Текст книги "Три сердца"
Автор книги: Тадеуш Доленга-Мостович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
– Моей?.. Ах, не стоит утруждать себя, – ответила она. – Хотя с твоей стороны ничто ей и так не угрожает.
– Должен ли я это понимать как выражение доверия?
– Как выражение уверенности, что никто из тех особ, – движением головы она указала на дверь кабинета, – даже не усомнится, что…
– Что я могу предпринять атаку, – подсказал Гого.
– Нет, что такая атака может быть успешной.
– Я кажусь тебе таким омерзительным? – весело спросил Гого.
Она смерила его кислым оценивающим взглядом, точно осматривала какую-то мебель, о которой нужно высказать свое мнение.
– Нет, ты не омерзительный, – произнесла она деловым тоном. – Ты просто никакой, серый, классически посредственный.
– Так-так, Иоланта, это делает честь моей внешности, даже льстит, за что я благодарен тебе, – он изобразил хорошую мину.
Иоланта покачала головой.
– Здесь не идет речь о внешности. Ты целиком посредственный.
– А может, мы слишком мало знакомы, чтобы ты была столь категоричной? – усмехнулся Гого натянуто.
– Возможно, – согласилась она.
– Меня радует, что, очевидно, не все придерживаются такого мнения. Людям приятно дружить, тем, кто далек от поисков посредственности.
– Ты говоришь о них?
– Да, о них.
– Боже, какими же легковерными бывают мужчины в своей самонадеянности, – рассмеялась Иоланта.
– Не понимаю, где тут легковерность, где самонадеянность?
– Потому что не замечаешь Кейт.
– Какое отношение имеет Кейт к нашей дружбе? – удивился он искренне.
– Огромное. Да только она и имеет! Дорогой мой, они же все обожают ее, именно ее, – подчеркнула Иоланта. – Осознаешь ли ты вообще, какая у тебя жена?
– Предполагаю, – усмехнулся Гого с иронией.
– Она необыкновенна.
– Поэтому я и женился на ней.
– Это понятно, – согласилась Иоланта, внимательно припудривая подбородок. – Это совершенно понятно, зато я не могу понять, какими мотивами руководствовалась Кейт, когда выходила за тебя замуж.
– Я вижу, что ты сегодня очень озлоблена, – заметил Гого.
– Отнюдь, просто откровенная.
– Так почему бы тебе не предположить, – произнес он раздраженно, – что Кейт, я полагаю, нашла во мне нечто, выходящее за рамки посредственности.
– Конечно. Но она могла ошибиться.
– Ах, ошибиться!
– Вот именно. Впрочем ты не думай, что я хочу унизить тебя. Посредственность – не позор. У меня, к примеру, посредственный талант художника, но пойдем уже к ним.
В кабинете разгорелась дискуссия. Все, во главе с Тукалло, атаковали Кейт и Кучиминьского, которые не приветствовали в современной музыке погоню за эффектами и позой.
Гого, подавленный, сидел молча. Слова Иоланты огорчили его больше, чем все другие неприятности последних дней. Он ненавидел Иоланту, ненавидел отчаянно потому, что она осмелилась озвучить то, что сам он давно чувствовал, но во что, однако, в глубине души отказывался верить. Любили его, дружили с ним ради Кейт и для Кейт. И не только Полясский, Ирвинг или Стронковский который был в нее влюблен, но и Дрозд, которому женщины были безразличны, и Тукалло, ставивший ее вровень с собой, и Хохля, и другие.
Гого всегда ценил интеллигентность Кейт и то, что называл начитанностью. Но только сейчас ему пришла в голову мысль сравнить ее и себя.
«Посредственность, да, Иоланта права, – думал он. – Я – посредственность».
И тотчас же появился вопрос: «А она, Кейт, что думает обо мне?» Утешительный ответ не напрашивался.
С того дня ежедневно это мучило Гого. У него не хватало мужества начать с ней разговор из боязни, что Кейт легче, чем он мог предположить, искренне ответит, и то, что он услышит от нее, раз и навсегда уничтожит все сомнения, с которыми можно было жить, но без которых жизнь стала бы пыткой.
