Текст книги "Три сердца"

Автор книги: Тадеуш Доленга-Мостович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Пани Иоланта обратилась к Тынецкому:

– Вы родственник Кейт?

– Да.

– Она восхитительна. Я на днях заканчиваю ее портрет и предсказываю себе на весеннем вернисаже большую победу. Вы редко бываете в Варшаве?

– Я живу в Велькопольске, а в последнее время много путешествовал.

– Вы богаты?

Тынецкий усмехнулся.

– Я не имею права жаловаться на материальные трудности. Почему вас это интересует?

– Как художника. Я присматриваюсь к вам и не могу определить ваш тип. Вы сложный человек.

– С точки зрения художника?

– Нет, вообще. Одно идет всегда в паре с другим.

– Если у меня будет возможность познакомиться с вами ближе, я постараюсь убедить вас, что принадлежу к весьма примитивным, простым и легкоузнаваемым натурам.

– Сомневаюсь, – покачала она головой. – У меня хорошая интуиция. Я чувствую вашу многогранность. В вас несколько совершенно разных существ, которых вы прячете, как в футляре, под своей внешностью.

– Вы заинтриговали меня. И каких же существ вы рассмотрели сквозь футляр?

– Прежде всего кого-то, удерживаемого на привязи, – говорила она, прищурив глаза, – кого-то очень пылкого, настоящую бурю, ураган страсти, кого-то, кто для ее удовлетворения готов погибнуть, убить, мир взорвать.

– О ком это вы говорите? – с интересом наклонилась к ней сидевшая вблизи Кейт.

– О вашем родственнике, точнее, об одной из скрытых его черт.

– Так глубоко скрытой, – рассмеялся Тынецкий, – что мне ничего неведомо об ее существовании. Наоборот, я всегда считал себя исключительно умеренным, если речь идет о сообразительности.

– Вовсе не о сообразительности я говорю, а о страстности. Страстные натуры никогда не бывают сообразительными. Эти черты характера нельзя смешивать. Я говорила о страсти, которая является силой, толкающей человека к желаемой цели. Такой целью может быть честно достигнутая власть, женитьба на любимой женщине или победа в соревнованиях. Так вот вы, несомненно, скрываете в себе пылкую страсть, и прошу извинить меня за искренность, но вы говорите неправду, утверждая, что ничего об этом не знаете.

– Если мне следует понимать это таким образом, – серьезно сказал Тынецкий, – то я не намерен возражать.

– Вот вы и согласились!

– Я, однако, не думал, что предпринимаю какие-то видимые для людей усилия, чтобы что-то скрывать.

– За вас это делает иное существо, удивительное и странное.

– Воплощение скромности? – пошутил он.

– О, нет, наоборот, высокомерие.

– Здесь вы, пожалуй, ошибаетесь, – сказала Кейт.

– Это уж определенно, – добавил Тынецкий.

Иоланта задумалась.

– Возможно, я плохо истолковываю то, что чувствую в вас, но это наверняка высокомерие, а скромность, о которой вы говорили, является инструментом его. Вам приходится быть инкогнито, терпеть, что люди не признают в вас качеств, вам присущих. Но поверьте, что настанет день, когда к вам придут слава и признание. Да, в вас столько высокомерия, что вы безболезненно можете перенести все превратности судьбы. Оно действует на вас как наркотик, анестезирует.

– Это несправедливое заключение, – ответил Тынецкий, улыбаясь. – Все, кто знает меня давно, могут подтвердить, что если и есть у меня какая-нибудь добродетель, то это противоположность высокомерию, то есть смирение, покорность.

– Они могут так говорить именно в силу длительности знакомства, потому что их убедила ваша внешность. Но я женщина, я даже вопреки очевидному, вопреки доводам, вопреки логике и фактам верю своей интуиции. Поэтому обращаюсь к другой женской интуиции. Пусть пани Кейт скажет, что ближе вам – смирение или высокомерие?

– Я никогда не замечала у пана высокомерия, – призналась Кейт.

