Текст книги "Знаки внимания (СИ)"
Автор книги: Тамара Шатохина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
Глава 27
– Тебя отпустили, но выписной еще не успели оформить, – практично и очень по-мужски рассуждает Иван, – а значит… можно еще раз перекусить тут – поужинать. Как ты думаешь, столовку еще не закрыли?
– Закрыли, само собой – почти семь вечера. Давай уже к нам, там бабушка тебя накормит, – устало говорю я. Хочется спать – перед перевязкой меня опять напичкали чем-то обезболивающим, сонным и ленивым. Второй раз за день, очевидно, уже перебор для меня. И хотя голова теперь почти не болит, аппетит куда-то пропал, а для бабушки это часто не аргумент, да…. Сейчас заставлять себя делать то, чего мне не хочется, нет сил. Как и подумать над тем, что сегодня произошло. В голове расползается приятная ватная пустота, мысли хаотично порхают. Оно и к лучшему – думать утром на свежую голову продуктивнее по определению.
В палате жарко и я равнодушно тяну с себя кофту, не обращая внимания на соседа по палате – соратника, единомышленника и почти уже брата, и нечаянно оголяю плечо – просторная майка хб ползет вниз вместе с трикотажем. Ваня протяжно свистит, и я тоже смотрю туда, куда и он – там сизо-багровый синяк размером с мою ладонь и это еще он не весь на виду.
– На боку еще… и на бедре тоже, – зачем-то жалуюсь я ему. Свое состояние сейчас я могу охарактеризовать как жалкое и слабое. Совершенно бесхребетное, можно сказать, состояние. Я совершенно точно нуждаюсь в полноценном отдыхе.
– Кать, так может, поспим тут еще одну ночь? – участливо спрашивает он, – ты совсем сонная, еле слова тянешь, так какая разница? Я и то привык здесь… кровать удобная.
Привычно уже пожимаю одним правым плечом:
– Ну, давай, если нас не гонят.
Но уснуть мне не судьба, хотя глаза уже закрываются сами собой. Только-только я приникаю к подушке, уютно укутавшись в больничное одеяло, раздается стук в дверь. Ваня открывает ее, опять включая верхний свет в палате и впуская Сергея. Я сильнее вжимаюсь в матрас и натягиваю одеяло почти на нос. Давлю в себе желание обреченно застонать, а лучше – провалиться сквозь землю, потому что я скрыла от него сам факт аварии. Я не призналась, что валяюсь почти два дня в больнице и бабушке запретила это делать. Но, очевидно, у нее были другие мысли на этот счет и свое представление о правильных отношениях.
Я жалко и сонно улыбаюсь ему, он так не вовремя… Кажется, они все не вовремя в моей жизни, но сейчас… хуже времени он просто не мог выбрать – у меня совершенно нет сил и желания бодаться с ним и доказывать, что в аварии нет моей вины. Он садится на стул у кровати и молча смотрит на меня. Я обреченно вздыхаю и начинаю оправдываться, потому что поступила откровенно паскудно. Но не посвящать же его сейчас во все нюансы?
– Я не хотела зря волновать тебя, со мной ничего серьезного.
Он опять молча кивает и смотрит на Ваню, я представляю их друг другу:
– Это Иван Мелитин, он сотрудник нашей СБ и тут для моей безопасности. А это Сергей.
– Жених, – уточняет Сережа, глядя на Ивана. Тот вежливо кивает. А Сергей просит его, тоже очень вежливо:
– Вы не могли бы выйти на минуту, нам нужно побыть вдвоем, поговорить.
И тут Ваня совершенно не вежливо, а, скорее – нагло, улыбается и отрицательно качает головой. Они еще некоторое время внимательно смотрят друг на друга, а потом Сергей всем корпусом поворачивается ко мне и смотрит в глаза – с вопросом и укором. Осторожно проводит по моей щеке ладонью и говорит очень тихо, только для меня и звучит это горько:
– Что же ты, Хрусталька? Почему не я, Катя? Почему ты сразу позвонила не мне?
