Текст книги "Три сердца"

Автор книги: Тадеуш Доленга-Мостович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

ЧАСТЬ V

В комнате, куда они перешли после ужина, царил полумрак. Кейт готовила кофе, слушая Роджера.

– Ум и воля становятся совершенно ненужными инструментами, если не служат чувствам. Так, но крайней мере, понимаю я. И знаете, только из чувств я черпаю энергию для работы над собой, тренируя свою выдержку и упорство. Вы сказали, что мое достоинство в том, что неожиданное состояние не разожгло во мне стремления наслаждаться жизнью. Но это не моя заслуга. Просто у меня было жгучее желание, мечта стать писателем, иметь возможность делиться с людьми своими мыслями, наблюдениями, чувствами, что все другие желания не существовали для меня. Я хотел быть человеком. А разве то, что из убогого придворного приказчика я вдруг превратился в богатого графа Тынецкого, сделало меня человеком? Можно быть королем, но не быть человеком. Человечность – это творчество, и не имеет значения, в какой области. Переработка действительности своей мыслью, своей работой, своим влиянием. А творчество рождается только из чувств. Они – его источник, его питательная среда, очаг энергии. В основе каждого творения лежат те или иные чувства. Это может быть любовь к стране или ненависть, любовь к женщине или отчаяние после ее утраты, религиозный экстаз, политический фанатизм или одержимость мести. – Роджер сделал паузу и добавил: – Вот почему, пани Кейт, я считаю, что вы добровольно обеднели, опустошили свою жизнь, герметично замкнувшись, как вы сказали, перед угрозой чувств, которые могли бы нарушить ваш покой.

– Я не могу откачать вам в правильности вашей критики, – ответила Кейт. – С вашей точки зрения вы, конечно, правы.

– Это не критика, а скорее диагноз.

– Критический.

– Нет, потому что не касается вашего душевного склада, пожалуй, я бы сказал диеты, которой вы пользуетесь для своей духовной стороны. Эта диета исключает возможность полной жизни, полного счастья.

– Да, – согласилась Кейт, – но исключает и угрозу несчастья.

– Всегда ли?

– Всегда. Несчастье подстерегает нас, если мы сильно чем-то увлечены. Все то, к чему мы подходим более или менее безразлично, хладнокровно, можем потерять, не переживая трагедии. И уж поверьте, пан Роджер, что я неоднократно благословила эту свою точку зрения.

После минутного молчания он с грустью заметил:

– Так значит, вас встречали одни только несчастья.

—…которые, – продолжила она, – именно благодаря моей философии становились для меня лишь неприятностями.

Наклонившись к ней, он заговорил:

– О, пани Кейт, пани Кейт! А если встретит вас счастье, если начнет стучаться в ваше сердце, к умышленно уснувшему, безразличному, вы и тогда будете непреклонны, неумолимы к себе и к нему? Пани Кейт, и тогда вы закроетесь герметично, изолировавшись от всех чувств? А может, скажете: «Не будите мое сердце, потому что я знаю, что пробуждение стало бы для него рождением, оно воспламенилось бы, как солнце, но я боюсь… Пусть спит дальше…» О, пани Кейт, оно бы разгорелось, подобно солнцу, отогревая вас и всех окружающих.

Он говорил спокойным, но необыкновенно убедительным голосом. Она видела в его глазах то самое пламя, которое ему хотелось перенести в ее сердце. Еще никогда она не испытывала такого волнения, какое охватило ее в эти минуты. Ей казалось, что она открыла что-то необыкновенное, невероятно ценное в этом мужчине, потеря чего стала бы безмерным, трагичным несчастьем.

– Итак, пани Кейт, – продолжал он, – вы и тогда не измените своих взглядов, и тогда…

Резкий звонок прервал его слова. Звонил телефон. Они оба вздрогнули.

– Это, наверное, из театра, – сказала Кейт.

И она не ошиблась. Звонил директор, засыпая Роджера поздравлениями и не скупясь на слова, полные восторженных похвал. После того как закрылся занавес, в зале не умолкали овации. Зрители не покидали мест. Снова и снова вызывали автора. Успех ошеломляющий. Все без исключения критики назвали пьесу сенсационной.

