодно оставить там кресло, чтобы не возиться с ним на следующий день. Я, конечно же, протестую, но кто из них и когда меня слушал?
