Текст книги "Знаки внимания (СИ)"
Автор книги: Тамара Шатохина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Тамара Шатохина
Знаки внимания
Глава 1
Я знаю горечь, боль потерь невосполнимых,
Страх за ребенка и бессилия нелепость.
Считал, что сам уже, наверное, как крепость —
Так закален, готов… но не терять любимых.
* * *
Это были даже не секунды – какой-то миг, вспышка! Я не успела осмысленно среагировать, осознать… Рев, внезапно ударивший по ушам, смазанное стремительное движение в опасной близости, и с моей стороны даже не оценка ситуации, а побег от нее. В реале только это чужое движение на меня и мое – хотя бы максимально параллельное, потому что уходить некуда! Сбоку овраг, а спасительные столбики ограждения чуть впереди – такие недосягаемо-белые в яркую черную полоску. И время, растянутое липкой сырой резиной! И резкий тянущий удар! И скрежет сминаемого металла!
Поступательной инерцией тело жестко вбивает в дверцу, и я кричу, а потом провисаю на ремнях, по ощущениям – перерезающим тело надвое. Потому что машина медленно заваливается и так же неспешно опрокидывается в неглубокий в самом своем начале овраг. Я не просто повторяю каждое движение своего Букашки. Всем своим существом я успеваю прочувствовать происходящее со мной по причине этой самой тягучей неспешности – заваливаюсь, вишу на ремнях вниз головой. Потом опять тяжело переваливаюсь в кресло, безо всякой возможности вдохнуть из-за почти невыносимого липкого ужаса, парализовавшего тело. Статика… итог – я жива… пока.
Спустя доли секунды руки начинают мелко дрожать, а сердце – бешено колотить в ребра, в ногах ватная слабость и непонятное щекочущее онемение, поднимающееся по бедрам вверх к животу. Я жадно вдыхаю и пытаюсь оглядеться, но и со зрением что-то не так – оно нечеткое и размытое. Отмечаю только движущиеся на дороге пятна – машины и тут веки сжимаются с силой, а зубы скрипят – накатывает боль. Но секунда, две… и я уже способна мыслить.
Не скажу, чтобы совсем ясно, но уже могу провести анализ своего состояния. Понимаю, что тяжелых травм нет, но ушибы есть точно, потому что неслабо меня приложило во время удара. Дышу сквозь зубы, стараясь отвлечься от боли – она вполне терпима, и насторожено принюхиваюсь. Запаха бензина как будто не слышно, но все равно машину нужно покинуть как можно быстрее.
Ослабевшими руками отстегиваю ремень безопасности, наощупь утапливая кнопку, и шиплю от боли, поворачиваясь на сидении. Тяну на себя скобу, и толкаю, дергаю водительскую дверку. Сразу становится понятно, что ее заклинило. Капот машины уродливо перекошен и вздернут, стекла на правой стороне осыпались. Похоже, что сильно повело весь кузов. Внезапно с порывом ветра в разбитое окно врывается запах бензина, порожденный моей панической фантазией. Или нет? Я снова с силой дергаю ручку и вдруг слышу:
– Отвернись! Отвернись, кому сказал! Мордой в сиденье, быстро!
Команда четкая и неоднозначная – чего уж, и я выполняю ее настолько быстро, насколько могу, не теряя времени на то, чтобы разглядеть говорившего. Вздрагиваю от звука нескольких спешных ударов, слышится противный хруст и спину осыпает мелкая стеклянная крошка.
– Руки давай сюда, я вытащу, – настойчиво командует намеренно спокойный мужской голос, но я слышу, как в нем дрожит напряженное нетерпение. Значит, угроза возгорания существует. Я делаю, как он сказал, но перед этим успеваю выдернуть из бардачка документы и сорвать с ветрового стекла регистратор.