Тынецкий, побледневший, слушал, и голос его дрожал, когда он спросил:

– Так, значит, большой успех?

– Да что вы! Это не просто успех, это – победа! – воскликнул директор. – Победа по всем статьям!

Роджер, положив трубку, точно эхо, повторил его слова:

– Победа по всем статьям.

Стоявшая рядом Кейт непроизвольно протянула к нему руки, взволнованно повторяя:

– Я знала, знала, что так будет, что так быть должно… Я так счастлива, безгранично счастлива…

Ее глаза горели, на щеках выступил румянец. Вся она искрилась от счастья, а красота ее показалась Роджеру чем-то нереальным.

Взяв ее руки, он молча привлек ее к себе. И она не противилась. Роджер обнял, глядя в ее такое близкое и бесконечно дорогое лицо. Кейт не отстранилась. Их губы слились в долгом поцелуе. Лишь сейчас в полусознательном состоянии она вдруг поняла, как сильно и как давно стремилась к этому. Ее охватило непреодолимое чувство удовлетворения, успеха, исполнения желаний, чувство сладкое, лишающее сил, одновременно рождающее в груди желание кричать, громко кричать о своем счастье, и другое желание: бежать вперед, вслепую, через широкие бескрайние луга, залитые солнцем, в радостном пьянящем счастье, которого невозможно ни объять, ни понять, которое распирает грудь… И так пленительно, так ошеломляюще затмевает мысли.

«Значит, это любовь… это любовь… Я люблю, я люблю…»

И в се сильнее Кейт сжимала руки вокруг его шеи. Он подхватил ее и, прижав к груди, осыпал поцелуями глаза, губы, щеки, волосы.

– Кейт… Кейт… Кейт… – повторял он и ничего больше сказать не мог.

И в этом одном слове, в этом единственном имени было заключено для него все: и безграничное счастье, и вся жизнь, и целый мир.

Он держал ее в объятиях, целовал ее губы, о которых мечтал годами, для которых жил с ранней молодости, за возможность целовать которые боролся с собой и судьбой, которым всем обязан, ради которых выбрался из низов, развивая свои умственные способности, обогащая свою душу…

Вся его прошлая жизнь, мечты днем и ночью, дни постоянного, упорного труда самоучки, который ногтями впился в достижение сумасшедшей, казалось, нереальной цели: добиться ее, недосягаемой, гордой, красивой и неприкосновенной, как святыня, как королева из детских сказок.

Пруды четыре года назад. В светлом платьице стоит пани Кейт, еще почти ребенок, подросток, и говорит, отдает распоряжения. Как трудно было сосредоточить внимание на ее словах, запомнить их и не потеряться в звуке ее голоса, блеске ее волос и сапфировых глаз, движении губ, каждом проблеске ее обаяния. Как трудно было удержать свой взгляд, чтобы не обнаружить своих чувств, и в то же время повторять данную себе клятву: я добьюсь ее, я стану достойным ее.

И позднее, ежедневно и везде, повторял эти слова приказчик Матеек, Матюсь, маленькое колесико в администрации имения Пруды, отважившийся на дерзкую надежду.

И эта надежда оправдалась. Исполнилось его желание, он, тот самый Матюсь, добился ее, держит ее в своих объятьях, а она, прильнув к нему, дарит свои поцелуи. Да, он – Матюсь, потому что не чувствует себя никем другим, потому что покорил ее не полученным неожиданно титулом, богатством, а собой, теми способностями, которые развивал для нее, характером, который формировал для нее, тем желанием совершенствоваться, которое она разбудила в его душе подчиненного конторщика…

Он был уверен в этом, равно как и в том, что сам он не изменился даже в малейшей степени. И если бы сейчас кто-нибудь эту уверенность в нем поколебал, то тем самым поколебал бы его счастье.

Отдышавшиеся от поцелуев, они молча сидели, прижавшись и нежно сжимая руки друг друга. В комнате царила тишина. Так проходили секунды, минуты, а может быть, часы, а может, и годы, потому что воспоминания измеряют время и лучше, и глубже, чем часы. Воспоминания измеряют время значительнее.