– Но уверяю вас, – настаивала Иоланта, – что я не ошибаюсь. Кейт не художник, к тому же она всегда смотрела на вас глазами родственницы, а с годами привыкла принимать вас таким, каким вы сами себя преподносите. Вот почему она может знать меньше, чем я, которая знакома с вами всего несколько часов. О, вы не простой экземпляр…

– Ты говоришь, что он слишком сложен?! – воскликнул Тукалло.

Тынецкий удивленно посмотрел на другой конец стола. Однако оказалось, что слова эти относились к Марселю Прусту, о котором Тукалло дискутировал с Полясским.

– Он сложный? Вообще-то я согласен с тобой, что он состоит из множества слоев. Снимаешь один и видишь новый. И так без конца. Пруста можно раздевать, точно вилок капусты. Снимаем лист за листом, добираемся наконец до сути и, когда с дрожью убираем последний лист, не находим ничего, совершенно ничего, сути нет.

– Совершенно справедливо, – подхватил Стронковский.

– Наоборот, – крикнул Хохля, – в капусте находим глубину!

Дрозд скривился.

– Невозможно обсуждать что-либо на уровне Хохли.

Тынецкий, улыбнувшись, обратился к пани Иоланте:

– Неужели я настолько сложный, чтобы спрятать в себе такую тайну, как вилок капусты? Мне кажется, что эти господа выручили пани и помогли закончить мысль.

– Я полагаю, что вы не подозреваете меня в этом. Таких намерений у меня не было. Ваша родственница, с которой мы давно общаемся, знает, что я не заинтересуюсь человеком, у которого не надеюсь найти чего-либо большего, чем посредственность.

Тынецкий слегка покраснел.

– Поэтому я должен избегать вас, чтобы уберечь от разочарования.

– И снова эта дымовая завеса скромности, – рассмеялась она, – а в душе вы смеетесь надо мной. Видимо, слышали подобное не от одной женщины.

– Уверяю вас, что ни от одной. Я так мало встречался с женщинами.

– Вы? – она искренне удивилась. – Это невозможно. Кейт, скажите, это правда?

Кейт озабоченно посмотрела на Тынецкого, потом на Иоланту и снова на Тынецкого. В его глазах она заметила выражение задумчивости и уважения. У него были красивые, умные и честные глаза. Что еще, кроме этого, она могла о нем сказать?

– Он никогда со мной не откровенничал, – ответила она. – Да и в последнее время мы виделись очень редко. Я отдана, как, впрочем, и вы, на милость интуиции.

– А что говорит вам интуиция? – спросил он серьезно.

– Пожалуй, то, что вашим словам можно верить.

– Благодарю вас, – он поклонился.

Игроки в бридж вернулись к столу, Иоланта, Кейт и Тынецкий – к общей беседе. Спустя час Тынецкий стал прощаться.

– Не забывайте о нашем доме, – следуя традиции, напомнила Кейт.

– Я провел у вас замечательный вечер и весьма вам благодарен. Меня радует, что я встретил здесь столько интересных людей.

– Большинство из них навещают нас почти ежедневно. Они приходят около пяти часов на чашку чая и остаются пообщаться. Если вам позволит время…

– Спасибо. В какой-нибудь из дней я охотно воспользуюсь вашим милым приглашением.

В дверях кабинета его остановила Иоланта.

– Мне бы хотелось закончить наш разговор, но вы уже уходите?

– Да.

– Жаль, но, может быть, вы заглянете ко мне в мастерскую, скажем, завтра? Поговорим за хорошим коньяком. Коньяк действительно хороший. Видите ли, стареющие женщины должны уже подобными способами заманивать к себе молодых мужчин, если есть охота поговорить с ними.

– Поэтому я совершенно уверен, что коньяк будет выше всяких похвал, – искренне рассмеялся Тынецкий. – Но у вас это не дымовая завеса скромности, а охота на комплименты.

– А неужто вам жаль этих дешевых украшений, которые мы так любим.

– Я никогда не раздаю их женщинам, заслуживающим настоящих драгоценностей.

– Я вижу, что вы можете быть безгранично щедрым.

– Прежде всего, бескорыстным, – подчеркнул Тынецкий.