– Руки, дура! – орет мужик, и я тяну к нему руки со старым кожаным лопатником и коробочкой регистратора в них. Он хватает меня под локти и с силой тянет на себя, протаскивая в образовавшийся проем. Дышит тяжело, почти с рычанием, а я изо всех сил помогаю ему, отталкиваясь от сиденья ногами. Нарастает паника, в ушах шум крови! И ощущение бега во сне – когда время растянуто, окружающее пространство словно бесцветное, вязкое месиво, а ты огромным усилием воли движешься в нем, но так невыносимо медленно…
Боль в месте ушибов усиливается, когда он перехватывает меня подмышки и протискивает через очень узкий сейчас почему-то оконный проем. Бедро с силой трется об него, и я отчаянно вскрикиваю от новой – резкой и острой боли.
– Лошадь полковая… отъела жопу, – злобно стонет мужик.
Наконец я вываливаюсь из машины и бьюсь о землю коленями, а он с силой вздергивает меня и тащит прочь от машины. Я волокусь за ним вверх по пологому склону, хромая и начиная понимать причину последней вспышки боли. Нога в крови, джинсы распороты, будто взрезаны ножом – длинно и ровно.
– Кровь, тут кровь, – бормочу я себе под нос, и вдруг меня швыряют, и я больно падаю коленями и животом на усыпанную каменной крошкой дорожную обочину. Резко выдыхаю воздух – его выбивает из груди туша мужика, тяжело навалившаяся сверху. И одновременно с этим гремит взрыв, а я хриплю-у-у… кричать не могу – легкие зажаты. В панике конвульсивно дергаюсь под тяжелым телом, тяну шею, жадно пытаясь вдохнуть, но вдруг как-то разом становится легче – он сначала приподнимается, а потом и вовсе встает с меня.
– Коза… права купила, – делает очевидный для себя вывод, даже не пытаясь помочь мне встать. В его голосе вселенская усталость, другими словами просто не передать…, а я понимаю, что ему тоже нужно время. Для него тоже все прошло не так просто. Я и сама до сих пор будто вибрирую внутри, мне не до мелких обид, я сразу же забываю все то, что он рычал в мою сторону – всю эту ерунду.
Он стоит и смотрит, и я тоже смотрю, сидя на грязной и колючей от мелкого гравия земле, как внизу пылает мой Жучок. Жирный черный дым столбом поднимается немного вверх, потом этот столб будто ломается и клонится в сторону, а дальше льнет к земле, стекая в глубину оврага. Его треплет там легким ветерком, как траурный флаг. Букашку жаль до безумия, но себя в сто раз жальче. Ноге горячо, кровь заливает штаны, и я пытаюсь свести вместе разрезанные края ткани. Руки подрагивают, а пальцы не желают слушаться. Мужик оглядывается.
– Не лезь к ране, убери руки. Сейчас окажу… Это где-то кусочек стекла остался – распороло.
Отрезвляет не жесткость его тона – это мне как раз понятно, и даже не боль… приводит в себя не к месту уютное и мягкое – «кусочек». Не кусок, а почему-то – кусочек. Господи… пробирает меня ознобом с макушки до пяток – я же сейчас чуть не сгорела живьем!
Все так же сидя на сырой обочине, дергано достаю из кармана куртки телефон – самую простую Нокию с минимумом функций, нам разрешается иметь только такие – никаких смартфонов. Набираю 112 и слушаю перечисление вариантов, выбираю из них полицию. Отвечают неожиданно быстро, и я говорю:
– Меня хотели убить, подстроена авария. Машина сгорела, но меня успели выдернуть.
– Девушка, – женский голос звучит спокойно и уверенно, – по порядку, пожалуйста – ваше имя, где вы…
– Я Катерина Мальцева, работаю в Шарашке, меня хотели убить, – упрямо и сердито повторяю я, а голос предательски дрожит.
Тон голоса моей собеседницы немного меняется:
– У вас своя служба безопасности. Почему вы сразу не вызвали…
– Я хочу заявить о покушении на мою жизнь на автомобильной трассе, – перебиваю я, – на пятнадцатом километре в сторону Торошина. Жду вас здесь.
– Медицинская помощь нужна? – интересуется напоследок моя собеседница.
– Нет… нет, не нужна, – останавливаю я взгляд на возвращающемся ко мне спасителе – у него в руках автомобильная аптечка.
– Нужна следственная бригада или кто там у вас обычно? – заканчиваю уже почти шепотом.