Именно бой часов заставил их очнуться, вернул к реальности, действительности. Часы пробили полночь.

Кейт заглянула в глаза Роджера и встала. Они продолжали молчать, точно боясь, что каждое произнесенное слово будет слишком громким, что может грубо прозвучать ноткой диссонанса в том волшебном настроении, когда лишь одни чувства таинственно разговаривают между собой, а сердца своим ритмом передают только им известным ключом бесконечные послания.

Роджер подал Кейт шляпу и надел свою. На улице он взял ее под руку. Они шли долго, пока не поймали такси. В машине их губы встретились еще раз.

Прощаясь, Роджер задержал ее руку.

– Кейт, – произнес он тихо.

– Люблю, – ответила она и быстро нырнула в ворота.

Подымаясь по лестнице, Кейт закусывала губы, чтобы громко не рассмеяться, чтобы не крикнуть. Она не задумывалась о том, что возвращается домой, что в том доме есть человек, который называется ее мужем, что она не свободна и не может распоряжаться своей судьбой.

Она была счастлива, безгранично счастлива.

Машинально открыв дверь и нигде не зажигая свет, она на ощупь прошла к себе в комнату. Ей навстречу из кресла встал Гого. Его вид так испугал ее, что она отпрянула назад. Но через мгновение пришла в себя, измерив его холодным взглядом.

– Прошу оставить меня, – произнесла она тоном, каким отдают распоряжение слугам.

Гого не шелохнулся. Его лицо налилось кровью.

– Откуда вернулась? – спросил он хриплым и угрожающим голосом.

Кейт, не глядя на него, снимала шляпу и перчатки.

– Это не может касаться тебя, – ответила она спокойно.

– Однако, видимо, касается, если спрашиваю.

– Ты забываешь о нашем договоре, – заметила она. – Я не собираюсь с тобой разговаривать и прошу оставить меня в покое.

– Наш договор не предусматривал таких… таких выходок, – взорвался он.

– Он предусматривал, что ты не будешь навязываться. Мне следовало давно привыкнуть, что ты никогда не выполняешь своих обещаний.

– Это бесстыдство! – заорал он.

– Поскольку ты не выполнил их, я сделаю соответствующие выводы.

Гого рассмеялся.

– О, не так быстро и не так просто, моя дорогая! Не так просто! Скорее я посажу тебя под ключ, чем позволю позорить мое имя по гостиницам или квартирам! Не притворяйся святошей! Я точно знаю, чем ты занималась и с кем! Да-да, знаю, с кем…

Сделав паузу, он проскандировал последнее слово, слово, которым изводил себя уже не менее часа:

—…пу-та-лась!

Кейт, не проронив ни звука, взяла шляпу, подошла к зеркалу и стала надевать ее.

– Не воображай, что я тебя выпущу! – прокричал он. – У меня, пожалуй, есть право не позволить своей жене шататься по ночам.

– У тебя по отношению ко мне нет никаких прав, и мне казалось, что ты это уже понял.

– Не понял и не пойму. Я могу не приходить к тебе в постель, могу согласиться на то, чтобы ты воспринимала меня как пустоту, считала тем, кем тебе нравится, но ты же не можешь быть настолько лицемерной, утверждая, что наш договор давал тебе право изменять мне!

– Я этого не утверждаю, – пожала плечами Кейт.

– Так где ты была до часу ночи?!

Она взглянула на него с невозмутимым спокойствием.

– Мне не хочется отвечать тебе на этот вопрос.

– Ах так!

– Ты можешь только спросить меня, изменила я тебе или нет. Если задашь такой вопрос, то получишь отрицательный ответ: нет, не изменила, и это все.

– И ты хочешь, чтобы я тебе поверил?

Кейт улыбнулась, оттого что это позабавило ее.

– О, нет, вовсе нет. Не думаю, что существует на свете что-то, что меня бы интересовало меньше, чем твоя вера. Мне это совершенно безразлично.

– А вот мне не безразлично! – крикнул он. – Мне нужны доказательства!

– Ты смешон. Если они нужны тебе, так ищи.