В ответ она лишь рассмеялась:

– Можете быть спокойны, я не собираюсь вас соблазнять!

– Я был бы смельчаком, если бы надеялся на это.

– Приятно с вами разговаривать. У вас врожденная способность к общению.

Он с интересом посмотрел на нее.

– Вы серьезно так думаете?

– Снова дымовая завеса? – ответила она вопросом на вопрос.

– Вовсе нет, это искренняя благодарность.

– Значит, докажите это своим визитом к одинокой художнице. Если боитесь остаться со мной с глазу на глаз, приходите в час. В это время встретите у меня свою родственницу, которая позирует мне.

– Обязательно буду.

– Мой адрес найдете в телефонном справочнике. До свидания.

Кейт приходила позировать в половине двенадцатого и к часу, как правило, сеанс заканчивался. Когда Роджер Тынецкий постучал в дверь мастерской, Кейт как раз одевалась в соседней комнате.

– Мне кажется, я пунктуален, – сказал он, осматривая мастерскую.

– Вполне. Садитесь, садитесь, – ответила Иоланта, подавая ему руку и указывая на широкую тахту.

– Вначале мне бы хотелось познакомиться с вашими работами.

– Хорошо, займитесь этим, а я тем временем приготовлю кофе. В ожидании кофе любое занятие годится.

– Уверен, что рассматривая ваши работы, можно забыть даже, что ожидаешь смерти.

– Кофе не будет отравленным, – произнесла она убедительно. – Но вы бы постеснялись говорить такие комплименты, совсем не зная моих картин.

– Я представляю их. И даже долго и пристально изучая их, не смогу постичь всей их глубины. К сожалению, в живописи я абсолютный профан.

– Профан? Тогда взгляните на работы на той стене. Они для дилетантов. Это картины, которые за большие деньги покупают люди пожилого возраста.

Тынецкий стоял несколько минут, изучая полотна, а потом сказал:

– Мне кажется, что они хороши, но с окончательной оценкой подожду, пока не стану пожилым человеком.

– Душевная старость, думаю, вам никогда не грозит. Вы человек иного склада.

– Спасибо. А моя родственница была у вас?

– Была и есть, одевается в соседней комнате, а пока вы можете увидеть ее на мольберте. Ну, как вам это нравится?

Он ничего не ответил просто потому, что не слышал вопроса, стоя перед большим квадратным полотном. Это был портрет, нет, не портрет, а какая-то удивительно волнующая композиция. Кейт полулежала в огромном черном кресле, обвитая какой-то тканью или шарфом из тяжелой шелковой материи цвета выцветшего пурпура с золотой бахромой. Выражение лица с относительно небольшим сходством настораживало и беспокоило. Был в нем какой-то страх и в то же время радость, испуг и счастье, сопротивление и покорность. Чем дольше Тынецкий всматривался, тем больше Кейт казалась ему знакомой и похожей, и в то же время новой, неожиданной, освещенной какой-то рождающейся тайной. То же самое угадывалось во всей ее фигуре, где в кажущейся неподвижности и апатии таилась готовность к внезапному порыву, тревожность надвигающейся грозы или счастья. Три единственных и четко выступающих на переднем плане ярких пятна: лицо, окаймленное расплетенными косами, плечо и рука, выглядывающие из-под потерявшего сочность красок одеяния, и изящная нога, обнаженная до колена. Три светлых пятна приковывали взгляд. Остальное виделось как бы случайно, в тумане и нереально. Цвета смешивались в каком-то сером хаосе, постепенно набирая зелени малахита и наконец формируясь в какое-то еле уловимое видение, появляющееся рыжими полосами из зеленой пены.

Пани Иоланта зажгла газ и спросила:

– Ну, и как вам это нравится?

– Это необычно, – ответил он, не находя иного определения.

– Я назову портрет «Ожидание» или «Пробуждение».

– Необычно, – повторил он, не в силах оторвать от картины взгляд. – Ожидание… да… но чего?

– Жизни, любви, расцвета женственности.

– Очень интересно. А как вам пришла в голову мысль пригласить пани Кейт для воплощения такого образа?

– О, скорее наоборот. Когда я увидела ее, у меня возник этот образ.