Мужчина уверенным движением раздирает на мне джинсы еще сильнее и закрывает длинный порез содержимым перевязочного пакета, потом плотно бинтует прямо поверх разодранной штанины широким бинтом. Я смотрю, как он это делает, радуясь, что в рану не попала грязь – я как-то извернулась в падении, оберегая место пореза.
Прямо за его спиной – столб черного дыма, но к нам запах гари не доносится, я слышу только резковатый запах его парфюма – подчеркнуто мужской, мне такой не нравится. Когда перевязка закончена, он подает мне руку, и я улыбаюсь ему сквозь слезы. Они плывут и плывут из глаз, и ничего с этим не поделать… я даже не понимала, что плачу.
Потихоньку начинаю приходить в себя, внутри поднимается теплая волна благодарности, перетекая во взгляд и улыбку, предназначенные ему – этот человек только что спас мне жизнь. Смотрю на протянутую руку и мотаю головой, отводя с лица рассыпавшиеся волосы – нет, я пока не уверена, что смогу устоять на ногах, внутри все продолжает дрожать, как холодец.
Мы некоторое время ничего не делаем и просто молчим, а мимо нас медленно проезжают машины, притормаживая, буквально проползая – в ту и другую стороны. Водители высматривают подробности аварии, крутят головами от горящей машины на меня. Что они все поголовно думают, я примерно себе представляю – основную мысль уже озвучил мой спаситель. Он молча смотрит на меня, больше не настаивая на помощи. Потом спрашивает, показывая на видеорегистратор:
– Куда его? Ты сказала правду? Это тот мотоцикл?
– Подними, пожалуйста, – прошу уже сама, протягивая ему правую руку. Хочется встать. И не знаю, что ему ответить – я почти не помню момент, предшествующий аварии, в голове будто затерты те пара секунд. Чтобы восстановить их в памяти и понять, что произошло, мне необходимо успокоиться и попытаться вспомнить, а еще лучше – увидеть запись регистратора. Но сразу понимаю, почему в голову пришла мысль о покушении на убийство, если речь идет о мотоцикле… это случилось опять. А значит, опять я действовала, как женщина – предсказуемо неправильно. Наверное, где-то существуют исключения из понятия «баба за рулем», но я не из них, к сожалению. Мужчина осторожно тянет меня на себя, обеспокоенно глядя в глаза и отслеживая мою реакцию, потом подхватывает под поясницу, поднимая с мокрой земли.
– Похоже, обошлось. Давай тогда в машину. На холодной земле не дело, – говорит он уже совсем другим, спокойным голосом.
– Штаны грязные и кровь же… не отмоешь потом салон.
Он прислоняет меня к боку своей «авдюши», молча снимает с себя темную куртку и бросает ее на заднее сиденье, подталкивает и сажает меня туда. И я осторожно откидываюсь на мягкую спинку, удобнее устраивая ногу и стараясь потихоньку расслабить мышцы левой стороны тела. Боль не стихает – нет, но становится какой-то ровной и терпимой, только на месте пореза что-то будто дергает и там горячо. Он возвращается за прибором, который лежит на земле на том месте, где я перед этим сидела. Старый отцовский лопатник, как он называл портмоне, я все так же крепко сжимаю в руке. Отстраненно смотрю на потертую рыжую кожу и заставляю себя разжать судорожно сведенные побелевшие пальцы, чтобы положить его на сиденье рядом с собою.
Мужчина садится на водительское сиденье и молчит. Время идет, а в моей голове беспокойно роятся и потихоньку формируются подозрения и выводы. Совершенно нелепые вначале догадки постепенно «обрастают мясом» и начинают казаться логичными. Хочется прекратить думать в эту сторону, но ничего не получается. А еще не хочется ни говорить, ни двигаться, когда мой слух улавливает звук форсируемого автомобильного движка, который приближается со стороны города.
Первым рядом с нами останавливается машина ГАИ, а затем – наш дежурный «Хантер». Я с отчаяньем или обреченностью – сама не понимаю, смотрю на гаишника, который неспешно выходит из машины. Зачем они сообщили в Шарашку? Именно сейчас я совсем не готова… И когда он приближается ко мне и спрашивает:
– Екатерина Мальцева? Это вы заявили о покушении на жизнь?