– Они есть! Хитростью отправляешь меня в театр, а сама тотчас же уходишь. Куда? Наверняка на условленное ранее свидание с мужчиной и возвращаешься после полуночи. А в каком состоянии?! Взволнованная, разгоряченная, полыхающая! Может, станешь возражать?

– Вовсе нет. Я с удовольствием соглашусь.

– Итак, разве это не доказательства? Не это ли неопровержимые доказательства, тем более, что я знаю, с кем ты была?! Я должен сказать?

– Мне это неинтересно.

– А была ты с Тынецким! – крикнул он, направив в ее сторону указательный палец осуждающим движением.

– Я бы попросила не повышать голос, – вздохнула Кейт, – если бы не знала, что тебе ничто не напомнит о необходимости соблюдать приличия.

– Мне плевать на приличия, тут идет речь о моей чести!

– Твою честь ничто не компрометирует больше, чем твой собственный образ жизни.

– Ответь мне только на один вопрос: ты была с мужчиной?

– Это не важно. Я скажу тебе только, что не компрометировала твое имя и не изменяла тебе. Если тебе этого недостаточно, то ничем не могу помочь, и в третий раз прошу тебя оставить меня.

Он двумя руками обхватил голову и заныл:

– Ах, если бы я мог верить тебе, если бы мог!..

– Это уже твое дело, – сказала она ровным и спокойным голосом.

– Нет-нет, я был бы наивным глупцом, одним из того легиона смешных мужей, которым наставили рога. Я не могу тебе поверить.

Нахмурившись, он всматривался в нее.

«Мало того, что она изменяет мне, так она еще пользуется сейчас своим превосходством надо мной с холодной жестокостью, умышленно заставляя страдать от подозрений. Какая же она злая, мстительная и лживая», – думал он.

Глядя на нее и не владея собой, произнес:

– Я тебя убью.

Он надеялся увидеть в ее глазах страх, надеялся, что Кейт, по крайней мере, бросится к двери, чтобы бежать, она же спокойно села перед зеркалом и, поправляя расческой волосы, невозмутимым тоном сказала:

– Поверь, Гого, мне бы легче было выдержать это, чем твой крик, вульгарные оскорбления, на которые я обречена, живя с тобой под одной крышей.

– Кейт, почему ты ненавидишь меня?

– Ты ошибаешься, это не ненависть. Это брезгливость и презрение по отношению к тебе!

Он какое-то время молчал, а потом спросил:

– А его… его любишь?

– Извини, но ты задаешь вопросы, которые вправе задавать в исключительных случаях кто-то очень близкий, а не ты, кем являешься и останешься для меня – самым далеким человеком на земле.

– Ты хорошо осмыслила свои слова?

– Несомненно.

– Это значит, что и речи быть не может о налаживании нашей жизни?

– Нашей? Наша давно умерла.

Гого сжал губы и умолк.

«Умерла… Так зачем в таком случае нужно жить мне и зачем ей?»

Он видел перед собой ее прямую спину, ее светлые волосы с золотистым отливом, заплетенные в косу и уложенные в прическу.

«Зачем нам жить?..» – думал он.

Кейт повернулась и сказала:

– Оставь меня, я хочу лечь спать. Неужто ты настолько неделикатен, чтобы не понять это?

Он вытер ладонью лоб и иронично усмехнулся.

– Деликатность… Эх, Кейт, Кейт… Ты требуешь от меня деликатности, когда сама разрываешь, растаптываешь мое сердце. Да, растаптываешь. Мне бы хотелось, чтобы когда-нибудь ты почувствовала такую боль, как я сейчас, чтобы и ты когда-нибудь встретилась с такой безжалостной жестокостью, чтобы и ты клянчила хотя бы толику чувства, а тебе отвечали презрением и равнодушием.

Кейт побледнела. Впервые в жизни пронеслась в голове мысль, что ей пришлось бы так сильно от кого-то зависеть, что она могла бы умолять когда-нибудь о такой толике чувства. Слова Гого прозвучали в ушах как страшное предсказание, как предостережение. На пороге того счастья, к которому шла вслепую, ничего не опасаясь, доверчивая и беспечная, она увидела вдруг разверзнувшуюся пропасть. Она добровольно хотела изменить себе, своим взглядам, своим убеждениям, перечеркнуть свою программу и распорядок жизни. Что за безумие!