– Но почему?

– Боже! Да потому что эта женщина ожидает всего этого.

После минутного молчания он спросил:

– А вы не ошибаетесь? Ведь у нее муж, и замуж она вышла по любви.

– Абсурд, – резко бросила Иоланта.

– Уверяю вас, что никаких других мотивов не было.

Пани Иоланта пожала плечами.

– Возможно, была ошибка. Зачастую минутное увлечение мы ошибочно принимаем за настоящее чувство.

– И вы так уверены в этом?

– Вы, мужчины, чудовищно слепы, но мы умеем подмечать детали. Можете ли вы представить себе, что такая женщина, женщина такого уровня, как Кейт, могла любить Гого?

– А почему нет? – произнес Тынецкий неуверенно. – Он молодой, красивый, прекрасно воспитан. Никаких серьезных недостатков нельзя заметить.

– Можно, но самое существенное: он – абсолютный ноль. Будь он прохвостом, бандитом, сутенером или будь он просто хоть кем-нибудь, тогда Кейт, правда, маловероятно, могла влюбиться в него, а так исключено. Допускаю, когда-то она убеждала себя, что любит его, но сейчас она уже отказалась от этой мысли.

– Она… она говорила вам об этом?

– Боже упаси! Вы разве не знаете ее? Но я вижу ее почти каждый день и понимаю, что происходит.

– Вы – ее подруга?

Она рассмеялась коротким отрывистым смехом.

– Нет.

Ответ прозвучал таким тоном, что он больше ни о чем не спрашивал, стоя возле кресла, обитого темно-зеленым, кажущимся черным велюром. Через спинку кресла, в котором позировала Кейт, был переброшен шарф. Он коснулся гладкой шелковой поверхности материала, проведя рукой по широкой холодной золотистой кисти.

Дверь открылась, и вошла Кейт. Она была в облегающем ее стройную фигурку коричневом английском костюме, в котором чаще всего ходила в Прудах. Увидев Тынецкого, она была несколько удивлена.

– Мне показалось, что я услышала знакомый голос, но не ожидала встретить здесь вас.

– Пани Иоланта решила сделать анатомический рисунок моей внешности с помощью карандаша, – ответил он, здороваясь.

– Угля, – поправила Иоланта.

– А при возможности, благодаря любезному разрешению мастера, я восхищался вашим портретом.

– Восхищались? Я очень искренне и откровенно говорю в присутствии пани Иоланты, что не разделяю вашего восторга.

– Как, вам не нравится?

– Нет. Он, разумеется, совершенен технически, композиционно, но модель была выбрана ошибочно.

– То есть?

– Любая другая девушка могла бы позировать, но не я.

– Только вы, – категорично заметила Иоланта.

Тынецкий спросил:

– Так этот заказ выполнялся не для вас?

– Вовсе не для меня.

– Значит, – обратился он к Иоланте, – картина будет выставлена на продажу?

– Нет, – покачала головой она. – Я оставлю ее себе.

– Жаль. Мне она очень нравится, и я готов заплатить любую цену.

Слово «любую» он произнес с особым ударением, но пани Иоланта стояла на своем.

– Нет, мне она тоже нравится, а вы взамен получите чашку кофе и глоток коньяку. Садитесь, садитесь, прошу вас. Во всяком случае, спасибо за признание.

– О, я надеюсь, что в этом плане вы не испытываете голода?

– Конечно, а ваше мнение очень ценю.

– Не знаю, оправдаю ли и в дальнейшем.

– Думаю, да. Мне нравятся люди вашего склада, – говорила Иоланта, разливая кофе. – Вам хочется верить. Я никогда не ошибалась в человеке с такой линией щеки.

– Забавный способ оценивать людей, – засмеялась Кейт.

– Надежный. Френология, физиогномика – это лучшие критерии.

Взяв блокнот, несколькими штрихами она стала набрасывать головы некоторых знакомых: Ирвинга, Тукалло, Полясского, Дрозда и, наконец, Гого, давая при этом краткие пояснения и подчеркивая характерные черты данного типа.