Он любил ее, любил такой любовью, на какую был способен, но после того разговора с Иолантой каждый день, каждую неделю, каждый месяц где-то в глубине души накапливался горький осадок зависти. Все больше, все отчетливее чувствовал, что все, с кем он встречался, интересовались только его женой, в то время как к нему относились с какой-то снисходительностью. Стронковский, с которым, после того как Гого извинился, они поддерживали дружеские отношения, сказал ему однажды:
– Пани Кейт, чем больше я ее узнаю, становится для меня все большей тайной. Я уверен, что и ты ее не знаешь.
– Не беспокойся, – усмехнулся Гого, – я знаю ее насквозь, до кончиков ногтей.
Но он врал. Он совсем не знал Кейт. Она была для него не меньшей тайной, чем для Стронковского, а возможно, еще большей. Он никогда не знал, о чем она думает, ему было неведомо, что она чувствует. Их союз, длительный и с виду близкий, был союзом исключительно чисто внешним.
Интуиция подсказывала ему, что она осуждает его, однако в ее поведении нельзя было обнаружить что-нибудь, подтверждающее его догадки. Она всегда была неизменно предупредительна, заботлива, встречала его улыбкой, всегда одинаково спокойна. Если что-то и изменилось, то лишь то, что уже никогда она не делала никаких замечаний по поводу его ночных пьянок и не возвращалась к попыткам заставить его работать, что раньше его так раздражало.
Но ее молчание становилось для него все мучительнее. Гого неоднократно пытался склонить ее или спровоцировать на критику, упреки, осуждения, но всегда напрасно. Сколько раз под влиянием внезапных порывов собирался заняться каким-нибудь делом, стараясь втянуть Кейт в обсуждение своих проектов, но она отвечала:
– Я не знакома с этим. Это мужские дела.
Знал Гого, что она не верила в него, знал, что уже ни на мгновение не относилась серьезно к его намерениям.
– Ты – жестокая, – сказал он однажды, а она рассмеялась, делая вид, что его слова принимает за шутку.
Наступило лето, и по приглашению князя Залуцкого они поехали к нему в Горань. Там отдыхал и Тукалло, а Ирвинг приезжал почти каждый день. Несмотря на это, Гого смертельно скучал в деревне и часто делал вылазки в Варшаву. В конце августа после одной такой прогулки он не вернулся, а Кейт получила от Полясского записку с просьбой как можно скорее приехать в Варшаву.
Гого она нашла в постели с перебинтованной головой и высокой температурой. Оказалось, что он, будучи пьяным, выпал из пролетки, разбил голову и получил много внутренних телесных повреждений. Доктор уверял, что его жизни ничто не угрожает, но предупреждал, что пациент, как минимум, два месяца не сможет вставать.
И Кейт стала сиделкой. Первые две недели она почти не выходила из комнаты мужа, да и потом проводила там целые дни, потому что Гого хотел видеть ее постоянно рядом.
Он засыпал ее словами благодарности и нежностями, клялся, что никогда больше не возьмет в рот спиртного, что тотчас же после выздоровления займет место, любую предложенную должность, только бы работать. Кейт воспринимала все это с милой улыбкой, хотя он не обольщался надеждой, что ему удалось воскресить в ней веру. И тогда приходили к нему минуты отчаяния.
– Не веришь! – кричал он. – Не веришь мне! Ты убьешь меня этим неверием!
– Но я же верю, верю тебе, – отвечала она спокойно.
– Ты так говоришь, чтобы только успокоить, успокоить…
– Как же мне, Гого, убедить тебя?
– Стань другой! – Другой?.. Но какой?..
– Ой, не знаю, не знаю, только не такой безжалостной!
Она просто расхохоталась.
– И что только этот человек говорит? И это о собственной сиделке!
С какой последовательностью и настойчивостью она замыкалась перед ним, с какой беспощадностью удерживала непреодолимую дистанцию между ним и собой.
– Ты презираешь меня, – сказал он ей однажды. – Ты смотришь на меня, как на жалкую тварь, с высоты своего совершенства, считая себя существом безгранично выше меня. О, не возражай, я знаю, что так оно и есть. Но ты ошибаешься, ты не совершенна, потому что ты не человек, ты – автомат, сделанный из добродетели и достоинств, но автомат. Знаешь, чего тебе не хватает?.. Тебе не хватает сердца!