Дрожь прошла по всему телу, когда Кейт представила себе сейчас, что когда-нибудь сможет так унизиться, так разрушиться, как Гого, и умолять о толике чувства. Она всегда понимала, что любовь – это рабство, плен, самый худший плен, потому что обрекает на унижения, на постыдный страх за каждую улыбку любимого человека, на глупую ревность, на вечные переживания. И она позволила овладеть этому чувству собой, отдалась этой любви, как только встретила ее, без сопротивления, без борьбы. Как загипнотизированная она шла на встречу с этой любовью, не оглядываясь! Какое безумие!

«Еще есть время, – лихорадочно думала она. – Еще есть. Подавить это в себе, победить рассудком и волей этот угар».

Она знала, что это будет стоить ей гигантского усилия, но знала также, что позже это будет уже невозможно.

«Еще есть время, еще…» – думала она, а в сердце чувствовала острую, проникающую боль, точно собственными руками выдирала из него живую ткань.

Эта боль была еще более грозным предостережением.

«Как мне плохо, – говорила она себе, – у меня в голове все смешалось, и не кричу я уже от отчаяния, а что будет дальше. Нет, нужно остановиться под любым предлогом, любой ценой, пока еще я могу справиться…»

– Если есть на земле справедливость, – говорил Гого, – Бог тебя когда-нибудь покарает этой же карой. Тобой будут помыкать так, как ты мной, будешь переносить те же страдания, каким подвергаешь меня, тем же пренебрежением ответят тебе на твои слезы, тем же презрением на твою любовь. Тем же… тем же… Помни мои слова! Помни! Ничего иного я уже не хочу, только чтобы ты прочувствовала те мучения, каким подвергаешь меня! Я мечтаю, чтобы человек, которого ты любишь, когда ты будешь ползать у его ног, сказал тебе, что он хочет остаться один и не можешь ли ты быть столь деликатной, чтобы не надоедать ему своей любовью, которую он презирает! Это придет к тебе, не сомневайся! Будет, будет!

Его лицо заливали слезы. Обе руки он поднял над головой, сотрясая воздух сжатыми кулаками точно в каком-то пророческом экстазе.

Впервые он не показался ей ни пошлым, ни смешным. Каждое его слово глубоко впивалось в ее сознание.

Когда он умолк, Кейт тихо сказала:

– Успокойся, Гого. Я не пренебрегаю твоими чувствами и не нахожу ничего приятного в их унижении. Просто я не гожусь для любви, не хочу и не смогу любить, никого…

– Кейт!

– Подожди. Это во-первых, во-вторых, о нас: ты сам сделал все, чтобы наша совместная жизнь превратилась во что-то страшное и невозможное. Сегодня ты грубо нарушил свои обещания, поэтому я должна сделать вывод и уехать, но сейчас я не в состоянии принять то или иное решение. Я подумаю, а теперь, прошу тебя, оставь меня.

– Хорошо, Кейт, – ответил он дрожащим голосом, – но имей ко мне хотя бы каплю жалости.

После его ухода она бросилась на кровать и разрыдалась. Так она распрощалась с мечтой о счастье. Она окунулась в нее, чтобы убедиться, что попала в чудесный, бездонный, ошеломляющий омут, из которого уже ничто ее спасти не сможет. Остатками сил и воли выбиралась она на берег.

– Я откажусь, я справлюсь… – повторяла она, всхлипывая.

Уже занималась заря, когда она, совершенно измученная, встала и подошла к окну. У нее было готовое решение порвать со всем сразу и окончательно. Она не сможет видеть его. Это было бы выше ее сил, поэтому разрыв с Гого следует отложить на некоторое время.

«Вернусь к ежедневным делам. Время все расставит по местам».

Она погасила лампу и открыла окно. Утренняя свежесть отрезвила ее. После короткого раздумья она взяла лист бумаги, села за стол и написала:

«Дорогой пан Роджер!