Я уже и не знаю, что говорить и отвечаю спокойно, как только могу:
– Сейчас не так уверена в этом, извините. Я тут была немного… в панике, до сих пор пальцы подрагивают.
– Зачем же вводить в заблуждение органы? – используя выверенный служебный тон, интересуется гаишник.
– Так вы и не приняли во внимание, насколько я вижу. Вот товарищ… он вытащил меня из машины перед самым взрывом, – говорю я, глядя на своего спасителя – высокого и крепкого парня в джинсах и легком свитере, с некрасивым, но до невозможности приятным для меня лицом с жестким ежиком волос над ним. Он молча кивает, а я думаю о Георгии Страшном, который стоит за его спиной. Опять вспоминается, что он знает о марке.
Я не стала сообщать об аварии в нашу СБ, не желая лишний раз видеть его, да еще и в такой ситуации. И, конечно же, это было неправильно.
Страшный подходит ближе и смотрит, а я сразу же закрываю глаза, потому что до сих пор теряюсь от его прямого взгляда – до дрожи в ногах, до замирания сердца. Он так не вовремя здесь и сейчас, когда в голове сумбур и сумятица, а боль душевная медленно перемещается в самое сердце, почти вытесняя собой боль от ушибов. Я всерьез боюсь расплакаться, слушая его голос, встревоженный и непривычно мягкий, как никогда до этого:
– Катя… почему не вызвали скорую? Где у тебя болит?
Я молчу – все во мне противится такому его голосу, самому его присутствию здесь, и за меня отвечает мой спаситель:
– Да вроде не поломалась, а порез на ноге я закрыл. Когда гайцы отпустят, до "травмы" можно и своим ходом.
А Георгий не унимается:
– Катя… – снова мягко тянет он мое имя, сегодня впервые обращаясь так неофициально и на «ты»: – Посмотри на меня, пожалуйста. Тебе, правда, не нужна срочная помощь? Сильных болей нет?
Я заставляю себя открыть глаза и честно отвечаю:
– Нет.
– Ладно… – отрывает он пристальный взгляд от моих глаз и упрямо отворачивается к гаишнику: – Тогда разбирайтесь тут, а мы в больницу. Костя, останься здесь и проконтролируй.
Он поедет со мной? Я замираю со снова закрытыми глазами и вся превращаюсь в одно большое настороженное ухо. Я не уверена сейчас, что смогу идти сама, и думаю о том, что если не смогу – поползу. Гаишник пытается настоять на той последовательности действий, которую считает правильной он, но Георгий уходит от дискуссии на тему опыта и компетентности, дожимая его:
– «Стопочки» выставьте, уважаемый, тормозная дорожка там, угол… чтобы все, как должно. Костя вам поможет, если будет необходимость. А я только отвезу Екатерину Николаевну и сразу вернусь.
Он смотрит по сторонам и подходит к бетонным столбикам ограждения, крайний из которых снес мой жарко чадящий внизу Жук. Мужчина спускается к нему и некоторое время стоит рядом. Потом, прикрываясь рукой от жара, обходит машину вокруг и заглядывает в глубокий овраг, встречи с которым мне удалось избежать. Медленно поднимается по склону и смотрит назад – на дорогу. Смотрю вместе с ним – я тянула, сколько могла, до этих столбиков. Это была немыслимо, просто невыносимо долгая секунда… или две? Влетела в самый первый – крайний.
Георгий возвращается к «авдюше» и делает шаг ко мне. В его темно-серых глазах внимательная сосредоточенность. Я тоже напряженно смотрю на него, всем своим видом требуя, чтобы он держался от меня подальше. И он решает что-то для себя и поворачивается к Ване – самому младшему в нашей СБ:
– Хватай ее… осторожненько и в больничку, а я остаюсь с Костей. Если отпустят – посидишь у них дома. А лучше пусть выспится в палате. Договорись на двухместную, пускай наблюдают до завтра.
– Есть, Георгий Артурович.
Страшный все не уймется со своим проклятым голосом:
– Катя… подушка безопасности не сработала?