– У меня и выбора не было, честно. Взяли в оборот еще возле Жука…, мой Жук совсем сгорел, Сережа, – жалко блею я, и первый раз за все это время адресно плачу по своему Букашке и заодно из-за стыда перед Сережей.
– И ко всем чертям твоего Жука, – совершенно ровно и спокойно отвечает он, вытирая ладонью мои щеки: – У меня каждый раз, когда ты садишься за руль, сердце дает перебои. Ты не понимаешь, ты просто не знаешь, Катя, – вдруг повышает он голос:
– Мои родители чудом уцелели в автомобильной аварии, мой самый близкий друг разбился на мотоцикле и я хоронил его! Так что больше никаких Жуков. К черту их, Катя! Я буду возить тебя сам – везде, куда ты захочешь и когда захочешь. Не нужно… – останавливает он меня, да я и сама сейчас не хотела бы долгих разговоров. Но про мотоцикл спросить просто обязана, потому что он… мотоцикл. От одного только упоминания об этом гадовом транспортном средстве я почти полностью выныриваю из состояния слезливой дремы.
– Кто был этот твой друг? Близкий? Ты говоришь про брата Одетты?
– Да. Какая разница, Катя? Бабушка сказала – с тобой ничего страшного. Только синяки? А что с ногой, правда – только царапина? Тогда почему тебя держат в больнице уже два дня?
– Почти, – не даю отвлечь себя, у меня появилась цель и я иду к ней: – Расскажи мне, пожалуйста, Сережа.
– Про те аварии? Зачем тебе? – невесело улыбается он, но рассказывает: – Отец не успел с обгоном, им повезло чудом – задело только вскользь, и он сумел удержать машину. А мы с Олегом долго увлекались мотоспортом, участвовали в гонках – крутые байки, шлемы, кожа… все, как положено. Была своя дружная команда, и был огромный опыт вождения – огромный, Катя. Но не всегда и не все зависит он нас, иногда совпадает так… неудачно, и все! Человека нет! С тех пор я отказался от этого. А ты… носишься и лезешь под нос, подрезаешь…. куда ты все время спешишь, скажи ты мне, пожалуйста? Это же эффект трассы – когда выгадываешь секунды для обгона, перестраиваешься, ускоряешься… но нет же! Это твоя обычная манера вождения – ненормальная, дерганная! Машины у тебя больше не будет, – заключает он уже совершенно спокойно.
– А Одетта… она водит байк?
– Нет, – удивляется он, – при чем здесь она?
– А… а? – не успеваю я сформулировать вопрос, как слышу голос Вани:
– Вам чего, девушка?
Я перевожу взгляд на слегка приоткрытую дверь и вижу там лицо Одетты.
– Что она здесь делает? – спрашиваю у Сергея.
– Я просил тебя подождать в вестибюле, – почти рычит он, поворачиваясь к двери. Она еще сильнее приоткрывает дверь и почти делает шаг в палату, глядя мне в глаза… и улыбается. До этого она никогда, ни разу не улыбалась мне.
– Очень захотелось посмотреть… проведать.
– Выйди и подожди меня там, где я сказал, – командует Сергей и она пожимает плечами и уходит. Я молчу, он тоже некоторое время молчит, потом объясняет:
– Мы из бассейна, там меня застал звонок твоей бабушки.
– Понятно… – тяну я.
– Что тебе понятно, объясни мне, пожалуйста?
– Что у нас с тобой ничего не получится, Сережа, – отворачиваюсь я, – от нее уже никуда не деться.
– Да что за глупости ты говоришь?! – злится он, а потом, видимо, вспоминает о Ване, который внимательно слушает наш разговор.
– Мы поговорим с тобой дома, хорошо? Когда тебя выписывают?
– Завтра, – вру я безо всякого зазрения совести, и он поднимается со стула, делает шаг ко мне, наклоняется и целует в губы. А мне впервые это – никак, совсем никак. Хочется, чтобы он скорее ушел.
– Выписывают обычно после обхода, так же? Я буду здесь часам к десяти-одиннадцати. Но лучше ты сама отзвонись. Обещаешь мне?