– Мне не хватает еще чего-то, – ответила она весело, – не хватает благоразумного мужа, который бы не молол такой несусветной чепухи.
– И только так ты можешь ответить мне? – спросил он с горечью.
– А что же еще тут можно добавить, разве только то, что вместе с выздоровлением тебя покинут такие нелепые мысли.
Однако мысли не покинули его. Гого понравился и начал вставать. Первый раз он вышел из дому в годовщину их брака. Па вечер они пригласили несколько человек, и Гого сам хотел выбрать вина, но прежде нужно было зайти в ломбард, чтобы заложить жемчуг Кейт. На протяжении лета он истратил много денег, а потом и болезнь потребовала огромных затрат.
Не без смущения обратился он к Кейт за этим жемчугом. Зная ее привязанность к драгоценностям, думал даже, что откажет. Однако после минутного колебания она сама принесла коробку с колье.
Когда он вернулся, она попросила квитанцию из ломбарда.
– Я оставлю ее у себя, – ответил он. – Я обязан сам выкупить этот жемчуг.
– Нет, нет, – настаивала она, – я хочу, чтобы квитанция была у меня.
Она произнесла это с особой категоричностью. Не сказав ни слова, он выполнил ее желание, но уже весь день был испорчен, и вечером он напился, как себе объяснял, назло Кейт, а точнее потому, что не обладал достаточно сильной волей, чтобы сдержать клятву.
Около полуночи гости начали расходиться. Было ясно, что все по старой привычке пойдут в ночной бар, и Гого смотрел на них с завистью. Около часа последними вышли Фред и Али-Баба.
Гого налил себе рюмку рейнского вина и сказал:
– Видишь, я остался. Сама понимаешь, что после такого долгого перерыва мне было бы приятно пойти куда-нибудь, но я остался. К сожалению, ты никогда не соблаговолишь заметить мои жертвы.
Кейт, занятая уборкой со стола, ответила:
– Я не могу их не замечать, ты так много и так часто говоришь о них.
– Ага, и это уже мешает тебе!
– Вовсе нет, – пожала она плечами, – только то, что ты называешь жертвой, ни в коей мере не является таковой для меня.
– А для кого же?
– Не знаю, только не для меня. Разве я прошу тебя отказываться от твоих удовольствий?
– Не просишь, – согласился он и добавил с сарказмом. – Не изволишь просить, не желаешь снисходить до просьбы.
В ее глазах промелькнуло гневное выражение, но ответила она со своей обычной сдержанностью:
– Я не прошу тебя потому, что меня это не интересует.
– Естественно. Как же могут тебя интересовать поступки твоего мужа! Ха!
Кейт молчала.
– У тебя нет сердца. Ты холодна как лед. Вот и все. Я мог бы умереть, а ты бы и слезинки не уронила.
Она взглянула на него и серьезно сказала:
– Каждый человек, я полагаю, имеет определенный запас слез, и если он использовал их при других обстоятельствах, не нужно удивляться, что запас иссяк.
– Ага! – выкрикнул Гого. – Значит, следует понимать, это я выдавил из тебя все слезы? Ну, знаешь, это уже похоже на насмешку. Выходит, я такой плохой человек, такой никудышный муж, подлец, словом, самый худший, да? Обижаю тебя, притесняю, позорю, не так ли? Отвечай!!! Прошу тебя, ответь!
– Я никогда этого не говорила.
– Но ты так думаешь.
– Это лишь твое предположение.
– Убежденность, – поправил он.
– Беспочвенная.
– Но правдивая. О, моя дорогая, ты совсем не знаешь жизни, ты не знаешь людей! Сколько женщин завидует тебе, мечтая иметь такого мужа, как я, мужа с моими недостатками и пороками. Уверяю тебя, что только в твоих глазах я достоин презрения. Есть много людей значительно хуже меня.
– Не сомневаюсь в этом, но я никогда не думала о тебе с презрением.
– Ты считаешь меня таким толстокожим, что я этого не чувствую?