Это его работа, вопрос рабочий и я честно отвечаю:
– Я ее сама отключила, она у меня всегда отключена, – вспоминается авария, и добавляю уже тверже: – Это мое решение.
– Откройся подушка, и мы бы не успели, – добавляет, кивая, мой спаситель, и Георгий резко отворачивается и отходит.
Я выдыхаю с облегчением, надеясь, что делаю это незаметно, а Ваня осторожно поднимает меня на руки и тащит к машине. К нему у меня тоже есть свои счеты, но они давно уже в прошлом. Внутри машины осматриваюсь – служебный «Хантер» это не просто гражданская версия военного УАЗ-469, а нечто нереальное, хотя по внешнему виду и не скажешь. Правда, клиренс не дотягивает до военного, передаточное число ниже, но зато он не такой шумный, а еще у него не матерчатый тент, а жестянка. Но это то, что известно всем, а я точно знаю, что есть еще что-то… добраться бы до него в лучшее время… ох! Вдруг вспоминаю и тяну руку за своими документами. Тот парень как-то сразу соображает – о чем я, быстро подхватывает с сиденья портмоне, подходит и сует его мне в руку. Я запоздало благодарю его за спасение и спрашиваю:
– Как тебя зовут?
– Станислав… Стас Измайлов. Я подъеду вечером, узнаю, как у тебя дела.
– Она будет спать, – цедит сквозь зубы Георгий, незаметно оказавшийся совсем рядом.
– Тогда просто спрошу у врачей – как она. Вы же в областную ее? Я рядом живу, – пожимает Стас широкими плечами.
Георгий почти вырывает из моей ладони портмоне.
– Для протокола нужны будут документы.
– В больнице – тоже, – возражает ему Стас, щуря глаза. В его голосе – ощутимая неприязнь, как и у Георгия. Они чем-то неуловимо похожи – оба в темных джинсах, высокие, почти одного роста, темноволосые, коротко подстриженные и хмурые.
– Иван договорится. Я подвезу документы чуть позже.
Стас молча пожимает плечами, в упор рассматривая Георгия. А Ваня становится спиной ко мне, закрывая весь обзор. Вообще не понимаю, что происходит. И на всякий случай напоминаю всем о том, что случилось на самом деле:
– Стас, ты спас мне жизнь. Я буду рада видеть тебя в любое время.
И тихо говорю Ване: – Поехали уже, мне больно.
Повязка на ноге намокла от крови, а еще меня начинает тошнить. Ваня отступает и хочет прикрыть дверку, но из-за его спины выглядывает гаишник.
– Мне нужен ваш рассказ о случившемся.
– Я почти ничего не помню, только то, что после… Стас знает больше, у него в машине регистратор… и мой тоже. А я потом, можно? – склоняюсь я на спинку сиденья, борясь с тошнотой. Странно… головой как будто не ударялась. Может, меня тошнит от гадких подозрений? Почему он злится на Стаса, ведь тот спас меня? Я не хочу поддаваться, но мерзкие больные мысли никуда не деваются. Машина трогается с места, и я закрываю глаза – все позади. Или еще нет?
Глава 2
Пока едем в больницу, я обдумываю ситуацию. Ваня изредка посматривает на меня в зеркало и молчит. И я закрываю глаза… так думать удобнее.
Пытаюсь понять саму себя – почему первой в голову пришла мысль о марке? Да потому что совпало сразу несколько эпизодов, связанных с нею и странно совпало. Тот приезд мамы и ее интерес… Слова папы, что решиться на продажу марки можно, только отчаявшись – тут вообще не в бровь, а в глаз. Еще то, что говорила Ирина Борисовна – что они боятся не справиться, что может не хватить денег на операцию. И подозрительно еще одно – ближайший пост ГАИ на въезде в город, а это не так далеко. Оттуда машина, скорее всего, и пришла. И надо же – наша СБ вместе с ними… тут, как тут.
Мне плохо от тех выводов, которые напрашиваются, тошнит все сильнее, и я пихаю Ивана в плечо – нам приходится остановиться, и я еле успеваю высунуться из машины…
– Возьмите, Екатерина Николаевна, – протягивает он мне влажные салфетки.