– Да.
Он уходит, а Ваня идет к двери следом за ним и выходит, немного подождав. Возвращается минут через десять-пятнадцать. Уставившись на стену, я жду, когда он выключит свет и тяжело ворочаю в мозгу очередную мысль.
– Кто это был с ним? Что за девица странного вида? – по-деловому интересуется моя охрана– друг и брат.
– Это его воспитанница, родная сестра погибшего мотоциклиста. Она влюблена в Сергея, и я уже даже… хочу спать, – охотно и легко объясняю я, все путается в моей голове – слишком много на сегодня, слишком…
– Нет уж, поднимайся – нас гонят. Сейчас едем домой, – командует он, а я шепчу дрожащими губами:
– Ой, да делайте вы все, что хотите! Только дайте мне спокойно умереть здесь, пожалуйста. Я никогда еще столько не плакала.
– Не прокатит, Катерина Николаевна. Бабушка уже готовит блинчики. Я уточнил – с соленым топленым маслом и с земляникой, толченой с сахаром.
– Я сама собирала, – слабо улыбаюсь я.
– Круто, – отстраненно говорит он, и мы готовимся на выход. Ваня опять тащит меня до машины на руках. Нам повезло – дождь на улице прекратился, но воздух все еще густой от влаги и странно теплый. Наверное, скоро станет теплеть быстро, стремительно, и настанет настоящая весна – с пахучими древесными почками, первой травой и цветами. Хочется побыть на улице дольше, но никакой к этому возможности – Ваня спешит.
На блины он тоже не остается, как ни приглашает его бабушка. Отнекивается и по нему видно, что действительно куда-то очень торопится. И в этом нет ничего удивительного – он и так потратил на меня почти два дня своей жизни. Потому я и не поддерживаю бабушку в попытках заманить его и накормить, просто благодарю и отпускаю. Он оставляет меня на диване в большой комнате и уходит, еще какое-то время я слышу в прихожей разговор, а потом бабушка возвращается и смотрит на меня.
И не отмолчишься ведь, придется придумывать и врать что-то допустимое и щадящее, но только не сегодня – мозг не осилит. Я научилась притворяться и виртуозно врать собственной бабушке – вынуждено, потому что всей правды ей просто нельзя знать. Получилось само собой после моей истерики и так убедительно, что я заподозрила в себе нешуточный талант к этому. И совесть моя при этом молчала, потому что я знала о существовании такого понятия, как «ложь во благо». Но сейчас сочинять что-то и притворяться я не в состоянии, поэтому просто применяю отвлекающий прием – устало и торжественно объявляю ей:
– Дедовой марки у нас больше нет. Я отдала ее.
– Да и мать ее так, – просто отвечает она, – ты доковыляешь до кухни, или сюда все нести? Или сразу спать? На тебе лица нет.
– Достали, ба… я спать хочу, во мне укол со снотворным, плывет все.
– Это тебе, наверное, тройчатку жахнули, да… у меня тоже от него мозги набекрень и язык заплетается. Давай, помогу тебе…
Глава 28
Все наши проблемы относительны. Эту глубокую мысль как-то озвучила бабушка, но на тот момент я не готова была проникнуться ею и понять. А вот сейчас как-то вспомнилось и понялось, потому что у меня появился какой-никакой опыт и уже имелись собственные наблюдения на эту тему.
И вот лежу я пригожим весенним утром (в окно светит солнышко) в чистой мягкой постели, живая и относительно здоровая, рядом с родным человеком, не голодная и не безработная, и рефлексирую. И как будто бы это нормально для человека разумного, но вот выводы, которые напрашиваются в результате, неутешительны. Я оказалась существом глупо-нежно-ранимым и жизнью капитально избалованным, потому что все мои немыслимые страдания на данный момент из-за "дамских метаний".