Я пишу это письмо после глубоких размышлений с чувством осознанного и окончательного решения, которое приняла. Уверяю вас, что обязанность сказать вам правду причинит мне боль. Вчера я находилась под влиянием настроения и стечения обстоятельств, которые повлияли на то, что мое поведение не соответствовало ни моим чувствам, ни моим мыслям. Я понимаю, что причинила вам зло, вселяя надежду, но сейчас я должна признаться. Я не люблю вас и вообще это чувство мне не присуще. Глубокое и давнее уважение к вам, а также искренняя симпатия заставляют меня подчеркнуть, что я никогда себе не прощу своего недопустимого поведения вчера по отношению к вам. Это было непростительное легкомыслие. Простите меня, если сможете, и забудьте обо мне. И еще об одном хочу вас попросить, рассчитывая на вашу интеллигентность: не старайтесь увидеться со мной. Я желаю вам, дорогой пан Роджер, всего самого хорошего, чего вы заслуживаете больше, чем кто бы то ни было».

Она отложила перо и перечитала письмо. Слезы снова струились из ее глаз.

– Все кончено… конец… – шептала она.

Кейт медленно складывала листок бумаги, листок, на котором она отрекалась от счастья, на котором вынесла приговор своим чувствам, смертный приговор.

– Так нужно, так нужно, – убеждала она себя, а слезы капали, падая на руки.

Она подписала конверт, вложила письмо и заклеила его.

Было семь часов. В это время Марыня выходила в магазины. Взяв письмо, Кейт зашла в кухню.

– Доброе утро, Марыня.

– Доброе утро, пани. О Боже! Что это с вами?! – воскликнула она. – Вы не заболели?

– Нет, Марыня. Передай это письмо посыльному и пусть он отнесет его на улицу Саская Кемпа графу Тынецкому.

– Хорошо.

Кейт провела рукой по лбу.

– Да, у нас сегодня на обед зразы. К ним лучше подать гречневую кашу и в кастрюлю положить несколько корок черного хлеба. Не забудь еще корицу для крема. Есть ли у нас кофе?

– Да, на сегодня еще хватит.

Служанка с конвертом в руках стояла у двери.

«Еще есть время, – пронеслась в голове Кейт мысль, – я заберу письмо и уничтожу».

Сердце бешено колотилось.

– Вам плохо? – спросила Марыня.

– Нет-нет. Иди Марыня.

– А может, вы выпьете горячего чаю?

– Спасибо, Марыня, – отказалась Кейт.

Служанка вздохнула, повязала на шею шарфик, взяла корзинку для покупок, письмо и вышла. Все тише слышались удаляющиеся шаги.

Кейт закрыла лицо ладонями, и из ее груди вырвался стон:

– О, Роджер… Роджер… Роджер…

Шатаясь, она добралась до спальни и упала на кровать. Ей казалось, что она видит каждый шаг Марыни. Вот она подошла к площади, нашла посыльного и отдала ему письмо. Посыльный, изучив адрес, прячет его в сумку и отправляется в путь. Разве он чувствует, что это за письмо? Разве может он знать, что иногда в письме заключена трагедия, вырванный кусочек сердца, смертный приговор. Для него это одно из тысячи писем, такое же, как приглашение сыграть в бридж или просьба взять книгу…

Посыльный номер девять, конечно, не задумывался над содержанием конверта. У него были более важные дела. Он спокойно шел прямо по указанному адресу. Найдя дом, позвонил.

Тынецкий как раз вставал, когда вошла Янова и, подавая ему письмо, сказала:

– Посыльный принес и спрашивает, ждать ли ответ.

Он сразу узнал почерк Кейт и весело спросил:

– Письмо?.. Ну, Янова, у нас замечательно начинается день. Пусть посыльный подождет.

Он вскрыл конверт.

Уже само начало поразило его. «Дорогой пан Роджер…» Что бы это значило? Он внимательно прочитал письмо, размышляя над каждым словом, и задумался.

Спустя четверть часа Янова опять постучала в дверь.

– Уже есть ответ?

– Ответа не будет, – ответил он, не оборачиваясь.

Что он мог ответить? Разве что не верил ни минуты, ни мгновения этому письму. Не знал он и не догадывался, чем руководствовалась Кейт, когда писала его.