– Ваня-а, – мычу я тоскливо, вытирая ими рот, – ну, хоть ты не начинай. Воды бы еще.
– Держи.
* * *
История марки почему-то вспоминалась с самого начала. С того самого дня, когда я узнала о ней – это было несколько лет назад, когда мы уже остались вдвоем с бабушкой, но она еще работала. Нам обеим в то время было не сладко – родители разъехались, и в один из моих приездов с учебы она отвлекала меня и себя заодно от ненужных переживаний. Все равно и тогда и сейчас от нас с ней не зависело ровным счетом ничего. Отец и мать рвали свою предыдущую жизнь в клочья, выжигали все хорошее, что там было когда-то, травили кислотой, чтобы даже следа не осталось. И в результате осталась только я, так что им пришлось делать вид, что меня тоже нет.
Бабушка советовала мне не осуждать их слишком сильно, все же они отсрочивали свое расставание год за годом, а потом месяц за месяцем вплоть до моего совершеннолетия. Дожидались, когда я поступлю учиться, оплатив учебу за первый год. На второй по итогам учебы я подала заявку на бюджет и мне ее подтвердили. Но, к марке…
Я помню тот ненастный осенний вечер – мы засиделись допоздна. Слушая рассказ о «наследстве», я держала на ладони и рассматривала маленький кусочек рыжей бумаги в прозрачной пластиковой коробочке. Вертела так и сяк, не в состоянии понять – что же в ней такого особенного? А оказалось, что особенной была сама история ее появления в нашей семье.
Еще до нашего разговора свет вырубило из-за сильного ветра – опять где-то перемкнуло провода, что время от времени случалось в пригороде. И бабушка рассказывала историю марки, глядя на язычки свечного пламени. Крохотные хвостики огня слегка колыхались, а мы разговаривали и смотрели на них, не в силах отвести взгляд. Есть в живом огне что-то волшебное, когда он такой вот слабый и уязвимый, коронующий собою тонкую свечу. Бабушкин голос звучал тихо и печально:
– Они ведь даже не подозревали, что она там – под подкладкой портсигара. Дед забыл…, совсем забыл, как сунул ее туда, чтобы освободить место для курева. А потом просто нужно было взвесить… без той бархатной тряпочки внутри. Они даже не знали что это платина, думали – серебро, и то – в лучшем случае. Ювелир поддел вставочку (ткань была натянута на нее), а там эта марка. Дед убрал ее в кармашек рубашки, а бабушка нашла перед стиркой. Вот так, Катя. Портсигар этот – боевой трофей, – улыбнулась бабушка, оторвавшись взглядом от огненных язычков: – А как ты относишься к мародерству, Катерина?
– А есть предположения, варианты, мысли? – хмыкнула я. Разговор затягивал, сама марка была не так уже и интересна, хотелось скорее узнать историю ее появления. Я отдала коробочку бабушке и устроилась удобнее, натянув одеяло до плеч. А она встала с кровати и положила марку на стол, ласково проведя рукой по мозаичному рисунку столешницы.
– Рассказ долгий получится. Ты точно не хочешь кушать? Что-нибудь легонькое?
– Шариться в темноте по кухне точно не хочу. Залазь обратно и рассказывай.
В тишине, которая установилась в комнате, раздалось шипение, а потом и двадцать два мрачных и гулких удара – часы в резной оправе отбили десять часов вечера. Мы даже не вздрогнули – торжественный бой часов со старинным швейцарским механизмом был привычен до такой степени, что уже даже не будил меня по ночам. Бабушка подошла, поправила гирьку в затейливом корпусе из орехового дерева и бережно прикрыла дверку обратно.
Я тогда уже училась и приезжала к ней очень редко – один-два раза в месяц, да и то не каждый. Нам не хватало общения по телефону и в те вечера, когда я оставалась ночевать, мы подпирали спины огромными пуховыми подушками и садились на резную кровать в «комнате славы и памяти прадеда». Укрывались пледом или теплым одеялом и разговаривали. Вот и тогда бабушка вернулась под одеяло, укутала ноги и продолжила:
– За этот портсигар дед купил три больших мешка муки, а еще картошку на посадку – полтораста штук. В сорок шестом это было настоящее богатство. Я думаю – наша семья выжила только благодаря этому трофею. А может, все было и не так трагично, но когда бабушка вспоминала то время и говорила о нем – она всегда плакала… всегда. Сегодняшним умом…, я заставила бы деда написать мемуары, или хотя бы надиктовать их мне, например. Просто же спросить его… я тогда не знала, о чем нужно спрашивать.