Об относительности: я даже не о горе от потери близких, с которым сталкиваются люди и как-то справляются с этим. Я о самом простом – чего стоят мои неприятности по сравнению с той же ситуацией у Наденьки? Когда мужа забрали, а ей с ребенком стало не хватать денег даже на еду? И когда детские подгузники – немыслимая роскошь и воспринимаются, как самый дорогой подарок?
Или еще пример: когда твой ребенок – инвалид, а ты бессилен из-за невозможности отдать ему то, в чем он так остро нуждается – руку, ногу, печень, сердце… даже если готов сделать это. А ты готов. Да вот только твое сердце ему не подходит – вот в чем беда. Или нога? Я не знаю, в чем проблема маленького Саши, просто не стала выяснять, потому что это больно и страшно.
Я сейчас думаю, что люди, не бросающиеся стремглав на помощь чужим больным детям – они в большинстве своем не жадные, хотя есть и такие, и даже не безразличные. Просто кто-то не имеет возможности, а кто-то боится, как вот я. Потому что проникнуться чужой болью страшно. Страшно близко подпустить ее к себе, дать ей бросить тень на твою сравнительно благополучную жизнь, примерить на себя. Я трусливо откупилась от всего этого, не выясняя подробностей. И просто не понимала раньше, что по-настоящему страшно – это видеть Сашу каждый день, каждый день знать и чувствовать собственное бессилие. А если не дай Бог, есть еще и причина винить себя в его страданиях, то тогда легче всего – сдохнуть! Но и этого нельзя – ребенок зависим от тебя.
Вот еще один хороший пример – девочка, родившаяся уродливой и отстаивающая свое право на нормальную жизнь еще с… наверно все-таки – со школы. В детском саду дети еще не так хорошо все понимают, они еще не так жестоки. Отсюда и занятия самбо – не сумев абстрагироваться от насмешек, она научилась защищаться от них физически. И все бы ничего, но тут вдруг – любовь. А у нее никаких шансов ни на что, кроме жалости и она соглашается на эту жалость, которая обещает хотя бы внимание. Отсюда и нежелание даже частично исправить свою внешность, потому что там все слишком… глобально. Полумеры не помогут, потому что конкурировать с теми, кого она видела рядом с Сергеем, она все равно не сможет, а вот жалости станет меньше.
И я даже не могу ненавидеть ее, хотя вчера в голову пришла одна мысль… Одетта борется за свою любовь, как только может – всеми силами, а я вот больше не хочу бороться с ней за Сережу. У меня было это время – узнать его, оценить, полюбить, но полюбить не получилось. Я не собиралась обманывать его или использовать, просто надеялась, что любовь придет позже. Скорее всего, так и было бы, но Одетта не дала этому случиться.
А еще мне стыдно признаться самой себе, но, наверное, я боюсь ее. И еще – это было бы слишком тяжело и неприятно – борьба с ней. Для того чтобы решиться на такое, нужен очень мощный стимул, огромное желание быть рядом с ним, готовность терпеть ради него постоянный страх и Одетту рядом, а этого во мне нет.
Опять же – к самому началу моих размышлений: мои метания между двумя мужчинами относительно настоящих человеческих проблем выглядят просто смешно. И я, конечно же, справлюсь с этим, куда я на фиг денусь? Соберусь вот только, отосплюсь, отвлекусь… И отпущу – Георгия из сердца, а Сережу – из руки… Вот пороюсь еще в интернете, а там обязательно должны быть дельные советы профессионалов и просто людей натерпевшихся – как начать с чистого листа. Что нужно и можно сделать для этого? Уверена, что подходящих вариантов будет море.
А с бабушкой придется поговорить начистоту по максимуму, что-то последнее время я слишком глубоко забралась в свою раковину. Вот только про маму я ей не расскажу, нельзя вываливать на нее такое. А в остальном… в основном все как будто позади и особых переживаний вызвать не должно.
Я съела свою порцию разогретых блинов с соленым топленым маслом, а потом и с земляникой, допила крепкий утренний чай и начала:
– Там из-за марки, ба…
Бабушка выслушала меня очень внимательно, встала, чуть прикрыла штору, чтобы солнце не било мне в глаза. Постояла, глядя в окно и спросила:
– Ты ожидала этого – что он может отнять у тебя марку?
– Нет, не совсем, – подумав, честно ответила я, – но допускала, что человек в отчаянной ситуации может пойти на это, даже примеряла на себя… не знаю. Мысли были, я гнала их, как …
– Катя… я видела этого твоего Георгия Страшного.
– Где именно ты его видела? – уточнила я.
– Знакомство с Дикерами было предлогом, это уже потом мы подружились с Ириной, на самом деле первый раз я шла туда взглянуть на него – после того нашего разговора, после твоих слез. Сильно они меня расстроили, а еще любопытно было взглянуть на это чудо. Любовь с первого взгляда… это больше похоже на сказку. Все вроде слышали, что так бывает, но не особо верят и я в том числе. А тут так наглядно… Так вот, Катя, ты сейчас описала мне действия невротика – то он беззастенчиво грабит тебя, то после этого руки лобызает…
Я уставилась в потолок, подумала, потом спросила:
– И что? Я потом сказала ему, что отдаю марку добровольно.
– Нет, – вздохнула она, садясь ко мне на кровать: – Я даже могла бы допустить такой вариант – с отъемом. Может, там рецидив и ребенку стало совсем плохо. В тяжелых ситуациях родители много чего могут – под тем же роддомом насмотрелась за годы работы. Так что все могло быть так, как ты и подумала, да – могло…
– Но-о… бабушка, у тебя же есть «но»?
– Да, есть – я могу сказать тебе, что думать тут вредно – нужно знать. А мы с тобой просто не знаем – как там продвигается следствие? Ты сама говорила, что не понимаешь, зачем тот же Ваня торчал в твоей палате, ну не могли же, на самом деле, заявиться туда убивать тебя? Чего особо ради? Странно все с этой маркой – проще было бы пугать, требовать, но ведь даже не пытались, и сразу убивать? Ага, ты тоже так думала? – хлопнула она рукой по одеялу.
– Плохо получилось, как видишь, – покаялась я, – я тоже удивлялась но, кроме марки, других причин не видела.
– Разберутся… Но даже если дело в ней… он показал марку всем, Катюша, значит, так было нужно – отвести от тебя опасность. Может, так никого и не могут найти – прошло еще мало времени, а пришла пора выписки и потому решили обезопасить тебя…
– У него дети, это тоже опасно. Назначили бы кого-то другого.
– Катя, я не знаю! Но не стыкуется, понимаешь? Ни весь вид этого мужика, ни должность его у Дикеров, ни то, что они на него буквально молятся. Спросишь у следователя, он должен знать – запланированная это была акция или самоуправство вашей СБ?
– Я совсем дура, да, ба…?
– Нет… ты не дура. Мы с тобой плохо соображаем в состоянии стресса. А еще эти уколы… я тоже так реагирую на димедрол. И нам с тобой всегда нужно время – осмыслить, подумать, взвесить. А еще у тебя крепкая установка, которая работает против него – во всем.
– Почему ты так думаешь? – не поняла я.
– Иначе ты просто не продержалась бы все эти годы – рядом с ним. Я не психолог, – отмахнулась бабушка, – но думаю, что даже если бы он кинулся в больнице целовать тебе губы, а не руку, то ты и тогда решила бы, что он просто споткнулся и упал на тебя. А главное – свято верила бы в это. Человек действительно был благодарен, дурочка, он просто делал свою работу и вдруг получил шанс спасти ребенка – это была чистая благодарность. И потом – я видела его, Катя.
– Я тоже?
– Нет! Не смогла я, значит, тебе объяснить. Ты просто смотрела, а большего не разрешала себе, поэтому ты его совсем не знаешь. Я тоже, но у меня есть этот пресловутый жизненный опыт, и я просто уверена, что все, о чем ты его просила, будет сделано – деньги пойдут исключительно на детское лечение. Дело даже не в тебе – это, как протянутая Богом рука… спасение, и не послушаться его страшно.
Мы еще помолчали, а потом я решилась спросить:
– Значит, ты видела его. И… как? Как он тебе?
– Женат, Катя, – с сожалением подвела бабушка итог своему недолгому молчанию.
Понятно что, как детектив, я не состоялась. Поэтому о своих подозрениях относительно Одетты я вообще молчу – там слишком много вопросов. Не рассказываю бабушке и о том, что со следователем о марке мы не разговаривали вообще. Мне в голову не пришло даже упоминать о ней – как можно? Наверное, должен был рассказать Георгий, раз уж они сотрудничают. А что, если он этого не сделал? Что, если тоже хранил нашу семейную тайну, понимая опасность огласки? Тогда получится, что он и правда – действовал на свой страх и риск. Могла наша служба безопасности вести собственное расследование? Могла, наверное, но толку – гадать?
Глава 29
Одетта… она, наверное, просто испугалась. Испугалась, что на этот раз у Сергея серьезные намерения и что она окончательно теряет его. И вначале, стараясь делать это незаметно и во многом по-детски, стала вредить мне и изводить. Задержалась у него после той своей травмы так долго, как только смогла, а потом вообще почти поселилась в Сережиной квартире вечерами и все это под благовидными предлогами. То она не могла решить уравнение, то ей срочно понадобилось подтянуть английский. То она не успела приготовить себе еду, то вдруг Сергею пришлось разбираться с ее школьными проблемами – его стали вызывать туда, жалуясь на поведение Одетты. Иногда он злился и отсылал ее, иногда отправлял домой с едой в руках, но чаще… было проще и быстрее сделать то, о чем она просила. И он нудно отчитывал и воспитывал ее, помогал ей, терпеливо занимался ею, добросовестно выполняя обязанности то ли отца, то ли старшего брата.
Время его она заняла по максимуму, но я все так же оставалась рядом, и она стала действовать иначе – притихла, стала вести себя вежливее и начала проситься с нами в бассейн, а почему, собственно – нет? Когда Сергей посмотрел на меня с вопросом, причины отказать у меня не оказалось, ведь это не было свиданием, так почему не взять с собой и Одетту? Дальше были еще и концерты, и совместные походы на лыжах.
Она стала ближе к нему и ко мне тоже, я даже стала как-то привыкать к ней, она не раздражала меня. Но от Сергея я из-за нее не отдалилась, как она, скорее всего ожидала, а потому, наверное, и были предприняты более решительные меры.
Ближе к февралю мы с Сережей сблизились настолько, что часто вместе бывали у его родителей, в зимний папин приезд я представила его, как своего мужчину (именно мужчину, помня его слова о том, что Сергей мне не подходит), поставив папу перед фактом, что я уже нахожусь в отношениях. Папа имел с ним мужской разговор и стал после этого демонстративно называть его моим женихом, что с радостью подхватили и родители Сергея. Он сам улыбался при этом, поглядывая на меня, а я… я восприняла это нормально. Прямо сейчас я еще не готова была бежать замуж, но вообще относилась к этому с пониманием – а зачем вообще люди знакомятся, встречаются, спят друг с другом, узнавая тесно и близко, ради чего?
Я стала часто оставаться у него, появляясь дома всего два-три раза за неделю. И, само собой, приняла на себя элементарные женские обязанности по дому – убраться, приготовить еду, запустить стирку, погладить рубашки. Открытый, заявленный конфликт между Одеттой и мной начался с горохового супа.
Он доваривался на самом маленьком огне. Я поставила таймер на тридцать минут и ушла в комнату, села рядом с Сергеем и, обнявшись, мы стали смотреть новости. Он каждый вечер обязательно смотрел новостной выпуск, и я тоже как-то втянулась в это дело. Как и всегда в последнее время, подошла и Одетта – почти сразу же. А вскоре из-за кухонной двери в комнату повалил смрадный дым – горел суп. Я как-то сразу поняла, чьих рук дело повернутый до упора газовый вентиль. Даже объяснила Сергею при Одетте, что газ был включен на минимум, но больше так никогда уже не делала – начался утомительный цирк, настроение было испорчено у всех. Я до сих пор не знаю – кому из нас он поверил тогда, но, уходя, Одетта нагло показала мне средний палец. Само собой, когда Сергей этого не видел.
В следующий раз, увидев этот жест, показанный из-за его спины, я спросила ее:
– Одетта, а ты знаешь, что означает жест, который ты сейчас показала мне?
– Какой жест? – заинтересованно обернулся он к ней.
– Вот этот, – продемонстрировала я.
– Одетта…?! – грозно протянул он…
Но дальше я не стала делать и этого – жаловаться на каждый ее выпад, потому что тот скандал – с ее слезами и грозным и злым Сережиным рычанием, с его и моим испорченным настроением… мне показалось, что оно того не стоит. Но с тех пор началось наше с ней открытое противостояние, а он разрывался между нами, понимая это. Это было очень заметно и, похоже – мучительно для него. Да и для меня тоже. Я вернулась к бабушке, и мы изредка стали встречаться, как раньше – моими наездами в его квартире. Зато без почти ежедневных разборок с Одеттой.
– Ты понимаешь, что она добилась того, чего и хотела – выжила меня из твоего дома? – спрашивала я его.
– Эта маленькая дрянь уже достала, – отвечал он, – я говорил с ней, больше такого не повторится.
– Сереж, ты говорил с ней уже раз двадцать, что изменилось?
– Катя, это подростковый возраст, ты должна понимать. Она давно считает эту территорию своей…
– А тебя – своим мужчиной. Ты что – не понимаешь, что она влюблена в тебя? Ты и правда не видишь, что она ревнует?
Мы тогда первый раз поругались с ним, он просто озверел из-за такого моего заявления, и я где-то понимала его. Но не жалела о том, что сказала. С тех пор он старался держать свою подопечную на расстоянии, насколько она позволяла ему это. Втроем мы больше никуда не ходили, в его квартире, когда там была я, она не появлялась. Но у Сергея стало катастрофически не хватать времени, потому что Одетта никуда не делась и никуда не делась я. И каждая требовала его внимания.
Он очень старался ничего не испортить, но в наших отношениях что-то неотвратимо менялось – даже в постели. Он перестал беречь меня. Я стала регулярно находить на теле следы его поцелуев – эти засосы очень долго не сходили. Мои сосуды располагаются очень близко к поверхности кожи, и малейший ушиб оставляет синяки, а тут такое… Я просила его не делать так больше, но не знаю, почему… на моем теле постоянно красовался хотя бы один такой подарочек.
Я думаю, что жесткий секс… мне трудно судить о том, что означает это определение – грубость в обращении и в словах или резкие движения? Но иногда проскальзывало в его действиях что-то такое неуловимое, что давало понять, что жесткость в постели нравилась ему всегда. А могло быть так, что раньше он не особо-то и церемонился со своими женщинами, и тогда тот его поступок на качелях получает самое разумное объяснение. Но это просто мои догадки. Возможно, он сдерживал себя со мной, испугавшись нашей первой ночи. Отсюда и нежное прозвище – «Хрусталька».
Но в последнее время он точно тормозил себя, ощутимо так притормаживал – я чувствовала это в мелочах, хотя жесткостью его обращение со мной назвать было трудно. Я бы назвала такую близость отчаянной, жадной, будто последний раз – с его стороны, а я принимала это, потому что хотела радовать его и боялась огорчить. Это было так мало по сравнению с его заботой обо мне и вниманием, которым он окружал меня. Но такой напор иногда пугал, наверное потому, что я не могла отвечать так же. Хотя случались у нас и романтические, приятные дни и ночи, на какое-то время примиряющие меня с существованием в его жизни Одетты.
Мысль эта – что наши отношения ведут в тупик, уже не раз приходила мне в голову. Просто по-настоящему весомой причины, подтолкнувшей к расставанию, до сих пор не было, а еще я очень боялась обидеть его, он ни в коем случае не заслуживал этого. Как и всегда, для принятия окончательного решения мне нужен был крепкий пинок под зад. И вот я получила его.