Рисуя портрет Гого, она говорила:

– Люди с такими висками должны отличаться посредственностью, а вот эта челюсть – яркий признак отсутствия силы воли. Подобная форма уха свидетельствует о снобизме, а ноздри говорят о чувственности еще больше, чем контур губ.

– Однако внешность часто обманчива, – запротестовала Кейт, чтобы направить разговор на кого-нибудь иного. – Вы ведь знаете Леона Журковского?

– Знаю.

– Он горбатый и с обезьяньим выражением лица, похож на кретина, злого и отупевшего, но в то же время это один из самых спокойных и самых интеллигентных людей на свете.

Пани Иоланта усмехнулась.

– Я писала его портрет. Сейчас покажу вам копию.

Она встала и принесла альбом.

– Взгляните, каким представила его я.

– Это очень интересный человек, – заметил Тынецкий.

– Не в этом дело. Я не ставила своей задачей приукрасить его внешность. Для меня как художника было важно уловить в нем то, что я чувствовала. Вы видите его доброту и интеллигентность?

– Да. Вы удивительным образом умеете распознавать людей, – сказала Кейт.

– Не удивительно, а точно. Поэтому считаю, что я хороший художник.

Через пятнадцать минут Кейт взглянула на часы.

– Я вынуждена с вами проститься. У меня есть еще незавершенные дела.

– Если можно, я провожу вас, – сказал Тынецкий, вставая.

– Мне будет очень приятно, но мне показалось, что вы собирались позировать?

– Можно отложить на другой раз, а пани Иоланта будет так добра, что найдет какой-нибудь предлог, чтобы я мог навестить ее.

– О, меня можно навещать без предлогов, – сказала Иоланта, подавая ему руку. – Но помните, что от позирования вам не отвертеться.

Тынецкий убедил ее, что не собирается отказываться, и они вышли. Оказавшись наедине с Кейт, он сразу утратил свободу общения, с которой держался в присутствии пани Иоланты. Они молча шли рядом.

– Я подвергаю вас испытанию длительной прогулкой, – заговорила первой Кейт. – Мне нужно на Театральную площадь.

– Может, вы бы хотели поехать на такси?

– О, нет, такая замечательная погода, а я люблю ходить пешком. Вы приехали в Варшаву на машине?

– Нет, поездом. Я очень редко пользуюсь автомобилем. У меня нет прав, а мысль, что шофер часами ждет, огорчает меня. Впрочем, я прекрасно обхожусь без машины и тоже люблю ходить.

– У вас, мне кажется, вообще минимальные запросы.

– Это вытекает из моих скромных желаний, а они, в свою очередь, результат привычки. Я столько лет жил скромно, скорее бедно, и не жалею об этом, потому что приобрел опыт, научился ценить настоящие дела, смотреть на себя трезво и критически… На себя и на других.

– По-вашему, деньги уменьшают эти возможности?

– Ограничивают, способствуя в особенности укреплению в человеке убеждения, что ничто не зависит от его поступков. Деньги подавляют мысли, суждения индивидуума, создают тип духовной лени, морального неряшества.

– Интересные у вас взгляды, и, кто знает, возможно, они справедливы.

Они снова замолчали. Кейт задумалась, не объясняют ли суждения Тынецкого поведение Гого. Какие же разные эти два человека! В Тынецком, который волею судьбы получил состояние и высокое положение в обществе, не было и намека на заносчивость. Он сохранил прежнюю простоту, прежние желания, и, как сейчас выяснилось, прежние взгляды, только раньше он не высказывал их, потому что не было слушателя. Кейт всегда считала его мыслящим человеком. Зачастую даже, меняя ему книги в библиотеке Прудов, у нее возникало желание обсудить с ним то или иное произведение. Ей было интересно, понимает ли этот самоучка прочитанное, а если да, то не ошибочны ли его суждения о сочинениях, которые, кстати говоря, требовали для понимания солидной подготовки и образования. И если она не вступала в такого рода дискуссии, то поступала так не только из-за дистанции, которой придерживалась по отношению к слугам и конторщикам, но еще из опасения, что может смутить Матейку.

Год назад, когда Тынецкий приезжал в Варшаву, он показался ей совершенно иным: холодным, замкнутым, резким, говорил официальным тоном, жестко.

– Вы очень изменились, – сказала она.

– Нет, вы не правы, – возразил Тынецкий – я не изменился совсем. Вы просто не обращали на меня внимания, рассматривая как более или менее пригодный инструмент в имении.

– Вы оскорбляете меня таким предположением моего отношения к вам.

– Что вы, я не хотел этого. Все наоборот: я всегда был благодарен вам за доброту, за доверие, за добросердечие, за то, что никогда не давали почувствовать мое низкое положение. Я хорошо понимаю, что вы не могли относиться ко мне, как к равному. Снисходительность требуется не только в высшем обществе, еще больше она нужна низшим слоям. Уверяю вас, что я остался прежним.

– Я имела в виду другое. Сказав, что вы изменились, я сравнивала вас сегодняшнего с тем, который приезжал в прошлом году.

Он усмехнулся.

– Ах, вот вы о чем, но это лишь видимая сторона. Да, я приобрел немного внешнего лоска, опыта в общении с людьми, избавился от застенчивости, которая была тесно связана с недостатком воспитания и с опасением быть бестактным. Года очень мало для того, кто мечтает наверстать утраченное время так активно, как я. Все это я прекрасно понимаю. Конечно, еще пройдут многие годы, пока я смогу совершенно свободно общаться с людьми. Сейчас я нахожусь в состоянии бдительности и постоянной готовности. И поверьте, это так изнурительно. После каждого высказанного мнения я с тревогой смотрю в глаза окружающих, чтобы убедиться, не сказал ли я что-нибудь неподходящее. При подаче каждого нового блюда, которого я в своей жизни еще не пробовал, я внимательно наблюдаю, как к нему приступают другие. Мне не страшно оскандалиться, а просто неприятно осознавать, что я шокирую других.

Кейт посмотрела на него с сочувствием.

– Уверяю вас, вы вовсе никого не шокируете.

– Спасибо, а если так, то это только благодаря моей внимательности. В прошлом году при встрече я был более внимательным, а поэтому и более скованным.

– Но я должна вам сказать, что вы произвели очень хорошее впечатление на всех моих знакомых, а, уж будьте уверены, они не отличаются снисходительностью и, как правило, неохотно замечают новые лица вокруг себя, поэтому способны более к несправедливой критике и иронии, чем к доброжелательному отношению к новичкам. О вас же все без исключения высказались с большой симпатией.

Тынецкий покраснел.

– Правда?.. Я глубоко тронут, тем более что для меня это было так важно.

– Пан Полясский говорил мне, чтобы я как можно чаще вытягивала вас в Варшаву… Разумеется как родственника. Ну, а пани Иоланта не скрывает своей симпатии к вам, и вы не могли этого не заметить.

– Тоже приятно, – произнес он как-то безразлично, – но это для меня не имеет значения.

– Почему? Пани Иоланта очень красива и пользуется огромным успехом.

– Я не возражаю и желаю ей еще большего.

– Она вам не нравится?

– Это не мой тип, – ответил он кратко.

– Она много говорила со мной о вас и интересовалась вашим характером. – Кейт рассмеялась. – Спрашивала, не женаты ли вы. Ох уж эти женщины! Ни талант, ни высокая духовность и живой ум не охраняют их от главного интереса всех женщин. Жизнь и еще раз жизнь, проблемы брака, дети, любовь, развод.

– А вы… вы в этом смысле считаете себя исключением, – спросил Тынецкий после минутного колебания.

Кейт задумалась.

– Если быть честной, то в определенной степени да.

– Вас вообще этот вопрос не интересует?

– Во всяком случае меньше, чем других женщин.

– Не понимаю… не понимаю… – начал он, но замолчал.

– Что вы хотите сказать?

– Нет-нет, ничего важного, по крайней мере, ничего нового, поэтому позвольте мне не говорить об этом.

– Не беспокойтесь, – улыбнулась она, – я не занимаюсь террором и не стану заставлять вас.

– Я не сомневаюсь в этом.

Они вошли в большой магазин, где Кейт сделала несколько покупок.

– Возможно, вас удивит, – сказала она, когда они снова оказались на улице, – что за этими мелочами я ходила так далеко, но зато сэкономила почти два злотых.

– Так, значит, вам действительно сложно с таким… бюджетом? – поинтересовался вроде безразличным тоном Тынецкий.

– Вовсе нет, – энергично запротестовала Кейт, – его вполне достаточно.

Коснувшись щекотливой темы, им обоим стало неловко, однако Кейт сказала:

– А вы вспомните, что у меня всегда было сильно развито чувство бережливости, а еще прошу принять во внимание, что я никогда не была богатой и привыкла ограничивать свои потребности до необходимого минимума не хуже вас, так что такое положение для меня не трагедия.

– Я помню и знаю вас, – произнес он, обращаясь как бы к себе.

– Если мы уж затронули эту тему, то я должна рассказать вам, что наш прошлогодний разговор я передала моему мужу, и, насколько мне известно, он принял ваши условия.

Кейт сознательно говорила неправду, хотя знала, скорее, могла догадываться, что Гого опять наделал долгов. Но поскольку она думала, что эти долги не превышали маленьких сумм, и так как у нее не было никаких доказательств своих предположений, она считала позволительным для себя сказать полуправду.

Так как он молчал, она спросила:

– Я полагаю, что и у вас есть какие-то сообщения от ваших информаторов?..

Мне жаль, что вы так относитесь к этому вопросу. Поверьте, что мои, а скорее адвоката Гимлера информаторы вовсе не шпионы, не тайные агенты, а просто его коллеги, с которыми он поддерживает отношения. Вы… ваш муж ведет очень экстравагантный образ жизни, и ничего удивительного, что в Варшаве говорят об этом. Так и до меня доходят сведения. Вы осуждаете меня, что я просил следить за вашим мужем?

– Я не осуждаю вас совсем.

– Но осуждали, – произнес он с горечью. – Может быть, я заслужил, но даст Бог, вы когда-нибудь убедитесь, что своими действиями я не запятнал своей чести и они не повлияли на мою лояльность.

– Я верю вам, – ответила она.

– Я не знаю, как выразить вам мою благодарность.

– Мне кажется, это не явилось для вас неожиданностью. Насколько мне известно, всегда и все верили вам.

– Это другое дело. В Прудах мне было положено, а то, что даете мне вы, представляется кредитом, и кредитом, который, возможно, никогда не выплатится.

Последние слова прозвучали с такой грустью, что она удивленно посмотрела на него. Он шел с поднятой головой, вроде тот же, но черты его заострились, как бы застыли. И вдруг она вспомнила слова Иоланты: «Находясь рядом с этим человеком, чувствуешь себя так, точно стоишь перед закрытой дверью, за которой царит абсолютная тишина, хотя знаешь, что там происходят какие-то бурные, мощные трагические события, какая-то борьба гигантов. Выломала бы эту дверь, да сил не хватает».

Еще в полдень эти слова показались Кейт почти комичными в своем пафосе, который в сравнении с сохранившейся в памяти фигурой Матейки, аккуратного и прямого в своем френче и высоких сапогах, Матейки, исполняющего мелкие поручения в имении, должен был приобрести карикатурный вид.

И вот впервые Кейт спросила себя: «Что с ним происходит? Кто этот человек?»

И сразу же поняла, что не знает его совсем, что для нее эта дверь так же наглухо закрыта, что за этой дверью действительно происходит нечто потрясающее, что действуют там силы с нечеловеческим напряжением. Невольно память подсказала целую галерею знакомых лиц в поисках сравнений. Нет, ни в одном она не нашла объяснения или хотя бы указания для раскрытия тайны этого человека, но знала она только, что это не Матей из имения, не наследник Прудов, не черствый резкий пан, который диктовал ей условия содержания, когда Гого лежал у себя в комнате пьяный, не близкий родственник, который так понравился ее знакомым. Ни с кем из понимаемых ею людей сравнить его было невозможно.

Ей показалось, что она должна, что ей необходимо прикоснуться рукой к этой двери, и она сама откроется, но одновременно ее охватил страх перед тем, что ее ждет за ней, перед чем-то неопределенным, таинственным, парализующим и опасным, как пожар, как водопад, как сплетения лиан в джунглях.

Она попыталась осознать, какие его слова, какой тон вызвали в ней это дивное и такое сильное впечатление, но не смогла. Возможно, это были не слова, не звуки, возможно, просто какие-то не поддающиеся объяснению токи, какие-то проявления, нереальные и туманные, но потрясающие.

И произошло нечто удивительное: в ней слилось чувство страха перед чем-то таинственным и внезапным с чувством безопасности, безграничной безопасности в той грозной, захватывающей и непонятной атмосфере. Оно расплавилось, и каплей расплавленного металла упало в глубину сознания, чтобы выжечь там неизгладимый след.

О, великая тайна природы, о, тайна алхимии чувствительной человеческой души, что в своих невидимых горнах сплавляешь в одно целое самые крайние противоположности, страх и желание, тревогу и сладость безопасности, жажду остаться и потребность бежать. О, непокорная, неразгаданная тайна женских сердец…

Не думала об этом Кейт. Далек путь от зарождения внутренних сомнений до мыслей, сознания, контроля. Она злилась на себя, уверенная, что поддалась каким-то призракам, какой-то нелепой галлюцинации, которая и оснований-то никаких не имеет, и никакого значения, и никакого продолжения. Она была выведена из равновесия фантастическими догадками легко возбудимой пани Иоланты или же расстроенными нервами после тяжелой ночи и после очередного скандала, который устроил ей под утро Гого.

Она не могла согласиться, чтобы Гого принял от Фреда Ирвинга такой ценный подарок для нее. Она точно помнила, что несколько месяцев назад, просматривая с Фредом каталог с выставки английских художников, восторгалась именно шотландским пейзажем Ботлея. И вот Фред прислал его как бы для Гого, по всей вероятности, заплатив весьма значительную сумму, и, видимо, надеялся, что Кейт не заставит его забрать картину, потому что показался на именинах, когда Гого уже повесил ее в кабинете.

Она хорошо видела понимающие усмешки всех, кому Гого объяснял, что картину он получил в подарок от Ирвинга. Когда гости разошлись, она все сказала прямо и откровенно, что вызвало взрыв гнева. Он не хотел верить, что этот подарок для нее, и врал, потому что знал это так же, как и она. Не будучи бесчувственным, он был просто жалким. Она спросила, как бы он назвал мужа, который получает какую-то материальную выгоду из-за того, что его жена кому-то нравится? В ответ он перевернул стул и начал кричать, что она слишком самоуверенна, что ей кажется, будто из-за нее все теряют голову, что она не понимает, что такое дружба, что именно Ирвинг – его лучший друг, а картина не такая уж и дорогая, что он сам в прежние времена делал друзьям и не такие подарки, и только Кейт, жадная и меркантильная, завидует успеху даже собственного мужа, может мешать его с грязью и так далее.

Это была одна из мучительных, безнадежных ночей, которая закончилась, как обычно, взрывами жалкого раскаяния и еще более нестерпимых нежностей.

Отсюда расшатанные нервы и абсолютное непонимание собственных чувств. Еще раз она взглянула на идущего рядом Тынецкого. Он, конечно, производит приятное впечатление и, очевидно, человек интересный, но пани Иоланта определенно вообразила себе что-то о нем.

– Как вам в Варшаве? – спросила Кейт.

– Что? – встрепенулся он, точно очнувшись.

– Как вам в Варшаве? – повторила она. – После больших городов Запада вам не кажется Варшава бесцветной?

– О, нет. Все большие города, в которых я побывал, были для меня любопытной экзотикой. Я тосковал по стране.

– По Прудам?

– Может быть, – усмехнулся он. – Но по тем Прудам, к которым доступ мне уже закрыт, по Прудам, к которым я привык, по усадьбе, по флигелю, по буфетной, по служебной бричке. По людям, по тем самым людям, которые и сейчас там, но уже не могут говорить со мной так, как прежде, да и смотрят на меня иначе. Нет, нет уже моих прежних Прудов.