– Я бы и сейчас не знала, а ты была ребенком. Ты же как-то говорила, что он не любил и не хотел рассказывать о войне?
– Ну почему совсем так-то? Не любил, конечно, но под настроение иногда рассказывал… о том, что многие чуяли свою смерть перед боем, про то, как однажды на лесной дороге наткнулись на разбитую немецкую легковушку. А в портфеле у мертвого офицера нашли какие-то документы и круг швейцарского сыра. Карты и бумаги сдали в штаб, а сыр поделили и съели. С тех самых пор сыр стал любимым лакомством деда. Мы всегда возили ему, как гостинец – обязательно в воске. Еще рассказывал про то, как его автомат не стал стрелять в командира, а по немцам потом – в легкую.
– А зачем – в командира?
– Какой-то немецкий хутор – они вдвоем держали там оборону. Дед на первом этаже, а его командир – на втором. И вдруг рывком открылась входная дверь, и дед дернулся на движение, нажал курок…
– А откуда он там взялся, если был на втором этаже?
– Из окна выпрыгнул. А в автомате не перекосило патрон, не заело какой-то там механизм – он просто не захотел стрелять.
– Мистика… – мы обе помолчали, не представляя себе – что тут еще можно сказать?
– Если дед рассказал, значит, тогда… даже не знаю…, наверное, это было настоящее потрясение, потому так и запомнилось. Давай дальше – про марку, – поторопила я бабушку.
– Дальше? А дальше они брали город Потсдам – танковая дивизия генерала Поппеля, в которой он служил водителем грузовика. Это тот самый Потсдам, – оживилась она, – где парковый и дворцовый комплекс Сан-Суси. Где-то в тумбочке валяется альбом, старый – еще мама покупала. Хочешь – найду сейчас? Ну, потом покажу тебе – там фонтаны, статуи, трава такая идеальная, будто ненастоящая, вековые деревья… А я высматривала на тех фотографиях самый большой дуб, самый старый и огромный. Потсдам недалеко от Берлина… дед брал и Берлин, ну, ты это знаешь – есть медаль за взятие. Он не рассказывал, почему бойцов танковой дивизии пешими бросили на взятие города, но, наверное, на то были причины. Мы еще детьми думали об этом и решили что погнали, скорее всего, тех, которые остались «безлошадными». Уличные бои, узкие улицы… фаустпатронщики жгли машины и танки…
– Дед и еще один солдат совершенно случайно оказались в том доме и в том самом кабинете. Он рассказывал, что одна из стен – торцевая, полностью состояла из небольших, ювелирно сделанных деревянных ящичков, где-то 10 на 10 сантиметров. На каждом был порядковый номер и ручка размером с большую пуговицу. А внутри – ювелирные изделия и золотой лом без камней, один только металл, а где и готовые уже зубные коронки. Все это на исписанных бумажках – заполненных квитанциях, очевидно. Тут я должна тебе признаться, как лично я отношусь к мародерству в этом конкретном, отдельно взятом случае – с полным пониманием и одобрением, – криво улыбнулась бабушка.
– Потому что не понимаю другого – мы все видели снимки разрушенного Петродворца и только ли его? Знаем о почти тотальном разорении оккупированной территории и о том, как много национальных ценностей, вывезенных немцами, наши так и не нашли. А мы потом бесплатно реставрировали картины из немецких музеев, возвращали после войны многие дорогостоящие трофеи…, когда наша страна еще лежала в руинах. Когда теми своими ценностями, что все же нашлись в Германии, приходилось расплачиваться с американцами за ленд-лиз и зерно. Да та же «Янтарная комната»! Широкие и красивые жесты хороши, если делая их, ты не лишаешь куска хлеба тех, за кого в ответе. Нас лишали, покупая дружбу бывших врагов. И где она теперь, кто помнит хорошее?
– Не сотрясай, бабушка, – улыбнулась я, легонько толкнув ее плечом. Она любила поговорить о политике, яростно отстаивая свое мнение.
– Да… то золото из ящичков перекочевало в солдатские вещмешки. И если бы оно досталось тогда их семьям, то я сказала бы, что восторжествовала справедливость и этим хотя бы частично компенсировались годы и ужасы оккупации, страшной послевоенной нищеты и голодовки, дедовых ранений и туберкулеза, который настиг его по возвращению домой – сказались фронтовые лишения…
Пару раз мигнув, зажглись лампочки в люстре. Мне тогда подумалось, что совсем не ко времени. Я выползла из-под одеяла и задула ставшие бледными огоньки, переставив подсвечник с исходящими дымком огарками на подоконник. Оглянулась и обвела взглядом комнату. Она была обставлена мебелью, которую своими руками смастерил тот самый мой прапрадед, о котором шла речь.
В центре помещения – круглый стол со столешницей, выложенной мозаичным узором из разных пород дерева. Вокруг него стулья с высокими изогнутыми спинками с резным медальоном в самом верху – поющим в листьях соловьем. В одном углу комнаты большое зеркало в деревянной раме сквозной резьбы, с пузатой тумбой о двух дверках и потайным отделением. В другом углу – массивный тяжелый шкаф с узорными накладками на уголках.
А у стены – широкая кровать с высоким изголовьем из сплошной деревянной панели с барельефом на ней – русалки, камыши, сучковатое дерево. И видный парень, еще цепляющийся за ветку, но уже сдавшийся, тянущийся к воде и пожирающий глазами приподнявшиеся над водой полные русалочьи груди. А над барельефом вершина изголовья – резная корона кровати, сплетенная из цветов и листьев. На стенах комнаты – картины в широких узорных рамах… предок был талантище. Что еще оставалось ему делать, как не учиться резьбе по дереву, когда больше года он валялся в постели, обессиленный и ослабленный туберкулезом?
– А что было дальше? Куда делось золото? – вернувшись на кровать, опять торопила я бабушку. Яркую люстру выключила, оставив только свет в соседней комнате.
– А-а-а… перед отправкой домой их часть построили и зачитали приказ о мародерстве. Если бы нашли – полевой суд, а там уже все понятно. Они с товарищем зарыли золото в снарядной воронке под огромным приметным дубом в парке возле дворца Сан-Суси. Так в солдатских вещмешках и зарыли. Там, наверное, и лежит до сих пор.
– А вот это сильно вряд ли, – задумчиво протянула я, – после войны все проверяли на мины, разминировали.
– Э-э, нет, – хитро улыбнулась бабушка, – в то время миноискатели реагировали только на железо – Паша говорил. Так что… А у деда остался только портсигар белого металла, всего на один слой тонких дамских папирос. И сам тонкий, элегантный. Может, только благодаря ему и есть мы с тобой. Иногда такое зло берет! – завелась она опять, – они же потом сами… вагонами, составами, для себя лично тянули, сволочи!
– Не сотрясай, ба, смысл? – обняла я ее.
– И правда – хоть обтрясись…
Она взяла со стола коробочку с маркой и прошла в угол – к зеркалу. Наклонилась, нажала рычажок под тумбочкой и спрятала марку в выдвинувшийся потайной отдел. Рычаг щелкнул, и даже щелочки не осталось – только замысловатая резьба по дереву.
– Ее цену Паша тогда узнал только приблизительно – около миллиона в долларах, туда-сюда…, а сейчас – Бог ее знает? Тоже немало, наверное, я даже думаю, что это никакая не тайна, можно поискать те сведенья, что в свободном доступе – вещь известная. А в то время интернета еще не было, пришлось осторожненько выспрашивать у знатоков, объясняя интерес тем, что дед видел ее где-то на войне, в рамочке на стене… в общем – объяснить убедительно, очевидно, не получилось. После этого у нас был обыск, Катюш. Очень аккуратный обыск, но в своем доме разве не заметишь?