Вначале он подумал, что Кейт, вернувшись домой, рассказала мужу правду, признавшись, что любит другого и хочет развестись. Возможно, под давлением Гого она уступила и под его диктовку написала письмо.

В то же время, с другой стороны, он не мог допустить, чтобы Кейт примитивным способом, проклятиями или угрозами, позволила кому-нибудь заставить ее отказаться от себя самой, потому что невозможно было поверить, как она писала, что вечером находилась под влиянием минутного настроения. Он хорошо знал, что Кейт не принадлежала к типу людей, поддающихся настроению.

«Тогда зачем она написала неправду?»

Самые невероятные предположения проносились в его голове. В конце концов, он пришел к выводу, что должно было произойти что-то неординарное или Гого шантажирует ее какой-то только ему известной тайной. В любом случае он не собирался выполнять желание Кейт. Он должен увидеть ее, поговорить с ней. У него не было сомнений, что он сможет убедить ее.

Около полудня Роджер позвонил ей. В трубке послышался голос Марыни.

– Это Тынецкий, я могу попросить пани?

– Сейчас посмотрю.

Через минуту служанка вернулась.

– Пани просила сказать, что ей нездоровится. Она в постели.

– Я надеюсь, что ничего серьезного? – забеспокоился он.

– Нет, мне кажется, нет. Утром она даже вставала, но какая-то бледная и измученная.

– Марыня, спроси, можно ли мне навестить ее и когда, – решился Роджер.

– Пани благодарит, – доложила Марыня спустя некоторое время, – но решительно просит не утруждать себя визитом, потому что она никого не принимает.

– Я желаю ей скорейшего выздоровления и позвоню завтра.

Но не прошло и часа, как он позвонил снова.

– Пан дома? – спросил он.

– Да, он дома.

– Скажи, что просит Тынецкий.

Голос Гого звучал тихо и настороженно.

– День добрый.

– У меня к вам просьба: не уделите ли мне час своего времени, я бы хотел поговорить с вами о делах, важных для нас обоих.

Гого ответил не сразу.

– Я, конечно, готов, хотя был бы благодарен, если этот разговор можно было бы перенести на другой день.

– И все-таки, если бы вы встретились со мной сегодня, я был бы вам весьма признателен, – настаивал Тынецкий.

– Весьма сожалею, но… – колебался Гого, – уж если это так необходимо…

– Спасибо. Так во сколько и где?

Гого предложил встретиться в маленькой кондитерской в семь часов вечера на улице Вильчей.

Он специально договорился на вечернее время, потому что еще теплилась надежда помириться до того с Кейт. Он, конечно, догадался, о чем Тынецкий хочет с ним говорить, и предвидел, что услышит предложение о разводе в качестве дальнейшей выплаты пенсии. Гого был готов решительно отказаться от такого компромисса и уже мысленно выстраивал ответ.

«Нет, пан граф, вы ошиблись, обвиняя меня в подлости. Я не хочу давать моральной оценки такого условия. Какими бы причинами вы не руководствовались, по моему мнению, это не оправдывает попытки достичь цели с помощью угроз подобного рода».

И еще более резко и благородно.

«Ваш ультиматум, пан граф, превышает границы моих моральных понятий. Неужели вы действительно не считаете меня джентльменом, если могли предположить, что угрозой лишить денег вы заставите меня отказаться от женщины, которую люблю?»

Или еще иначе.

«Ваш ультиматум – шантаж. В ответ я могу лишь попрощаться с вами и попросить, чтобы вы считали наше знакомство завершенным».

Однако задумавшись, Гого признал, что так категорично решать дела не следует, тогда не останется уже никакой надежды на получение пенсии. Пожалуй, нужно осторожными словами объяснить Тынецкому, что его предложение неделикатное и нечестное, и склонить его к добровольному отказу от ультимативного требования и тем самым усилить по отношению к нему свою позицию.

В действительности Гого не знал, что решила Кейт, не мог надеяться, что она не будет требовать развод и согласится жить с ним, но в любом случае отказ от пенсии был бы бессмысленным легкомыслием.

Когда в обеденное время, садясь к столу, он увидел только один прибор, то спросил:

– Пани обедает в своей комнате?