– Скорее наоборот, я думаю, что ты отличаешься чрезмерной впечатлительностью и склонностью внушать себе несуществующие вещи. Я не давала тебе повода для подобных домыслов. Однако если считаешь, что я проявила какую-нибудь бестактность, что надлежащим образом не исполняю свои обязанности, которые взяла на себя, став твоей женой, сделай замечание и можешь мне поверить, что…
– О, нет, нет, – прервал он ее. – У меня нет никаких замечаний, никаких упреков, и ты это прекрасно знаешь. Я не говорю о каких-то деталях и конкретных вещах. Ты дьявольски чуткая, совершенная. Да, ты сумела из всего сделать машину для пыток. Да, да, потому что ты мучаешь меня, издеваешься надо мной своим совершенством, ты изощренно выполняешь свои о-бя-зан-но-сти! Обязанности… Да для тебя даже поцелуи стали обязанностью! О! Нужно быть слепым, чтобы не замечать этого.
Она покачала головой.
– Я не понимаю, чего ты хочешь, цепляясь к моим словам.
– К словам, которыми ты живешь, которыми ты наполняешь наш дом, которыми ты отравляешь наш воздух. Обязанности! Что за продуманная жестокость! Ты говоришь, что не даешь мне малейшего повода для недовольства. Это правда, не может идти речь о неудовлетворенности, но лишь об отчаянии. Если бы я не любил тебя, то радовался бы сложившейся ситуации. Чего больше можно пожелать! Но я люблю тебя, неужели ты не понимаешь, что люблю, что ради тебя я отказался от всего?
– От чего ты отказался? – спросила холодно Кейт.
– Наследства, титула, фамилии, положения в обществе… Ради тебя и только для тебя.
– Ты должен был сделать это.
– Вовсе нет! Не должен, – заявил он, ударив кулаком по столу. – Так вот знай, что не должен и что у меня был иной выход. Я боюсь, что ты доведешь меня до того, что я буду жалеть, что не поступил иначе. Ты презираешь меня, испытываешь ко мне отвращение из-за того, что я не работаю и не зарабатываю. Но я не умею работать и не хочу! Меня этому не научили, а научили быть паном, понимаешь?! Паном! Богачом! И сейчас, когда я беден, когда ради тебя и из-за тебя я стал нищим, я ничего не могу поделать, не могу помочь сам себе. Я не знаю, кто я и кем должен быть. Значит, я – ничто. Для тебя это безразлично, а для меня – трагедия. Быть ничем!
Кейт пожала плечами.
– Миллионы людей оказываются в значительно худшей ситуации и находят в себе достаточно здравого смысла и силы воли, чтобы приспособиться к ней, чтобы самостоятельно добиться подобающего положения в обществе.
– Но у меня нет ни здравого смысла, ни силы воли! И что же, прикажешь мне повеситься?
– Я посоветую тебе сейчас пойти спать. Ты выпил слишком много и говоришь очень громко.
– Я могу у себя дома говорить так, как мне нравится!
– Можешь, но не нужно.
– Эх ты! Ты! Вечно трезвое совершенство! – прокричал он с отвращением и с размаху швырнул на пол рюмку с вином, которую держал в руке.
Стекло разлетелось во все стороны, брызги вина оставили темные пятна на обоях.
После минутного молчания Кейт сказала таким тоном, будто ничего не произошло.
– Я устала. Уже около двух. Спокойной ночи, Гого.
Она приблизилась к нему и подставила щеку для поцелуя. Он смотрел на нее с ненавистью и неожиданно взял за плечи двумя руками, а потом изо всей силы сжал пальцы, впиваясь в ее хрупкое тело.
Кейт побледнела от боли, но не издала даже звука.
– Спокойной тебе ночи, – повторила, не изменив голоса.
Он довольно сильно оттолкнул ее от себя, так, что она покачнулась, и прошипел сквозь зубы:
– Ненавижу тебя, ненавижу! – и выбежал из комнаты.
Кейт прислонилась к стене. Ее била дрожь, ноги подгибались. Она опустилась на стул, стоявший рядом, и неподвижно, точно изваяние, еще долго сидела. Постепенно справившись со слабостью, встала, погасила свет и пошла к себе в спальню. Едва успела лечь, как пришел Гого и бросился на колени, целуя ее руки, ноги, волосы. Он плакал, и она чувствовала на губах соленый привкус его слез, а еще омерзительный запах алкоголя.
Наконец, измученный, он уснул на ее постели. Кейт осторожно встала и вышла из комнаты. В кабинете она придвинула кресло к батарее и в нем провела без сна остаток ночи.
Ранним утром, убирая в ванной комнате, она увидела в зеркале свои плечи: на них отчетливо были видны большие синие пятна, следы рук Гого.
ЧАСТЬ IV
В день именин Кейт, двадцать пятого ноября, среди многих цветов доставили и небольшую корзину с карточкой, заполненной мелким разборчивым почерком.
– А это от кого? – спросил Гого, заглядывая жене через плечо.
Она протянула ему карточку, где он прочел:
«Пользуясь своим пребыванием в Варшаве, я осмелился послать уважаемой пани наилучшие пожелания в день именин. Желая повторить их лично и при оказии засвидетельствовать вам свое почтение, я позволю себе быть у вас в пять часов.
Роджер Тынецкий»
– Не образец для подражания, однако справился, – сказал Гого. – Интересно, как он выглядит, надеюсь, что не плюет на пол и пользуется носовым платком.
Точно в пять часов в передней раздался звонок. Когда Тынецкий вошел в кабинет, в первую минуту Гого не узнал его: перед ним был не тот, кто только вчера выучил хорошие манеры.
Трудно было в одетом в хорошо скроенный костюм мужчине распознать бывшего писаря. Даже некоторая робость или сдержанность в движениях, едва уловимая скованность в манере поведения производили приятное впечатление.
«Все можно иметь за деньги», – подумал Гого. Предлагая гостю кресло, сказал:
– Рад видеть пана. Жена сейчас выйдет. Давно вернулись в страну?
Тынецкий ответил с долей рассеянности:
– Да нет, неделю назад. Заглянул на несколько дней в Пруды, а сейчас вот приехал в Варшаву.
– Долго пробудете здесь?
– Еще не знаю. Есть дела, и от них зависит время моего отъезда. А вы как поживаете?
– О, спасибо. Жена здорова, а я некоторое время болел, но сейчас уже чувствую себя хорошо. Вы, кажется, были в Америке?
– Да, но совсем недолго. Задержался лишь в Париже и Лондоне.
Вошла Кейт. Он поднялся навстречу и, поцеловав ей руку, сказал:
– Я рад поздравить вас и видеть здоровой.
– Спасибо за память и красивые цветы, – ответила она.
Он обвел глазами комнату, заставленную корзинами и вазами.
– Вижу здесь настоящий цветник.
Гого крякнул.
– У нас здесь много друзей. Большая корзина от Юлика Залуцкого, что из Горани, та от барона Ирвинга, эта от Юзефа Чумского из Белосиц, а вот эта от известного писателя Адама Полясского, эти розы прислал известный поэт Стронковский, а которые в углу – Кучиминьский или Хохля? Кейт, я уже не помню, от кого они?
– Нет, они от Марыни, – ответила она и пояснила, что это их служанка.
По лицу Тынецкого пробежала едва уловимая улыбка.
– А вы помните поздравления с рисунками, которые каждый год в день ваших именин писали вам дети из школы в Прудах? – спросил он.
– О, да, конечно! – оживилась Кейт. – Это было так трогательно. Я сохранила их все, кажется, шесть штук.
Тынецкий слегка покраснел.
– Только пять, – поправил он.
– Возможно, но откуда вы знаете?
– Потому что частично это были мои произведения. Учительница, панна Кобальская, занималась их оформлением, а я сочинял стихи.
Он засмеялся и добавил:
– Это были никудышные стихи.
– Вовсе нет, они очень милые. Так, значит, это вы? Боже мой, а я совсем не догадывалась и думала, что их автор панна Кобальская. Помню только, что тетя Матильда поздравляла ее, услышав эти стихи, и уверяла, что у нее поэтический дар, что-то необычное, а панна Кобальская принимала комплименты как должное. И вот когда только стала известна правда! Это было нехорошо с ее стороны.
– Я должен защитить ее, – улыбнулся Тынецкий, – ведь она лишь выполняла мою просьбу. Ни за что на свете я не хотел быть узнанным.
– Вот так открытие! Выходит, вы писали стихи и для тети Матильды, и для ксендза, и для генерала?
– О, нет, дети просто переписывали их из учебника. Но у меня есть к вам просьба: не читайте никогда тех стихов.
– Почему?
– Потому что они ужасные. В их свете я выгляжу так, как женщина на фотографии двадцатилетней давности в старомодной шляпе.
– Я так не думаю и не знаю, смогу ли поклясться, что не взгляну на те поздравления. Ваше предупреждение разожгло мой интерес. Женщинам нельзя выдвигать такие запреты, потому что ни одна не выдержит.
– Верю, что и это правило имеет достойные исключения, – ответил Тынецкий с поклоном.
– Слишком большой риск, – рассмеялась Кейт и подумала, что Тынецкий очень изменился в лучшую сторону. История с поздравлениями напомнила ей детские годы, проведенные в Прудах.
От воспоминаний повеяло мягким теплом.
– Заботится ли сейчас, когда меня нет, кто-нибудь о славной Слепуне? – спросила Кейт.
– О ком, о ком? – заинтересовался Гого.
– Это кобыла, – пояснил Тынецкий. – Пани Катажина заботилась о старушке и спасла ее от смерти, когда пан Бартоломейчик хотел продать ее на живодерню. Да, Слепуня жива и даже поправилась. Валек получил насчет ее четкие распоряжения и заботится о ней больше, чем о других лошадях. И я не сомневаюсь в этом, потому что найден способ, который стережет совесть Валека: он получил маленькое повышение, но только на время, пока Слепуня здравствует. Паи Бартоломейчик ворчит, говоря, что благодаря этой прибавке Валек дотянет ее до ста лет.
– Я желаю ей этого от всего сердца, – усмехнулась Кейт. – А вы в Варшаву надолго?
– Мы как раз говорили с паном, что это зависит от моих дел, с которыми мне бы хотелось справиться за неделю – две.
– Если мои местные связи могут вам на что-нибудь пригодиться, – отозвался Гого, – с удовольствием посодействую.
– О, нет, большое спасибо, не стоит беспокоиться.
Взглянув на часы, он встал с намерением откланяться, но Гого попытался его остановить.
– Почему вы так спешите? Нам будет приятно, если вы задержитесь еще.
Тынецкий посмотрел на Кейт.
– Не знаю, не мешаю ли я вам… – начал он.
– Совсем наоборот, если вы располагаете временем…
– Конечно, оставайтесь, – настаивал Гого, – познакомитесь с интересными людьми, литераторами, художниками.
Он был заинтересован в этом и хотел произвести впечатление на Тынецкого, а еще больше желал, чтобы приятели воочию убедились, что граф-миллионер является кузеном его жены.
– Оставайтесь, – уговаривал Гого искренне.
– С удовольствием воспользуюсь приглашением, – согласился наконец Тынецкий, тем более, что мне действительно хотелось познакомиться с таким замечательным поэтом, как Стронковский. Он, кажется, совсем молодой человек?
– Вы правы, ему немногим более двадцати, – сказал Гого. – Но меня удивляет, что вы слышали о нем, будучи за границей.
– Я не только слышал о нем, я читал его стихи. В Париже есть магазин польской книги. И Полясского я тоже читал. Он очень талантлив, но я не разделяю его взглядов. Я, конечно, слишком слабо разбираюсь в литературе, чтобы иметь право высказывать о ней свое мнение. Я руководствуюсь исключительно простыми пристрастиями и поэтому предпочитаю книги Кучиминьского.
– Я тоже, – сказала Кейт.
– А я наоборот, – возразил Гого. – Кучиминьский холодный. Он смотрит на жизнь с Луны или через микроскоп. Я знаю, что он популярен, и сам его признаю, но мне больше нравится Полясский.
– Разница между ними в том, – заметила Кейт, – что Кучиминьский – аналитик.
– А в жизни они тоже такие?
– О, да!
– Очень хотелось бы познакомиться с ними. Я должен вам признаться, что меня всегда манил мир искусства. С ранних лет читая книги, я мечтал встретиться с авторами хотя бы в самом коротком разговоре. Да и сам я, как вам известно, писал стихи, точнее говоря, занимался графоманией, иначе мои творения назвать сложно.
Гого рассмеялся.
– Но сейчас, пожалуй, вы уже не пишете стихи?
– Нет, стихи не пишу.
– Боже мой, я убежден, если бы все поэты были богаты, они предпочли бы подписывать чеки, а не писать стихи.
– Весьма ошибочное мнение, – заметила Кейт.
– А ведь было много таких, кто, несмотря на большое состояние, писал, к тому же замечательно, например Байрон или Красиньский, – добавил Тынецкий.
– Меня удивляет, что им хотелось этим заниматься, – пожал плечами Гого.
– Не знаю, – задумавшись, сказал Тынецкий, – играет ли здесь роль желание или внутренняя необходимость.
– Вы точно это определили, – кивнула головой Кейт. – Талант основан именно на внутренней необходимости, на потребности творить.
– Вовсе нет, – возразил Гого. – Разного рода графоманы переводят вагоны бумаги. У них тоже потребность творить, даже в большей степени. А к примеру Тукалло, который мог бы создавать шедевры, не имеет потребности творить, а по внутреннему велению ничего не делает.
– Что касается Тукалло, то это еще вопрос дискуссионный, — не согласилась Кейт. – Он тоже творит, не умолкая ни на минуту, вот только не записывает своих умозаключений. Да и относительно графоманов меня, по крайней мере, ты не убедил. Это психическое заболевание. Есть разного рода маньяки, у которых двигателем действия является как раз их мания. Если два человека прыгают в огонь, это не значит, что у них одинаковый мотив. Один стремится спасти кого-то из горящего дома, а второй, может быть, сумасшедший, и хочет, допустим, погреться.
В передней позвонили. Первой пришла Иоланта. Вскоре после нее – Дрозд и Кучиминьский. Спустя час появились Полясский, Залуцкий и Тукалло, затем Чумский, Дабулевич, Люля Бжесская, называемая Пупсом, Стронковский, панна Вороничувна, Боянович и Дукша.
Квартира наполнилась движением и голосами. Дрозд сел за фортепиано, Стронковский имитировал Чаплина, Али-Баба готовил коктейли, Тукалло, найдя новую жертву своего красноречия в лице Роджера Тынецкого, говорил с особым воодушевлением.
– Да, я люблю землевладельцев, но не могу, однако, простить им то, что они стали торговцами вразнос и не дают мне спать. Всю весну с раннего утра меня будит их отчаянный крик во дворе: «Продается земля! Земля для цветов!». Это ужасно. Встретив однажды Юрека Одолянского, министра сельского хозяйства, я пожаловался ему: к чему приведет эта парцелляционная [15]15
Парцелляция – дробление земли на мелкие участки (парцеллы).
[Закрыть] кампания, это дробление хозяйств уже не на влуки, не на гектары, а на цветочные горшки. Еще год-два, и обыватели раскупят нашу родную землю по паре килограммов на брата.
Тынецкий смеялся, а Тукалло продолжал:
– Возражаю! Я сам родился на земле и не позволю, чтобы ее горстями выцарапывали из-под меня!
– Представьте себе Севера провинциалом! – воскликнул Хохля. – Север, займись землей!
– Не хочу. На земле можно сидеть, но в конце концов всегда ляжешь. Только стоять, уверенно стоять на земле нельзя. У меня был дядя, который некоторое время преуспевал. Обращаю ваше внимание на тот факт, что дядюшкам всегда везет некоторое время. Странно, но это именно так. А был он фантастическим хозяином. В январе к водке подавал редис, который вырастал удивительным образом, для селекционирования он придумал новую систему: на редис он сажал не кур, а гусей. Результат феноменальный и незамедлительный. Чтобы вы не сочли, что я преувеличиваю, называя его гениальным, приведу аграрникам еще один пример: ему удалось вырастить теленка, которому было пятнадцать лет.
– Но это уже корова! – воскликнул из-за фортепиано Дрозд.
– С виду, но только с виду. Внешне этот теленок удивительнейшим образом напоминал корову: рыкал, давал молоко, сыр, масло, а в праздничные дни даже сметану, но в действительности ни на минуту не переставая быть теленком. Дядюшка уверял меня, что это так. И что же с ним случилось? Не с теленком, а с дядюшкой! Пришла пора засушливых лет. Он купил пять тысяч бидонов воды. На следующий день, разумеется, полил дождь, открыв сезон дождей. На пятый или шестой год отчаявшийся до смерти дядюшка купил двадцать четыре тысячи зонтов. Воткнутые в землю, они существенно закрывали ее от дождя, но, в свою очередь, заслоняли и свет. Тогда он распорядился сделать в зонтах дырки, чтобы хоть частично открыть свет, не предусмотрев, что через те отверстия, кроме света, прольется и дождь. Пришлось срочно дырки зашивать. Следует ли добавлять, что умер он в нужде, он, который отличался аппетитом Гаргантюа [16]16
Великан из романа Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль».
[Закрыть] , который не покидал ресторан, пока не попробует все, что было в меню! Садясь за стол, он говорил официанту: «Прошу подавать от и до!». Нет, я боюсь земледелия.
Залуцкий проговорил:
– Вообще-то в любой области можно совершать глупости и обанкротиться.
– Я знал, – продолжал Тукалло, – изготовителя гробов, который, чтобы заманить клиентов, помещал в гробах радио с программой из Варшавы. Антенна находилась на памятнике, с заземлением, разумеется, у него не было никаких проблем: трупы были заземлены. И скажу я вам, что покойники обожали те гробы и о других не хотели слышать. Казалось, что изготовитель доберется до миллионов. А что случилось? Пригласили на радио Пянковского с серией лекций о новых течениях в литературе. Этого было достаточно. Ни один уважающий себя труп не хотел ложиться в гроб с радио. Когда семья вталкивала его туда силой, он искривлялся, делая такие ужасные мины, что его от страха переносили в другой. Старые покойники под влиянием Пянковского начинали спазматически зевать. Эмоциональные экземпляры скрежетали зубами. Достаточно в районе Повонзек [17]17
Кладбище в Варшаве, на котором похоронен и автор этого романа Т. Доленга-Мостович.
[Закрыть] приложить ухо к земле, чтобы услышать грохот высыпающихся зубов.
– О, ужас! Какие мерзости ты рассказываешь, – пропищала Пупс.
– А что в этом мерзостного? – возмутился Тукалло.
– Мертвые, а эти зубы, брр…
– Пупс боится трупов, – пояснил Хохля.
– Нет, – возразил Стронковский. – Я видел ее вчера в кино с Башковским, и она не выказывала никакого страха.
– К тому же у него нет зубов, – заметил Тукалло.
– Очень милый человек, – нахохлилась Пупс.
– Милый, но покойник, самоубийца. Умер раз и навсегда. Меня удивляет, что ты с этим жалким призраком можешь не только ходить, но и показываться в обществе, – сказал Полясский.
– Почему вы называете пана Башковского покойником? – поинтересовался Тынецкий.
– Это история громкого плагиата, – пояснил Кучиминьский. – Башковский несколько месяцев назад издал книжку, в которой целые абзацы были дословно переписаны из книги одного бразильского писателя. Милейшего поймали с поличным, таким образом, он скомпрометировал себя. Несчастный вынужден был удалиться на покой. Да, это было самое легкомысленное самоубийство.
– Однако, – поднял палец Тукалло, – это как раз была его самая лучшая книжка. В конце концов, я не вижу причин, чтобы не заниматься плагиатом. Это тоже один из литературных жанров. Если есть опасение сказать что-либо глупое от себя, предпочитаю свистнуть у кого-нибудь хорошую мысль или хороший раздел. Потребителю, в сущности, совершенно безразлично, кто автор, Башковский или Цервера. Ему важно качество товара, а не фабричная этикетка.
Полясский возражал. Он считал, что мнение Тукалло может относиться исключительно к самым необразованным потребителям литературы. Настоящий любитель интересуется не только произведением, по и индивидуальностью автора, а ее он может узнать, лишь познакомившись со всеми произведениями автора.
По этой теме разгорелась дискуссия.
Тем временем Гого с Чумским организовали игру в бридж, в который здесь играли очень редко. Остальная компания разделилась на группки. Перед ужином пришли еще гости.
Тынецкий чувствовал себя несколько стесненно в этой среде, с которой до сих пор не был знаком. За столом он сидел между Залуцким и пани Иолантой, но был поглощен спором, происходившим между Тукалло и Кучиминьским, о значимости Ибсена. Тукалло утверждал, что, читая его, засыпал, но в то же время признавал за ним историческую позицию, мертвую. Кучиминьский, наоборот, что-то актуальное, считая, что этого автора нельзя сегодня играть по старинке.