– Пани плохо чувствует себя, – ответила Марыня, – и вообще не хочет есть.

– Спроси у пани, можно ли войти.

Служанка пожала плечами.

– И спрашивать нечего. Пани сказала, чтобы никто не входил.

Подумав, Гого решил написать ей записку.

«Мне звонил Тынецкий с просьбой о встрече. Пойду в семь. Так как не трудно догадаться, о чем он хочет говорить, а я не знаю, будет ли он говорить от своего имени или у него есть твое согласие, прошу позволить мне зайти на несколько минут. Гого.»

Он вложил записку в конверт и послал Марыню к Кейт. Ее возвращения он ожидал довольно долго и уже начал нервничать, когда служанка вернулась с запиской.

Кейт писала:

«Ни пана Тынецкого, ни кого бы то ни было другого я не уполномочивала вести переговоры от моего имени и касающиеся моих личных дел. Если кто-нибудь будет утверждать, что у него есть какие-то права относительно меня, он сознательно будет говорить неправду. Кейт.»

Тон этой записки привел Гого в изумление. Из нее было совершенно ясно, что с Тынецким, по крайней мере, ее не связывают никакие чувства. Если осознанно она написала после его фамилии «никого другого», то, значит, хотела таким образом подчеркнуть, что не выделяет его среди других. В таком случае вчерашние подозрения не имели никаких оснований? Тогда Кейт не была с Тынецким, потому что Гого ни на минуту не допускал мысли, что Кейт могла сблизиться с каким-нибудь мужчиной, не питая к нему серьезных чувств и не собираясь разводиться с ним. Кейт и мимолетный роман, даже Кейт и флирт казались просто несовместимыми и противоестественными.

«Итак, если не Тынецкий?»

Гого вспомнил поочередно всех тех, кто мог входить в круг его подозрений. Фред?.. Полясский?.. Стронковский?.. Нет, наверняка никто из них.

«Неужели же я ошибался и совершенно несправедливо подумал о ней? Почему же она тогда вернулась такая восторженная и разгоряченная?»

Во всяком случае, идя на встречу с Тынецким, Гого кардинально поменял свои догадки о предложении, которое ему сделает Роджер. Может, как кузен он начнет уговаривать отправить Кейт отдохнуть за границу или в Пруды. А возможно, он хочет уменьшить пенсию или же оплатить его долги, о которых узнал каким-то образом? Из записки, написанной Кейт, можно было предположить, что разговор ни в коем случае не коснется Кейт. Гого считал Тынецкого тактичным и сдержанным. Не сомневался он также и в том, что такой человек без согласия никогда не попытается выступать от имени Кейт, если бы даже был в нее влюблен. Да и это предположение, как сейчас представлялось Гого, было относительным.

Правда, Тынецкий не скрывал особой симпатии к Кейт. Он действительно любил бывать в ее обществе и проводить много времени с ней. Его не видели с другими женщинами, но это еще не говорило о том, что он влюблен в Кейт, ни тем более, что он ее любовник или собирается стать ее мужем.

После таких размышлений Гого встретился с уже ожидавшим его Тынецким значительно теплее, чем настраивал себя заранее.

– Извините, но мне кажется, я не опоздал.

– Нет-нет. Сейчас семь часов ровно, это я пришел раньше.

Они сели за столик в конце длинного зала, где никого не было. Официант принес две чашки черного кофе и ушел.

– Прежде всего, – заговорил Гого, – я должен поздравить вас с успехом. Я, конечно, был вчера на премьере. Великолепно, просто грандиозно. Это общее мнение. Публика безумствовала. Сегодняшние газеты пишут, что подобных оваций не было в Варшаве очень давно. Так что мои искренние поздравления.

– Спасибо…

– Все предсказывают вам большой успех в будущем. Во втором акте зрители плакали, да я и сам, что там говорить, был взволнован. Мушкат сказал, а он уж знает толк в этих делах, что спектакль пойдет по всей Европе.

Гого умолк и закурил. Прошло достаточно времени, когда Тынецкий тихим и спокойным голосом объявил:

– Я люблю вашу жену…

Долгое молчание обрушилось на них. Они не смотрели друг на друга. Наконец Гого пробурчал: